Память взаймы

Память не снимает фильм. Память фотографирует. Иногда она услужлива и предлагает тебе на выбор четкие, хорошо сделанные снимки с яркими деталями, полутенями и прочей профессиональной атрибутикой. А иногда ленится, как заштатный фотограф, и изображения получаются размытыми, серыми, неясными. Мучительно всматриваешься, пытаешься воспроизвести картину целиком, и ничего не выходит. Остается только отказаться от бесплодных попыток и переключиться на то, что здесь сегодня и сейчас…

Все, что связано с моей бабушкой, Натальей Андреевной Румянцевой, память постаралась запечатлеть по высшему разряду. Поэтому я и люблю листать этот воображаемый альбом, - ничто не мешает мне вспоминать. Снимки не истрепались, не выцвели с годами, не престали с прежней силой волновать душу. Наверное, избирательная Мнемозина таким образом дает понять, что именно в моей жизни по-настоящему ценно…
Почему я решила рассказать о бабе Нате (с тех пор как я себя помню, я называла ее именно так, хотя, конечно, звали ее Натальей)? Почему выбрала именно ее историю любви? Тому есть несколько причин. Бабушка так часто говорила мне о своем Николеньке, что удивительным образом я чувствую, какэ то было, вижу их вместе, таких молодых, таких красивых … как будто ее память, ее «моментаьлные снимки» стали моими. Я надеюсь, что никому не причиню боли – ведь никого уже не осталось в живых…
А еще я думаю, что если есть на свете настоящая, сумасшедшая, жертвенная любовь, так это была она.

… «Поскребышем» звал свою последнюю дочь мой прадед Андрей. Так в деревнях именовали хлебец, испеченный из остатков муки. Бабушка была одиннадцатым ребенком в семье, случайным, не очень-то желанным подарком своим родителям на старости лет – в ту пору им уже перевалило за пятьдесят. Хотя прадед был человеком образованным, работал мастером на заводе и давным-давно жил в Москве, жену свою повез рожать в деревню – проверенная временем практика. И вот в августе 1915 года старая банька огласилась мощным ревом, доносящимся из печки. Да-да, чтобы роды были легкими, особенно в таком критическом возрасте, женщины сначала парились, а потом залезали в теплую печь. «Вот горлопанка! – сказала повитуха прадеду. – И совсем не в твою породу». И правда, Андрей был черноволосым, черноусым, кареглазым, с большим орлиным носом, а девчонка получилась беленькая, курносая и с голубыми глазами-блюдцами. В общем, стала единственной в семье, в ком смуглая отцовская кровь не переборола матушкин, северно-белесую.
В то время бабушкиным старшим браться и сестрам было уже к тридцати, и «поскребыш», вначале такой нежеланный, очень скоро стал именоваться «Наталишенькой». «Горлопанку» все буквально носили на руках. Баловали, нянчили. Видно, чувствовали, что не слишком-то легко придется в жизни поскребышу…
Прадед был мастером уникальным. Работал старшим на фабрике, где придумывали и шили кружева. До революции это было исключительно мужским, и, как бы сейчас сказали, престижным занятием. Да и потом он до самой смерти считался профессионалом своего дела, к нему за советом ездили мастера со всей страны. В смутное время прадед, как истинно рабочий человек, принял сторону красных. «Не разобрался, что к чему», - говорила бабушка. Ему, беспартийному, оказали огромную есть – сделали связным у трепетной революционерки и вполне беспутной мамаши Инессы Арманд. Уж не знаю, как долго и с кем «связывал» прадед Андрей взбалмошную француженку, но бабушка рассказывала, то он все время украдкой перерисовывал в свою тетрадку узоры кружев, которые видел на армандовских одеяниях…
…В яркие лоскутки и обрывки кружевных лент рядились девчонки большого, шумного, грязного двора в районе Сокольников. Устраивали представления перед соседями, изображая из себя великосветских дам. А верховодила, конечно, Наталишенька. И это было замечательно, несмотря на нищету и голод (кусочки почерневшего сахара в крошках табака старшие братья оставляли для поскребыша, как самое лучшее лакомство на свете). Все равно это было чудесно, потому что бабушка запомнила этот как праздник, а я ее памяти доверяю. Не было ли это первыми примерками двух нарядов, тех, в которых будет щеголять она на европейских приемах?.. Не были ли эти кусочки сахара предвестниками тех изысканных блюд, что доведется ей отведать потом?.. Впрочем, обо всем по порядку.
Детский сад считался одним из лучших, в воспитательницах служили бывшие институтки, благородные девицы, чистые помыслами и душою. Ничего удивительного, что грязные и бесштанные малыши из рабочих, крестьянских, темных, необразованных семей вскоре умели делать книксены и звонко кричать своим мамашам, огромным бабищам-прачкам и судомойкам: «Бонжур, маман!», от чего те пугались донельзя.
Баба Ната, благодаря образованному и любившему чтение отцу рано освоившая грамоту и письмо, пошла куда дальше своих чумазых друзей. Начала учить французский и немецкий под руководством одной из воспитательниц (выпускницы Смольного), в чем весьма и весьма преуспела. Грамотность у нее, как и у прадеда Андрея, тоже была врожденная. Один только раз ошиблась Наталья, уже в школе. Решила ввернуть в сочинение услышанное случайно и очень понравившееся слово «инцидент». И ввернула, сделав единственную в своей жизни орфографическую ошибку, написав «инцидент». Ужасно обиделась на учительницу за «четверку». Правда, ошибок больше не делала. Было ей лет восемь. И совсем скоро «инцидент» случился уже с ней самой…
- Какими они были, эти 20-30-5? – спрашивала я бабу Нату, будучи школьницей, уже наслушавшись откровений про культ личности, репрессии, ночные «воронки», лагеря, врагов народа…
- Мы тогда мало задумывались об этом, - говорила она, - Когда сейчас я читаю про все эти ужасы, мне кажется, что это не про нашу страну, не про нас. Мы просто жили. И радовались этому. Не забывай, мне ведь было совсем мало лет. Молодость прекрасна, на какое бы время она не выпала…
Это была грандиозная, чудовищная, массовая иллюзия – о том, что они строят что-то великое, что-то, чего никто никогда не строил. Карфаген должен быть разрушен, а на сданных в утиль руинах взметнутся ввысь и вширь города и веси, полные небывалого счастья и всеобщего равенства. Люди должны улыбаться, девушки – быть непременно здоровыми и красивыми, а юноши – сильными и выносливыми. Делай! Давай! Тяни! Толкай! Быстрее! Выше! Сильнее! Больше! Дальше!... А сколько стало праздников – своих, новых, придуманных вместо устаревших церковных! От единения толпы кружилась голова, от криков и славословий звенело в ушах, текли слезы радости…
Счастье их поколения-  оно было таким.

Но у бабы Наты было и свое счастье. Было – и осталось. Беленькая девочка с голубыми глазами влюбилась. По иронии судьбы, на одном из бесчисленного множества соревнований, пришла поздравлять комиссия, состоявшая из… Впрочем, это не важно. Главное, на трибуне стоял он – в белой рубашке со значком Осоавиахима, с улыбкой, которую она будет вспоминать до конца своих дней. Серо-зеленые, косо прорезанные глаза, высокие татарские скулы, светлый чуб. Это был он – Николай. Николенька. Первый мужчина. Первый муж. Первая любовь. Единственная.
У бабушки не осталось его снимков – потом вам станет понятно почему. Но этот образ, это лицо так замечательно получилось у фотографа-памяти, что мне казалось, будто даже я знаю его всю жизнь.
…Бабушке тогда было 14 лет, ему – на 13 лет больше. Он был женат (почти по Булгакову: какие-то оборочки, Варенька, нет, не помню, - смеялась бабушка). Конечно, стоя там, на трибуне, он и не подозревал, что в толпе этих юных, радостных, глупых полудетей стоит она – его будущая жена. Которую он тоже будет называть Наталишенькой. И еще сотней других ласковых производных от ее имени. Но все это будет позже, когда юная Наташа Румянцева уже станет студенткой Иняза. И произойдет другая встреча, на которой Николай посмотрит на голубоглазую девушку совсем другими глазами…
Он не запомнил ее в той праздничной толпе. А она томилась четыре года, отвергала предложения других парней (которые в ту либеральную в плане половых взаимоотношений эпоху были весьма недвусмысленными). Много читала, гуляла по Москве, которая в ее памяти осталась почему-то только июньской – звенящей, зеленой, благоухающей. Мне несложно увидеть внутренним зрением то, что она рассказывала, и некоторые вещи просто поражают своей пронзительной красотой. Раннее-раннее утро, песчаные, идеально гладкие дорожки парка Сокольники, на них – пятнистые, дрожащие тени от листвы. Дорожка длиною три километра, круговая, с небольшим уклоном. По ней быстро катит велосипед с огромными колесами, а на велосипеде, положив ноги на руль, сидит очаровательная девушка в развевающемся белом платье, да еще умудряется при этом читать Бальзака в подлиннике!.. Я долго не верила, но бабушка сказала, что этот трюк тогда настолько вошел в привычку у нее и ее подружек, что они могли проделывать свой утренний путь, вообще не глядя на дорогу…
Удивительно, но память не запечатлела кадра той встречи Наташи и Николая, когда он, наконец, обратил на нее внимание. Бабушкины волосы к тому времени уже немного потемнели (а к концу жизни стали просто черными – перебила-таки отцовская смуглая кровь мамину северную), но вид она имела совершенно невинный, голубые глаза смотрели наивно и доверчиво. Две длинные косы, перевязанные ленточками, белая кофточка… Сама юность, сама судьба пришла к Николеньке в этом обличье. К тому времени он уже был разведен, и поэтому все свое свободное время посвятил своей «институточке», как несовременно называл ее.
«Он носил меня на руках, - говорила бабушка. – В прямом смысле, все время, пока я сама не просила спустить меня «с небес на землю». Он никогда не приходил на свидания без цветов, мы катались на лодке, гуляли по Москве, которую оба любили до слез. Он пел мне под гитару, он помогал моим родственникам, он встречал и провожал меня в институт Только никогда не говорил, куда иногда пропадает на несколько дней или даже недель. И я не знала, где он работает».
Их свадьба была настолько естественным событием, что никто нее и не отмечал. Но Николай не позволял себе даже пальцем дотронуться до своей драгоц5нной Наталишеньки, пока они не были женаты, - дворянские корни давали о себе знать…
Немного отвлечемся. Я очень люблю Гюго, особенно «Отверженных», хотя, возможно, сейчас кому-то это покажется несколько старомодным. И сцену первой ночи Козетты и Мариуса я считаю одной из лучших в мировой литературе. Самое удивительное, что писатель, стыдливо остановившись у дверей спальни, почти ничего и не сообщил читателю, ограничившись лишь описанием новобрачной на следующее утро…
Не претендуя на лавры классика, сделаю почти то же самое.
…Деревня в Подмосковье, еще неясная заря, туман на реке, и роса серебряной патиной покрывает траву. В открытом дверном проеме старой избы появляются двое. Он держит ее на руках, а она, с разметавшимися светлыми волосами, обессилено обнимает его за шею. Он смотрит на нее, и его серо-зеленые глаза тонут в ее голубых. Они молчат, потому что и так все ясно.
А солнце всходит в этот раз только для них, как делало уже миллионы раз для тех, кому открылась любовь… Наверное, это и есть главный кадр в альбоме моей памяти.
… - Ну какая ЛигаНаций, Николенька? Какой из меня секретарь? – спрашивала у мужа наташа, когда он сообщил ей, что они едут в Европу. – Там неспокойно. К тому же я еще не окончила институт.
Стиснув зубы и не глядя ей в глаза, Николай настаивал. Говорил, что покажет ей совершенно другой мир, нет, он, конечно, хуже, чем наш, но все-таки… Пытался намеками объяснить, что здесь и сейчас оставаться просто опасно – преподаватели института один за другим не выходили на работу, а о том, что с ними случилось, строили предположения только шепотом, Но наивная бабушка считала, что он просто хочет проявить мужской характер, настоять на своем, обижалась, плакала… Николай был неумолим. Он знал столько, что лучше бы и не знать. Наконец, Наталишенька сдалась
…Если бы не Николай, возможно, не было бы на свете ни моего отца, ни меня, ни моих детей. Потому что бабушку бы не пощадили, как не пощадили ее родственников, преподавателей, друзей. Он, Николай, спас ее, выдернул из плотно сжимавшегося кольца, беспощадной петли, состоящей из влов «враг народа», «шпионка»… Он знал, что происходит, знал, что она уже в черных списках, и мог бы не рисковать собой, свеой репутацией, чтобы вывезти молодую глупую жену за рубеж. Но он сделал это, потому что не мог поступить иначе. Какой, наверное, вздох облегчения сорвался с его губ, когда они пересекли границу…
Они уехали в Грецию, где под древним солнцем Эллады бабушка узнала совершенно другой мир. Она со своими двумя иностранными языками работала в Лиге Наций, потом в посольстве. Я видела фотографии, где загорелая дочерна девушка в купальнике дурачится на развалинах Акрополя, я чувствовала на своих губах жаркий соленый ветер и дыхание времени… Николенька же никогда не фотографировался, ссылаясь на то, что плохо выходит на снимках.
…Флегматичные пыльные осклики брели по раскаленным афинским улицам, а на международных приемах дамы-европейки старались пить кофе по-гречески – из тонкостенных, маленьких, как наперстки, чашечек. Такую чашечку нужно было умудриться выпить за тридцать глотков (до конца своих дней бабушка пила кофе именно так). А Николай по-прежнему постоянно куда-то уезжал, а когда возвращался, то, казалось, долгое время не мог осознать, что и с ним, и с его юной женой все в порядке. Между его бровей появились две жесткие вертикали морщин, он похудел и стал выглядеть намного старше своих лет. На все расспросы ничего не отвечал, говорил, что устал на работе.
Наташа очень хотела родить ребенка. Но он запретил ей даже думать о детях. Она опять думала, что это выверты его характера, обижалась, но пошла на жертву. Ради него.
В чужой, хоть и прекрасной, стране, среди равнодушных античных развали ярким ровным светом горела русская любовь.
Среди недомолвок и отчаяния, среди напряженной работы и великолепных приемов, нищеты и блеска, они держались друг друга, потому что понимали, что в целом мире не найти людей ближе. Возможно, вы скажете, что бабушка моя жила в относительном комфорте, когда в ее родной стране творилось черт знает что, а я с таким пафосом об этом рассказываю. Но эту страну, которой вот-вот предстояло рухнуть в бездну войны, которой столько всего довелось пережить, оба они любили безоглядно. Каждый по-своему. И бабушка была нужна своему Николаю как воздух, как муза, как единственная пристань. Потому что без этого уж слишком тяжелой была бы его жизнь, его работа. Работа профессионального, глубоко законспирированного разведчика. Его отлучки были не чем иным, как выполнением заданий – под безоблачным небом Испании, в коридорах третьего рейха. Он все знал, все понимал, все чувствовал раньше других. И смертельную опасность, от которой увел жену. И то, что страной правит кровавый тиран. И то, что войны не избежать, хотя он, как настоящий профессионал, на своем посту как мог пытался предотвратить трагическую развязку событий. Он все знал, но берег от этого кромешного знания ее, свою Наталишеньку. И не хотел, чтобы она осталась одна с ребенком на руках Именно поэтому его род прекратил свое существование. Остановился на нем, Николае. Он стал последним из своей дворянской ветви, как и миллионные его соотечественников.
…Из Лиги Наций СССР буквально выперли, сославшись на постыдную финскую кампанию. Семья переехала в Бельгию, где бабушка стала работать в нашем посольстве. Часто приходилось общаться с лощеными немецкими генералами, которые, как известно, были тогда большими друзьями Советов. Пакт о ненападении Риббентропа-Молотова, казалось, обеспечивал неограниченный кредит доверия… Были фотографии – удивительно, что никто до них не добрался, - где бабушка, элегантная, как парижанка, стоит на мощеной булыжником улочке, а рядом с ней улыбаются в объектив те самые, лощеные, в высоких фуражках. Нацисты, с которыми  приходилось сталкиваться по долгу службы. Люди, информация о которых была необходима Николаю для его секретной и тяжелой работы.
Весть о войне на территории Советского Союза дошла до них именно там, в Бельгии. Оглушенные, ничего не понимающие работники посольства собирались вместе и задавали друг другу бессмысленные вопросы. Посольство в полном составе было депортировано из страны. Как отличалось триумфальное путешествие по Европе «туда» от стремительного, в грузовых вагонах бегства «оттуда»!
…Я не знаю, как немцы не раскусили Николая тогда, Как бы он ни был осторожен, но он ездил по Европе, «светился»… Тонкости мне невдомек – возможно, его принимали за двойного агента. Впрочем, сейчас это не имеет значения. Открывалась последняя, самая трагическая глава истории их любви.
Бабушка ехала по дымящейся, угольно-черной Европе домой. И не знала, что вместе с Николенькой им оставалось быть всего ничего – пару недель.
…Я часто пытаюсь поставить себя на место тех, на чью долю выпала война – любая война. Некоторый цинизм моего поколения и поколения, следующего за нашим, казалось бы, не предполагает таких чувств, как глубокий патриотизм или мужество. Но я уверена, - это наносное. Пусть тревогу не за всю страну – только за своих знакомых и близких, пусть желание защитить не всех – хотя бы тех, кого можешь, мы бы испытали…
Что испытывала бабушка, которая раньше других соотечественников столкнулась с войной, буквально проехала сквозь нее, а потом увидела, что то же самое грозит и ее Родине? Сейчас трудно сказать. Но она сделала то же, что делали до нее сотни русских женщин. Когда Николая буквально сразу по приезде отправили на фронт, она двинулась вслед за ним.
А до того было прощание, и доверчивый, несмотря ни на что, взгляд Наталишеньки пытался сохранить в памяти самое любимое на свете лицо – лицо мужа. Эту складку между бровей, эти косо прорезанные глаза, полные боли и страдания, этот красивый рот, который умел так заразительно смеяться, но сейчас был сжат в тонкую полоску… Она плакала, а он еле сдерживался и говорил: мы обязательно встретимся, встретимся, встретимся. Заклинание не подействовало. Солнце, благоволившее к ним, ушло. Уставший Бог прикрыл глаза, опустил руки и отвернулся, Не судьба…
Сейчас сложно представить, какой хаос царил в местах боевых действий в первые месяцы войны. Смерть косила и бросала к своим ногам целые дивизии; люди гибли, не успев толком осознать, что с ними происходит. Куда уж там до нормальной работы полевой почты или внятной штабной документации! Найти человека в этом бешеном круговороте тактических и стратегических ошибок, в этом многомиллионном, отданном на заклание неумелым полководцам пушечном мясе было практически невозможно. И бабушка, приехав на фронт, потеряла своего Николеньку. Она писала бесконечные запросы, но адресат никак не отзывался. Она уже отчаялась, но тут пришло письмо. От него самого, от Николая. Он писал, что сейчас в тылу, что безумно любит ее, что хочет ее увидеть, что мечтает быть с нею… Он писал, что ждет ее, что есть возможность встречи. Он писал, что не может, не имеет права ей все объяснять вот так, ручкой на бумаге.
Когда бабушка рассказывала об этом письме, ее голос всегда прерывался. Как она восприняла его? Без сомнений как предательство. «Представь, - говорила она, - я на фонте, а он в тылу, да еще зовет меня. Я, как Волконская, за ним, а он – от меня. Я разорвала письмо, па ведь это было единственным, что осталось бы мне на память…»
Их развели в ЗАГСе заочно. И моментально – подобных ситуаций в те годы было великое множество. Николай выслал все документы, необходимые для развода. И все. Сгинул, сметенный страшным ветром великой войны. А бабушка на фронте встретила человека, который стал ее вторым мужем. Моего деда. Ее больше не носили на руках. Ей просто подставили плечо, и она на него оперлась. И опиралась всю оставшуюся жизнь.
…В восьмидесятых по телевидению показали документальный сериал, снятый бывшими союзниками. Посвященный Второй мировой войне. Одна из серий рассказывала о наших разведчиках, работавших в глубоком немецком тылу. Там показали целый ряд фотографий. И вдруг как будто что-то стукнуло меня – господи, да я же знаю это лицо! Но откуда?!! Не очень качественный черно-белый снимок: светлый чуб, косо прорезанные глаза, высокие татарские скулы… Ведущий назвал Николая одной из самых значительных фигур, работавших в высших органах немецкого командовании я. Одним из самых лучших советских разведчиков. «Судьба неизвестна», - так заканчивалась страничка, посвященная ему… Неизвестна – то ли немцы раскрыли его и расстреляли? Неизвестна – сам покончил с собой, когда провал стал очевиден? Неизвестна – может, благополучно отработав страшную вахту на немецкой земле, попал в свои, родные ГуЛаги да и сгинул там?
Позвонила баба Ната:
 - Ты видела?
- Да.
- Я не знала. Я, правда, ничего не знала. Только теперь мне понятно, кем он был. Это письмо… он просто хотел попрощаться со мной. Увидеть меня в последний раз. А я…
Бабушка плакала. Я не могла ее утешить. И никто не мог.
Придуманному Штирлицу повезло куда больше – ему-таки устроили встречу с женой… Он же, Николенька, наш агент, пошел на самую последнюю жертву. Отпустил свою любовь с миром, не стал настаивать на встрече. Понимал, что даже на фронте ей будет менее опасно, чем с ним. Разомкнул объятия, зная, что никогда больше не увидит ее… Благословил молчанием и отдал в другие, надежные руки свою голубоглазую девочку, свою Наталишеньку…
У бабушки и дедушки были хорошие отношения. Боевая подруга, боевой друг. Они очень любили меня, а я любила их. Но когда я смотрела на бабушку, а она рассказывала и рассказывала мне о Николеньке, то видела я не ее – темноволосую пожилую женщину… свою бабушку. Видела открытый проем деревенской избы, видела пару молодых и красивых людей. Она у него на руках, ее светлые волосы разметались, а над землей встает заря, и кажется, что так будет всегда…
Наталья Андреевна Румянцева дала мне свою память взаймы. Я хочу поделиться ею с другими. Мне кажется, бабушка не стала бы возражать.
Да, память не снимает фильм. Память помнит.


Рецензии
"Память взаймы" покорила. Образы бабушки и дедушки, события того времени переданы удачно. Действительно, будто фотографии с Вами просматриваешь. Согласна "Память не снимает фильм. Память фотографирует...Память помнит".

Ольга Моцебекер   11.09.2013 04:54     Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.