Популярная психология

- От собаки неважно пахнет, - кричу я маме.

-Чем это? - мама оборачивается и недоверчиво смотрит на нас с собакой, вытирая о передник руки.

-Псиной или рыбьим жиром, не пойму.

-Наверное, пастью, - отвечает мама.

-Пастой? – переспрашиваю.

Из-за включенного телевизора и льющейся в мойку воды маму слышно плохо, хотя единственную комнату мы объединили с кухней еще во времена, когда не было перебоев с деньгами, и теперь тот, кто стряпает у плиты или моет посуду без труда может беседовать с сидящим на диване в комнате, да и телевизор можно смотреть, как говорится, не отходя от кассы.

-Пастью, - объясняет мама, поворачиваясь обратно к плите. - У них с возрастом зубы портятся. Запах старости.

Мамина собака – пожилой карликовый шпиц, оранжевая подушка на тонких ножках. Иногда я беру в прихожей железную щетку и вычесываю этого смешного зверька, заодно его ласкаю, а он прядет ушами и тянет ко мне крохотную птичью мордочку.

Возле дивана рядом со шпицем лежит глянцевый журнал – непонятно, откуда он взялся, мама журналов не покупает, тем более с такими обложками. Откладываю собачью щетку, подгребаю журнал к себе. Открыто на статье про популярную психологию: «Почему он ушел?». Чего тут только нет – и «тонкий лед сомнения», и «бушующий океан страстей», и «ураган любви» с «налетом разочарования». Мужчины уходят к другим женщинам, потому что их собственные мало заботятся об отношениях. Пластмассовые кубики подростковых клише, кукольное радио для взрослых девочек. Пробегаю глазами статью раз и другой, и смысл ускользает от меня окончательно – так случается, когда повторяешь одно и то же слово, пока на языке не останется пустая оболочка.

Отодвигаю журнал и снова берусь за щетку. Летом в пушистой шубе шпицу, наверное, будет жарко. Все время говорю маме, что шпица надо чаще выгуливать, не то он совсем растолстеет. А она жалуется, что на Маросейке негде гулять с собаками, да и  воздух невыносим.

Вычешу подшерсток – и сразу домой. Кофе я уже попила, хочется поскорее уйти отсюда. Как обычно, смутно опасаюсь, как бы какой-нибудь невидимый астральный паразит из чужого прошлого не перепрыгнул в мою жизнь, не уцепился острыми коготками за колготки и синий свитер. А тут еще этот дурацкий журнал…

У мамы три окна - два в комнате, одно в кухне. Сейчас во всех трех отвесно сыплется снежная крупа – я слышу ее бумажное шелестение. Я люблю мамины окна. Особенно одно: за белым переплетом, за разросшимся ясенем и крышей соседнего дома открывается широкий лоскут пустого неба, густо-синего в ясную погоду. Этот лоскут даже зимой по-летнему синий - так море вплывает в заиндевелый иллюминатор, когда самолет подлетает к побережью и через несколько минут зайдет на посадку.   

До мамы в квартире жили старики, муж и жена. После их смерти наш дальний родственник продал квартиру маме – точнее, всем занимался мой муж, который здорово тогда помог – ездил к нотариусу, встречался с риэлтором, оформлял по доверенности сделку. Еще бы! От слова «Маросейка» у этого практичного человека дрожали руки. Я тогда на полном серьезе ревновала его к улице и маминой квартире.

От бывших хозяев осталась пара продавленных стульев и птичья клетка с рассыпанными по дну зернами проса. К металлическим прутьям прилипло зеленое перышко - значит, в клетке жили попугаи. Должно быть, они улетели тысячу лет назад - дверца была приоткрыта. А может, их похоронили вместе с хозяевами, как поступали древние.

Пустую птичью клетку вместе со стульями и ворохом пожелтевших газет муж вынес на помойку вечером того дня, когда купчая была подписана. Я просила оставить клетку: вдруг пригодится. А муж: хочешь заразиться орнитозом? Мы же не знаем, отчего они умерли. Ну какой, говорю, орнитоз у волнистых попугайчиков! Он не ответил, потом я хватилась – а клетки нет.

Иногда стараюсь представить, что в квартире живут не мама с собакой, а безымянные люди, которых я ни разу не видела. Подсыпают просо попугаям, наливают в поилку воды. В клетке приделана попугаичья погремушка - я видела такие в зоомагазине - и еще зеркальце, перед которым птицы прихорашиваются и приглаживают перышки. Погремушка гремит, попугаи весело болтают друг с другом, передразнивая хозяев, а зеркальце роняет на стену лимонный завиток солнечного света.

Потом я представляю, что в квартире нет уже ни стариков, ни мамы с собакой. Сирень под окнами совсем заглушила жасмин. Еще мгновение – и нет уже сирени, и окон тоже нет. Дома на Маросейке исчезли. И сама Маросейка тоже.

Я часто про это думаю – что было, когда ничего не было, и что будет, когда не будет уже ничего. Эти мысли успокаивают, а не пугают. Потому что страшна не пустота, в которой исчезло великое большинство, а то, что ей предшествует: постепенное выцветание, размокание в тепловатой тинктуре времени, куда погружаешься медленно, как будто бредешь день за днем по мелководью все дальше от берега, и однажды пропитанная солнцем вода смыкается у тебя над головой.

Но сейчас я думаю про собаку и заранее знаю: забудутся и статья в журнале, и сонное бормотание телевизора, и студеный воздух в последнюю неделю марта, когда весна по идее должна уже обустроиться в нашем городе со своей взбалмошной свитой или по крайней мере распаковать багаж. Но мамины слова запомнятся навсегда – хотя, конечно, не так все ужасно, существуют одеколоны, туалетная вода и всякие полезные средства, есть кремы с цветочной отдушкой, да и запах чистого тела по-своему хорош, просто с возрастом он приобретает грустный оттенок высохшей травы и дорожной пыли – и все равно: старость пахнет собачьей пастью, как ее ни умащивай, как ни украшай.