Переводы с украинского. Баркарола

Баркарола (O sole mio)
© Антон Санченко
© перевод Виктора Лукинова

Американскому летуну нравилось то, что он олицетворяет Объединённые Нации. Он зависал над каким-нибудь очередным судном, подходившим к проливу Отранто, и, прежде всего, представлялся на вызывном канале:
- I am United Nations aircraft! Откуда-куда-зачем?
Произношение американца напоминало орфоэпические упражнения Демосфена. Примерно так этот уважаемый древнегреческий оратор говорил с полным ртом камешков.
- Теплоход «Сурож», флаг – Панама. Направляемся из Бургаса в Венецию. Груз – цинковые слитки, - докладывал наш капитан по-английски с кардашинским акцентом. При этом он умудрялся по старой привычке после каждого слова вставлять союз «бляха».
- Роджер. I am United Nations aircraft! «Суродж», следуйте своим курсом!
- Шо за Весёлый Роджер? – почесал в затылке наш капитан Непийпиво из Кардашинки.
- Пираты какие-то.

Пиратской внешностью отличался как раз сам Непийпиво. Красное, обветренное лицо, обрамлённое седой шотландской бородой. Деревянные кочегарские стукалки на ногах, в которых прекрасно чувствуешь себя в жару на раскалённой стальной палубе. Тропические шорты и неизменный кожаный жилет, в котором у пиратов заведено хранить запасные пистоли. На голой груди из-под жилета выглядывала непристойная татуировка – ошибка курсантской молодости Непийпива. Голос у старого пирата всегда был хриплый и скрипучий, как после недели выкриков «На абордаж!».

Непийпиво специально поставил меня на руль на своей вахте, чтобы я контролировал его английское произношение и напоминал не вставлять «бляха» и добавлять «сэр», когда он общается с иностранцами.

«Роджер» - это всего лишь «Вас понял» по международному сигнальному коду. Но возражать капитану относительно пиратов не хотелось. Вот уже три года ООН держала в блокаде несчастную Югославию, и выборочно досматривала суда, заходившие из Ионического моря в Адриатику, чтоб они не завезли своих судовых крыс в агонизирующую страну без их разрешения.

Итак, «Сурож» на старости корабельных лет ходил под панамским флагом, даже не сменив названия и капитана, которого команда за глаза дразнила «капудан-пашой». Так как флаг был панамский, а владелец судна – уже турецкий.

Судовладелец появлялся на борту каждый раз, когда «Сурож» проходил Босфор, и привозил с собой целый ящик сигарет в подарок команде, чтоб мы не сильно возмущались, почему уже третий месяц нам не выдают зарплату. Проблемы  какие-то были у нашего «мистера Рихи». Вот он и пытался задобрить нас дармовыми сигаретами.

Но щедрый турок даже не подозревал о такой страшной амфибии, как кардашинская жаба. Аксакалы Кардашинского лимана утверждали, что именно этих жаб при царе Горохе экспортировали во Францию, в рестораны Парижа и Марселя. А нашего капудан-пашу эта зелёная валютная жаба душила прямо насмерть, когда он видел полный картонный ящик сигарет «Лаки Страйк» по два доллара за пачку. И вот так взять и отдать это задаром матросам и мотористам? Э, нет! Капудан Непийпиво решил делать на хозяйских подарках гешефт: продавать сигареты команде за деньги. Однако это ещё не все жабы: цены он установил такие же самые, как на берегу в магазине. Денег ему хотелось приличных.

Но вредные матросы и мотористы, смекнув, что их надули, не торопились в судовую лавочку за сигаретами: покупали их на берегу в Болгарии. Линия была короткой, разрешенного таможней блока сигарет на один рейс полностью хватало. Хоть закашляйтесь своим «Лаки Страйком», уважаемый Владимир Петрович. Мы и «Родопы» покурим. Такую вот табачную забастовку объявили матросы.

На момент радиоконтакта с нами летуна из Объединенных наций в капитанской каюте уже набралось 8 ящиков «счастливых забастовщиков».

В проливе Отрано было людно.  То есть – пароходно.  Это место, где Аппенинский сапог ближе всего подходит с греческому острову Керкира, нам больше известному как Корфу, и потому тут всегда снуют поперёк курса ярко освещённые пассажирские паромы, везущие бездельников-туристов из итальянского Бриндизи в греческий Коринф, полно рыболовных сейнеров и грузовых судов, направляющихся в порты северной Италии со всех концов света.

Этих – больше всего. Когда идёшь в Венецию, Триест или Равенну, всегда имеешь столько попутчиков, что, кажется, будто следуешь в караване, а не в одиночном плавании. Точно так же плотно движутся тебе навстречу суда, которые уже загрузили свои трюмы в Италии, и развозят по всему свету  трубы, прокат, автомобили, футболистов, манекенщиц и прочий товар.

Вечерело. На встречных судах уже зажгли ходовые огни. Зелёный огонёк – с правого борта, красный – с левого, белые – над ними, на мачтах. В море суда обычно расходятся «рэд ту рэд» - левыми бортами. Поэтому капудан Непийпиво держался правого берега. Волна была попутной для нас, ленивая и неспешная. Даже барашки пены на ней ленились закручиваться. Ветра почти не было, над поверхностью моря потихоньку поднималась пелена, и скрывала нижние огни судов. Иногда навстречу нам двигались одни мачты, без бортовых огней, утонувших в молочном киселе. Это нервировало капитана Непийпива, и он не отходил от локатора, а меня выставил с биноклем на крыло мостика – наблюдать.

- Справа, тридцать, идёт на пересечку! – направлял он моё внимание, глядя на зелёные отметки цели на экране радара.

Через некоторое время я таки и вправду видел через бинокль огни встречного судна в разрывах пелены.

- Паром, - докладывал я капитану. С паромами лучше не задираться, а отвернуть немного. Паромы всегда спешат, и всегда считают, что проскочат под твоим носом, не меняя курса.

- Слева, десять! Что-то непонятное! – снова ставил мне задачу Непийпиво.

- Рыбак с тралом! – докладывал я, высмотрев три зелёных огня на мачте.

Этих тоже нужно обходить стороной. Не видят за своей рыбалкой напрочь ничего, ещё и сеть на твой винт намотать могут.

- Танкер! – докладывал я десять минут спустя, высмотрев красный танкерный круговой огонь.

У Непийпива зрение уже малость подсело, как и у всех старых моряков, проглядевших свои глаза на ночных вахтах за сорок лет на море. Поэтому он больше полагался на молодые глаза рулевого, то есть на мои.

Так, в восемь глаз, ведь Непийпиво был в очках, а я с биноклем подходили мы из Ионического моря к Отранто уже в сплошном тумане, когда Непийпиву это надоело, и он скомандовал.

- Снимай с авторулевого. Пойдём под самый берег, там ветерок должен быть.

По средиземноморским меркам «Сурож» не был гигантом. Две тысячи семьсот тонн груза и всего три метра осадки. Непийпиво даже без особой надобности любил ходить по таким щелям меж островками в Эгейском и Ионическом морях, которые океанские пароходы тщательно обходили стороной. Да, насмотрелись мы райских пейзажей в лучах заходящего солнца, пока Непийпиво управлял «Сурожем». В этот раз он решил идти через узкий пролив между Корфу и албанским берегом, посчитав, что ночной бриз там наверняка разогнал туман.

Корфу.  «Виват Ушаков! Жаль, что не был при этом хотя бы мичманом!» Именно так отреагировал когда-то граф Суворов-Рымницкий на известие о том, что Черноморский парусный флот с моря захватил неприступную крепость на этом острове. В крепости тогда сидели французы. Всех лягушатников сначала взяли в плен, а потом отпустили на родину под честное слово не воевать с Россией. Такие благородные времена ещё были.

Однако в этот вечер жители Корфу были настроены миролюбиво. Ни единого чугунного ядра не просвистело с берега в сторону «Сурожа», когда Непийпиво развернул его на самую середину узкого пролива. Вместо этого на ярко освещённой набережной, на которой и без бинокля уже можно было читать практически все неоновые вывески небольших гостиниц и ресторанчиков, стоило только срочно выучить греческий, прозвучали звуки салютов. Это не был салют наций из тридцати залпов, которым во времена Ушакова приветствовали иностранные военные фрегаты, потому как ржавый «Сурож» вряд ли можно было принять за военный корабль. Мы просто попали на какой-то островной праздник. Фейерверки и салюты всех цветов радуги вспыхивали  над морем, отражались в чернильной воде пролива и рассыпались в чёрном небе мириадами падающих звёзд.

Тем разительнее контраст являл собою правый, албанский берег пролива. Тёмная цыганская ночь без единого огонька, хоть глаз выколи, хоть бинокль за борт выкинь – всё одно ничего не увидишь. И лишь когда какая-нибудь осветительная ракета из греческого праздника подлетала ближе к Албании – в горах над побережьем можно было разглядеть бетонные доты. Узкий пролив между сияющим праздником и страною тёмных бетонных дотов охранял бдительный сторожевой катер албанцев.

Он выскочил из-за какого-то прибрежного камешка, тоже тёмный и хищный, и зачем-то кинулся вдогонку «Сурожу».

- Но-но, мы в греческих терводах! – громко сказал Непийпиво и приказал немного подвернуть ещё ближе к демократии и свету.

Катер таки догнал нас, пошел параллельным курсом, по самой границе, грудью, то бишь –  бортом, героически защищая от нашего вторжения драгоценные албанские воды. Чтобы у нас не сложилось мнение о несерьёзности их намерений, албанские вояки  навели на «Сурож» свои пукалки и начали слепить нас  прожектором, высвечивая название нашего судна на ходовой рубке.

Непийпиво спокойно, вразвалочку, вышел на правое крыло капитанского мостика и показал албанским милитаристам поднятый вверх средний палец. Знай панамцев, мы такие! И это почему-то подействовало. Албанцы сбавили ход, а потом вообще ушились в свою затемнённую страну. В такие решающие моменты я любил Непийпива, несмотря на его неудачную аферу с сигаретами, и думал что он один из лучших капитанов, с которыми довелось мне ходить морями.

- Суродж, Суродж! I am United Nations aircraft! Почему вы изменили свой курс? – проснулся снова наш заоблачный американский пастух.
- Бикоз, бляха, мы имеем СВОБОДНУЮ практику, бляха, - ответил в трубку Владимир Петрович Непийпиво, капитан теплохода «Сурож» Божьей милостью.

***
Ровно в семь по судовому времени каждый толковый старпом должен объявить команде подъём по судовой принудительной трансляции, а каждый толковый радист обязан сразу же найти «Промінь» или «Маяк» и поставить что-нибудь бодрое и вдохновляющее. Музычку какую-нибудь.

Радистом на этой «шхуне» был я. На руле мне приходилось стоять лишь вечернюю вахту с капитаном. Утром эту же вахту стоял боцман. Так наш турецкий судовладелец экономил зарплату одного матроса.

Я нашел на коротких волнах подходящую к моменту подборку песенок из популярной экранизации Карло Гольдони.

- О, Венеция, город влюблённых!.. – неслось теперь из динамиков по всему судну. Ведь и мы пёрли свои любимые две тысячи семьсот тонн цинка в Венецию, город влюблённых.

Экипаж просыпался, чистил зубы «Помарином» под песенки шустрилы Труффальдино, и уже вполне бодро направлялся в столовую, где повариха с кофейным именем Галка успела выставить на столы утренний чай, масло и плесневелый сыр рокфор. Наш мистер Риха таки не экономил на наших желудках. Сказала Галка: «Рокфор» - получайте свою плесень.

- Счастья уже заждалась,
 А о нём ни слуха!
 Мне уже двадцать лет,
 Я такая старуха!

- старательно выпевала какая-то синьорина по радио.

Однако дело было не в том, что мистер Риха так беспокоился о желудках своих матросов. Мистер Риха положил глаз на Галку. Он не пропускал ни единого случая появиться на судне в Босфоре, а случай представлялся чуть не каждые десять дней. Он приобрёл для нашей «принцессы камбуза» кухонный комбайн и посудомоечную машину. Показать себя неплатёжеспособным относительно Галкиных пожеланий касающихся меню было для нашего судовладельца худшим злом, нежели придержать зарплату всему экипажу. Наш камбуз понемногу превращался в выставочный центр морозильных камер, кофеварок, фритюрниц, сковородок кастрюль, фарфора и прочей кухонной начинки, а Галка всё ещё не выкидывала белого флага. Радиоаппаратуру бы так закупал.

-Люблю т-т-те-бя б-без м-меры-ы-ы!
 Клянусь быть верным
 Те-бе все-гда-а-а!

- казалось, что это вопил наш судовладелец, а не актёр из радиостудии.

Но Галка умело водила влюблённого турчонка за нос. Иногда, после очередной сумасшедшей камбузной обновки, она соглашалась сходить с ним в ресторан на берегу Босфора, на зависть его дружкам, и покататься на авто полуночным Стамбулом из Азии в Европу и обратно, на зависть нам. Она не единого раза не сказала ему ни нет, ни да, она строила ему глазки, она изображала, что ей очень грустно, когда наш пароход снимался с рейда Гайдар-Паши, а мистер Риха расчувствовавшись, махал ей носовым платочком с рейдового катера. Но вряд ли мистер Риха далеко продвинулся в своих успехах на любовном фронте. После покупки женщине посудомоечного агрегата порядочный мужчина обязан на ней жениться. Не меньше.

Никакая не Венеция, это Стамбул – город влюблённых в украинских девчат басурманов, которые просто с ума сходят от наших соотечественниц, и не один из них обанкротился на красавицах с  Севера. Как и вся Османская империя, между прочим.

Однако мы ни как не хотели банкротства нашего судовладельца и поглядывали на Галку косо. Кто ж нам тогда долги по зарплате закроет? По крайней мере, я поглядывал  искоса. И Галка это чувствовала,  и платила мне взаимностью.

***
В турецком порту Мартаж на Мраморном море я случайно чуть не продал Галку за ящик пива.

Я как раз стоял у трапа, когда заметил, что турецкие докеры зачем-то выстроились в очередь у нашего борта, будто извращенцы возле квартала красных фонарей в Копенгагене, и сошел на причал.

Оказалось, что это Галка невзначай устроила турецким пролетариям бесплатный стриптиз. Иллюминатор в её каюте был раскрыт настежь, занавески раздвинуты, и с высоты причала разгоряченным  турецким половым страдальцам открывалась картина Тициана «Спящая Венера». Ведь Галка спала голышом, под одной только простынёй, сбившейся во сне. Впрочем, картина была неоконченной: простыня продолжала сползать. Галка похотливо потягивалась во сне, двигала то ногою, то рукой, турецкие докеры из последних сил ждали, когда же простыня упадёт на пол совсем, и толкались у иллюминатора. Турки, оказывается, совсем не ходили по картинным галереям, и малость ошалели, совсем позабыв разгружать наш пароход.

На такой вынужденный простой я уже не мог смотреть даже с производственной точки зрения. Ещё точно мистер Риха обанкротится из-за простоев.

- Ну что вы, сисек не видели? – деланно весело начал я разгонять турок по рабочим местам. Хотя на седьмом месяце рейса зрелище спящей Венеры было серьёзным искушением и для меня. Я нахально нарушил Галкино прайвеси: просунул рук с причала через иллюминатор и старательно задёрнул занавески.
- Сколько хочешь за неё? – не отставал водитель грузового автокрана, решив теперь, что именно я имею право собственности на Галку.

Мы общались на портовом жаргоне – страшной мешанине из турецких, английских, греческих и русских слов. Главным правилом тут было не правильно сказать, а правильно понять. И я имел неосторожность произнести через чур сложную для этой простой речи фразу:

- Ни одна женщина не стоит ящика пива «Эфес Пилзен», - сказал я, чтобы превратить всё в шутку.

Сначала я даже было подумал, что пошутил удачно, так как все, и водитель в том числе, рассмеялись. Но когда крановщик убрал грузовую стрелу, зависшую над нашим трюмом, закрепил её по-походному и уже начал снимать кран с опорных башмаков, я что-то заподозрил и спросил  его товарищей-аркадашей:

- Куда он?
- Как, куда? За пивом, - тоже с удивлением ответили аркадаши.
- Misunderstanding, - пронеслось в голове.
- Бира – йок. Наташа – йок, - сказал я твёрдо. Но турки решили, что я просто хочу поторговаться, и подняли цену на Галку вдвое.

- Эта женщина не продаётся, - убеждал я турок в том, в чём сам не был уверен, и имел уже три ящика «Пилзена». К концу этого недопонимания между народами, языками и обычаями портов, я уже мог загрузить пивом целый трюм, и начал понемногу  терять непоколебимость. Ведь пиво «Эфес Пилзен» варят по особому рецепту, с добавлением риса, а Галка была сделана по рецепту обыкновенному. Немного рыженькая, чуток веснушчатая, носик курносенький, глазки с бесенятами. Ну, там брови-стрелки, губки-кораллы, зубки-жемчужинки, как заведено в Чернигове. И чего они все из-за неё с ума сходят?

Конец этой «забастовке» положил  владелец причала, одно появление которого разогнало докеров по местам.

- Галя, - как можно тактичнее сказал я за ужином. – Когда спишь голая, закрывай иллюминатор, пожалуйста.
- Извращенец! – припечатала меня Галка, как будто я предлагал ей заняться любовью без презерватива. И мы уже стали врагами.

А может, она и не спала вовсе? И слышала все те разговоры на причале. Но это было теперь не важно. Врага себе я уже нажил.

***
- Что за дела, что за бедлам?
Иль выйдет что у плута
Подать обед двум господам
И ничего не перепутать?

- не замолкали мои любимые старенькие динамики, пока я спускался из радиорубки в столовую команды.

Чай на моём столе был уже чуть тёплым, сливочное масло шипело в миске, а от сыра осталась одна плесень. Но я не обижался. Я получал то, что и вправду заслужил.

В обед история должна была повториться. Обед, очень неудачно для меня, совпадал с сеансом связи со Стамбулом, и я всегда опаздывал на него. И теперь уже обычно только облизывался. Галка к тому времени успевала убрать всё со стола, ещё и посуду перемыть и высушить в посудомойке имени мистера Рихи. Я перебивался кое-какими  бутербродами и консервами, которые успевал стащить из холодильника команды перед ночной вахтой.

Поссориться с поварихой посреди рейса – это почти самоубийство будь для кого, вплоть до капитана включительно.

Впрочем, для капитана Непийпива Галка избрала совсем другую тактику укрощения. Капитан Непийпиво в отцы ей годился, и это не было фигурою речи – у него в Кардашине осталась дочка примерно её возраста. Немного моложе, ещё школьница. И Галка вовремя сообразила, что это не фигурально, и начала изображать из себя десятиклассницу. Такая себе девчушка с бантиками на последнем звонке. Даже белый фартушек на камбузе нашла и подавала кофе и бутерброды на капитанский мостик именно в нём. А как уж щебетала и хихикала вокруг «Петровича». Цокотуха.

После её посещения капитанского мостика расчувствовавшийся пират Непийпиво ещё с полчаса похаживал от штурманского стола к пеленгатору улыбчивый и умиротворённый. Мне эта Галкина тактика была на руку: я коварно пользовался этим и успевал выдуть большую часть кофе из кофейника и навернуть все бутерброды с ветчиною, пока наш капудан-паша очухается и станет снова хриплоголосым пиратом.

В такие минуты, пока ветерок ещё не выдул с мостика Галкину парфюмерию, Непийпиво охотно вспоминал дочку, а я охотно ему поддакивал, так как каждое новое его воспоминание, означало для меня лишний бутерброд.

- Пришла как-то из школы, в классе шестом.  «Папа, учительница просит тебя выступить перед школьниками. Говорит, что ты – человек героической профессии. Ведь так? – «А как же, очень героической, бляха…» - И вот что, папа, чтоб я этой твоей «бляхи» не слышала. Не позорь меня перед одноклассниками!» - ещё и ножкой топнула.
- И как же вы?
- А что я? Одеваю китель, фуражку, бляха, иду в школу, и думаю, бляха, как при таких дополнительных требованиях, бляха, вообще говорить смогу. Однако ничего, выступил. Самоконтроль полный. Вроде ничего лишнего не проскочило. Спрашиваю потом: « Ну как, малышка?» - «Папа, ты рассказывал интересно! Но ТАК медленно!»
- (хохот в зале)
- Опять ты всё кофе, балабол, выхлебал! Иди, скажи Галке, пускай ещё принесёт.

Ну-ну. «Эй, малый, скажи малому, пускай малый малому скажет, пусть малый телёнка привяжет!» Это я к тому, что в тот же момент ловил на палубе какого-нибудь курсанта-практиканта и посылал на камбуз его. За завтраки мы были квиты.

И снова. Стук-стук. Чирик-чирик. Вить-вить-вить, тьох-тьох-тьох, ай-ай-ай, ох-ох-ох! И Непийпиво уже готов не менять курс « Сурожа» даже если на него прёт авианосец, потому что Галка как раз вышла загорать, и на неё тень от моих антенн может упасть.

Вот чёртова девка! Из кого хочешь верёвки вьёт!

И я непременно должен был приползти на Галкин камбуз на коленях жалкий, голодный, небритый, с язвой желудка и просит прощенья за то, что извращенец, а не получив его, либо задушить Галку тем белым фартушком, как венецианский мавр Отелло, либо выкинуть её за борт, в набежавшую волну, как донской казак Стенька Разин. А потом впасть в отчаяние, снять с себя всю робу и сигануть в море и себе, предварительно включив по судовой трансляции «Уно, уно, уно моменто. Уно, уно, уно сантименто. Уно, уно, уно сакраменто. Сакраменто, сакраменто, сакраменто, сакраменто.»

Одним словом, все должны были умереть.

Именно такой план страшной мести готовила, наверное,  обиженная мною Галка. И куда мне было деться с подводной лодки? Но я недаром жил на бульваре Леси Украинки. «Contra spem spero» я знал на память с третьего класса. Меня согревала мысль о ресторанчиках Венеции, её тавернах, остериях, тратториях и пиццериях, приближающихся к нам с каждым оборотом винта.

***
До прибытия на борт лоцмана капитан Непийпиво всегда облачался в мундир. По полной форме: китель, выглаженная рубашка, галстук, заколка для галстука, золотые погоны, капитанский жетон с якорем и секстаном на кармане кителя, даже фуражка с «крабом». Это старинный морской обычай и нечастый случай, когда моряка можно увидеть в форме. Во всех остальных случаях моряки торгового флота имеют обыкновение разгуливать по судну в льняных тропических шортах или синих хлопчатобумажных комбинезонах. И если вы увидали в кино капитана, вырядившегося как павлин, а лоцмана на борту нет, смело требуйте вернуть вам деньги за билеты. На его собственном пароходе каждый судовой таракан и так знает, что на этом борту именно он – первый после Бога. А золото погон предназначено для посторонних – лоцмана или таможенника – чтобы они с первого взгляда понимали, кто тут главный и имели дело именно с ним. 

Лазурный Венецианский залив блестел как изумрудный пудинг, и слепил рулевого матроса и вахтенного штурмана: на подволоке ходовой рубки прыгали друг через друга здоровенные солнечные зайцы.

Ветра не было совсем, и неподвижные яхты с обвисшими парусами дрейфовали, в ожидании полуденного берегового бриза, справа и слева от нашего курса. На яхтах беззастенчиво загорали и отвлекали рулевого от навигации голые и совсем голые итальянки, швейцарки и австриячки. Согласно морскому обычаю загорать им приходилось именно под национальными флагами. Мы греблись вперёд самым малым ходом, в ожидании лоцмана, который заведёт нас в Венецианскую лагуну и поставит судно к свободному причалу. На мачте лениво колыхался красно-бело-красный лоцманский флаг – «Хотел», по международному своду сигналов.

Лоцмана  обязан встречать на трапе третий помощник. Но на нём наш мистер Риха тоже экономил, и его роль отдали мне. Я старательно повторял все свои реплики. Руку лоцману нужно подавать ещё до того, как он ступит на палубу, когда он ещё стоит на последней ступеньке шторм-трапа. Вежливость-вежливостью, однако, прежде всего, это должно предотвратить незапланированное купание «мистера пайлота» за бортом. Затем следует поприветствовать лоцмана на каком-нибудь международном языке, сказать «Follow me, пожалуйста», - провести самым кратчайшим путём на мостик по трапам и коридорам судна, и представить ему капитана Непийпива, величая того не «мистер», а «мастер».

Все эти китайские церемонии уже давным-давно расписаны до мелочей, как маски и реплики арлекинов и домино, и как бы там ни было, нельзя себе представить, чтоб лоцмана встречал Бригелла, а не Труффальдино.

Наша маленькая труппа произнесла все реплики этой сцены надлежащим образом. Вот только лоцмана нам подсунули из другого театра, – оперного. Наверное, из самой Ла Скалы. Кучерявый коротышка, которого я выдернул из-за борта через чур сильно, рассчитывая на человека комплекции Лучано Паваротти, начал петь ещё на шторм-трапе, прокашливался и распевался весь путь до капитанского мостика, и поздоровался с нашим капитаном уже настоящим оперным тенором:

- Бон-джо-о-о-о-рно, капит-а-а-а-но!

И пошла его ария.

- По-лный впер-ё-ё-ёд! – выпевал лоцман.
- Пра-во на бо-о-о-орт! Фигаро тут – Фигаро там!..
- Одер-жи-и-и-вай! Смейся, пая-а-а-а-ц!..
- Так держать! Гей, Одарко, вгомонися!..

В промежутках между пропетыми по-английски командами, он успевал затянуть какую-нибудь известную арию подлинным языком оперы, и рулевой должен был внимательно прислушиваться, где кончается опера и начинается навигация. Впрочем, и то и другое – высокое старинное искусство, с тысячами лет истории. Не венецианцу об этом напоминать.

«Сурож» набрал скорость и стал слушаться руля, лоцман направил его в лагуну. Впрочем, никакой Венецианской лагуны уже давно не существует, её отвоевали у моря заводы и фабрики. Мы двигались настоящим каналом, а справа и слева от нас возвышались произведения промышленной архитектуры. Гигантские домны, коксовые батареи, бессемеровские печи и мартены, прокатные станы, градирни, перегонные колонны, трубопроводы, дымовые трубы, громадные цеха и пакгаузы готовой продукции. Я не совсем уверен, что касается конкретики, так как не разбираюсь в производстве, однако картина была грандиозной.

Центральный канал разветвлялся на «улочки», каждый завод имел свой собственный причал и грузил свою продукцию прямо в трюмы пароходов.

Пол борта лево! Так держать! – Вёл дальше свою навигационную партию лоцман.

Без его помощи мы давно бы заблудились в этом лабиринте венецианских каналов, которых не видят туристы. Подпирали небо дымы фабричных труб, встречные суда оповещали нас о направлении своего разворота. Буксирный пароход, который должен был ставить нас к причалу, уже пристраивался к нашему правому борту и гнал тупым носом грязную волну впереди себя. На причале уже выстраивались в ряд ярко-желтые автопогрузчики и бобби-кары, а портальные краны разворачивались в нашу сторону и салютовали нашему прибытию грузовыми стрелами под самые небеса.

Я бы охотно пригласил на борт «Сурожа» всех наших «зелёных», поставил их вдоль борта и сказал:

-  Это и есть промышленная мощь, джентльмены. Вот почему Адриатика временами похожа на железную дорогу, ведь все пути ведут именно сюда. Вот куда движутся все те пароходы, везя в трюмах сырьё, и отправляются отсюда во все концы света, вывозя готовую продукцию. И это – тоже искусство, которым итальянцы владеют со Средних веков.
- Вот почему Италию чтят и уважают во всём мире. И не нужно для этого ни миллионных армий, ни ракет с ядерными боеголовками. Футболисты, Формула-1, сезоны высокой моды, кино и певцы тоже чего-то стоят, но это уже потом. И лишь благодаря тому, что уже полтысячи лет работают эти мануфактуры. Другого пути пока нет. Руки прочь от Запорожья и Днепропетровска! Туристы, баркаролы, гондольеры – это не альтернатива, а всего лишь визитная карточка. Не ими живёт современная Венеция.

Наконец мы подали на причал швартовые концы.
Наконец наш оперный лоцман от души напелся ещё и по радио и в мегафон, сорвал бурные аплодисменты и попивал теперь кофе за ширмой.

- О, синьорина, вы несравненны! – пропел он Галке на бис.

Последнюю фразу своей партии он произнёс речитативом:
- Добро пожаловать в Венецию, сеньор капитан!

***
Итак, пригласили нас в Венецию радушно, да нерадушно в Венеции приняли. На борт «Сурожа» прибыла «чёрная таможня». Не знаете, что это такое, сеньоры? Это – настоящее итальянское изобретение, скажу я вам.

Дело таможенника обыкновенного –  приветливо улыбаться и ставить штампы в паспорта, спрашивая про оружие, наркотики, нелегалов и не задекларированную валюту только для проформы.

- Ничего нет? Чудесно! Добро пожаловать, сеньор!

Это позволяет улучшать имидж гостеприимной страны среди туристов.

Дело таможни чёрной – всё то оружие, наркотики и нелегалов искать с ищейками. Если будет нужно, они разберут по винтику весь пароход, и скажут что так и было. Их нельзя задобрить бутылкой «Немирова». Они не собирают телефонные карточки из разных портов и монеты из разных стран, как таможенники обычные. С ними невозможно договориться, их нет смысла уговаривать. Ведь это – чёрная таможня.

Чёрная таможня никогда не прибывает на борт просто так. Тут уже дело пахнет Интерполом, Джеймсом Бондом и Международным трибуналом.

Чёрные таможенники нашли в моей каюте, что граничила с радиорубкой, массу утерянных, во время последнего приличного шторма, мелочей. Електропаяльник, например, они вытянули из узкой щели между койкой и рундуком. Они рассекретили мою закладку из 1 000 000 украинских карбованцев между страницами «Шельменко денщика», и мою закладку из 10 000 итальянских лир между листами «Декамерона» Боккаччо. Они старательно, как ищейки, обнюхали пустую бутылку из-под турецкой «Вотки».

Они искали нелегалов во всех служебных помещениях, бывших в моём заведывании, и пока я терпеливо сопровождал одного из них в гиро-компасную, в агрегатную, в трансляционную рубку, и даже в шахту эхолота и шахту лага – самые глубокие на «Суроже» колодцы – одного нелегала им таки удалось выявить. Им оказался … именно я.

- Вы знаете, что срок действия вашего удостоверения моряка истёк три дня назад? – вопросил меня непоколебимый таможенник, который всё это время тщательно изучал судовые документы в кают-компании.

Непийпиво находился здесь же. И попытался заступиться за меня.

- Сэр, мой радио-офицер пребывает на борту более шести месяцев. И за это время судно ни разу не заходило в Украину. Он не имел физической возможности продлить документы.

- Да, я вижу это по судовым бумагам, сэр. Но ничего не могу поделать. Кстати, в бумагах почему-то не отмечено ваше посещение албанских территориальных вод.

Так вот кто «стукач»! Проклятый летун из Объединенных Наций! И, пока Непийпиво не пришёл в себя, переваривая подлость американского пилота, таможенник взял с него расписку о том, что он будет держать меня на борту всё время стоянки.

- Мне жаль, - обратился таможенник уже ко мне.

- Жаль! (Таможенник даже не сказал «очень». Да это был полный капец!

Не до конца вежливый чёрный таможенник лишил меня будущего, да ещё и во время бойкота поварихи Галки. Это был капец! Видели бы вы Галкин победный взгляд, когда она несла таможенникам бутылки с «Боржоми».

Чёрная таможня, а было их человек десять, уже понемногу собиралась в кают-компании, так-таки ничего запрещённого, кроме меня, и не обнаружив. Самый чёрный таможенник уже механически проштамповывал судовые бумаги. Похоже было, что мы отделались малой кровью: один пленный. Да и того оставляли на борту под честное слово не участвовать в интервенции экипажа «Сурожа» в Венецию. Таможенники вот-вот должны были допить минералку и ушиться, но самого чёрного таможенника всё ещё что-то мучило. Он гнал от себя какую-то мысль, как муху, а она опять к нему возвращалась. Это был плохой знак.

Наконец, он виновато глянул на Непийпива и попросил о таком, о чём в приличном морском обществе даже подумать стыдно. Он попросил напоследок осмотреть капитанскую каюту.

Непийпиво оторопел. Он не смог вымолвить даже «O tempora, o mores!», прежде чем впустить таможенников во  святая святых «Сурожа». Он так был не похож на пирата, что даже я сообразил – сигареты! Восемь целёхоньких ящиков «Лаки Страйк», не заактированных как судовые запасы и не опечатанных в судовой провизионке, как того требовали таможенные правила. И собственная пакостная команда, покуривавшая «Родопы», вот так своего капитана подставила! Тут уже не отделаешься шестьюстами долларов штрафа. Ведь это – чёрная таможня! Вот тебе и навар!

Когда довольные уловом таможенники торжественно грузили на причале табачную контрабанду, все наши вредные матросы, мотористы, механики, боцман, курсанты-практиканты, электромеханик, и даже – o tempora, o mores! – помощники капитана, тактично прыскали в кулак, а когда терпеть уже не было сил, отбегали на корму и там ржали в полный голос.

Злой и красный, словно вареный лангуст, пират Непийпиво носился по судну, как севильский бык по арене, и горе было тому тореадору, который попадал ему на рога.

- В чём дело, старпом! Судно уже час с четвертью под причалом, а трюмы ещё не открыты!

Будто старпом все эти час с четвертью не отбивался плечом к плечу с Непийпивом от чёрной орды таможенников, и мы не получили свободную практику лишь пять минут назад.

К чести Непийпива, ни одного пересмешника-матроса не было повешено на рее, и даже не было оставлено без берега. Открыв трюмы, парни стали собираться в город. И я опять гордился Непийпивом, и мне было стыдно, что я тоже хохотал на корме.

***
Галка была бы не Галка, а Галочка, или даже Галюня, если б не попыталась поковыряться пальцем в моей свежей ране. Я стоял вахтенным у трапа, она ждала ребят, чтобы идти в город, и «жалила» меня изо всех ехидных сил.

- Бедненький! Хочешь займу тебе шестьсот долларов? А что, за турпутёвку ты б заплатил столько же. А может, ещё и не поймают, смотри – на проходной никого нет, - дразнила она меня.
- Или давай, брей бороду, одевай юбку, и пойдёшь по моему удостоверению.

Однако всё это враньё, что борода не делает философом. Ещё как делает. Галка попала пальцем не в рану, а в небо. Я лишь посмеивался над её, скажем прямо,  неуклюжими стараниями допечь меня.

Мечтали ли вы о чем-нибудь всю жизнь?

О покрытых водорослями ступеньках старинных домиков без канализации? О ежегодных гонках гондол на Гран Канале, во время которых венецианский дож бросал в воду золотое кольцо в знак своего обручения с морем? О масках и париках кавалеров со шпагами и дам с веерами на карнавалах? О каменных львах Святого Марка перед собором, живых голубях на его площади и бронзовой квадриге лошадей на соборе, которую венецианцы когда-то привезли в свой город из разграбленного крестоносцами Константинополя? С тех пор венецианский дож горделиво стал носить красные сапожки – привилегию византийских императоров. А может, читали вы повесть Марко Поло о путешествии в Китай внимательно, с картой и примечаниями? Из этого вечного города отправился он в своё путешествие тринадцатилетним мальчиком, и в этот город вернулся из него тридцатилетним мужем. А может, хотели вы увидеть Венецию и умереть, как Стас Перфецкий? А изучали ли вы цены на туристические путёвки?

Что, мечтали, читали, разглядывали, изучали? Шестьсот – неплохая цена? Тогда вы меня не поймёте. Меня это конечно огорчало, но не больше чем насморк летом. Старпому, например, выпадало как раз сдавать груз всю стоянку. Третьему механику присматривать за стояночным дизель-генератором. Что, и им теперь топиться в грязном канале? Э, нет. Дудки. Кто ж за покойников вахту стоять будет?

Дело в том, что я был не зрителем, а работником сцены в этом спектакле. Это я скакал, под натянутым синим  шёлком позади оперных певцов, изображая вам «море». Это я уже 17 лет кидал лопатой уголь в топки старых ржавых пароходов, чтоб на картине уличного художника, рисующего море в Ялте или Феодосии, мог появиться на горизонте романтический дымок, и вы, совсем уже расслабившись, полезли в кошелёк,  прикупить произведение искусства.

Признаюсь даже больше. Я вёл целый перечень чудес света, на которые я не попал, так как именно в это время пил пиво в портовых пивнушках. Афинский Акрополь. Вход в него в будний день стоил бы четыре кружки пива. Я не мог позволить себе такого мотовства. Египетские пирамиды. София в Стамбуле. Домик Антона Павловича в Ялте. Ведь же и работали мы на Ялту почти год, а я так и не нашел времени. Чехову не повезло со мною дважды. В Таганроге я уже твёрдо решил попасть в его музей несмотря ни на что, однако нужно же было такому случиться – встретил однокурсника Доню, с которым лет десять не виделся, прямо на проходной порта. Какой там уже Чехов?

Соседи по музеям, Айвазовский и Грин в Феодосии. Андерсен в Копенгагене. Колумб на Канарах. Простите меня, если сможете. Ведь каждый раз, когда вставал выбор между музеями, культурой, искусством и ближайшим к порту ресторанчиком, я всегда выбирал последний. Я небезосновательно побаиваюсь, что способен отдать всю мировую литературу, особенно Кафку и Сартра, за горячую кружку крепкого чая в зимний шторм в Баренцевом море.

Моряку нужно так мало. Сесть в ресторанчике над берегом моря, расслабиться, разрядить накопленный за рейс статический заряд в землю, которая не качается под ногами, пофлиртовать с официантками, попробовать местного пива, перекусить местными заедками, если повезёт подраться с местными рыбаками или докерами и вовремя вернуться на своё судно. Если ещё останется время, можно взять у боцмана кисть и краску, и расписаться на бетоне причала: «Тут был…». И название судна и год.  Родным языком. Ведь за нами сюда придут другие.

- Ну, так что тебе принести из Венеции? – не сдавалась Галка.
- Маску карнавальную хочешь?

Я ни как не мог понять, то ли это всё ещё были утончённые шпильки, или уже брало верх традиционное украинское милосердие к побеждённому врагу.

Итак, я не сам напросился, вы слышали. Слышали также и парни-матросы.

- Принеси мне рисового пива. Так чтобы в состав его входил рис. Рис по-итальянски – «ризо».

Тема пива почему-то оказалась для Галки неприятной. Наверное, она таки слышала мои торги с турками в Мартаже. Но она дисциплинированно, как молодая официантка в пиццерии, достала из сумочки записную книжку и записала «riso». Заказ был принят.

Когда ребята, наконец, собрались и пошли с Галкой прогуляться по берегу, итальянцы уже подняли из трюма первый поддон  с цинковыми слитками. Выгрузить полностью нас должны были дня за два.

***
В морских договорах и контрактах, тексты которых не менялись уже столетьями, и в которых можно встретить такие архаические обороты, какими говаривали ещё во времена Шекспира, педантично, пункт за пунктом расписано всё.

Кто платит за разбитые при выгрузке поддоны. За сколько часов до ожидаемого времени прибытия в порт капитан должен отправить первую радиограмму судовому агенту. С какого момента начинается отсчёт сталийного времени. И даже – за чей счёт оплачивается уголь для камбузных плит. Плиты на флоте не топят углём уже больше лет, чем мне и «Сурожу» вместе взятым. Но этот пункт никто и не подумал вычёркивать из типового контракта. Из него никогда и ничего не вычёркивали, а лишь дополняли поколения грузовых помощников и стивидоров. Есть в этом уважение к традициям. Именно по этой причине суда ещё и до сих пор называют пароходами, даже если их движет ядерный реактор.

Так вот, во всех этих типовых контрактах, в этих балтаймах, бербоут чартерах и демайсах, последней строчкой идёт следующее: «Всё остальное – согласно обычаям порта».

Ко времени моего стояния вахтенным у трапа «Сурожа» в Венеции, я изучал обычаи разных портов уже около полутора десятка лет, и могу вам много чего рассказать про страну и  её перспективах в этом мире лишь по тому, как работают местные докеры. Кстати, одесские и херсонские докеры в этом плане не пасут задних. По крайней мере, всегда работают в касках.

Об Италии я скажу лишь одно слово:

- Профсоюзы.

Главная мысль, которой озабочен итальянский докер: «Не работаю ли я в то время, когда все товарищи бастуют?» И он готов оставить строп с грузом в воздухе, между бортом судна и берегом, и бежать звонить в профсоюзный комитет. Сотовые телефоны изобрёли именно для того, чтоб докеры могли позвонить в комитет непосредственно из кабины подъёмного крана.

Забастовки в Италии бывают мгновенные – предупредительные. У наших бы это и забастовкой не звалось, они вообще так работают. На час-два приостановили выгрузку – и это уже забастовка. Зато у наших нет кофе-пауз по 15минут через каждые два часа, с кофе и колой за счёт капиталиста.

Бывают ещё местного изобретения – «итальянские забастовки». Это когда все бегают, гремят, стучат, кричат, но дело вперёд не движется ни на сантиметр.

А ещё – настоящие, затяжные битвы с ненасытными капиталистами, кто кого. На недели и месяцы. С избиением штрехбрехеров и драками с полицией и карабинерами. Мечта любого моряка – попасть в такую затяжную забастовку в Италии именно под причалом, а не на рейде. И тогда – полное счастье!

О, итальянские вина! Какое наслаждение выпить в жару сухого белого винца, уже не магазине, а прямо из бочки у какого-нибудь хозяина в Южной Италии, которую надменный промышленный Север называет не иначе как «наша Африка». О, пылкие итальянские красотки! То, что вы носите на пляжах, даже нельзя назвать одеждой! О, ризотто, паста и настоящая итальянская пицца по вечерам, в конце концов!

Вы правильно догадались. Счастье – есть! После выгрузки двух трюмов «Сурож» попал в забастовку. Я затрудняюсь сказать к какому именно типу она относилась, но наша команда уже вторую неделю каждым вечером выходила на берег, и чувствовала себя в Венеции почти как дома. В припортовых рюмочных и остериях парням уже наливали в кредит. На берег, если улицы Венеции уместно называть берегом, успели сходить практически все, кроме меня и… Непийпива.

Ну, я был законным пленником на судне, а Непийпиво наверное решил отомстить Венеции за сигареты именно таким способом: не оставить в ней ни единого гроша.

Самое интересное, что сейчас, прогуляв всё заработанное тяжким трудом на злого турка, и выкурив все болгарские запасы, команда, наверное, охотно бы прекратила свою табачную забастовку, ведь сигареты в Италии стоили вчетверо дороже, чем в Турции. Но поздно было пить боржоми, приходилось пускать на дым бешеные деньги. Ежедневные походы по городу влюблённых таки ударили по карману экипажа. Один я оставался в выигрыше.
.
Я даже сказочно разбогател. Я успел отстоять вахту за обоих помощников капитана и даже за третьего механика. И мне теперь не угрожала такая неприятность, как приходная вахта в родном порту. Потому как тот, на чьей вахте подали концы на причал, несёт потом стояночную вахту полностью сутки. Морской закон. Хотя, какой порт теперь был родным для нас, панамцев?

Что касается гастрономических страданий хитреца Труффальдино, всё тоже сложилось наилучшим образом. Галка почти каждый день готовила всё наперёд, на обед и на ужин, и оставляла ключи от камбуза кому-нибудь из матросов, чтоб только разогрел. Тут мне карта и повалила. В этом ресторане у меня теперь была дисконтная карта на всё, даже на пудинг – ангельское блюдо.

И каждым вечером я встречал Галку на трапе и интересовался, где обещанное пиво. А каждым утром – обязательно напоминал, чтоб не забыла. Я ведь тоже не подарок. Однако пива с рисом в Венеции почему-то не было. То есть не было вообще. Разведка доложила, что Галка специально проинспектировала полки с пивом, по крайней мере, в двух супермаркетах, и даже пыталась расспросить персонал, но всё чего она добилась – ей предложили на выбор 23 сорта риса.

Жара всё время стояла неимоверная. Ни тебе ветерка, ни тебе дождика. А Непийпиво ещё и заставил старпома каждым утром и на весь день выгонять нас оббивать и красить ржавые борта «Сурожа». И шутники-матросы уже скребли ногтями мачту, заказывая ветер, и напевали: «Иди-иди дождик, свари старпому борщик,»  –  ведь в бурю и дождь не красят.

Мистер Риха, который на каждом сеансе связи сначала ругал итальянцев и их обычаи порта, потом – итальянцев и Непийпива, затем уже одного Непийпива, наконец, устал ругаться и лишь язвил:

- Мастер, вы всё ещё загораете в Венеции? У вас на борту больше ничего не случилось? Слава Аллаху!

И я понимал, зачем Непийпиво выгонял нас красить судно в жару невозможную, но пояснить это наибольшим ворчунам из команды не мог. Я хранил тайну радиосвязи. Вот так нелегко даётся морякам тот романтический загар. Три шкуры слезет на солнце.

Под конец этой «забастовки» желающих шляться романтическими улочками было всё меньше, парни теперь больше предпочитали  закинуть с борта удочку рядом с моею и дёргать рыб-мутантов из грязных промышленных вод лагуны. Настал день, когда на берег решила идти одна лишь Галка.

Собственно, вечер когда Галка пошла искать приключений в городе влюблённых одна, настал уже на другой день стоянки. В первой вылазке она внимательно рассмотрела, в чём теперь ходят в Венеции, и когда следующим вечером вышла к трапу, у всех нас отвисли челюсти. О том, что ребята-матросы, и даже второй штурман, ей теперь не компания, было понятно по одной только юбке, которую она одела. В такой не грех было появиться и на Венецианском биеналле. С учётом того, что по крайней мере час перед выходом в свет она провела перед зеркалом, все встречные мужики должны были теперь штабелями валиться прямо в каналы, даже те, которые каждый день видели её ненакрашеной.

- Чао, мальчики, - помахала она нам на прощанье, и уже какой-то водитель автопогрузчика галантно подвозил ей к проходной на своём стальном коне.

Меня не очень волновало, нашла ли она те приключения на свою голову, а если и нашла, то какие. Я знал Галку. Она умела прикинуться ужасно довольной, даже когда выбранная тактика укрощения очередного кавалера неожиданно давала  не совсем желанные последствия, а не то чтобы из-за приключений каких-то расстраиваться. Что касается последствий: старый пират Непийпиво и на Галку в вечерней юбке смотрел, как на Галку в белом фартушке, и персонально приказывал:

- Галка, чтоб в 22.00 была на борту, как штык.

А это ж только жизнь начинается! Однако назвалась школьницей – учи уроки.

***
О том, что «Люди гибнут за металл», нам тоже известно из оперы. Но оперный Мефистофель не уточнял, имел ли он в виду также и цинк в слитках.

Как только Галка ушилась с судна в гордом одиночестве, забастовка итальянских докеров прекратилась так же неожиданно, как и началась. Докеры, наверное, победили, так как взялись за третий и четвёртый трюмы с таким энтузиазмом, что должны б были выгрузить нас за этот световой день: очередь из пароходов на рейде уже была приличная, и докерам приходилось нагонять упущенное, за время забастовки, стахановскими методами.

Однако в небесной канцелярии были другие планы относительно этого. Через неполный час после возобновления выгрузки, наконец, пошёл так долго выпрашиваемый нашими матросами «дождик». Да ещё какой! Настоящий тропический ливень! Вода лилась с небес сплошной стеною, и пока мы, мгновенно вымокнув до резинки от трусов, закрывали крышки, в трюмы налилось немало воды. Механикам даже пришлось включать осушительные насосы. Чтоб вы представляли себе, крышка трюма на «Суроже» весила около двух тонн, да ещё и шкентель, шедший от лебёдки, лопнул. Говорю же, пароход – ровесник Леонардо да Винчи.

На то, чтоб вручную накатить крышки на трюмы по специальным рельсам, навалившись на них все вместе, как бурлаки на Волге, у нас ушло минут двадцать. По-морскому это зовётся авралом.

И снова я зауважал Непийпива. Капитану рвать спину на аврале не позволяет субординация, и это правильно. Ещё увидят стивидор и докеры, которые с первыми же каплями побросали всё в трюме и перебрались под навес нашей рубки по левому борту. Но Непийпиво не стал отсиживаться под крышей. Весь аврал он провёл на палубе, рядом со своими подчинёнными. Ещё и поиздевался  над практикантами, на неопытных лицах которых отражалось через чур много эмоций.

- Что за вид, парни? Что, Димка, думаешь: «Куда я попал и где мои вещи?» Знайте на кого учитесь, салабоны! Вон на боцмана гляньте. Дождь для моряка – это пыль! Навались, не шланговать! Выше нос!
- Да что с этим цинком станется, он же не ржавеет, - бурчали под нос те из практикантов, которые лучше учили химию, но так, чтобы Непийпиво не слыхал, или мог сделать вид, что не услышал. Однако к концу аврала уже и эти химики ржали над солдафонскими прибаутками Непийпива, отличавшимися особой скабрезностью.

А вот итальянский стивидор, наверное, не учил химию совсем. Он стоял под навесом сухой, но чем-то недовольный, и зачем-то сразу запросился в каюту к мокрому Непийпиву, едва мы пошабашили.

- Может сэр позволит мне переодеть носки, бляха? – не очень обрадованно, но очень вежливо ответил Непийпиво. Видел он насквозь этого жевжика  в белой каске и белом (!) комбинезоне.

Через некоторое время Непийпиво постучал ко мне в радиорубку. Радиорубка и каюта радиста, обычно находятся рядом с капитанской каютой и мостиком, чтоб радист был всегда под рукой.

- Совсем спятили твои итальянцы, бляха. Стивидор отказывается принимать груз с «чистыми» коносаментами. Говорит, что он повреждён.

- Цинк? Дождём?
- Да хоть золотые слитки! Упёрся, напишу замечание и всё!
- Но это же форс-мажор!
- То-то и оно. Я, бляха, морской протест уже накатал. Артикли проверишь?

В письменных английских текстах Непийпиво уже не вставлял никаких «союзов», но пропускал напрочь все артикли, или ставил их через чур много. Большую часть жизни он проплавал на рыбаках, а у них с артиклями всегда проблемы.

- Нам теперь только без чистых коносаментов ещё из порта выйти, и Риха или сам спрыгнет с моста в Босфор, или меня завезёт на своём лимузине и столкнёт к чёртовой матери, –  раздосадовано сказал мне Непийпиво больше, чем мне следовало знать.

Я, как видите, терпеливо дождался, пока со всех тайн «Сурожа» будет снят гриф «совершенно конфиденциально». «Сурож», скорее всего, уже пустили на иголки. Пароходы столько не живут. Непийпиво уже, наверное, нянчит внуков, в своей Кардашинке. А я, после того как бросил плавать, успел попасть в непривычное, чисто женское общество филологов, и уже даже выругаться не могу без словаря.

И если я когда-нибудь встречусь таки с Непийпивом на берегу, я надеюсь, что он простит мне то, что я стал болтливым, как филолог, а не молчаливым, как радист. И мы помянем «Сурож» незлым тихим словом, как седовласого заслуженного ветерана, а вовсе не как «гроб», как называют такие старые пароходы другие моряки.

Но старикан «Сурож», наверное, чувствовал свою вину, что до испорченных стивидором коносаментов, и имел свои расчёты, как ему выручить любимого капитана из беды. Когда уже не остаётся никаких надежд, моряки обычно полагаются лишь на судно. Но то, что оно не предаст, и выдержит всё.

Когда дождь утих, мы снова открыли трюмы и докеры вернулись к своим желтым рогатым автопогрузчикам, хоть и ругались эмоционально, по-итальянски, размахивая руками за рулём: шины скользили по трюму, так как паёлы были мокрыми.

И наш старенький «Сурож», как форвард, который понимает, что поле мокрое, а мяч круглый, и бьёт с безнадёжного угла по воротам, качнулся на одинокой волне от парохода, проходившего мимо нашего причала, и подставил свой борт прямо под рог желтого итальянского автопогрузчика.

Недаром в итальянских правилах дорожного движения есть пункт, запрещающий разговаривать с водителем во время езды. Так как он, тут же бросает руль и начинает размахивать руками. Шины скользнули, водитель как раз размахивал руками, борт подставился. И молодая сталь прошила старую и ржавую насквозь. Пробоина была ниже ватерлинии, и в неё сразу ударила струя забортной воды.

«Сурож», может, и не забил гол в ворота итальянцев, но право на пенальти заработал честно.

Когда Непийпиву доложили про неприятный инцидент в трюме, он снова стал похож на старого довольного пирата, нашедшего сокровище из цинковых слитков на острове Флинта. Казалось бы – караул! – судно тонет под причалом! А он ухмылялся. И вот почему.

Теперь настала очередь принципиального стивидора умолять о милости. Это уже был не какой-то там помытый дождём цинк.

Непийпиво даже не стал играть аварийную тревогу. Он послал в трюм старшего механика и боцмана, и они за считанные минуты ликвидировали «пробоину». Не рассказывать же было итальянцу, что с такими неприятными инцидентами команда «Сурожа» сталкивается каждый раз, когда судно ставят под металл или металлолом. Разве что пробить наружный борт – это и вправду нужно было хорошо постараться. А на балластных танках боцман и старший механик уже прилично набили руку.

- Ну, как там с коносаментами, сэр? – поинтересовался Непийпиво, пряча усмешку. Он минут пять уже разглядывал работу боцмана в трюме и о чём-то советовался со стармехом. Пластырь, пока, был временным, и судно требовало ремонта. Водолазов, или даже докования.
- С коносаментами никаких проблем, сэр, - пролепетал бледный как смерть  стивидор. Похоже было, что не носить ему больше белой каски и белого комбинезона. И никакие профсоюзы не помогут.
- Однако, как вы уже успели заметить, проблемы остаются у меня, сэр.

Непийпиво ещё немного позабавлялся перепугом итальянца, а потом сразу помиловал.

- Я не буду составлять акт, если вы по окончании выгрузки предоставите в моё распоряжение сварочный полуавтомат и сварщика.
- Нет, наверное, обойдётся без водолазов.
- Всё, что пожелаете, сэр! – обрадованный белокомбинезонник готов был пойти вприсядку.  Он выскочил из трюма, как воздушный шарик, но прежде чем оставить судно и бежать заказывать сварщика, очень вежливо поинтересовался у меня:
- Извините, сэр, из какой вы страны? Я вижу, что флаг у вас панамский, однако из какой страны экипаж?

***
Не стану рассказывать дословно о том, как нам заваривали борт. Скажу лишь, что Непийпиво со стармехом на глаз прикинули место пробоины, стоя в трюме, и без всяких там расчетов решили, что если судно полностью выгрузить, да ещё и накренить, приняв воду в балластные танки только правого борта, пробоина поднимется над водой. Так всё и вышло. Даже присказка соответственная есть.  « На морской выпуклый глаз». Он, мол ошибается реже, чем калькулятор, и батареек не требует.

Спал я в ту ночь, как убитый. Без всякой женитьбы Фигаро, день выдался и вправду сумасшедший. Разбудил меня уже старпом по трансляции.

- Судовое время – семь ноль-ноль. Команде подъём! Доброе утро, джентльмены и дама! – старпом у нас был ещё тот шутник.

Я неохотно протёр глаза и увидел какие-то три бутылки на столе в каюте. Кто-то ночью нахально нарушил «моё прайвеси» и занёс их в каюту. Сначала я подумал, что это счастливый стивидор решил отблагодарить таким способом всех встречных украинцев. Но бутылки почему-то были с иероглифами. Однако это было пиво, без сомнения пиво. Неизвестный благодетель оставил под бутылками записку, чтоб не возникло никакого сомнения.

- Любчик! – начиналась записка.
- Ого!- подумал я. – Хорошо что жена никогда не прочитает.

-Любчик, я была неправа. Но ты таки извращенец. Я нашла твоё чёртово рисовое пиво только вчера вечером, когда дождь загнал меня в китайский ресторан. Они возят его пароходами из Гонконга, представляешь?
Закажи мне, пожалуйста, переговоры с Черниговом, с вызовом на почту. Адрес тот же самый. У мамы сегодня день рождения».

Подписи не было. Но её и не требовалось.

Вот же чёртова девка! Нет, эта женщина и вправду не продаётся! Она сама купит вас столько раз, сколько ей захочется, а потом продаст, и снова купит. Берегитесь, мистер Риха и прочие, охочие до украинских красоток!

Моё счастье, что с радистом тоже ну ни как не стоит сориться посреди рейса, даже во времена спутниковой связи и сотовых телефонов. Особенно, если тебе нужна такая архаичная услуга, которую продолжали предоставлять только я, мой однокурсник Доня, который трудился теперь в херсонском радиоцентре, да Укрпочта.

В море выводил нас всё тот же лоцман-тенор. В этот раз он пел такую красивую и старинную песню, что я не стану портить её навигацией и переводами, а приведу в оригинале:

Che bella cosa na jurnata `e sole,
n`aria serena doppo na tempesta!
Pe`ll`aria fresca pare gia`na festa
Che bella cosa na jurnata `e sole,
Refrain:
Ma n`atu sole
cchiu` bello, oi ne`.
`O sole mio
sta `nfronte a te!
`O sole, `o sole mio
sta `nfronte a te,
sta `nfronte a te!
2. Lucene `e llastre d`a fenesta toia;
`na lavannara canta e se vanta
e pe` tramente torce, spanne e canta
lucene `e llastre d`a fenesta toia.
Refrain:
3. Quanno fa notte e `o sole se ne scenne,
me vene quase `na malincunia;
sotto `a fenesta toia restarria
quanno fa notte e `o sole se ne scenne.
Refrain:


На обратном пути коридорами судна к лоцманскому катеру кучерявый сияющий коротышка трижды переспросил меня кое-что, и когда я поднялся назад на мостик, в рации уже звучало:

- Сьем футьов пьод кильем , синьор капитано! Часьтьливого плаванньйя!
А оранжевый лоц-бот уже прыгал на волне и гудел нам на прощанье.

Адриатика, умытая дождём, теперь не напоминала малахитовый пудинг. Она сияла, словно тут только что выкинуло за борт весь свой груз судно с синькой, и белые барашки над волнами перекатывались до самого горизонта. В моих антеннах уже насвистывал свежий ветерок. По небу бежали белёсые тучки.  «Сурож» слегка покачивало. И я, неожиданно для себя, вышел на крыло мостика, где меня никто не слышал, и запел во весь голос, как умел, только что пропетые лоцманом строки:

Ma n`atu sole
cchiu` bello, oi ne`.
`O sole mio
sta `nfronte a te!
`O sole `o sole mio
sta `nfronte a te,
sta `nfronte a te!


Киев, 06.09. 2006



На фото из инета Венеция