Ворожея

Она приехала к Матушке-игуменье на неделю. К Матушке часто приезжали женщины средних лет. Кто за советом, а кто просто отдышаться — передохнуть от городской суеты в нашем закрытом мире под липами. Вот и она приехала. «Очередная паломница!» — подумала я, и не обратила на неё внимания. С паломниками мы мало общались — да и зачем?

Вообще, я не очень-то разговорчива с незнакомыми людьми, не выношу любопытства. Всякие там расспросы, что такая молодая и ушла из мира, а дома, небось — родные скучают, все подруги замуж вышли, деток рожают… Подобные вроде бы задушевные беседы мне неинтересны — только вред от них да расстройство. Нет, с паломниками я сама не заговариваю.

Встречались, конечно, мы с ней в коридоре сестринского корпуса. Она была небольшого роста, с высокой прической черных волос под ажурным платком и зеленым острым взглядом. Всегда улыбалась при встрече. Странная у неё была улыбка, какая-то хищная. Улыбнется, кивнет, и глазами по самой душе словно начертит: «Молчишь? Да, я знаю, знаю тебя…».

Я тоже ей кивала и опускала взгляд, пытаясь быстрее уйти в свою келью. «От меня не спрячешься…» — шелестела её юбка мне в вдогонку.

Ерунда какая! — сама себя укоряла я, оставшись одна. — что за нелепые мысли. Совсем ты, мать, одичала — людей бегаешь. Прости меня, Господи.

А тут в субботу я ждала в притворе своей очереди на исповедь. Она тихонько подошла и села рядом. Снова улыбается. Что-то в ней есть воронье, промелькнуло в голове. Что-то черное, нечистое. В притворе полумрак. Я уткнулась носом в молитвослов. Ну вот, что опять за мысли? Господи Иисусе Христе…

— Молитвы читаешь? — медленно спросила она. И так же медленно добавила. — Дай посмотреть.

Я машинально протянула ей книгу.

Она неожиданно взяла вместо книги мою руку и быстро взглянула на ладонь. Потом на меня. Некоторое время мы молча смотрели друг другу в глаза. «Я всё про тебя знаю…» «Ну и что?» «Тебе не страшно?» «Нет!» «Точно?» Она опустила мою ладонь и взяла молитвослов.

Теперь мы встречались часто - то в коридоре, то в трапезной, то в саду. И обе друг другу улыбались, если это выражение лица можно назвать улыбкой. «Я вас совсем не боюсь!» «Да, да, я знаю, знаю…всё знаю про тебя» «Только Бог меня знает!» «Ой ли?»

— Я наблюдала за тобой во время службы… — прервала она молчание. Мы вместе пололи клубнику во вторник перед вечерней трапезой.

 — Да? — я не подняла от грядки головы.

 — Ты интересно молишься…

Я продолжала вырывать сорняки.

 — Поделись со мной!

 — Чем? — удивилась я и посмотрела на неё.

 — Молитвой. Я тоже хочу научиться молится. — её глаза горели зеленым огнем.

Я пожала плечами и снова принялась за сорняки. Небывалое чувство тревоги охватило меня. Будто я стояла над пропастью на канате — одно неверное движение и я полечу вниз. Одно неверное слово, один не тот вдох, не тот взгляд….Господи, помоги.

Она тряхнула головой.

— Гаданием я увлеклась случайно. Кто из нас хоть раз в жизни не баловался картами и предсказаниями?

Её громкое «нас» больно резануло по сердцу. Вспомнился институт и ночная святочная ворожба с горьким послевкусием наутро. Вспомнилась целительница, к которой я ходила во время болезни. Вспомнилось… Но то всё было несерьезно, и я же каялась в этом, Господи! Господи?

Она ухмыльнулась:

 — Да, сначала думаешь — несерьезно, игра, а потом — затягивает и нет обратного хода… - она сверкнула глазами и заговорила вновь. Это был рассказ-исповедь, неспешный и четкий, простой и оттого жуткий. -  У меня быстро стало получаться. И баловство скоро переросло в хобби, а хобби в работу и потребность. Я освоила хиромантию, я могла читать по лицам, я знала мысли других людей. Это не сложно. И это очень приятно. (Она улыбнулась и поправила свои волосы, словно корону на голове.) Мои предсказания сбывались с точностью, люди приходили ко мне за советом, и я думала, что делаю им добро, привораживая их любимых или предсказывая им будущее. Я привязывала людей к себе и к моим гаданиям недосказанным словом, намеком, тенью. За первым посещением, было второе, третье, четвертое, их судьбы менялись на моих глазах. И я вершила их жизнями. Пока мне не был предоставлен счет.

Тут она замолчала. Всем своим существом я чувствовала тяжесть её взгляда, но не поднимала головы. Я сидела на корточках и смотрела на черную землю и красную клубнику. Господи, Господи, Господи….

Она вздохнула. И тем же ровным тоном промолвила:

— Да, счет… — мой сын. Всего-то жизнь моего сына за то, чтобы я получила новые дары в колдовстве.

Под клубничным клубнем мельтешили муравьи. Солнце бликами золотило их спины. В саду было тихо и по-летнему спокойно.

— Тогда я впервые увидела, насколько я связана по рукам и ногам нечистью и как сама вяжу всех тех людей, приходящих ко мне. И я побежала в церковь. Я стала молиться. Но было поздно, слишком поздно….

Она будто вся сжалась в комок. Я невольно подняла глаза.

 — Ваш сын… — вырвалось у меня.

 — Нет, он жив. А его душа… Я все еще надеюсь, можно что-то исправить. Я езжу по монастырям, я купаюсь в источниках сама и привожу ему воду, я исповедуюсь, стараюсь жить как положено, больше не ворожить. Но сети эти слишком прочны…

Она превратилась вдруг в раненую птицу. Черную, подбитую птицу. Маленькую и жалкую. Надо что-то сказать, подбодрить её. Я искала в своем сердце нужные слова и не находила.

В небе прокатился гул. Наверное, самолет пролетел. Моя собеседница вздрогнула и выпрямилась. А потом засмеялась. Неровно и резко.

— А я видела твою руку. У тебя на ладони…

Я вскинула голову.

 — Спаси, Господи…

Мы снова скрестились взорами. Это уже была не беззащитная птица, а - хищник. «Одно твое слово — и ты всё будешь о себе знать… Только согласись». «Спаси, Господи…» «Никто не узнает... и больше не будет никаких сомнений…, это просто, ну…» «Спаси, Господи…» «Ты же уже однажды это делала, ты же наша…» «Господи, я - Твоя, помоги мне!»

— Кажется, мы все пропололи! — я решительно встала с грядки.

Она улыбнулась-оскалилась и кивнула. Мы молча возвратились в сестринский корпус. А на следующее утро она покинула монастырь.

Больше о ней мне ничего не известно - с тех пор я не встречала её ни разу. Но тем летом я часто вспоминала о ней и задавалась вопросом, отчего она поведала мне свою историю? Видела ли она мою гордую душу и хотела поймать меня за гордыню, как за крючок? Или в ней жила боль, которая вырвалась наружу?

Сейчас я о ней забыла.

Хотя... изредка я ловлю себя на том, что подолгу разглядываю ладонь, и будто сожаление вкрадывается в сердце - может, зря я отказалась услышать про свою судьбу? Но подобные мысли уходят, как только я перекрещусь.

Это тяготит меня, и наверное, обо всем мне нужно рассказать Матушке.

Я так и сделаю.

Завтра.