Флеш-рояль на мизере

набросок из повести "Мистификатор".







Это была последняя ставка. Ставка? А что в его жизни не было ставкой? И сейчас должен был сыграть в последний раз. Кто кого? Он ли? Или его?



- Ти ипанулся? Там отрицательный уклон. Без круччев, адин. Нет, ты ипанулся.

Пенко всю сознательную жизнь прожил в России. Почему он так и не избавился от акцента? Да,… уже какое имеет значение…

- Пенко. Мне похер. Или я поднимусь. Или… Ты мне помогаешь? За бабки кто угодно  довезёт.

- Засунь сибе эти бабки. Ти, точно ипанулся.

- Тебя перемкнуло? Что ты заладил. Если и так – имею право. Это моя жизнь.

- А я тибе вировку милить буду?

- Слушай, ты меня знаешь. Я ведь всё равно сделаю. С тобой или без тебя.

- Знаю. Круччя возьмёшь?

- Нет. Всё. Только не повторяй…

- Нет, ты точно…, - Пенко примолк.

Молча завёл старенький «Форд». Сколько помнит Иван – у Пенко всегда был этот «Форд». С их юности, студенчества. Он тогда среди них, полуголодных первокурсников, был самым крутым.

Пенко упёртый. Его имя по-болгарски – скала, камень. Не захотел бы – не повёз. И не спрашивает ничего. Хорошо, что не спрашивает. Он бы сразу всё понял. Он бы понял, что Лэсси полюбила другого. И потому Иван хочет подняться. Он поднимется. И затем спустится. Или останется там… навсегда. Есть ли разница?

В предгорье воздух должен быть по-весеннему сырым, духмяным. Пахнет стаявшим снегом. Кто-то как-то спросил, чем пахнет стаявший снег. Он пахнет стаявшим снегом. И нельзя объяснить, что в этом запахе – чистота горных родников; вольный полёт орлана над застывшими лубочной декорацией вершинами с небрежно набросанными поверху мазками белил; свежесть ветра, приносящего с лугов запах разнотравья и совсем чуть-чуть – коровьих лепёшек. Это запах свободы от условностей и стандартов, от суеты и невнятицы быта, от призрачной стабильности существования. Это – запах стаявшего снега…

…Он тогда не смог, спасовал. Тогда… Как давно и…И между этим «давно» и нынешним «сегодня» - что между было? Была жизнь. Была Лэсси. А было ли?

Почему он тогда не поднялся. Струсил? Нет, пожалуй.

… Он накануне напился. Первый раз пили спирт, слегка разбавленный ломко-холодной прозрачной водой из бешено мчащего горного потока. Зачёрпнутой привязанной  на проволоку алюминиевой флягой. Горло ожгло, перехватило связки. Воздух словно превратился в густую недоваренную кашу. И не было никакой возможности проглотить его, перевести дух. Иван вырвал облупленную эмалированную кружку из рук Пенко, хлебнул разом. Размазалось вдруг, протекло в лёгкие воздушное варево. И вздохнул полной грудью. Только потом заметил ухмыляющиеся рожи ребят. Пенко, как всегда невозмутимо, плеснул из фляги в кружку спирта на два пальца, разбавил его, выпил. Он всегда был спокоен, этот Пенко. И не удивился, что спирт можно запивать спиртом.

Ивана тогда круто развезло. Он шатался по берегу бешеной реки, рискуя свалиться. В этом случае не выбраться. Без вариантов. Орал песни, лажая и сбиваясь, забывая слова. Неважно было, что орать – важно действие. И казалась ему эта бурная, несущая по бешеной стремнине плавники и неряшливые, на глазах разбивающиеся в мелкие осколки льдины река смешной лужей, что была бы по колено, если войти в неё, отдаться  движению, плыть…  А там - где вынесет. Но ходил за ним тенью невозмутимый, этот всегда правильный Пенко, оттаскивал. Они бы подрались. Но этот хиляк – он знал что-то, что им было не дано. Он мог угомонить любую разгулявшуюся компанию. Он уговорил, отвёл в палатку, где долго ещё не мог Иван успокоиться, рвался куда-то…

А утром Пенко сказал, что не пустит Ивана на подъём. Либо тот остаётся в лагере, либо не поднимается вся команда. Иван остался.

… Они познакомились на первом курсе. Раздолбаистая компания с насторожённостью приняла вечного отличника Пенко. Он хорошо знал русский язык, лучше, пожалуй, чем многие из них. Но почему этот акцент, он так и не исчез… Какая глупость, при чём здесь акцент? Что за дурацкие мысли лезут в голову…И лучше бы он что-то спрашивал, этот всё и всегда понимающий Пенко. Может быть, знает? Но откуда он может знать, если и он, Иван ничего не знает и не понимает. И что понимать-то? Лэсси полюбила другого? Она всегда была честна, его Лэсси. И честно, безжалостно, просто…Она так просто и сказала: «Извини, я полюбила другого. Я обещала – если это случится, ты узнаешь первым. Вот, теперь ты знаешь». И просто, обыденно рухнула жизнь. Её так же просто не стало.

… Почему её звали Лэсси? Это было так давно, что он и не помнит, кто первым сказал, что у неё глаза преданной и очень умной собаки. Тогда крутили трижды настоигравший всем сериал о сообразительной шотландской овчарке с почти человечьим умом. Или более чем человечьим? Люся – Лэсси. И осталось, прилипло. И он иной раз, называя её Лэська, Лэсси, не задумывался, что кличка собачья – не человеческое имя. Он привык… А она?

Она всегда была рядом. Как привычная в обращении табуретка на кухне, как вечные пачки сигарет в бардачке. Три-четыре. На тот случай, если что-то с машиной, если ночью окажется в незнакомом городе. Он был неисправимым курильщиком. Пытался бросать, но хватало силы воли дня на два-три. Потом снова – по пачке в день. И Лэсси приняла это, как данность. Она никогда не пыталась его исправлять. И никого не пыталась. Принимала каждого человека таковым, как он есть.

…Тогда,… когда она сказала, что полюбила, что уходит – он вёл себя… Как капризная, избалованная истеричка он себя вёл. Швырял в лицо ей глупые, пошлые, лживые слова. И врал, врал. Единственное, что было правдой – он сказал, что всю жизнь изменял ей. С тупыми, длинноногими блондинками и такими же безмозглыми брюнетками, рыжими, крашеными, старыми и молодыми. Без разбора, без приоритетов. В роскошных номерах гостиниц и в полубомжатских «хрущобах» приятелей, «арендованных» на час, день.

И она спокойно ответила, что всегда это знала. Вот тогда по-настоящему растерялся. И переспросил: «Знала?»

- Я всегда это знала. Когда ты приходил с цветами не в праздник, когда преувеличенно внимателен был и ласков. Когда пахло от тебя… нет, не чужими бабскими духами, а крепчайшим мужским парфюмом, который ты терпеть не можешь. Знала, но я ведь никого не пытаюсь менять. Это мой принцип. Значит, тебе это для чего-то было нужно.

- Вот то-то и оно, что у тебя – принципы…

Он пытался увидеть себя со стороны, но это было бы безобразное зрелище. Кривляющийся, полубезумный клоун. И складки по уголкам губ, что он, втайне от Лэсси пытался растягивать каким-то новомодным патентованным средством, залегали глубокими бороздками, трясся начавший отвисать почти незаметный пока второй подбородок.

- Приииииииинципы. Легко быть принципиальной тебе, деточке всегда сытых «богатеньких Буратин». А мне приходилось ложиться под эти принципы, прогибаться под «нужников» и «полезников». И врать постоянно. Это тебе можно, честная наша, быть принципиальной. Это ты, честный главный редактор, за спиной папочки получившая место, можешь корчить умный фэйс и решать - кто талантлив, кто нет. Где бы ты была, бездарная пописулька, если бы не тянули тебя, как репку, в три смычка.

И понимал, что неправ, что врёт в очередной раз. Сама она добилась всего. Потому, что сильнее его, «пробивающего и достигающего». Сильнее своим неприятием лжи и грязной игры.

А он играл. Играл в казино, дешёвых и дорогих борделях, в жизни и постели. Его увлекал риск. Во всём. В авторалли и полёте на полуразвалившемся, самопальном дельтаплане, в игровых притонах и семейной жизни. Вероятность быть пойманным «на горячем» прибавляла остроты ощущений.

Когда выяснилось, что Лэсси знала – исчез элемент игры. И Иван сдулся, прекратил бабскую истерику, переехал в тот же день на квартиру приятеля. Там были три собранных из запчастей компьютера, старая вредная кошка Мордария, такая же старая тахта и… полная свобода.

Отчего вдруг пропало желание вырваться в сауну с девочками или казино в полулегальном игровом подвале?

Он придумал иную игру. И едет сейчас к той скале, куда не смог подняться много лет назад, в прошлой жизни.



…Они не стали заезжать к Казбеку. Знали – тот не пустит. Подъём по отрицательной скале без крючьев, снаряжения и страховки – самоубийство.

Проехали сразу к площадке. Пенко сказал - будет ждать.

Отрицательный был небольшим. Коварна скала по иной причине. Недаром местные называли её «Шармута». Многие здесь знали арабский, знал его и Пенко. И не терпел эту скалу за её непостоянство, способность подвести в любой момент. Вчера ещё триста раз пройденный выступ мог разорваться на тысячи осколков, рвануть вниз мелкой крошкой сланца, унося за собой того, кто неосторожно доверился этой обманчивой надёжности.

Иван так и не взял крючьев, предусмотрительно уложенных в багажник Пенко.

Старые треники с вытянутыми коленями; «заслуженная», с последних советских сборов командная футболка; перчатки; калоши – вот и всё снаряжение. Он не стал подходить к сердито набычившемуся Пенко. Не терпел этих мужских телячьих нежностей. Махнул рукой, направился к плато.

Услышал вдруг: «Ты нормально поднимешься. Нормально. Но не спускайся здесь. Там тропа есть, по ней спускайся. Здесь без круччев не сможешь».

Пенко вроде и не говорил ничего, стоял, отвернувшись. Но он сказал это,… нет, не почудилось.

… В основном, до карниза шёл на руках. И не сложно было. Не сказать, что не страшно, но не сложно. Тренированное тело, не забывшее ещё изуверскую муштру тренера перед «международниками» повиновалось команде мозга безоговорочно. На карниз прошёл без проблем, остановился. И вдруг увидел…

Как мог он не видеть этого раньше? Ради чего карабкались, сбивая пальцы в кровь, выдирая ногти, срываясь, ломая всё, что может ломаться. И вновь собирая себя по частям.

И он не видел? Или не замечал? Это было не главным. Тогда ради чего? Азарт? Недостаток адреналина в крови? Или тоже игра? Увлекательная игра в жизнь и смерть?

 Он разглядывал небольшой ледник, спускавшийся обкусанным языком с расположенного напротив нелепо-картонного пика. Речушку, словно халтурно намалёванную на дешёвых декорациях провинциального театра. Скальный карман, текущий уступами к этой речке. Всё было покрыто плотной пеленой такого же бутафорского, клочками набросанного тумана. Но почему раньше-то он всё это воспринимал настоящим?

Страха не было. Обычно он приходит позже, когда всё позади. Но сейчас, хотя до развязки было ещё ох, как далеко, он уже знал, что поднимется. И спустится… по тропе. Ему стала не интересна эта игра. Он сам не знал – почему, но не интересна.

…Полчаса спустя он спускался вниз по ущелью. Пройдя невысокий уступ, стал забирать правее, где виднелся покрытый густым лесом отрог, разделивший ущелье надвое.

Быстро вышел на тропу, быстро спустился.

Сверху увидел машину Пенко. Как знал он? Почему ждал не там?

- Ты почему здесь? Ты был уверен, что я не стану там спускаться?

- Был уверен. Ти придумал сибье новую игру. А жизнь – не игра. И ти не готов сделать последнюю ставку. Ти не стал бы спускаться там. Надеешься пойти ва-банк. Оставляешь… на… потом. Возможно, прав. Возможно, каждый из нас прав.

- Почему ты не спрашиваешь, зачем я поднялся?

- Я знаю.

- Ты знаешь, что Лэсси меня бросила?

- Она не бросила. Ты – это ты. Она – это она. И вы жили… так бывает… вы жили параллельно.

- Она сказала – полюбила другого.

- Она тибье соврала.

- Пенко, она не умеет врать. Если бы она могла хоть чуть-чуть…немного…

- Она тибье соврала. Она не полюбила другого. Она разлюбила тибья. И соврала. Первый раз в жизни. Люся уехала. Я просил остаться. Со мною. Но она уехала.

Он тоже так и не научился врать, этот Пенко. Он всегда называл её только Люся. И сейчас наверняка говорил правду…




Флеш рояль (Royal Flush) – самая старшая комбинация покера. Она состоит из туза, короля, дамы, валета и десятки одной масти. Так как все масти равны, флеш рояли всех мастей равны. Если хотя бы одна из пяти карт не совпадает по масти с остальными, данная комбинация будет расцениваться как стрит от туза.

Шармута

в дословном переводе означает «ветошь», «старое тряпье». Вот рвете вы майку старую на тряпочки – это шармута. Собственно поэтому в сленге египтян и существует это слово, которое применяется к женщинам, ведущим себя вызывающе.