День Кипактли

               
Фернан д’Альведо твёрдо втаптывал пыль в растрескавшиеся плиты дороги, лишь недавно изведавшей всю тяжесть стальной испанской ноги. Он шагал уверенно и размашисто, с удовольствием слушая бряцание доспехов, холодно и чётко звеневших в такт его шагам. Верно, ангелы с подобным же упоением вслушиваются в лёгкий, но наполненный силой шелест собственных крыльев, пролетая сквозь небеса над грешною землёй… Но сейчас Фернан д’Альведо не завидовал ангелам. Он смело вышагивал впереди не поспевавшей за ним тени, даже не щурясь навстречу прямым лучам негостеприимного, чужого солнца. Он лишь надвинул ниже шлем, довольно усмехнувшись: испанская сталь – вот ответ ацтекскому солнцу, так же, как и ацтекским выродкам, о чьё имя сломаешь язык, но о чьи доспехи невозможно сломать испанский клинок. Д’Альведо усмехнулся этой удачной, словно вдохновенная молитва, сентенции, явив ацтекскому светилу последствия цинги – проклятый океан вынудил сломать о себя зубы не одного храброго мореплавателя. Впрочем, сейчас он вовсе не думал о таких пустяках. Сейчас сам чёрт ему был не брат. Да, где уж тому набиваться в родственники к Фернану д’Альведо, когда командир последнего – сам «адмирал Южного моря» и «маркиз долины» Кортес! Сейчас, когда растрескавшиеся, словно бы от его шагов, плиты гудели даже до врат преисподней от звона доспехов победителей, он был готов пойти даже на приступ Адовых глубин – и даже всё войско Сатаны не сможет противостоять солдатам Эрнандо Кортеса!.. Даже жаль, что его славным воинам не суждено оказаться в преисподней – ведь все они обречены на вечную славу в небесах! Д’Альведо вздохнул – он даже замедлил шаг, представив себя на будущих фресках или мозаиках Толедского собора – вонзающего меч в брюхо Сатаны, откуда вываливаются через прорванную испанской сталью рану внутренности короля демонов в виде толстых слепых змей… Впрочем, и без того уж его меч отведал вдоволь бесовской крови и искрошил демонской плоти. Ибо то не люди – те, что имеют лишь человеческое подобие и населяют земли, предназначенные богом для людей. Недаром клирики говорят, что у ацтеков и других подобных им выродков нет души, что их предков не было среди потомков Сима, Хама и Иафета. Это суть демоны, и они не достойны даже носить человеческий облик. И этот дьявольский обман рьяно исправляли воины Кортеса: отрезанные носы и уши отныне сделают ацтеков более узнаваемыми для своих собратьев-демонов, когда последние будут встречать (и уже встречают) их у адских врат; отрезанные ступни дадут возможность вырасти копытам, как и полагается бесовским существам, так же как на месте человеческих носов и ушей смогут вырасти свиные рыла и козлиные рога и уши; но главное – отрезанные кисти рук уже никогда не смогут творить нечистых жертвоприношений бесам! Д’Альведо затрясся от бешенства и омерзения, вспомнив пирамиды черепов позади храмовых построек и рассказы индейцев-союзников о жутких обрядах чудовищных ацтекских жрецов, лишённых человеческого облика…
Даже испанская сталь не сдержала волну предательской дрожи, даже жаркое чужое солнце не изгнало озноб… По широким и высоким ступеням, вырубленным будто для гигантов, д’Альведо споро взбежал, порадовавшись возможности изгнать тем самым дрожь из тела. Но сумрачные, хотя и просторные коридоры и комнаты дворца словно бы придавили его блистающие гордой сталью плечи высящейся толщей пустоты. Скорее бы построить здесь собственный, испанский форт и разрушить эти адские пирамиды! Д’Альведо никогда не ночевал в ацтекских постройках, да и теперь он вступил под эти чуждые своды, ведомый лишь долгом солдата и командира.
Семеро жрецов, чудом оставшиеся в живых после той резни, что устроили славные молодцы Кортеса под командованием д’Альведо, были заточены в одной из комнат дворца. Их не постигла участь не только убитых, но даже и тех соплеменников, чей всё ещё не покинутый духом жизни облик был лишён человеческого подобия с помощью испанских клинков; более того, д’Альведо пообещал лично выпороть всякого, кто посмеет хоть пальцем прикоснуться к высоким пленникам… раньше времени. После битвы командиру было недосуг измышлять достойную казнь для священников дьявола, но сегодняшним погожим днём какая-нибудь изысканная идея наверняка посетит Фернана! И вот теперь командир конкистадоров намеревался получше разглядеть приспешников сатаны, которые вскоре должны быть изгнаны из этой солнечной и яркой, так похожей на Эдем, земли.
Выпученные и круглые, словно совиные глаза, с точно таким же слепым выражением, какое бывает у этих птиц ярким днём, вылупились на проходившего командира; впрочем, Фернан понял, что взгляд лишь казался слепым: зрачки глядели в одну точку – глаза были вынуждены удерживать взгляд, не позволяя быть увлечёнными следом за совершавшей немыслимые движения головой.
Фернан поморщился: он не поощрял пьянства в своём отряде – но лишь отчасти из-за командирского осознания опасности подобного порока для воинов (находящихся, к тому же, на вражеской земле), в основном же потому, что питал личное отвращение к вину. В мутных глазах стражника д’Альведо увидел себя в минуты подобного же былого опьянения: перед его собственными глазами в такие минуты стояли некогда… бесы – столь натуральные и живые, что Фернан однажды зарёкся спускаться в сей ад живьём… Интересно, а теперь, когда райская обитель ему гарантирована, и святой Пётр будет лишь первым чином, со множеством коих предстоит раскланиваться испанскому кабальеро на небесах, что же теперь предстанет перед открытым винной влагой взором – ведь демоны теперь не имеют к дону д’Альведо ни малейшего отношения!..
Раздосадованный тем, что пьяный стражник вызвал столь неприятные мысли, д’Альведо заставил удерживаемый с таким трудом в одной точке (где-то в области гребня Фернанова шлема) взгляд солдата уйти в некое необозримое пространство посредством увесистой затрещины. Не изменив долгу, даже лёжа на полу, стражник продолжал твёрдо сжимать в руке алебарду, бормоча оправдания о колдовских чарах, что наслали на честного воина «эти бесовские служки».
Миновав последний коридор, упиравшийся в тяжёлую дверь с наспех приколоченным засовом, д’Альведо рванул задвижку, разорвав полутьму коридора хлынувшим изнутри комнаты бившим в высокое узкое окно солнечным лучом. Но не только свет солнца врезался в глаза командиру конкистадоров…
Высокий, деформированный, как и у жрецов майя, череп высшего священнослужителя овевался ярким ореолом светящихся утренним светом разноцветных перьев, будучи подобным нимбам святых на витражах испанских соборов. Яркие краски на лице мешали взгляду нащупать терявшиеся в пестроте рисунка глаза, но они – чёрные и пронзительные – сразу впивались во встречный взгляд. Однако растерянный взор храброго воина лишь скользнул по острому взгляду жреца, уперевшись в его полуоткрытый рот, замерший в прерванном пении, звуки которого ещё не успели улететь из-под высоких сводов навстречу родившемуся дню… Драгоценные камни, заменявшие сточенные зубы верховного жреца, играли отражёнными от кирасы неожиданного гостя бликами, словно невиданные сталактиты и сталагмиты таинственной пещеры, заливая подбородок страшного священника… Взгляд видавшего кровавые битвы и страшные казни, но теперь завороженного кошмаром конкистадора упал туда, куда только что падали кровавые капли с подбородка демонического жреца – на уже застывшую жертву, одного из низших священнослужителей, словно бы обнимавшего тянущийся к нему солнечный свет распростёртыми руками, но объятия тёплых лучей были холодны для него… Ни одной раны, ни одного следа насилия не увидел д’Альведо у несчастного, кроме той, которая разворотила ещё живую грудь и зияла теперь страшной дырой. Но ведь ритуальные ножи были отобраны у жрецов – прокричал кто-то в голове у конкистадора прежде, чем он успел увидеть оружие, нанёсшее эту рваную рану… Неужели это оно лежало на коленях высшего жреца!? Окровавленная пятерня с отточенными заостренными ногтями ещё подрагивала, словно будучи не в силах освободиться от живой пульсации чужого бьющегося сердца… 
В ужасе конкистадор бросился вон, толкнув за собою дверь, но даже не закрыв её на засов. Едва не наступив на всё ещё добросовестно сжимавшего уткнувшуюся в камни пола алебарду стражника, д’Альведо остановился было, но тут же рванулся дальше, к выходу.
-   Ко мне! – взревел он тем голосом, каким обычно призывал на битву, с высоты ступеней, ткнув пальцем в расположившуюся внизу, в теньке, группу солдат.
Зачем он позвал их, д’Альведо не знал в тот момент и сам, но когда бряцающие оружием воины сосредоточенно бросились к нему со всех ног, конкистадор увидел ответ в их сжатых кулаках, полускрытых тускло блестевшими эфесами. Выхватив собственный меч, Фернан д’Альведо кинулся обратно в полумрак коридоров, туда, где в адском ореоле, окрашивающем солнечный свет в кровь, блестели чёрные глаза и щерились каменные зубы беса-жреца.
В очередной раз сбив с ног стражника с осовевшим взглядом, который спешил (но уже без алебарды, наверняка заговорённой «бесовскими служками») на зов командира, д’Альведо ворвался в двери солнечной комнаты, которую никто из заключённых не покидал, несмотря на открывшуюся подобную возможность.
Уперевшись страшным взором в глаза жреца – всё же не дрогнувшие, как крепкие щиты под ударами разящих мечей – конкистадор тяжело прохрипел:
-   Зря ты испортил этой мерзостью такое прекрасное утро…
Закончить фразу испанец предоставил своему мечу – невидимый в стремительном полёте клинок заставил резко вздохнуть рассечённый воздух…, но рука д’Альведо дрогнула, когда за спиной испанца вдруг зазвучала чужая речь.
Индеец из присоединившегося к испанцам враждебного ацтекам племени, оказавшийся рядом с той самой группой солдат, что бросилась на призыв командира, верно, решил, что испанцам нужен, как обычно, переводчик, и теперь он добросовестно переводил высшему жрецу обращение конкистадора.
Не окажись рядом этого индейца-союзника, непереведённые слова д’Альведо стали бы первым и последним обращением испанского командира к ацтекскому священнику, но меч в остановившейся руке, словно потерявший интерес к жертве хищник, вяло опустился, ткнувшись в пол, когда жрец что-то резко проговорил в ответ.
- Что он сказал? – небывалая властность тона искренне изумила испанского командира, и он в недоумении обернулся к переводчику.
-   Он сказал, что если бы жертва не была принесена, это прекрасное утро никогда не настало бы.
Неожиданно для солдат командир вдруг неистово расхохотался.
- Неужели только из-за того, что это чудовище, - д’Альведо ткнул пальцем в нечеловеческую голову жреца, - осталось бы голодным, солнце не взошло бы?!
После обмена отрывистыми фразами со жрецом переводчик возгласил:
-   В крови и силе нуждался не он, а Уицилопочтли.
 Д’Альведо с сомнением оглядел оставшихся пятерых жрецов, угрюмо и недвижимо молчавших.
-   Который из них?
-   Нет-нет, - покачал головой индеец, уже без предварительного обращения к ацтеку. – Уицилопочтли – это тот, кто каждодневно появляется на небе в виде бога солнца Тонатиу.
-  Что же, дьявольский выродок, сатанинское семя, ты утверждаешь, будто твоими усилиями взошло солнце, и мир радуется свету лишь благодаря этой нечестивой жертве!? – вскричал вдруг в страшном гневе испанец.
Пропустив некоторые неясные для себя слова, индеец-посредник перевёл вопрос ацтеку, и тот лишь утвердительно – чётко и твёрдо – кивнул огромной изуродованной головой, на миг оживив кроваво-красные перья на своей макушке.
-  Как ты смеешь, пёс!.. – брызгал слюной хрипевший д’Альведо. – Как смеешь ты приписывать себе и своим демонам то, что творит Господь Бог своею святой волей!? Лучше бы ты не просил своего божка возносить в небеса сегодняшнее солнце – оно лишится своего кормильца!
И д’Альведо занёс меч… Но не дрогнувшие, даже ни на йоту не переменившиеся в выражении немые взгляды жрецов и их неподвижность смутили конкистадора. Нет, его рука не дрогнула бы при убийстве безоружных, какими бы твёрдыми и решительными ни были их взгляды – ему вдруг стало едва ли не оскорбительным для справедливости убивать этих бесовских служек просто вот так, искромсав, как капусту, ведь он сам нарочно оставил им жизни для какой-либо изощрённой казни.
Вдруг он весело обернулся к сгрудившимся у двери солдатам, молча дивившимся нерешительности храброго командира. Взор д’Альведо сиял неожиданным решением.
-   Зачем измышлять какую-либо над ними казнь, когда они сами себя казнят, притом так, что изощрённей ничего не придумаешь!
Испанца одобрительно загалдели, хищно посмеиваясь.
-  Этот их бес…, идол, как его там, - обратился д’Альведо к индейцу-союзнику, - он требует ежедневных жертв?
-   Они должны приносить жертвы до восхода солнца, пока царит тьма, - кивнул тот.
- Замечательно! – воскликнул воодушевившийся кабальеро, окидывая торжествующим взором жрецов, в чьих глазах читалось недоумение, вызванное неожиданной и неясной для них переменой настроения чужеземца, ведшего себя подобно безумцу. – Шестеро. Что ж, интересно будет взглянуть на это чудище на шестой день, когда он уже никого не сможет убить, а солнце всё же взойдёт, - он удовлетворённо ухмыльнулся, но тут же ухмылка порвалась, как рана на груди убитого, куда упал невольно взгляд испанца. – Вынесите отсюда тело!
-   Но они должны его съесть, - простодушно возразил переводчик, - а прежде – снять кожу и…
-   Чёрта с два! – заорал д’Альведо на недоумевавшего индейца. – Если я разрешил им перебить друг друга (за что они должны быть мне весьма признательны!)  это вовсе не значит, что я позволю им ещё и жрать эту падаль! Чёрта с два!!
В тот неожиданно долгий вечер испанского командира вдруг неудержимо повлекло к бурдюку с крепким вином. Бродя в тягостнейшем настроении, спотыкаясь в незнакомой темноте, он наконец с отчаянием махнул рукой. Чего, в конце концов, опасаться, коль бесы навсегда изгнаны его высокой доблестью, навсегда потеряли право господства над душой конкистадора: он сам слышал от священника, что конкистадорам гарантированы Небеса и отпущение грехов, так что теперь ни один демон не посмеет сунуться к нему даже в хмельном чаду! Широкими шагами преодолев глубины сомнения, д’Альведо припал к бурдюку, и какая-то библейская фраза, произнесённая отчего-то голосом архиепископа Толедского («…сказано – не искушай Господа Бога твоего…»), утонула в мягких волнах сладкого потопа…
…Толчок был столь силён, что рёбра ныли и по пробуждении. Пробуждении? Но почему кругом тьма? Неужели это был не сон, неужели он уже навеки здесь – во мраке преисподней, и дьявол кроется где-то в этой тьме – уже занёсший руку для нового удара?!.. Фернан д’Альведо попытался закричать, вскочив, но поскользнулся на невидимой траве и упал, ударившись головой о тот же камень, что прервал его беспокойный сон сильным толчком в бок…
Очнувшись уже перед рассветом, Фернан ощупал слипшиеся от крови волосы. Хмель ушёл, но не забрал с собой ночные кошмары.
Не поднимаясь с земли, д’Альведо принялся собирать разбросанные вокруг доспехи и бездумно облачаться в них, застёгивая ремни дрожащими руками. Он словно готовился к битве, но от кого он хотел защищаться? Вонзив меч в землю, испанец уткнулся лбом в холодную траву, преклонившись перед крестообразным эфесом, но холодная чужая земля вместе с горячим лбом словно бы охладила и молитву – слова бездумно сыпались с языка, падая в бесплодную землю и не давая плода – утешения и ясности. А ведь эта земля должна была бы стать для него твёрдой ступенькой в Рай; звон оружия в недавних битвах уже звучал для него звоном ключей апостола Петра, а крики умирающих врагов отзывались воплями изгоняемых бесов. Но бесы, оказывается, никуда не уходили…
Фернан прервал молитву. Почему ему не привиделся ночью Рай или хотя бы Чистилище? Почему он ни разу не видел святых так же, как видел толпившихся вокруг демонов? Что же нужно сделать, чтобы завоевать путь в Эдем? Что нужно сделать, чтобы вдруг однажды не оказаться во мраке вечной ночи Ада навсегда?!
Испанец вздрогнул, взглянув на бледневший восток. Почему рассвет так медлит? Солнце словно бы отяжелело и не может выйти из тьмы. Словно бы демоны, из когтей коих с трудом вырвался д’Альведо, держат солнце своими железными крючьями, пытаясь утвердить на земле адский мрак…
С сомнением д’Альведо извлёк из земли клинок, взявшись неуверенной рукой за перекрестье эфеса. В чём сомневался он – в твёрдости испанской стали или в крепости креста?..
Д’Альведо не удивился, когда осознал, что взгляд его медленно, с трудом переползает со ступеньки на ступеньку, цепляясь за древние плиты – ноги привели его дворцу без короля.
Кабальеро сделал отрицательный жест, когда стражник в коридоре, ведшем к темнице (сменившийся стражник, в отличие от предыдущего, был трезв, но не смыкал во всю ночь глаз не столько из-за солдатской дисциплины, сколько из страха перед жуткими узниками, отчего вместе с алебардой он не выпускал из рук и костяные чётки), хотел было последовать за командиром.
Звуки незнакомого гимна пахнули на испанца вместе с полутьмой, надвигавшейся от закрытой двери в конце светящегося лампами коридора, и неизвестно отчего д’Альведо замедлил шаг, крадучись, стараясь не бряцать прицеленными зачем-то (не забытыми вместе с остальной экипировкой) шпорами, подходя к узилищу.
Осторожно припав жадным глазом к широкой щели (не единственной, оставленной в наспех сколоченной испанцами двери для пустовавшего прежде проёма), Фернан невольно затаил дыхание – то ли для того, чтобы не вдохнуть страшных звуков бесовского гимна, то ли для того, чтобы не разразиться криком…
Четверо жрецов крепко держали своего пятого товарища за руки и за ноги, но для того лишь, чтобы тело его не делало непроизвольных рывков, ибо воля самого этого человека целиком слилась с волей того, кому воспевали гимн его дрожащие уста.
Увенчанная чудовищной головой фигура верховного священника являла затаившемуся зрителю лишь обёрнутую шкурой ягуара спину с разметавшимися длинными, не знавшими пострига волосами, свалявшимися от крови, которую, согласно традиции жертвоприношения, жрец размазывал ладонями по собственным космам… Лицо же высшего жреца было обращено ко вползавшему в оконный проём щупальцем полумрака небу.
Но вот звуки гимна возвысились, словно приподнимая потолок, и… ожившее чернёное золото ягуара дёрнулось в коротком хищном рывке, скрыв от осушённого взора испанца грудь распластанной на полу жертвы, что продолжала петь гимн даже тогда, когда твёрдая рука верховного служителя вознесла к слепым небесам бьющееся из последних отнимаемых сил, словно готовое пронзить пульсом своей жизни всё вокруг, залитое кровавым потом сердце.
Когда чудовищный священник обнял чужое сердце ладонями, подняв навстречу ему лицо, д’Альведо закрыл глаза и уткнулся лбом в доски двери, всё ещё не избавившись от видения того, как каменные зубы ощерились в голодном провале рта.
…Но самым страшным было то, что, когда он открыл глаза, в высоком окне брезжил рассвет…
Стражник лишь сильнее сжал чётки, увидев цепляющегося неверными ногами за плиты пола командира.
- Тот индеец-союзник…, - с трудом выговаривающий слова д’Альведо сделал неопределённый жест, силясь выразиться точнее, но солдат кивнул, показав, что понял, о ком идёт речь. – Найди его.
Когда двое солдат, преодолевая отвращение, выволокли расплёскивавшее чёрную кровь тело жертвы из темницы, д’Альведо шагнул внутрь, сопровождаемый индейцем-переводчиком. Опустившись на каменный выступ у основания стены и жестом отпустив стражника, с видимой неохотой – опасаясь за жизнь командира – исполнившего приказ, испанец задал вопрос, родившийся в глубинах человеческого сознания самым первым, родившийся тогда ещё, когда кусок яблока с Древа Познания застрял в горле у Адама:
-   Почему?.. – и кадык – «адамово яблоко» - резко дёрнулся в горле вопрошающего.
Переводчик повторил вопрос верховному жрецу, но тот не отозвался, так же отрешённо глядя в камень пола. И хотя д’Альведо так и не конкретизировал казавшийся непонятым вопрос, жрец, вдруг очнувшись, медленно обвёл взглядом оставшихся в живых помимо его самого четверых служителей, и лишь тогда его склеенные чужой кровью губы разомкнулись. 
-  Сегодня настал день Кваили – день Орла – бога солнца и покровителя нашей империи…, нашей павшей империи. И этот день наступил, увидев солнце… Когда минет четыре дня, - жрец снова скользнул взглядом по сосредоточенным и твёрдым лицам ацтеков, - и я останусь один, наступит день Ксопитл – день Цветов, день солнечного света и цветения, жизни и произрастания… Ксопитл должен наступить! – добавил он твёрдо, но в решительных словах зияли трещины отчаяния.
-   Но почему? Почему ваши дни кормятся смертью?!
Выслушав переводчика, ацтек покачал головой.
-  Они кормятся жизнью… Уже много лет, много веков дни сменяют жадную ночь лишь силами нашего народа. Эта тайна была прежде нас ведома майя, прежде же них – иным хранителям. Это горькая тайна, и счастливы те народы, что встречают каждый новый день, не зная о ней. Но мы знаем. И ты узнаешь её, чужеземец.
Один из младших жрецов настороженно поднял брови, но грозный взор решившегося открыть страшную тайну чужеземцу верховного жреца сокрушил мятежный взгляд.
-  Четыре эры видела земля, четыре эры прошли, каждая из которых закончилась ужасной катастрофой. Люди были или уничтожаемы зверями, или поглощаемы огнём или водой. Теперь, в годы Пятой эры, «эры Четырёх Землетрясений», тьма преисподней, кишащая демонами, сильна как никогда. Ни боги, ни ягуары не способны остановить мрак. Сам Уицилопочтли обессилевает к исходу ночи, устав сражаться с чудовищами преисподней. И лишь люди, лишь хранители тайны могут помочь богу, помочь солнцу, помочь миру. Мы отдаём жизнь жертвы духу Уицилопочтли, чтобы он с новыми силами ринулся в бой с полчищами демонов и, повергнув их, вывел солнце в новый день… Но как же этот день недолог…
Бесы, держащие солнце железными крюками, мелькнули перед глазами испанца, и увенчанный крестом клинок бессильно покачивался под безрассветными небесами…
Не всегда легко убедить даже не верящего искренне человека, но такого человека всегда легко испугать. Вера, взращённая на страхе, легче входит в опустошённую сомнениями душу, нежели вера, взращённая на надежде. И серые глаза испанца, и карие глаза ацтека слились чернотой зрачков, в которых не было места золоту солнца…
Но клинок звонко бряцнул о камень, и рука, по привычке потянувшись к поясу, легла на крест эфеса. И испанец словно очнулся.
-   Мы верим, - попытался он твёрдо выговаривать слова, - что Господь Бог повелевает и Землёй, и Солнцем, и его десница не дрогнет, выводя солнце из мрака ночи на утренний небосвод!
Но ацтек властно вскинул ладонь, сверкнув испачканными каменными зубами в презрительном оскале.
-  Не говори мне о вашей вере! Ваши дела трубят о ней громче ваших слов. Ваша жажда алчет не благодати небес, и не золоту Солнца – врага мрака – верите вы, но жаждете вы просто золота, и лишь в него верите! Так что слова твои, не наполненные верой, - пустые слова!!
-  Ты лжёшь, пёс! – вскочил д’Альведо на ноги, сжимая в руке уже обнажённый клинок. – Не меньше кого-либо жаждем мы победы божественного Света над демонами мрака! Но наш Господь – воистину Бог, потому что он сам способен победить несметные полчища бесов, ему не нужны ваши мерзкие жертвы, его мышца сильна и несокрушима! И я оттого лишь оставлю на твоих плечах твой уродливый череп, чтобы доказать тебе, кто истинный бог дня и ночи!
И не успел переводчик, едва поспевавший за речью разъярённого испанца, докончить фразу, как д’Альведо взмахнул клинком. Пёстрые перья осыпались с головы ацтека, усыпав плечи, но тот парировал удар прямого меча испанца кривой ухмылкой. Едва удержавшись от того, чтобы не пересечь эту ухмылку лезвием, жаждущим слизать с губ ацтека не принадлежащую ему кровь, д’Альведо вышел прочь, едва не сбив с ног спешившего на шум стражника. И тут же оставил последнего в недоумении, гневно бросив:
-   Спустя четыре утра он увидит, кто повелевает солнцем!
Каждое последующее утро д’Альведо наблюдал, как по ступеням дворца, сбрызнутым первыми рассветными лучами, солдаты с проклятиями стаскивали очередное обезжизненное тело ацтека, и с каждым днём всё больше заострялись и бледнели, несмотря на жаркое солнце, черты лица кабальеро, словно это из его души, из его крови выпивал ежеутреннюю чашу жизни Уицилопочтли.
Но вот настал вечер того дня, когда верховный жрец остался один. С замиранием сердца Фернан провожал заходящее солнце, боясь отвернуться – он боялся увидеть свою тень, всё растущую и набухающую, вырастающую в ночь, грозящую поглотить того, кто днём попирает тень каблуками, но ночью сам исчезает во чреве мрака…
В продолжение всей этой ночи д’Альведо не сомкнул глаз. Его прошибал холодный пот, крест чёток отпечатался в его ладони, а клинок кинжала изрыхлил всю землю вокруг. Но когда через наброшенную на горизонт густую сеть буйной растительности пробились первые проблески рассвета, испанец вскочил и не тая буйной радости помчался по ступеням дворца вверх, стремясь подняться значительно быстрее, нежели солнце.
Торжествующий, ворвался он к единственному узнику, чтобы посмеяться над его недавними глупыми утверждениями о том, будто солнце не взойдёт без человеческой жертвы, но… обмер. Верховный жрец с трудом глотал остатки собственного сердца, пытаясь зажать ладонью рваную дыру под грудью, чтобы не умереть раньше, чем ритуал будет завершён.
В сердцах испанец швырнул меч о камни, но тут же, обессиленный, рухнул на колени перед телом жреца, сжимая пальцы, словно хотел вырвать изо рта служителя куски поглощаемого сердца.
Ацтек, в последний раз судорожно глотнув, попытался поймать испанца за руку, что-то горячо проговорив, с трудом выплёвывая слова вперемежку с бурлящей кровью. Наконец кровь вынесла изо рта последний выдох, и рука жреца опала на каменный пол.
-   Завтра – день Кипактли, - д’Альведо вздрогнул, услышав за спиной голос индейца-переводчика. – Это – день первобытного крокодила, дракона, жителя ночи. Если солнце не взойдёт, мрак воцарится на земле навечно. Крокодил – сильнейший противник Уицилопочтли…
Весь тот день Фернан д’Альведо словно не жил. Словно его сердце уже не билось, и жизнь не пульсировала, скованная в жилах холодом и мраком страха. Он сбросил доспехи – их некогда гордый звон, являвший в воображении конкистадора звон райских ключей апостола Петра, теперь напоминал ему о лязганье и скрежете железных крючьев, которыми бесы тащат грешников в ад и которыми они терзают солнце, не позволяя ему взойти…
…Ни сон, ни хмель не затуманивали разум д’Альведо в нагрянувшую ночь, но демоны явились и без их посредства…
…Его растолкали, когда солнце уже стояло высоко.
-   Беда, командир! – взволнованно заикался солдат. – Снова объявились эти злобные бестии!
Сон уходил неохотно, и Фернан поморщился от крика солдата – ведь солнце сияло в небесах, освещая землю без демонов, чего же ещё было желать…
-   Сеньор! – снова вскричал воин. – Вы ранены? У вас на губах кровь!
Сон слетел мгновенно, д’Альведо прижал ладонь к губам, стирая уже засохшую, словно ржавую корку.
-   Пустяки. Наверное, искусал во сне – снился кошмар.
-  Там тоже кошмар, сеньор! – возбуждённо вращал глазами солдат, поспешая впереди командира. – Эти невесть откуда взявшиеся нелюди, которых, как мы полагали, уж и не осталось, вновь принялись приносить в жертву испанцев! Мы нашли солдата позади дворца – раздетого, с разрезанной грудью и без сердца!.. Нужно поймать и добить наконец этих демонов!
-  Не бойся, - уверенно кивнул д’Альведо, ощупывая под тканью куртки кремневый ритуальный нож ацтеков, - мы уничтожим всех демонов, и даже сам дьявол нам теперь не страшен!
Солдат в восхищении взглянул на бесстрашного командира – солнце облекало его в золотой панцирь поверх начищенной кирасы, сверкало на гребне шлема и блестело на лезвии меча. И лишь зрачки д’Альведо под загнутыми, словно крючья, бровями, оставались черны, словно в них не взошло солнце…