Крушение иллюзий

    Армия похожа на глупую шутку, участники которой, к сожалению, не могут посмеяться над ней. В неё погружаешься как в бессознательное сновидение, подчиняясь её законам, прогибаясь под её силой, унижаясь перед её самодовольством. Подобно героям романов Кафки, понял я, что такое безысходность. Хотя, немного возвышенно звучит слово безысходность в контексте двух лет, но тогда мне думалось совсем иначе. Я шёл туда по собственной воле, готовый к испытаниям, решившись стать сильнее. Я шёл без страха и сомнений уверенный в крепости духа и тела своего. Как смешён и удобен я был для этой системы, как любит она сильных духом, ибо легче сломить его, когда виден он, и сильных телом, ибо больше выжмет она из него.

    Когда я попал в часть почва ушла из под ног моих. Как страшно для человека оказаться без опоры своего опыта, как слаб он без возможности применить свои знания и умения. В подобном положении находится маленький ребёнок, беззащитный перед окружающим миром. В таком положении сделался и я маленьким ребёнком. Я вспоминаю, как снизу вверх смотрел я на старослужащих, на сколько старше они казались мне. Так сильно нуждался я в их помощи, что без обиды терпел их жалкое самоутверждение, как собака в страхе голода, забыл я свою гордость, и выполнял любые команды. Понадобился почти год, что бы я снова повзрослел. Но совсем другим я теперь вырос, ведь другие родители и воспитатели трудились надо мной.
Более всего меня расстраивает та быстрота, с которой я отказался от целей своих, посчитав их неуместными. Как легко отпустил я сознание своё на самотёк, где одна дорога остаётся ему к деградации. Слишком тяжело было оставаться сторонним и разумным наблюдателем, ибо понимания глупости действия не как не могло освободить от него. Что толку разгадывать дешёвую провокацию, если никуда от неё не деться? Какой смысл в осознанности как таковой, если ты связан круговой порукой с пятьюдесятью баранами?
Я помню, как менялись лица и никогда они не становились красивее. Армия срывала с нас маски. Кафка создавал сюрреалистический мир, чтобы схватить за самую суть настоящую реальность. Так же армия создавала искусственные условия, которые вытаскивали наружу наши настоящие личины.

       Когда мы ехали в поезде, только что надев на себя форму, оптимизм и воодушевление освещали одного парня. Сейчас мне трудно вспомнить каким он был тогда. В нём чувствовалась сила, уверенность. Он собирал вокруг себя ребят, подбадривал их, давал советы, говорил, что мы должны держаться друг друга, что бы ни случилось, и все соглашались с ним, соглашались с его лидерством. Попав во власть сержантов, лишь он позволил себе право голоса. Но голос его не был направлен против системы, он взял её сторону. Советы его больше не несли поддержки, и давались исключительно под взглядом сержантов. Он выслуживался перед ними, надеясь встать с ними вровень. Но это продолжалось не более недели, выяснилось, что в армии выше головы не прыгнешь. Когда мы бегали по стадиону, он постоянно отставал, и вся рота отжималась, упёршись голыми руками в снег, дожидаясь, пока он займёт своё место в строю. Подшиваясь по вечерам, мы раз за разом отрывали воротнички, потому как, вся рота должна была успевать за семь минут, чего у него никак не получалось. И так во всём. Всюду он был в числе последних. Как же мучило его падение в глазах окружающих. Взяв в поезде на себя бремя лидерства, он не то, что не выдержал его, но даже был раздавлен этой тяжестью. Насколько было бы ему проще, не будь он так решительно настроен. Я уверен, что отставая от строя, он ненавидел себя, задыхаясь, презирал немощь свою. Вскоре он смирился. Как стервятники, клевали его теперь слабейшие из нас, и смиренно терпел он, потеряв свой голос. Лицо его потеряло прежнюю красоту, всего за каких-то две недели было обезображено оно до неузнаваемости.

     Это была не только его участь, все мы были изуродованы, и не чем иным, как правдой. Правду о себе пришлось мне разглядеть яснее прежнего. Самообманы падали один за другим прям под ноги и не было смысла пытаться не наступить на них, ибо позади тебя маршировали другие и всё равно растоптали бы. Мнил я себя возвышенным над окружающими полётом мысли своей. В духовном развитии и в отказе от земного блага видел я свой путь. Но стоило лишиться этого блага, стоило пожить немного впроголодь, как отвалились крылья у мысли моей, и ползала она по земле. Не вожделела она больше истины, а хотела набить живот и выспаться. Как горько было познать, что вся прежняя жизнь моя сводилась к тщеславному кривлянию. Но рад я был этой горести, рад был презрению к себе, ибо значило это наличие во мне другой природы. Силы способной преодолеть человеческое безобразие и вымести грязь из души моей. Рано мне было изведать радость этой силы, но и призрением своим проливала она свет на моё существование.