Обида

      Это было осенью в конце сентября или, возможно, в первой половине октября. Главные события моей недолгой ещё жизни я связывал тогда не с неделями и даже не с месяцами, а с временами года. И тому были веские причины. 
      Весна была всегда для меня лучшим временем. Вместе с моими приятелями я уходил в луга, бродил там в поисках диких чеснока и лука, кандыка, саранки, корня солодки, или обходил околки, зорил сорочьи и грачиные гнёзда в поиске яиц. Но главным было не это. Главным было ощущение простора, освобождения от зимней тягомотины, свободы и какого-то светлого подъема. Часто я ложился в траву, подставлял лицо солнцу и наблюдал, как в неведомые края и страны плыли лёгкие облака. И рядом со мною кипела неведомая жизнь. Верещали кузнечики, гудели, перелетая с цветка на цветок, пчелы и шмели, щебетали птицы, и никого из них не заботило моё присутствие. Они жили своею жизнью.
      И лето имело для меня вполне определённый смысл. Прежде всего, оно означало – быть сытым. Ранней весной мы сооружали грядки, и к началу лета появлялись зелёные перья лука, чеснока, и первые, тоненькие ещё, как мышинные хвостики, морковинки. С этим временем года связано ещё одно, возможно, самое главное воспоминание. Выйдя однажды в жаркий июньский полдень из дома, я обнаружил среди луковых грядок нашего соседа, старика Штирца. Он лежал, скрючившись, на боку с открытыми глазами. Одной рукой он держался за низ живота, другая лежала на грядке с зажатым в скрюченных пальцах пучком луковых перьев. Он умер, наевшись досыта луковой ботвы. Рядом сидела его трёхлетняя внучка, Катюша, тихонько плакала  и жаловалась кому-то:
      – Хочу кушать, а дедуля не кормит меня. Он спит, он больше никогда не проснётся. Деду-у-ля...
      Осень особая пора. Нельзя сказать, что я любил её больше весны и лета, но в ней было что-то особенное, трогавшее потаённые струны души какою-то щемящею жалостью и грустью. Осень – предвестник запустения и одиночества. Летели, гонимые неведомым страхом, на юг перелётные птицы и их тоскливые крики отдавались во мне желанием откликнуться, взмыть вверх в бездонную синь и полететь вместе с ними, и смотреть с высоты на расписанную в разноцветье землю.
      Осень, как никакое другое время года, дарила нам щедрой рукой свои богатства. Пустели поля, одевались в пурпур околки, наступала пора запасаться дарами полей и леса. Осенью все, способные передвигаться, бывали заняты добыванием хлеба насущного на долгую зиму, и мы, детвора, были чаще всего предосавлены самим себе. Мы покидали тесные пространства своих жилищ, высыпали на воздух, становясь враз друзьями, и жили пестрой жизнью в мечтах и играх, которых нам не хватало дома. У нас были и вполне определённые обязанности. Мы рыскали по убранным полям, собирали остатки картофеля, свеклы... моркови... перед носом строгих объездчиков. Поля были нашей вотчиной. Объездчики нас не задерживали, в худшем случае отбирали собранные овощи или хлестали плетьми. Другое дело – взрослые. Им это могло обойтись пятью годами тюрьмы. И в околках, в самой их гуще, ждали иногда нас запоздалые ягоды. Ах, какою же терпко-сладкою бывала их тёмно-вишнёвая сердцевина.
 
2
 
      Именно осенним днём случилась эта история, которую я пережил и которая запомнилась мне до мельчайших подробностей. Был один из тех пригожих тёплых дней, какие бывают в середине золотой осени, послеполуденное солнце горело в вышине неба над почерневшими убранными полями и облетавшими листовым золотом рощицами и околками. Завершалась уборочная пора, с полей свозили сахарную свеклу, картофель, морковь... и по дороге, убегавшей в дальние поля, то небольшими группами, то в одиночку проезжали груженные повозки. Мы, обитатели Иванова дома, именуемого так в память о раскулаченном на заре советской власти и сгинувшем неведомо где его хозяине, выбравшись на волю, сидели на крыльце и играли в отгадки, игру, придуманную нами же. Один из нас – обычно им был самый ловкий – взбирался на самый верх безлистой черёмухи, расшей около дома, устраивался там и смотрел на дорогу. Когда на ней появлялась повозка, он кричал: «Едет!» Все же остальные выкрикивали каждый своё: «Морковь! Капуста!... Свекла!...», и кто-то из нас – обычно самый проворный – бежал стремглав к дороге, прятался в бурьяне и ждал появления повозки, а когда она проезжала мимо, набрасывался сзади и, прежде чем возчик успевал обернуться, чтобы придержать лошадь и хлестнуть плетью воришку, сбрасывал на дорогу изрядное количество моркови, свеклы или картошки и убегал в безопасное место. Потом мы стаскивали добычу в укромное место и делили. Угадавшему, что было в повозке, каждый добавлял от своей доли.
      В тот день на черёмухе сидел Артурчик и когда раздался его крик «едет!», я проворно достиг дороги, пробрался в самую гущу бурьяна и затаился. Чтобы видеть дорогу, я раздвинул бурьян, опустился на колени и стал ждать. Надо мною раскинулось голубе, почти светлое небо, ярко светило и грело солнце, и бурьян, в котором я затаился, оказался полон жизни. Ползла по высохшему стеблю лебеды вверх – к небу – божья коровка; гудел, перелетая с запоздалого цветка на цветок, тяжеловесный шмель; пролетел с мычанием мимо жукрогач, как если бы он был самолетиком, свесившим своё тяжелое тело между маленькими крыльями и выставив врёд устрашающие клешни. Забыв обо всём, я наблюдал эту жизнь и время для меня остановилось.  
      Вывели меня из этого оцепенения неясные шорохи, доносившиеся с противоположной стороны улицы. Там стоял прежде заброшенный дом, заселённый совсем недавно семьёй беженцев из Украины. Я несколько раз видел выходивших из неё и возвращавшихся обратно пожилую женщину, молодую девушку и подростка старше меня. Они мало чем отличались от привычных мне односельчан. Разве что одеждой? Она была непривычного вида, более нарядная что ли?  Они меня мало интересовали. Я раздвинул бурьян, посмотрел в ту сторону и увидел мальчишку. Он сидел на корточках за изгородью, раздвигал доски, делая лоз. Закончив с этим, он высунулся по плечи из лаза, и я рассмотрел его. Он был широкоплеч, рыжеволос, с широкопосаженными, как у племенного бычка, глазами, смотревшими на меня с каким-то пугающим интересом. Потом он всунулся обратно и пошел к дому. Он был кривоног и моего роста, и я отметил: «С этим я мог бы легко справиться».
 
3
 
      Послышался глухой стук копыт и скрип несмазанных колёс, я высунул голову и увидел повозку с лошадью вороной масти, рыжебородым возчиком в потерявшей форму выцветшей шапке-ушанке с загнутыми вверх ушами. Голова возчика – я узнал в нём вернувшегося с войны Бачурина – моталась из стороны в сторону. Он дремал. Он слыл среди нас, немецкой мелюзги, злым, и мы побаивались и сторонились его. При виде его, я тот час же втянул голову в плечи и замер. Куда подевалась моя прежняя решимость выскочить из засады, напасть на повозку и накидать на дорогу как можно больше корнеплодов. Меня попросту охватил страх и я сидел, собравшись по-собачьи в комочек, боясь пошевелиться.     
      Сквозь прореху в бурьяне я видел проплывавшую мимо повозку, вот мелькнул зад лошади, возчик. Он всё так же клевал носом, поплыла телега, показался её задок, и какая-то неведомая сила подбросила меня, я выскочил из засады метнулся к телеге и столкнулся с мальчишкой из дома напротив. Мы растерялись, но это продолжалось недолго. В следующее мгновение мы набросились на содержимое телеги, и на дорогу полетели отборные клубни свеклы.
      Порой наши руки встречались и в пылу азарта мы выхватывали друг у друга клубни и забыли об опасности, подстерегав-шую нас. Резкая боль ожгла мне плечо, я отшатнулся от телеги, посмотрел перед собою и увидел лицо Бачурина. Он ухмылялся.
      – Немчурёнок паршивый! В следующий раз я спущу с тебя шкуру, – прошипел он. – Так и знай. Таких как ты я убивал на войне.
      Мне было больно, но я не заплакал, только стоял на дороге и смотрел вослед повозке, не понимая, что случилось. На душе было так гадко, словно меня облили помоями. Краем глаз я видел, как рыжеголовый собирал в кучу свеклу, и, боясь остаться без добычи, я последовал его примеру. Добыча оказалась изрядной, но кучка рыжеволосого была больше моей, и я предложил поделить свеклу поровну.
       Он не ответил, осмотрел меня сверху вниз, показал язык и прокричал во всё горло:
 
                           Брысь отсюда немчура,
                           Морда просит кирпича.
 
      Я не ответил, помня наказ матери не связываться с русскими ребятами, но рыжеголовый не унимался, кричал:
               
               
                Немец перец, комм мал битте,
                        Хер отдолбан, жопа бита 

и тряс кулаками.
      Ничего необычного в его поведении я пока не находил, выкрикиваемые им нескладушки были наслуху, и они не доставали меня. Настораживали меня лишь его всё более азартное потрясание кулаками, наливавшееся бледностью лицо и становившийся бешенным взгляд. Он вдруг быстро двинулся к собранной мною свекле, раскидал её несколькими ударами ног, двинулся на меня.
      Я двинулся ему навстречу, стал осыпать беспорядочными ударами. Он на какое-то время оторопел, но быстро опомнился и стал отвечать мне столь же беспорядочными ударами. Наконец, вцепившись друг в друга мертвой хваткой, мы топтались на дороге, норовя побольней лягнуть друг друга.
      За этим занятием нас застала его сестра. Её звали Олеся, она была мне знакома, ходила в школе в один класс с моим братом. Олеся кинулась нас растаскивать, но встретила неожиданные трудности: сцепившись, мы топтались на месте и не обращали никакого внимания на её увещевания. Когда же ей удалось отцепить от меня рыжеволосого своего братца, он вдруг закричал, как резанный:
      – Этот немец меня побил! Поганый немец побил...
      Я молчал, опасаясь, что меня ждут неприятности.                      
      – Что случилось? – обратилась ко мне Олеся. – Говори только правду!
      Я пожал плечами:
      – Не поделили свеклу.
      Она посмотрела на две неравные кучки свеклы и придала всему происходящему неожиданный оборот. Она поволокла упи равшегося и ревевшего братца через дорогу к дому, надавала по мягкому месту и заперла в сарае.
      Ко мне подбежали мои приятели, мы собрали свеклу, унесли в укрытие и снова устроились на крыльце, поджидая очередную подводу. С крыльца я слышал, как надрывался в плаче рыжеволосый. Ему было обидно.
      Моя обида на него рассеялась и мне стало вдруг жалко его. Ребячий мир не похож на взрослый, в нём всё по другому, и мне стало вдруг жалко моего недавнего обидчика, и я решил для себя никогда не отвечать ненавистью на ненависть, я понял – ненависть нехорошее чувство.
      Что касается рыжеволосого – его звали Фомкой Викторовым – мы недолго враждовали и стали друзьями. В ребячьем мире дети всегда остаются детьми, где бы они не находились и какой бы национальности не были. Но это уже другая история...