Диаграмма направленности - журнальный вариант

   Журнальный вариант. (Опубликован в Сборнике авторских "Я" - № 2, 1998 г.)
 
    — Чертов цветочек! — раздраженно произнес Минков, рассматривая диаграмму направленности антенны. Диаграмма, изображенная на миллиметровке, на самом деле, походила на цветок: у корня центрального, большого лепестка теснились маленькие, так называемые боковые лепестки, завершая построение «цветочка». Минкову необходимо было разрушить его, чтоб получить иную диаграмму — без боковых лепестков. Тогда диаграмма была бы узконаправленной или, как еще говорят спецы, остронаправленной. И те же спецы — кстати, любимое словцо Минкова — пояснили бы: значит, антенна излучает узкий, мощный луч, и в этом единственном, основном лепестке сконцентрирована вся энергия передающей станции. А это эффективнейшая связь на земле и в космосе, передача информации на сверхдальние расстояния...
    Домой Минков ехал в трамвае. Час «пик» давно прошел, и в салоне было мало пассажиров. Минков любил ездить в такие часы: трясешься в этой отгороженной от мира колымаге, никто и ничего не отвлекает, мысли, как в замедленном кино, прокручивают день прошедший, перекатываются на день завтрашний... Завтра собирался отправить очередную депешу в Москву: нужны деньги на дальнейшие испытания антенны. Но надо еще поработать над посланием, сегодня не успел: поздравляли с днем рождения одного сослуживца, женщины чаи развели на два обеда. Раньше вообще гудели бы до конца дня, а сейчас стали поэкономней и по выпивке, и по закуске. Понятное дело: зарплата по нынешним временам — крохи. Скоро работать будет не с кем. Но даже для «железок» он не может выбить деньги из этих министерских клерков. Послать бы и самому всех «остронаправленно» по «узконаправленной» дорожке...
    Вскоре Минков открывал дверь в квартиру. Вошел в комнату. Вовка стоял в углу, глаза были красные, припухшие.
    — Что натворил? — спокойно спросил Минков, снимая пиджак и вешая его на стул. Вовка молчал.
   Минков подошел к двери, ведущей в кухню. Аня мыла посуду. Взглянув на него, она отвела взгляд. Минков заметил, что и у нее глаза заплаканные.
    — Что произошло? — встревожено спросил он.
    — У сына лучше спроси. — Но тихо добавила: — Цветок он сорвал, — и ее глаза наполнились слезами.
    — Фу-у, — выдохнул Минков и про себя усмехнулся: «И здесь лепестки-цветочки».
    А дело было вот в чем. В квартире у них рос цветок, вернее, даже не цветок, а какое-то низкорослое растение, посаженное в допотопную пузатую кастрюлю, похожую на ночной горшок. Растение это было ухожено матерью Ани, тихой, хрупкой женщиной, умершей несколько лет тому назад. Она с любовью ухаживала за цветком: и поливала, и переставляла на те подоконники, на которые в этот час солнце падало, и осторожно протирала влажной тряпочкой маленькие зеленые листочки и все, бывало, приговаривала: «Расти, миленький. От тебя сердце мягчает». А цветок был неказистый: приплюснутый, с колючим стеблем и веточками — алоэ не алоэ, кактус не кактус, какой-то заурядный кустик. Да еще и бесплодный: за всю свою долгую жизнь он ни разу не цвел. Правда, мать Ани говорила, что, мол, не смотрите на его неказистость, вот как зацветет, одна красота будет. И он обязательно зацветет, такой, мол, сорт, он очень редко цветет. Может, один раз в сто лет, а то и реже. А вот когда, никто не знает, он, может, тыщу лет жить будет. Но к этому бесплодному цветку уже так привыкли, что ни Аня, ни Минков ничего от него и не ждали.
    После смерти матери Аня все собиралась пересадить цветок в глиняный горшок: уж очень  несовременно выглядела пузатая кастрюля, — да так и не собралась, а выбросить цветок рука не  поднималась: все же память о матери. Потом Аня как-то поставила кастрюлю с цветком на подоконник во второй комнате, и она незаметно задвинулась в самый уголок, спрятавшись за штору, из комнаты ее совсем не было видно и потому уже никого не смущала. Аня вспоминала о цветке, когда снимала шторы для стирки или вытирала пыль на подоконнике. Тогда она поливала его, нисколько не волнуясь, что делала это редко, цветок не вял, оставаясь таким же зеленым, но и не рос, был, как всегда, приплюснутым, корявым.
    А несколько дней тому назад Аня делала уборку и, наткнувшись на цветок, ахнула: на самой верхней веточке из бугорка, похожего на почку, вылез небольшой, но крепкий стебелек, а на нем — бутон благоухающий. Необычные лепестки — с узорчатым окаймлением, с многоцветными вкраплениями, как инкрустированные, — образовывали прекрасное, божественное творение. Аня стояла растерянная, как при случившемся чуде. Она долго вдыхала тонкий аромат невиданного бутона, вспоминала свою маму и плакала.
    Аня поставила цветок в столовой, в первую комнату, подстелив под горшкообразную кастрюлю матерчатую салфетку. Кастрюля смешно смотрелась на лакированном столе, но Аня побоялась пересаживать цветок в глиняный горшок: вдруг цветок будет болеть, а он как раз расцвел. Минков тоже удивился распустившемуся цветку, понюхал его, даже хотел потрогать бутон — плотный ли? — но Аня как вскрикнула, Минков отдернул руку: «Да не бойся ты», — то ли себя, то ли жену успокоил. Но к цветку больше не подходил, ему на работе хватает лепестков-цветочков.
    Аня, показывая цветок Вовке, говорила: «Его посадила твоя бабушка, то есть мама моя. Ты ее не знаешь, старенькая была, умерла... Будем ухаживать за цветком, поливать, чтоб он долго жил, чтоб не умирал, не завял. Это необычный цветок, твоя бабушка говорила, что он один раз в сто лет цветет. Один раз в сто лет, — задумчиво повторила Аня. — Если бы у человека было две жизни. — И улыбнулась: — И еще твоя бабушка говорила, что от цветов сердце мягчает, то есть добрым становится. — Но ее почему-то не устроило это объяснение: что значит добрым? Вовка разве поймет? — Понимаешь, сыночек, человек с добрым сердцем — это самый смелый, самый сильный человек. И я хочу, чтоб ты был смелым и сильным. Всю свою жизнь». — И осталась довольна своими словами.
    А вскоре Аня увидела такую сценку: Вовка залез на стул и, наклонившись к цветку, начал нюхать его, сильно втягивая и выпуская воздух из носа. Потом он оторвался от цветка и начал давить руками на грудь. Потом опять начинал нюхать цветок и опять надавливал на грудь.
    — Сыночек, ты что делаешь? — Аня сразу не поняла, в чем дело.
Вовка то ли с обидой, то ли с испугом сказал:
    — А у меня сердце не мягчает. Вон какое твердое, — и стукнул себя в грудь.
    ...Минков подошел к сыну.
    — Слушай, Вовка, ты зачем сорвал цветок? — И вертелась успокаивающая мысль: «До свадьбы все шишаки заживут и все цветы вырастут. Что горевать?» Но вроде надо что-то другое сказать, все же наказан, а не шишак набил. Вот и спросил, как помощи попросил:
    — Ну, так что будем делать? — Тут он увидел жену, подошедшую к дверям из кухни. Продолжил:  — Надо было спросить разрешение у мамы. Ты же знаешь, что он маме очень нравился. Красивый цветок. И вообще... Это редкий цветок, он один раз в сто лет цветет. — И словно только сейчас до него стал доходить какой-то необычный смысл этих слов, и он задумчиво повторил: — Один раз в сто лет цветет. До свадьбы, может, и вырастет. А может быть, никогда и не увидим нового цветка. Была бы у нас вторая жизнь, так многое бы чего увидели. — Неожиданно для Ани он произносил почти такие же слова, которые она сама недавно говорила сыну.
    Вовка, похожий на отца большими выпуклыми белками глаз, с такими же зеленоватыми зрачками, исподлобья посматривал на своего родича и хлюпал носом, а потом вдруг заплакал.
    — Ну, мужчины не должны плакать, — произнес Минков свою любимую фразу. «И чего было ругать? Редкий, редкий... Черт с ним, с этим цветком!» Ему хотелось успокоить сына, что-то еще сказать. Вспомнил, что, когда Вовке было года полтора, они с Аней часто спрашивали: «Сыночек, ты любишь маму?» или «Ты любишь папу?», и он смешно писклявил: «Любишь» и прижимался влажными губами к щеке или носу. Все забылось, Вовка стал почти самостоятельным, и с ним не сюсюкали. Во всяком случае, он, Минков, это точно. Но сейчас, присев на корточки, он, как когда-то, спросил:
    — Сынок, ты любишь папу?
   Вовка, всхлипывая, сказал:
    — Я... я Свету люблю.
    — Кого, кого? 
    — Я Свету люблю, — повторил Вовка. — У нее завтра... утром... день рождения. Я хотел подарить цветочек.
    — Ну, ну, — только и сумел произнести Минков.
    А Вовка мог бы рассказать, как он сегодня вез на большом грузовике куклу, ползая со Светой по коврику в детском саду. Эту куклу Света принесла из дома, сказав, что ее прислала в посылке тетя Люда. «У меня завтра, когда проснусь, будет день рождения. Мне папа и мама еще что-то подарят, вот!» «Я тоже подарю», — тут же решил Вовка. И он сразу решил, что подарит Свете свою любимую заводную машинку, свою самую лучшую «железку», как называет его игрушки папа. Он даже не задумывался над тем, что сам любит играть с этой игрушкой, ему не жалко подарить ее Свете. Свете, у которой такие большие голубые глаза и всегда большой белый бант в черных волосах. Свете, которую он любит держать за руку, когда они всем детским садом выходят гулять на улицу. Только Свете он подарит свою лучшую игрушку.
    Дома он сразу вытащил заводную машинку, которую решил подарить Свете, и начал с ней играть. Только потом, позже, он подошел к столу, на котором стоял цветок, и начал опять нюхать его и проверять, помягчало ли сердце. И вдруг ему показалось, что то место на груди, куда он надавливал, помягчало. Значит, теперь он станет смелым и сильным! И ему захотелось, чтоб Света тоже стала смелой и сильной, чтоб ее никто не смог обидеть, если его не будет рядом. И Вовка, напрочь забыв о своей «железке», тут же сорвал цветок и радостный побежал к матери...
    — Цветочек, значит, решил подарить, — Минков не знал, то ли хвалить, то ли ругать сына. Помолчал немного. — Не плачь, будь мужчиной. Только что же ты поторопился? Зачем сорвал-то? Можно было купить цветочки в магазине.
    — У меня денежек нету.
    — Так попросил бы, и мы купили бы. Правда, мама?
    — Конечно, купили бы. — Аня не сердилась на сына, первая необузданная злость прошла, и она всей душой понимала порыв сына и радовалась за него. Но цветок, конечно, ей было жаль, очень жаль. И, словно желая кому-то что-то доказать, с волнением повторила: — Обязательно купили бы, сыночек, обязательно.
    Но Вовка неожиданно сказал:
    — Нет, не купили бы, не купили. — Тут он почему-то остановился, и в эти мгновения Минков и Аня замерли в непонятно тревожном ожидании, удивленно глядя на сына. А Вовка, немного посопев, пояснил: — Уже все магазины закрыты.
    Аня, не взглянув на мужа, пошла домывать посуду: после приготовления обедов-ужинов столько всегда кастрюль и сковородок.
    Минков вздохнул: устал уже от всех этих «разборок», да и понял, что переубеждать сына и объяснять, что можно было бы и завтра купить цветы, бесполезно. Сказал:
    — Ладно, иди умойся, вон весь нос забит.
   Минков прошел на кухню: кушать хочется. Подошел к Ане, положил руку ей на плечо, слегка коснувшись пальцами шеи. От неожиданного прикосновения  Аня как замерла, перестав тереть губкой сковородку. Нет, не испугалась... Минков, не заметив волнения жены, сказал:
    — Вот и дожили, что сын наш влюбился, — и убрал руку с ее плеча.
    А она вроде как еще чего-то ждала, может быть, еще каких-то слов... Безразличным тоном — сама от себя не ожидала — сказала:
    — Да, дожили, — и с каким-то ожесточением продолжила тереть сковородку.
    Минков не обиделся на суховатый тон жены, понимал: переживает из-за цветка.
    Вовка уже спал, Аня возилась по хозяйству, а Минков лежал на диван-кровати. По телевизору трепались о свободе, о рынке, о конкуренции... «Надо подготовить депешу в Москву...» Но что-то не думалось. Вернее, думалось, но совсем о другом. Решительный поступок Вовки явно задел его. И эти слова: «Не купили бы цветок, не купили»... Вспоминалось, что на свадьбу он купил Ане красивый букет. Цветы были красные, яркие. Ну да, розы. Еще цветы покупали. И покупают. Когда на день рождения к друзьям ходят. И Ане цветы дарят. А сам он цветочки больше не покупал. Нет, не покупал. Ну и что? В семейной жизни свои законы. Жена — хозяйка, главный спец, сама знает, что надо, а что не надо для жизни. Нет, это он не о цветочках и даже не о еде и одежке, это он о подарках жене — к праздникам или дню рождения. Вначале-то покупал какие-нибудь духи или колготки, а потом выдохся: что он понимает в тряпках? Просил Аню, чтоб она сама купила что-нибудь, и иногда для этого даже дарил «конвертик», если премия подвертывалась. И жена что-то там покупала. Даже помнит: платье какое-то, другие тряпки. Кольцо как-то купила, какую-то вазочку. И, признаться, он всегда был доволен скромными потребностями жены. А было бы по-иному, еще не известно, как сложилась бы их совместная жизнь. Конечно, деньги для него никогда не были безразличны, но все же главным была работа. Работа, которая ему нравится, которую он знает и любит. И почему-то вспомнил любимые слова тещи: «По одежке протягивай ножки». И еще он помнит слова своего отца: «Как все, так и мы». Вот и они с Аней живут, не голодают... Ну, а насчет цветочков, как говорится, кайся не кайся, а дело ясное: лишних денег у них никогда не было и нет, всю жизнь экономят — то на одежку, то на мебель, то на отпуск. Вовку-то не сразу завели: все что-то тянули, хотели немного обжиться, обустроиться. Видать, как и многие, ждали-выжидали обещанной лучшей жизни. Вот и дождались. Сейчас сколько не экономь, а хватает только на пропитание, и то негусто. Это он хорошо понимает, хоть в хозяйственные дела не вмешивается. Чертовы эти деньги. Пропади все пропадом. И стало даже обидно: вроде не дурак, не пропойца, а не мог и не может обеспечить семье достойную жизнь. Знает он, что Аня давно мечтает о спальном гарнитуре, о «Вятке-автомате», о двухкамерном холодильнике. А сейчас, наверное, вообще глаза разбегаются. Лично ему ничего не надо, а вот перед женой стыдно. Да и почему ему не надо? Что он сам-то в жизни видел? Нет, ему много не надо, — то ли засмущался, то ли чего-то испугался Минков. — Но и не отказался бы от многого, — тут же как бы переосмыслил свое душевное состояние. — А что? Курит «Приму», а с фильтром — с зарплаты да по праздникам. И в столовую на заводе, как и многие сослуживцы, не ходит: жует, в основном, картошку, сальце да вареные яйца. Привык по одежке протягивать ножки. «Как все»! Да нет, раньше люди жили тоже по-разному. Просто это в глаза не бросалось: богатенькие себя не выпячивали. Но, если признаться самому себе, он в магазинах-то не любит бывать не только потому, что время жаль на хождения. Что глазеть на все эти заморские — да и местные — яства и товары, если купить их не можешь? Не знаешь, что и жене сказать, только торопишь: «Быстрей! Скорей!» И она покупает самое необходимое: хлеб да Вовке молоко. Но он-то видит: кое-кто целые сумки и тележки деликатесами набивает. И на иномарках гоняют. И таких немало. Конечно, жизнь меняется. Черт с ней, с этой жратвой, а вот от машины бы не отказался. Давно мечтает. Какой-нибудь «Москвичонок» не помешал бы. Да и Ане, на самом деле, надо бы стиральную машину сменить. Сейчас есть с разными программами... Но что о высоких материях? Заводную «железку» Вовке купили, как подвиг совершили. Давно что-то свербит и мешает. Благо, умеет отбрасывать все эти нереальные замыслы-помыслы. А сейчас заело. Видит: крутятся люди. Многие из его бывших сокурсников и сослуживцев в коммерцию подались. Забросили «железки» и кандидатские, изобретают, как деньгу делать. В основном, торгуют. У них там своя техника, хитрая. И у многих неплохо получается: уже не на барахолках и в киосках сидят, а свои фирмы и магазины открывают, офисы строят. Люди денежные. А он все инженерит. Да если бы еще делом занимался, а то пишет письма «верхам», словно милостыню просит. И могут вообще прикрыть его антенную тематику. Опять он от кого-то зависит. Как он устал от всего этого. Устал. Почему он должен кого-то просить, убеждать, уговаривать? Почему он должен и сейчас заниматься этим «коммунистическим воспитанием»? Нет, на самом деле, почему? — с ожесточением задал вопрос. — Время всесилия государства прошло! — чуть ли не вслух гаркнул Минков, словно кто-то заставлял его раньше и сейчас заставляет заниматься каким-то не тем делом. И с еще большим напором продолжил то ли атаку, то ли торжествование: — Надоело! Он устал расплачиваться за чью-то лень, тупость и неумение. Ему должны платить, ему! А не хотят — черт с ними! Он давно мечтает вырваться из этого замкнутого «государственного» круга. Сколько можно ждать счастливого «завтра»? У него одна жизнь, и он хочет нормально ее прожить. Разве ему не нужна хорошая квартира, чтоб он мог удобно и спокойно заниматься? И машина ему нужна. Хорошая машина, а не развалюха. И Ане многое нужно. И сыну. И он хочет вкусно кормить семью и сам вкусно питаться. И тряпки тоже нужны! — свирепел Минков, словно делал суровый и неотвратимый заказ — то ли «верхам», то ли самому себе, то ли еще кому-то. И совершенно не чувствовал какого-то неудобства, смущения, испуга или трагикомичности от своего душевного монолога. Пожалуй, наоборот, он чувствовал, что побеждает что-то в себе, отбрасывает что-то лишнее, ненужное и чувствует себя свободней — уверенней и комфортней. Нет, на самом деле, как распределили на завод, так и прицепился к нему, как к мамкиной юбке. Вроде никогда не был слабаком и трусом, а отцепиться не может. Или что, гордость не позволяет? Как же — образование! Профессия! Долг! Совесть! Да кому сейчас это нужно? Надоело строить из себя патриота. Он государству не нужен, и ему никто не нужен. Вон сколько людей другим делом занялись — и ничего, пережили. Для «купи-продай» тоже мозги нужны. И немалые. Он что, не понимает? Не глупее других. Да он давно об этом думает. Просто отметал все эти мысли, сам себя уговаривал и над собой посмеивался: вот, мол, еще торговлей не занимался. А надо было давно послать этих государственных спецов на три буквы и фигу им показать. — Усмехнулся: — В том числе и по налогам. А что? Он эту хитрую технику освоит. Да и Аня поможет: экономист, бухгалтер — то, что надо! И людей он наймет. Распивать чаи по два обеда не будут... Где взять деньги на раскрутку? Думал он об этом, думал. Заложит квартиру. Другого пути нет. И он не собирается унижаться на углах и барахолках. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье поможет: квартира у них на первом этаже, окна на шумную магистраль — вот и откроют магазин. Недавно мелькнула эта мысль. И сейчас понимает: отличное решение. Ничего, сами поместятся в одной комнате. Повыбрасывают все лишнее — все эти серванты, стекляшки и прочие горшки-цветочки! Переживут. Придет время и расширятся. И не только это. Он накупит Ане разных кухонных комбайнов, стиральных машин и холодильников. И она сама сможет покупать себе все, что захочет. Он не будет больше унижаться ни перед государственными клерками, ни перед женой, ни перед самим собой. Да и перед сыном тоже. Еще и поможет ему встать на ноги. А не так, как у них с Аней: от родителей — одни дырявые кастрюли с цветочками, как красивые мечты о вечно счастливом будущем. И Минкова даже стал радовать поступок Вовки: решил сделать девочке подарок — и сорвал цветок. Не побоялся. Пусть привыкает быть сильным и смелым. И ему, Минкову, уже давно надо бы привыкнуть к этому. А то зациклился на «верхах» и «железе»... «Железо»... Ничего, ничего, вот накопит денег — и к антенне еще вернется. Конечно, вернется. Он еще посражается с лепестками-цветочками. От души посражается. На своей фирме, на своей! И это не просто красивые мечты. Он свободен! И без всякого трепа.
    А Аня, как обычно, занималась домашними делами. С мужиками у нее, в общем-то, никаких особых забот: едят все, что приготовит, носят все, что купит. Можно выкроить время и для сына, и для телевизора. Но в этот вечер она даже программку не посмотрела. Не отпускала одна мысль: «Не купили бы цветок, не купили. Вовка был прав...» Помогая ему разобрать постель, она поцеловала его и сказала:
    — Спокойной ночи, сыночек. Завтра подаришь Свете цветок. Только в следующий раз спрашивай разрешение. Вместе и решим, чтоб всем хорошо было.
    Вовка заулыбался, обнял ее, прижался носом к щеке. У нее навернулись слезы.
    Вот и сына уложила, и другими делами занялась, а мысли те же: «Не купили бы цветок, не купили. Отговорили бы Вовку, что-нибудь другое придумали. Слишком жирно». Конечно, Костя даже ей цветы не покупает. И подарки она сама себе дарит. Понимает: он может купить не то, что надо, а денег лишних нет. Вот и покупает спецподарки: Вовке рубашку, Косте трусы да носки, себе тоже что-нибудь из нужных вещей. Костя разве знает про все эти дела? У него свои заботы. Хотя, конечно, мог бы иногда цветочки покупать. Не разорились бы. Ей же не корзина нужна. Цветочек, один цветочек. Пусть самый дешевенький. Не догадывается. Или рука не поднимается. Но что делать? Привык. И она привыкла.
    Постирала кой-какие Вовкины вещи, подготовила мужу, как обычно, белую рубашку. Так, надо закончить обед-ужин на завтра, почистить раковины, подтереть пол на кухне... Вспомнила, что опять не смогла заплатить за квартиру, пеня уже идет. Думала, что сегодня дадут зарплату, опять не дали. Завтра надо обязательно заплатить. Придется поджаться: денег в домашней «кассе» маловато. Хотела устроиться куда-нибудь бухгалтером-совместителем, да Вовку пожалела: времени для него совершенно бы не оставалось. Костя своими делами занят... Раньше-то частенько помогал: мыл посуду, пылесосил или еще что-нибудь делал по дому. А в последнее время, то есть в последние года два – три, после ужина сразу заваливается на диван-кровать с газетой или со своими бумагами. Вначале-то говорил: «Пойду поработаю». Это ее не обижало. Разве она не понимает: он на работе хоть и не большой, а начальник, ему и отдохнуть надо, и почитать, и поработать. А сейчас уже без всяких лирических пояснений идет заниматься своими делами. Или телевизор смотрит. И засыпает тут же. Хоть бы когда спросил: надо ли в чем помочь? Пусть даже для проформы. Не спросит. Получается: у каждого свои проблемы. Как бы ввел «разделение труда». Специализация! Он у нее технарь, знает в этом толк. Эх, если бы еще он знал, как надоело ей заниматься всем этим: и покупать, и носить, и готовить, и стирать, и гладить, и убирать, и прибирать. От помощи не отказалась бы. Видать, все мужики такие. Что им с кастрюлями или детьми возиться? Они — охотники! Они — добытчики! Только вот что-то добыча у них маловата. Зато вовремя жратву подавай. Еще и копейки считай, и чтоб вкусно было... Да нет, это она так, устала немного. Справляется. Просто иногда, видать, хочется поплакаться, чтоб кто-то пожалел, утешил, погладил по головке. Как когда-то мама... А от него ласкового слова не дождешься, не то что цветочков... Господи, что за ерунда в голову лезет? Разве она может в чем-то обвинить Костю? Он себе лишнего кусочка колбасы не отрежет. Вон даже похудел: подбородок, что второй нос торчит. Понимает она, все понимает. У самой голова заботами забита. Не помнит уже, когда обновкам радовалась. Невольно взглянула на свой старый полурасстегнутый халатик... но в глаза бросился только выпирающий бюстгальтер: уж чем стала богата после рождения Вовки, так этим. И в зеркале над раковиной себя «поймала», уставилась: та же и не та. Раньше делала прическу, а сейчас укороченная стрижка «под мальчика»: можно реже ходить в парикмахерскую, опять же экономия. Но вроде еще ничего: брови и ресницы такие же черные, не выгорели, не повылазили, — усмехнулась. — И зубы еще ровные и целые, — оскалилась. А в конце дня скорей бы в постель плюхнуться и ноги вытянуть.
    Присела на стул в комнате. Тишина. Полумрак от торшера обволакивал комнату уютом и покоем. Любит она свое «гнездышко»: все уже на своих местах — и Вовкины игрушки, которые он позабыл убрать, и Костины бумаги. Палас зеленеет аккуратно подстриженной лужайкой. Настенные часы, как полная луна в золотой оправе. В серванте хрустальные вещицы звездочками поблескивают. А вот и мамин цветок... Цветок без цветка. Бутончик на кухне в майонезной баночке с водой стоит. Может, убрать кастрюлю со стола?.. Надо пересадить цветок в глиняный горшок... Ладно, не сегодня. — Подошла к диван-кровати, «спальный гарнитур» еще не раздвинут. Давно бы пора хоть кровати купить. Но пока не до них: надо с одеждой к зиме подготовиться... Жалко Костю будить: ладони под щекой, сладко посапывает. Вовка точно так же спит. Весь в отца. Только вот цветочки полюбил. — Улыбнулась чему-то. Вздохнула. — Не забыть завтра заплатить за квартиру. Когда же зарплату дадут? У Кости тоже не скоро. Все деньги, деньги, деньги...   
    Вроде утихомирилась. Но что-то не спалось. В голове был сплошной сумбур: опять эти деньги, работа, домашние заботы, отношения с Костей — и с Вовкой мало общается, и с ней никуда не сходит, и ласкового слова не скажет, не побеспокоится о ее домашних делах, о ее настроении. Даже когда «конвертик» подарит, не вытянешь в магазин. И про цветы опять: мог бы иногда покупать. И опять оправдывала и защищала его. Она давно знает главную причину его невнимательности и прочей «специализации»: на работе у него что-то не получается — и по «железкам», и по деньгам. Но разве она может осуждать его? Разве она может обижаться на него? Хочется пары выпустить, так на себя и позлись. Делать ей нечего, лучше бы спала, а не дурью маялась. Но в голове опять все перекручивалось, переплеталось... Вот и о своей работе голова болит. Вряд ли фабрика выдержит конкуренцию. Видимо, надо подыскивать что-то другое. Костя, конечно, надеется на родной завод. Что ж, ему видней. Прирос к «железкам». Давно прирос. Помнит она его бурные «холостяцкие» споры-разговоры с друзьями: о космосе, о роботах, о какой-то автоматике. А ей почему-то всегда казалось, что это они мечтают о счастливой жизни, о любви, о будущем. Гордилась Костей: он там делает что-то интересное, важное. Вот и сейчас что-то делает, коль не ищет другой работы. Иногда звонит кому-то, все о диаграмме направленности говорят. Смолоду о ней слышала. Видать, продолжают свои антенны строить. Для страны, для государства стараются. Что ж им так платят? Не понимает она. Лучше бы тогда прикрыли все эти науки и «железки»... Нет, нет, — испугалась она, — Костя ничем другим заняться не сможет... Хотя, конечно, при желании смог бы что-нибудь организовать. Да ту же торговлю! Явно смог бы. И она была бы у него бухгалтером! — и обрадовалась этой мысли. Но тут же скисла: — Только где взять деньги на все это? Она с банковскими делами знакома: целая проблема. А с частными банкирами иметь дело опасно: без штанов оставят. И кто платит, тот и музыку будет заказывать. Даже на «свои» не дадут честно работать. И рэкет не даст, и чиновники, и налоги тоже. Она это хорошо знает, кое в чем петрит. Сама-то она трусиха: всю жизнь бухгалтером работает, а химичить так и не научилась. Вернее, не может, не хочет. Хотя начальство не раз намекало придумать что-нибудь, чтоб налоги скрыть. А здесь и думать долго не надо. Но не может переступить через себя. И Костя не сможет. Все правильно. Лучше спать спокойно. Пусть другие жируют: воруют, кому нравится или кто тюрьмы не боится. Словом, все работы хороши, выбирай на вкус, направляй свою душу в любую сторону. «Прямо диаграмма направленности, — усмехнулась она. — Похлеще Костиной. Диаграмма направленности души». И не обрадовалась этим необычным словам, а, наоборот, почувствовала какую-то обиду и скованность, униженность и несвободу.
    Свернулась колобком, натянув до самого подбородка одеяло, словно хотела от чего-то спрятаться. «Ах, Вовка, Вовка, разбудил ты во мне что-то. Видно, увидела: ты растешь, взрослеешь, человеком становишься — и мне страшно: вдруг станешь не таким, каким я хочу тебя видеть... Да и с Костей...» — Она боится чего-то. Словно они в чем-то не понимают друг друга. Словно отдаляются друг от друга. Нет, ей ничего не надо — ни лишних тряпок, ни побрякушек. И стиральная машина, слава Богу, работает, и холодильник фурычит. Без модерновых обойдутся. Лишь бы дома было заботливо, ласково... Надо поговорить с Костей, как-то намекнуть ему, в чем-то помочь. Он у нее умница, трудяга. Все будет хорошо, и его антенны еще понадобятся. Просто на-до пережить это время, сохранить что-то в душе, уберечь. У них одна жизнь. У всех одна жизнь... И они будут беречь цветок. И она хочет, чтоб и Вовка его берег. Он еще зацветет, обязательно зацветет. Пусть даже лет через сто. И у кого-то другого сердце тоже «помягчает». И у Кости «помягчает», и у нее «помягчает». Нет, не через сто лет, она уверена, что Костя поймет ее, и она поймет Костю... — Вертелась с боку на бок. Начала считать про себя. Долго считала...
    ...Вовка, держа в одной руке газетный кулек, в который они с мамой завернули цветок, а в другой майонезную баночку для воды, вошел в большую комнату детского сада, в которой ребятишки проводили, в основном, весь день. Светы еще не было. Вообще еще мало пришло ребят. И воспитательницы в комнате не было. Вовка присел на стульчик, не зная, что делать и куда положить баночку и кулек. Так и сидел, держа их перед собой и слегка прижимая кулек с цветком к груди. Он хорошо помнил, что его сердце помягчало, и хотел скорей подарить этот волшебный цветочек Свете. Вчера он решил, что теперь всегда будет беречь и нюхать цветы, он знает, что они все волшебные, если их часто и, как он понял, сильно нюхать. И тогда он будет еще смелее, еще сильнее. Всю свою жизнь, как сказала мама.
    — Что это? — спросил Генка, самый высокий и сильный мальчик в детском саду. Он вечно что-нибудь отбирал у девчонок. А с мальчишками даже дрался. И с Вовкой тоже. Особенно, когда Вовка защищал Свету. А иногда и других девчонок. И Вовка почти всегда оставался побежденным, если, конечно, их не разнимала и не наказывала воспитательница. И все же где-то в душе Вовка побаивался Генку и с ним почти никогда не играл. И сейчас не хотел с ним играть.
    — Что это? — переспросил Генка, показывая рукой на кулек с цветком и пытаясь дотянуться до него. Вовка отошел на шаг и опять промолчал.
    — Дай мне! — напористо потребовал Генка и опять потянулся к кульку.
    — Осторожно! Цветок здесь, — сказал Вовка.
    — Цветок? — разочарованно спросил Генка, но попросил: — Дай нюхнуть.
    — Не дам! — резко ответил Вовка. — Не для тебя он. И ты нюхать не умеешь, — и пошел от него.
    — Умею, — с обидой сказал Генка вслед Вовке, но не стал больше приставать. Он сел на большого деревянного коня-качалку и, сильно раскачиваясь, начал громко бибикать:
    — Би-и! Би-би-и!
   Вскоре пришла Света. Она была очень нарядной: большой белый бант, белое платье... Вовка сразу подошел к ней:
    — Идем, — сказал он, — я подарок принес, — и направился в угол комнаты.
   Света засеменила за ним. Там Вовка поставил на пол майонезную баночку и осторожно начал разворачивать кулек. Света с нетерпением ждала, что ей подарит Вова. Сегодня утром мама и папа подарили ей большого заводного поваренка, который умел открывать рот, покачивать головой и при этом жарил яичницу, подбрасывая над сковородкой яичко.
Вовка развернул кулек, осторожно взял цветочек за стебелек и поставил его в майонезную баночку.
    — Вот, это тебе, — сказал он.
    — Что? — не поняла Света.
    — Вот, цветок, — пояснил Вовка. Потом торжественно, громко, вспомнив мамин наказ, добавил: — Поздравляю тебя с днем рождения.
    Света присела на корточки, разглядывая цветок.
    — Красивый, — заулыбалась она.
    — Он один раз в сто лет цветет! — гордо сказал Вовка.
    — Что? — Света не могла понять, о чем говорит Вова. А он и сам толком не понимал смысл этих слов. Цифры «один» и «сто» он знал хорошо, во всяком случае, до ста он уже давно умел считать, а вот много ли это «сто»? И как это понять «один раз в сто лет» — это когда? Но слова эти запомнились, они произносились родителями как-то необычно — тихо, таинственно, завораживая, и потому делали цветок поистине волшебным и самым лучшим, и сейчас он с радостью их вспомнил. Но не знал, как объяснить их Свете, и потому сказал понятное и нужное:
    — Чтоб цветок долго не умирал, давай нальем в баночку водички. — И хотел рассказать о самом главном: что теперь и у нее сердце помягчает, и она тоже будет смелой и сильной... А Генка с криком «Би-би-и!» мчался по комнате и, поравнявшись с ними, выхватил из майонезной баночки цветок и, подпрыгивая, словно скакал на лихом коне, побежал дальше, размахивая рукой, в которой держал цветок, видно, стегая им воображаемого коня-машину.
    — Би-би-и! Би-и! Би-би-и!
    — Отдай! — крикнул Вовка и бросился за Генкой. Генка от неожиданно громкого и требовательного окрика бросил цветок на пол и, резко крутанувшись на нем каблуком, побежал прочь, крича на ходу:
    — Обманули дурака на четыре кулака! — И уже из другого конца комнаты прокричал: — Не нюхнешь! Не нюхнешь!
    Вовка, встав на колени, стал собирать помятые и разорванные лепестки, вдавленные в ворсистую ткань ковра. Цветка не было: целым сохранился только один, пожалуй, самый большой лепесток. Он лежал на ладони у Вовки, гордо переливаясь солнечным светом, а вокруг него жалко теснились израненные, изуродованные, покалеченные «боковые» лепестки.
    Пока Вовка растерянно собирал разодранный цветочек, Генка, перестав бегать по комнате, молчаливо наблюдал, как он выковыривает из ковра лепестки. В Генкиных глазах не было раскаяния, но и не было былой радости, просто настороженное любопытство: что же будет дальше? Он думал, что Вовка сейчас погонится за ним. Но Генка от него не побежит. Он не боится его! Он сильней его! Он все равно победит! Но, видимо, все же боясь какого-то наказания, Генка уже оправдывался: «А что он говорит, что я нюхать не умею».
    Вовка поднялся с коврика и стал искать глазами Генку. Встретились взглядом, и Вовка уже было кинулся к нему... и тут увидел Свету. Она плакала. Вовка подошел к ней, он сам чуть не плакал. Еле сдерживая себя и зло, нетерпеливо поглядывая на Генку, прерывающимся голосом сказал:
    — Не плачь, Света... не плачь... Я тебе еще цветок подарю... Через сто лет подарю. — Потом, видно, опять вспомнив слова родителей, Вовка для убедительности уверенно и с чувством добавил: — Во вторую жизнь обязательно подарю.

1994 г.