Горюшко ты моё

ГОРЮШКО ТЫ МОЁ
 
     Артур – мальчик десяти лет, с сестрёнкой Ирмой – семи  с половиной лет, готовились в поход за подаяниями. Вот уж много дней после нового года шел снег, сильно пуржило, дороги сделались непролазными, и они были вынуждены сидели дома, хотя нестерпимый голод гнал их на поиски хоть чего-нибудь съестного. И вот, наконец, настал этот день. За подслеповатым окном просветлело, снег унялся, и лишь слабая позёмка напоминала о недавних непроглядных буранах.
     Вокруг Артура с Ирмой хлопотала Вера – старшая сестра, заботливо укутывала Ирму старой пуховой шалью, оставшейся от умершей матери, пока, наконец, не превратила её в кокон. Потом взялась за Артура. Он упирался, говорил: «Я уже не маленький! Я сам…», надевал длинную рубаху из старого мешка, в котором Вера прорезала три дырки: одну – в донышке для головы, и две – в углах для рук. Одеваясь, Артур просунул в дырки мешка голову и руки, подвязал бечевкой, надел сверху отцово пальто, всунул в бахилы тонкие ножки – и был готов.
      Свесив с полатей голову, я с завистью наблюдал за их сборами. Я находил их хождения по окрестным деревням романтическими. Возвращаясь домой, они часто рассказывали о виденном, о добрых и злых людях. Добрыми они находили тех, кто им подавал, а злыми, – кто захлопывал перед ними двери и гнал прочь со двора. Невзирая на это, они всегда были в дороге. Мели ли над полями метели, кружили ли перед глазами снежные хлопья так плотно, что они теряли ориентировку и сбивались с пути, они выходили из дома на поиски чего-нибудь съестного. Каждый день они меняли направление своих поисков, деревни, улицы, дома. Они уже знали, где подают, как знали и то, что нельзя слишком часто наведываться в один и тот же дом. В нём тоже не всегда имелись излишки. Знали и их, и подавали тут пару картофелин, там немного молока или микроскопический кусочек хлеба. Иногда их звали в дом, усаживали за стол и угощали тарелкой супа с кусочком хлеба или похлёбкой. Хлеб Аркадий всегда засовывал в сумку для подаяний, чтобы принести домой голодным братишкам и сестрёнкам, молоко сливал в котелок и бережно, чтобы не расплескать, нёс в руках.
     Дорога по глубокому снегу давалась с трудом. Иногда она длилась несколько часов,  и собранные у добрых людей хлеб и молока замерзали. Молоко и хлеб еще ничего, а вот картошка становилась сладкой. 
     Рассказывая, они иногда плакали, вспоминая обиды, чинимые им злыми людьми. Но я завидовал им, когда накануне – перед очередным выходом за милостыней, они собирались с ребятишками из другой половины Иванова дома, чтобы наметить маршруты. Не дай Бог, чтобы они пересеклись. Иногда им встречались немецкие дети из других деревень, одетые, как они, в тряпье и вконец изголодавшие. Они избегали вступать друг с другом в контакты, расходились молча, знали, – они конкуренты. Случалось, они стучались в одни и те же ворота и просили милостыню, не зная, что здесь уже побывали их конкуренты. Нередко их там встречали неласково, говорили: «Ступайте к своему Гитлеру, паразиты!».
     Их рассказы не пугали меня, мне хотелось быть с ними, намечать планы маршрутов, ходить с мешочком по домам добрых людей и возвращаться домой с дарами. Иногда я клянчил у матери разрешение пойти вместе Артуром и Ирмой, но она всегда говорила: «Нам не нужно этого делать, у нас, слава Богу, пока всё есть. Мы лучше поможем им, чем сможем».
     Завершая свои напутствия, Вера сказала: «Ступайте сегодня в посёлок, там люди побогаче, что-нибудь да подадут».
     Я подошел к выходившему на улицу, замершему окну, освежил своим дыханием, успевший затянуться ледком, глазок на стекле и стал смотреть на дорогу. Я всегда провожал их, глядя в глазок, как они удалялись и скрывались из поля зрения. И всегда ожидал их возвращение с каким-то тревожным чувством. Вот они спустились с крыльца, пробрались сквозь рыхлый снег на дорогу и пошли по ней в сторону рабочего посёлка. Они шли друг за другом, впереди – Артур, за ним – Ирма, с головы до пят укутанная шалью. Они выглядели так же, как и большинство немецких ребят из Иванова дома, промышлявших сбором подаяний, и всё же чем-то отличались от них. Удачливостью что ли? В отцовом, вконец изношенном демисезонном пальто с обрезанными по росту рукавами и низом, опоясанный куском бечёвки, в большой, наползавшей на глаза, шапке, узким, истерзанным, бледным лицом и большими печальными глазами, Артур выглядел много меньше своих лет и вызывал у всех, кто его видел, сострадание. Когда он стучался в русские дома, прося милостыню, русские, за редким исключением ненавидевшие всё немецкое, почти всегда давали ему что-нибудь.
     Он и во мне вызывал острое чувство жалости. Особенно, когда возвращался домой. Вот он идёт, превозмогая усталость, по заснеженной дороге; его тонкие, как палочки, ноги торчат из  бесформенных, вконец разбитых чуней на деревянной подошве, которые смастерил его старший брат, Гошка, из куска брезента и обрезка еловой доски. Вот он входит в избу, развязывает, скрюченными от холода, пальцами смёрзшийся узел бечевки и скидывает пальто, оставаясь в рубахе из старого мешка, ставит на стол котомку и котелок, опускается на стул и смотрит на нас бесконечно усталыми глазами. Полные надежды, его младшие сестрёнки и братишки сбегаются к столу; Вера открывает котомку и котелок, в которых почти всегда находилось что-нибудь съестное. Я и сам едва сдерживал желание броситься к столу, чтобы заглянуть в таинственную глубину котомки. Мне казалось – там находится что-то необыкновенно вкусное, чего я еще никогда не ел в моей жизни, но я сдерживал себя. Я ведь был не столь голоден, как они.
     Я наблюдал за ними пока они не исчезли из виду.
     Они брели по дороге. Местами переметённая снеговыми языками, она давалась с трудом, и им казалось: она никогда не кончится. В конце концов они пришли в посёлок. Рано утром, протащив трактором тяжелую волокушу, центральною улицу очистили от снега, и идти стало легче. «Пойдём к магазину. – Обратился к Ирме Артур. – Ребята говорили – там иногда подают», и они направились в центр посёлка. Раньше они обходили его стороной, боясь столкнуться с поселковыми ребятами, которые, по слухам, обижали чужаков. Дорога привела их к продуктовому магазину. У входа толпилось несколько десятков человек, ожидавших что-то. Наконец появилась толстая, укутанная в шаль, румяная женщина, отперла магазин, и ожидавшие люди стали входить и выходить из него с хлебом в руках.
     – Пойдём и мы, – сказала Ирма, удивившись тому, что они не входит, как другие люди, в помещение, где всем дают хлеба, а только робко тянула ручонку и говорила дрожащим голосом. – Дайте, пашалуста, кусочка хлепа.
     – Ты глупая, что ли? – Спросил Артур. – У нас нет хлебных карточек, и нам никто не выдаст хлеба.
     - Почему же у них есть, – она мотнул головой в сторону выходившей из магазина женщины, – эти карточки, а у нас нету.    
     - Потому что мы чужие. Их выдают только тем, кто живёт в посёлке.
     Но она продолжала тянуть ручонку и повторять. – Дайте, пашалуста, кусочка хлепа.
     Подавали редко и только микроскопические довески. Выдача хлеба прекратилась часа через два, и Артур сказал: «Теперь пойдём к пекарне. Там один дядя работает, – он говорят добрый».
     С добрый час они простояли у входа в пекарню, надеясь, что кто-нибудь выйдет. Поднялось и стало пригревать солнце, но  холод всёже студил руки и ноги, пробирался под одежу, и они топтались на месте, тёрли друг-о-дружку руки, чтобы согреться. Постучаться в пекарню они опасались, боясь нарваться на грубость.
     Было часам к одиннадцати, когда открылась дверь, и на пороге появился высокого роста мужчина. Он был весь в белом: в белой пекарской шапочке, белой короткой курточке и белых штанах. Он изучающе посмотрел на этих двух маленьких побирушек. Мальчик явно мёрз. Он делал попытки сунуть руки в карманы, но пальто было ему не по росту, и карманы сидели слишком низко. Он не дотягивался до них, и потому тёр руки, чтобы согреться. Девочка мёрзла как-будто меньше, сунув руки под шаль, она стояла неподвижно, такая маленькая и беззащитная. «Мальчику – лет 7-8, – решил пекарь, – а девочке – лет 6». Они были ему незнакомы – он видел их впервые и потому подумал: «Люди становятся всё беднее, а попрошаек всё больше. Беда… Вот и этих видать нужда выгнала в стужу на улицу. – Он постоял еще некоторое время, потом сказал, обращаясь ребятам: – Подождите здесь, я скоро», – повернулся, зашел в пекарю и закрыл за собою дверь».
     Было к двенадцати. Из близлежащих ремонтных мастерских шли на обед рабочие. Пошел снег. Он падал отвесно большими хлопьями. Так они стояли, потеряв счет времени. Снег пошел гуще, как при непогоде. Артур некоторое время наблюдал, как кружатся и падают снежинки, потом посмотрел на Ирму. Она стояла по щиколотки в снегу и тихонько плакала. Он не стал её утешать, так как знал по себе, что не существует для неё утешения, лишь сказал: «Он не выйдет, пойдём домой, ты совсем замёрзла». Он потянул её за рукав, чтобы уйти, но она не двинулась с места, только тоскливо смотрела на него голубыми глазами, такими огромными на бледном узком личике.
     Дверь снова открылась, вышла молодая женщина с ведром в руке. Проходя мимо них, сказала: «Вы постойте здесь, я сейчас. – Прошла к забору, выплеснула из ведра помои и пошла обратно. Поравнявшись с Артуром, снова сказала. – Идите за мной, дядя Степан велел». Следом за женщиной, они вошли в просторное помещении, вдоль стен которого стояли большие столы, многоярусные шкафы с ячейками и огромное деревянное корыто. Одуряюще пахло свежеиспечённым хлебом. Степан выхватывал хлеба из печи, вытряхивал из металлических форм на стол, ловкими движениями, одетых в брезентовые рукавицы, рук очищал от хлебных крошек и хрустких корочек и укладывал ровными стопками. Покончив с этим, он выпрямился во весь рост, потянулся до хруста в костях и повернулся к ребятам. Теперь они рассмотрели его. Он был высок, широкоплеч – настоящий богатырь.  Его широкое разгоряченное лицо было покрыто бисеринками пота. Они сливались, скатывались по скулам вниз на могучую волосатую грудь. Большие, пронзительной голубизны глаза смотрели приветливо. «Чьи будете? – спросил он низким рокочущим голосом. – Что-то я вас раньше не встречал» Они промолчали. «Онемели видать с морозу, – произнёс он и приказал. – Быстро к печке – и греться!»
     Женщина провела их в подсобку, усадила на лавку у печи. Они прижались спинами к тёплой печи и потеряли счёт времени. Первым пришел в себя Артур. Кто-то тормошил его, и он открыл глаза. Перед ним стояла женщина, та самая, что привела их в пекарню. «Просыпайтесь, – велела она. – Пора и честь знать. Степан-то давно уж ушел, а я вот задержалась и вас не побудила. Пусть, думаю, погреются покуда с уборкой закончу. Вот и закончила, и вам пора в дорогу. - Она прошла к столу, вернулась, держа в руках их котомку и ломтик хлеба.  – А это вам». Котомка была почти наполовину полной.
     Когда они вышли на дорогу, солнце, едва просматривавшееся сквозь пелену снега, висело на голых верхушках тополей, окружавших поселковый клуб. Через, успевшую подтаять и обледенеть, дорогу несло снег. Набиравшая силу, позёмка грозила перерасти в буран и гнала плотный снег через незащищенную поверхность земли в овраги и буераки. Миновав клуб, они увидели стайку ребят. Они стояли на дороге, смотрели в их сторону и что-то оживлённо обсуждали. Артур, чуя неладное, взял сестрёнку за руку и повёл по обочине, надеясь обойти ребят. Но они перегородили дорогу и окружили кольцом. «Сколько раз вам, фрицам, было говорено, чтобы вы не совались сюда, – сказал злобно один из них. - Сейчас вы получите. Дай суда! – Он ухватился за котомку Артура и потянул к себе. – Посмотрим, чего вы тут наворовали, побирушки проклятые!»
     Сопротивляться не имело смысла, Артур это понял сразу. От знакомых ребят, собиравших, как они, милостыню, он знал: встреча с русскими ребятами не сулила ничего хорошего. Как и взрослые, они ненавидели всё немецкое, часто бросались чем попадя, иногда били и отнимали котомки, и почти всегда обзывали фрицами, фашистами или немецкими недобитками. Он отпустил котомку, обнял сестрёнку и крепко прижал к себе. «Эй, вы! – Донеслось со стороны пекарни. – Оставьте ребят в покое». Кричала женщина, помощница пекаря. Размахивая руками, она быстро приближалась к окружавши Артура с Ирмой ребятам, и они кинулись убегать. Побежал и тот, что завладел котомкой, но она мешала ему. Тогда он вытряхнул её содержимое на снег и пустился наутёк.
     «Вот, стервецы, – сказала, подойдя, женщина. – Зачем хлебушек-то было в снег вытряхивать. Собери теперь… – Потом приказала. – А вы чего стоите, быстро собирайте!» ; Наклонилась, подняла котомку и стала собирать в неё поджаристые корочки и малюсеньки кусочки хлеба. Последовали её примеру и Артур с сестрёнкой. Они бережно поднимали кусочки хлеба, очищали от снега и складывали в котомку. Хлебная мелочь, перемешанная со снегом, была безнадёжно испорчена.
     «Вот что, ребятишки, – сказала женщина, – меня зовут Мария Шумских, а для вас просто тётя Маруся. Случится когда быть у магазина или пекарни, спросите меня. А теперь поторопитесь домой, никак снова буран разыгрывается.
     Они и сами это почувствовали. Ветер усиливался, дул сильными порывами, отчего удержаться на обледеневшей дороге стоило им больших усилий. Уходя, Артур обернулся. Мария стояла на том же месте и смотрела в их сторону. Чем-то они затронули её сердце… На выходе из посёлка дорога, очищенная утром от снега, закончилась; перед ними лежало ровное, покрытое хрусткой корочкой, поле. Ветер гнал теперь перед собой стену снега, злобно бросал в лицо. И небо, и земля погрузились в молочную пелену, сквозь которую нельзя было ничего различить, и Артур шел наугад. Он знал это, отделявшее посёлок от их деревеньки и много раз пройденное им поле, как свою ладонь. Пригнувшись навстречу ветру и втянув голову в плечи, он шел вперёд и увлекал за собой Ирму. Она шла за ним след-в-след, увлекаемая поводком из бечевки, и он был уверен, что она не отстанет и не потеряется. В какой-то момент он почувствовал, что идти становится легче, и он с облегчением вздохнул. Поле понижалось к глубокому оврагу, за которым следовал увал, а на нём, поодаль, – их деревня. Теперь предстояло найти дорогу через овраг, и Артур пошел вдоль него. Он знал: дорога находится вблизи спуска оврага к пойменным озёрам и найти её, не стоило ему больших трудов. Трудным оказалось преодолеть его. Овраг оказался забитым снегом, и, проваливаясь по пояс, Артур с трудом пробивался к его противоположному берегу. Наконец, ощутив под ногами дорогу, он поднялся из оврага и только теперь обнаружил отсутствие Ирмы. Он немедленно двинулся по следу назад и обнаружил её на самом дне. Скрючившись, она сидела нахохлившейся птичкой в глубоком снегу. Он наклонился, подхватил её, потянул из снега и прижал к себе. Она была совсем вялой, как ватная кукла, и норовила сползти вниз. Он крепче прижал её к себе, наклонился и крикнулв самое ухо:
     – Еще немного – это увал, а наверху школа и дома, мы постучимся… 
     Она как-будто не обрадовалась этому. Только прошептала:
     – Посидим немножко, отдохнём. Я устала…
     – Нельзя! Мы замерзнем. – Он пятился и почти волоком тянул её за собой. Вытянув из оврага, он снова наклонился к ней и посмотрел в лицо. Теперь оно несколько оживилось, по щекам текли слёзы. – Ты сможешь идти? – спросил он. Она утвердительно мотнула головой, и он, обняв её за плечи, повёл вверх на увал…
     Через некоторое время они поравнялись со школой. Сквозь пелену снега она выглядела темной и безжизненной, и он повёл Ирму дальше. Она едва передвигала ноги, делала попытки опуститься в снег, но Артур только крепче прижимал её к себе и продвигался вперёд. В какой-то момент он не смог её удержать, и она опустилась в снег. Он опустился на колени рядом с нею, стал тормошить, приговаривая: «Ну пойдём уж… Пойдём. Где-то здесь дом тёти Петренко. Мы постучимся… Она добрая, обязательно пустит погреться». Из последних сил ему снова удалось её поднять и повети дальше.  Вскоре они наткнулись на чей-то забор, Ирма опустилась в снег и припала к забору. Она засыпала… И Артур понял, что уж не сможет её поднять и надо стучаться в ближайший дом, чей бы он ни был. Он двинулся вдоль забора, ища калитку. К счастью, она была незапертой, и он вошел во двор. Сквозь метель едва угадывались очертания дома, и он, побиваясь сквозь глубокий снег, приблизился к окну и припал лицом к стеклу. В доме было сумеречно. Он постучал, переждал некоторое время, снова постучал и посмотрел в окно. Там возникло какое-то движение, и он стал ждать. Громко звякнула щеколда, кто-то вышел на крыльцо и громко крикнул:
     – Ты, старый, что ли? – не дождавшись ответа снова крикнул. – Кого тут черти носят?!
     Голос был незнакомый, не тётки Пётренко, но Артур всё же ответил:
     – Мы! Пустите погреться! – Ему показалось, его слова заглушила вьюга, и он снова крикнул: 
     – Ну пустите уж. Там Ирма замерзает…
     Он услышал скрип ступенек, и поскрипывание снега под чьими-то ногами. Кто-то шел к нему. Вблизи он узнал старуху Русанову и испугался. Испугался не самой старухи – она слыла не злой, а перспективы встретиться со стариком. Уж его-то Артур боялся пуще огня. С того дня, как пришло извещение о гибели на фронте одного из его сыновей, старик Русанов люто возненавидел всё немецкое. Артур испытал это на себе. Однажды он постучался в их дом – и пожалел. Старик зло посмотрел на него и крикнул: «Вы, немцы-гадёныши! Забудьте сюда дорогу!». С той поры они обходили этот дом стороной.
     – А я то подумала, каво тут черти носют, – проворчала бабка, – а это вон кто. Сказывай давай, што стяслося?
     – Ирма там, сестрёнка моя, – Артур махнул рукой в сторону калитки. – Замерзает она…
     – Ты, вот што. Стой здеся, а я пойду, погляжу, што с ей стряслося. –  Она пошла к калитке и вскоре вернулась. На руках она несла Ирму и говорила: – Носит вас в таку непогодь. Тут и собаку-то не выгнать, а они, смотри вон, шастают. С Ирмой на руках она поднялась на крыльцо, распахнула двери в сенцы и приказала:
     – Входи давай!
     На обледеневших ступеньках крыльца деревянные подошвы чуней скользили, и Артуру стоило больших усилий удержаться на окоченевших ногах. И всё же ему удалось подняться. Он опустил на крыльцо котомку и принялся сбивать руками снег с одежды, и притопывать ногами, сбивая снег с чуней. Потом вошел в избу и осмотрелся. В избе было сумеречно; неуверенный свет жировичка слабо освёщал белёную печь, буфет истол с несколькими стульями. Старика не было, и он облегченно вздохнул.
     Заметив это, старуха сказала: 
     – Не боись – старого нету. Уехавши он. – Она сняла с Ирмы шаль, разула, принялась  снимать одежду, приговаривая. – Это мыслимое ли дело отпускать ребёнка в такой одежонке на мороз. Так и замёрзнуть недолго. А худущая-то какая. Мать честная, – кожа до кости. А ты чего стоишь? – Обратилась она неожиданно к Артуру. – Приглашения особого ждёшь? Скидывай, давай одежонку!
     – Нет, нет, – заупрямился он, – мы только погреемся и пойдём домой. Правда? – и посмотрел на Ирму.
     Она ничего не ответила, только посмотрела испуганно и снова тихонько заплакала, и он, раздевшись, сел на лавку у печи и прижался спиной к её горячему боку.        
     – Ну, ну, перестань. – Утешала Ирму старуха. – Не боись, я не кусачая. Отдохнёте маленько и пойдёте домой. Заждались вас там. А таперь – к столу, похлебкой побалую. С обеда осталась. Старика-то нету, а мне много ли нада, вот и осталась.
     Она поставила перед ними миски, раздала деревянные ложки и разлила из чугунка похлёбку. Сама села за стол, смотрела, как они управлялись с едой. Они были такие жалкие, и очень голодные…
     – Хватит, – обратилась ко мне мать, – ничего ты там не высмотришь. Темно уж.
     Но я не мог оторваться от окна. Какое-то смутное беспокойство овладело мной, и я всё смотрел, надеясь высмотреть Артура с Ирмой. Их ждал не один я. Свесив с полатей головёнки, их ждали с нетерпением голодные младшие сестрёнки. Ждала и Вера. Она сидела на кровати, чинила их латанные перелатанные одежонки и тихонько плакала. Но не оттого, что они не вернулись засветло. Такое бывало и раньше, случалось – они не ночевали дома, и она привыкла к этому. Причиной её слёз была предстоящая бессонная ночь, голодная ночь.
     «Ты скоро!? – Послышался голос моей матери. Она сердилась, и я поспешил к ней. – Возьми вот, – она указала на стоящие на столе накрытую тряпицей миску и баночку с молоком, – снеси Вере». Она всегда это делала, когда нашим соседям грозила голодная ночь. Давали мне баночку с молоком, немного хлеба или несколько сваренных картофелин, которые я относил на половину Фуксов, где меня встречали ждущие глаза, которых было не счесть. Я понимал: принесённого было крайне мало, и, возвращаясь на свою половину, я не мог удержать слёзы.
     И на этот раз, вернувшись к матери, я не удержал, а слёз Мать оторвалась от швейной машинки, усадила меня на колени, притянула к себе, погладила ласково голову и сказала тихо: «Не плачь, горюшко ты моё. Найдутся еще добрые люди, у которых тоже, наверно, имеются дети, с которыми  тоже может случиться беда. Они обязательно помогут, а у нас больше ничего нет».
     Что касается Артура с Ирмой – они вернулись рано утром, когда я еще спал. Проснувшись, я свесил с полатей голову и увидел всю их семью в сборе. Они сидели за столом и наблюдали за Верой, выкладывавшей на стол из наполненной до верха котомки дары старухи Русановой, и я подумал: «Правду сказала мама,  – есть еще добрые люди".