Первый раз в первый класс

      Я сидел на крыльце, выковыривал из шляпки подсолнуха семечки, лузгал, сплёвывая лузгу на ступеньки  крыльца; у  ступенек суетились нахальные куры, следили внимательно за мною, и, когда он вместе с лузгой выплёвывал цельные семечки, кидались, рассталкивая друг друга, чтобы склевать их. Меня одолевала скука, хотелось чего-то, но лень подавляла всякое желание. Расхотелось и семечки лузгать; он бросил подсолнух с крыльца, куры кинулись врассыпную, и только огнеперый петух, стоявший поотдаль на одной ноге, посмотрел на меня, казалось, с неодобрением, забормотал что-то и заходил кругами, распушив крылья.Из дому – с кувшином в руках – вышла моя мать, спустилась с крыльца, налила в старую сковороду воды; к сковороде кидались куры, хватали жадно клювами воду, смешно вытягивали вверх на ощипанных шеях головы, глотали; и только петух продолжал стоять на одной ноге и что-то выговаривал возмущённо глупым курам на ихнем куринном языке. Проходя обратно в дом, мать потрепала мои выгоревшие под солнцем льняные вихры, сказала ласково: «Скучаешь! Сбегал бы, отнёс водицы Мишке, а то мне недосуг – Варвара Аникандровна должна прийти на примерку».
      Варвара Аникандровна – школьная учительница – обшивалась у моей матери, и известие о её приходе вывело меня из ленивого оцепенения. Всё лето я надоедал матери и брату, канючил, прося записать в школу; мать говорила: «Рано тебе! Мал ты ещё!» А в школу хотелось, как же без школы?! В неё – мне на зависть – записали всех моих лучших приятелей: Ваню Жданова, Толика Викторова, Валю Тарабрина, даже Таську Каньшину записали. Ну эту-то зря записали, не хотелось бы мне, попади мы в один класс, сидеть с ней за одной партой; обидела она меня, сказав буд-то глаза у меня, как у дохлой кошки, впалые. Неправду, конечно, сказала... А в школу всех, кого я знал, приняли, всех кроме меня. Всех приняли, а меня – нет, хотя и не дотягивал я до положенных семи лет всего-то четыре месяца. И потому-то известие о визите к нам Варвары Аникандровны взбодрило меня, посеяло новую надежду быть принятым в школу. Я ждал этого визита уже несколько дней, и даже разработал план действий, чтобы обратить на себя внимание Варвары Аникандровны и понравиться ей. Пусть только придёт, а уж там-то я покажу ей всё своё умение, говорил я себе и ждал с нетерпением. Вот только просьба отнести телёнку воды нарушала мои планы: а вдруг – пока я вожусь с Мишкой – училка успеет забрать свои обновки и уйдёт. Это было бы концом всех моих надежд, и я, выхватив из рук матери ведёрко, побежал, расплескивая воду.
      Мишка, привязанныё длинной верёвкой к вбитому в землю колу, лежал на полянке, мирно жевал свою жвачку, тряс ушами и головой, отгоняя назойливых насекомых, и смотрел загоревшимися озорнинкой тёмными глазами на меня. Он ждал приглашения к игре, без которой не обходилась ни одна его встреча с со мной, но – на этот раз – приглашение не последовало. Я поспешно вылил воду в маленький тазик и столь же поспешно, провожаемый недоумённым Мишкиным взглядом, удалился. Теперь, опорожнив ведёрко, я пошел напрямик, не обходя болотца между домом и выпасом, надеясь побыстрей добраться до дому, но жестоко ошибся: на маленьком островке в середине болотца я напоролся на Вальку Тарабрина.
      Валька держал в руках только что вытянутую из воды маленькую ивовую мордушку; из мордушки стекали последние капли воды, а на дне трепыхались крупные медные караси. Увидев меня, он опустил морду на землю, приложил указательный палец к губам и таинственно прошептал: «Т-с-с. Каласи». С буквой «р» Валька был не в ладах, а причину столь таинственного поведения Вальки я и без того знал: морда принадлежала грозному старику Меркулову, которого боялась вся деревенская ребятня, но принадлежавшие ему морды и сети опустошала всё же регулярно.
      В другое время я непременно бы задержался, чтобы вытребовать свою долю карасей: как никак я стал свидетелем воровского дела, и боязнь огласки стоила бы Вальке половину улова. Таким был закон, не мною придуманный, но в тот момент меня ждало более важное дело, и я поспешил домой.
      Варвару Аникандровну я нашел в полной красе; в белой с синими горошинами блузке с широкими нарядными бантами на груди, кокетливо вздёрнутыми плечиками и чорной шерстяной юбке, соблазнительно облегавшей полноватую её фигуру, она была как волшебная фея.
      Моя мать, закладывая основы моей бущей успешной учебы у Варвары Аникандровны, особенно старалась ей угодить, по многу раз что-то отчерчивала мелком, подрезала, наживляла, снова распускала, подгоняя под её фигуру.
      Я и сам принимал самое непосредственное участие в сооружении обновки для своей будущей учительницы, сводившееся к распусканию швов и продеванию ниток в угольное ушко. У  моей матери были проблемы со зрением: она носила очки с большими помутневшими от частого протирания стёклами с большими диоптриями, обрамлёнными тонкой паутинкой оправы, и продевание ниток давалось ей с большими трудностями. С гладко зачёсанными за уши чёрными, припорошенными редкими сединками волосами, глубоко посаженными ласковыми и одновременно грустными глазами, угольно чёрными бровями и в очках казалась она мне необыкновенно красивой. Очки увеличивали и приближали глаза, выделяли их на сухощавом бледноватом лице, отчего мать казалась мне какою-то слабой, незащищённой, загадочной и нездешней, случайно заброшенной в этот огрубевший мир.
      Примерка была последней, и мать, наметив мелком последние исправления, села за машинку, затянувшую свою привычную песню...
      Варвара Аникандровна, почему-то спешившая получить обновку, нетерпеливо  наблюдала за работой матери, а я, скованный её присутствием и необычно смирный, всё набирался смелости попроситься в школу, но, бойкий обычно на язык, никак не мог насмелиться высказать свою прозьбу и, потому, гонял по выщербленному столу самоходку с резиновым приводом, изготовленной старшим братом из тюрючка, резинки от сестренных бигудей и палочки для закрутки резинки и противовеса. Удручённая ожиданием, Варвара Аникандровна неожиданно сказала, обращаясь ко мне: «Как же ловко это у тебя получается, а умеешь ли ты считать и знаешь ли буковки?»
      Наученный бабушкой, я умел считаь и единицами, и десятниками до ста, а когда бывало шибко охото, и больше; умел я и читать, и этому меня научила бабушка. Она умерла совсем старенькой в самом конце войны с немцами, очень любила такую же старенькую, как и сама, книжку со странным названием «Bi-bel». Она различала только заглавные буковки, а читать очень хотелось, и потому научила читать меня, хотя мне-то читать очень не хотелось. Она говорила: «Теперь ты стал моими глазками, – и просила, – почитай мне, пожалуйста, про Исайю или Луку...". И хотя я не понимал, как можно быть чьими-то глазами, всё же читал по слогам непонятные длинные истории, утешаясь тем, что по окончании чтения бабушка непременно угостит меня припрятанным ею кусочком хлеба или испечённым в золе русской печи куринным яйцом. Но, как бы ни учила меня бабушка чтению и счёту, обращение Варвары Аникандровны застало меня врасплох: бабушка была немкой и потому чтению и счёту я выучился по-немецки. И я расстерялся...
      «Ну что же ты? – спросила учительница. – Попробуй, а если не получится, будем считать вместе». Она дотронулась до моего плеча, и это придало мне решимости; Я начал бойко считать, но, досчитав до семнадцати, был остановлен учительницей: «Очень хорошо, – сказала она, – только скажика мне дружочек, умеешь ли ты считать и по-русски?».  Конечно, я умел считать и по-русски, в чём немедленно убедил Варвару Аникандровну, и, желая закрепить успех, снял с полки, не читанную с тех пор, когда не стало бабушки, немецкую библию и, водя по строчкам пальцем,стал читать по слогам...
      «Хорошо, дружочек! – прервала меня Варвара Аникандровна.
–Достаточно...». Она поднялась, направилась к моей матери. Обновка была готова, и мать предложила примерить её в последний раз. Юбка и блузка сидели ладно и, дополненные довоенными туфлями на высоком коблучке, преобразили Варвару Аникандровну до неузнаваемости.
      Как зачарованный, смотрел я на неё. Таких нарядных женщин мне доводилось видеть только в кино, когда  из райцентра приезжала кинопередвижка.
      Моя мать поправила оборки на блузке, отступила назад, осматривая своё творение и, оставшись по-видимому довольной, тихо произнесла: «Alles».
      Осталась довольной и Варвара Аникандровна; прощаясь с моей матерью, она ненавязчиво совала ей в руку дореформенную тридцатку с кумачёво красным ликом Ильича; мать решительно отказывалась, прятала за спину руки и улыбалась растерянно оттого, что не знала русского языка и не могла по этой причине объснить стоявшей перед ней учительнице причину отказа.
      Испытывая неловкость от затянувшейся передачи денег, Варвара Аникандровна сказала смущённо: «Спасибо», пошла к двери, а я, с нетепением ожидавший, чем закончится моё общение с ней, тревожно замер при мысли, что всё было напрасно: она уходит, и не сидеть мне в классе со моими приятелями.
      И как же я обрадовался, услышав из распахнутой двери: «А ты, дружочек, придика завтра утречком в школу, мы запишем тебя, и будешь учиться. Ты ведь хочешь учиться, не правда ли?». Ещё бы! Весь оставшийся вечер я приставал с вопросами к матери; меня беспокоила перспектива остаться без учебных принад-лежностей: чернильницы, мешочков под книжки и чернильницу,без обновок, которыми хвастали мои приятели. Успокоенный матерью, я забрался на палати и заснул.
      Ночью мне приснилась бабушка Юлия – она всегда мне снилась накануне важных для меня событий, она была в синем в горошинах платочке, завязанном бантиком под подбородком, отчего казалось чем-то похожей на курочку-хохлатку, смотрела как-то искоса, печально и рассеянно. Мне показалось: она и не видела меня вовсе, но я всё же сказал ей: «Бабушка, знаешь, меня приняли в школу и я буду учиться. Ты веть хотела?».               
      Она не услышала, стала вдруг стягиваться в размерах и удаляться от меня, потом превратилась в яркую светящуюся точку, улетела в окно на небо и стала там маленькой звёздочкой. Я порадовался, что она попала на небо, куда ей так хотелос, и куда она так просилась при жизни у Боженьки.
      Утро первого сентября я встретил с восходом солнышка. Нетерпеливый зуд, охвативший меня, будоражил; я порывался идти в школу, боялся, что мне не хватит места в классе, или попадётся самое плохое, но мать и старший брат всячески удерживали меня. Наконец, одетый матерью в новую темносинюю сатиновую рубашку с модным стоячим воротничком, в новые брюки из шитых-перешитых братниных, и обутый в ботинки, выменянные по этому случаю за поллитровую бутылку с топленым маслом на рынке в Бийске, я вышел из дома, чтобы начать свой долгий и трудный путь к знаниям. Улица не показалась мне праздничной, она была обычной, безлюдной, разбитой и пыльной, и даже вездесущие куры не трепыхались в пыли в попытке очиститься от паразитов. Стало сразу скучно...
      Школьный двор, окруженный зарослями конопли, полыни и репейника, встретил меня гулкой тишиной и отсутствием всего живого. Постепенно стали подходить робкие новобранцы-первоклашки, второклашки и совсем уж заважничавшие третье и четверокласники. По мере их прихода двор наполнялся криками и весёлой разноголосой кутерьмой, но меня она не затронула. я почему-то заробел, мне казалось, вот сейчас что-то случится, что-то произойдёт такое, чего я себе и представить не мог, но которое в корне изменит мою жизнь.
      Весёлую эту суматоху прервала Варвара Аникандровна, появившаяся на высоком школьном крыльце с колокольчиком в руках, издававшем мелодичные дребезжащие звуки.
      От неожиданности все замерли, и вдруг, сорвавшись с места, дружно ринулись к крыльцу и по ступенькам вверх в настеж распахнутые двери школы. Старшекласники, разметав по сторонам первоклашек, неудержимо рвались в классы, тремясь захватить заранее облюбованные места. Варвара Аникандровна, закрученная этим стремительным этим потоком, вмиг оказалась оттёртой в сторону и, подняв над головой колокольчик, прдолжала извлекать из него никому уже не нужные дребезжащие звуки.
      Закружило, как щепку, и меня, внесло в класс, и тут я увидел невероятное: ворвавшаяся туда, орава, одолеваемая неистребимой тягой к знаниям, рассыпалась. Шустрые её индивидумы разбегались, как тараканы, в разные стороны, прыгали по партам, отталкивали друг друга, стремясь занять драгоценные места подальше от бдительного ока Варвары Аникандровны. Мечтал об этом и я, но стоило мне подобраться к пустовавшему месту, как меня опережали, и меня несло дальше пока, наконец, я не зацепился мёртвой хваткой за пустовавшую парту в крайнем правом ряду от входной двери.
      Я был впервые в школе. Одинокая, она стояла в стороне от деревенских построек, и эта её отделённось пугала меня своей загадочностью и отчуждённостью. Мне казалось – в ней сокрыты какие-то тайны, и потому я обходил её стороной, хотя неодолимое любопытство и притягивало к ней, и, оказавшись в первый свой школьный день в школе, я с любопытством осмотрелся. Помещение, куда я попал, было большой комнатой, заставленной четырьмя рядами чёрных парт с откидными столешницами, большой чёрной доской во всю стену, исполосованной косыми коричневыми линиями, и столом сбоку в непосредственной близости от доски. На столе стопки тетрадок и книжек... Ряд, в котором последней была Лёвкина парта, примыкал вплотную к простенку с проходной дверью в соседнюю комнату, из которой слышались гулкие визги неукрощённых пока друзей книги. А ещё была в простенок встроена серебристая печка-голландка, и её близость к моей парте – это я смекнул сразу – обещала тепло в холодную пору.
      Вошедшая в класс, Варвара Аникандровна, трясла изо всей силы колокольчиком, требуя тишины, а когда она, наконец, наступила, присела к столу и пристально, как бы оценивая с кем ей придётся иметь дело, осмотрела класс. Она – это я заметил впервые, хотя и знал: на деревне Варвару Аникандровну промеж себя называли косой Варварой, – сильно косила на левый глаз, и это давало ей возможность, не переводя взгляда, одновременно наблюдать за всеми рядами парт. Правый – прямой глаз оценивал обстановку в правых двух рядах; косивший левый бдил за левыми двумя рядами. Дождавшись, когда класс затих, она попросила первоклашек занять два правых ряда парт, а третьекласников – оставшиеся левые ряды, и класс тот час же загудел, застучал столешницами парт. Вовлечённые в броуновское бессмысленное движение, ребята метались по классу, занимали первые попавшиеся места, потом снова вскакивали кидались к другим; вместе со всеми метался и я, а когда, наконец, все успокоились, оказалось, что мне снова попалось то же самое место, на котором я только что мирно сидел. Только теперь я был не один: рядом со мною, как ни в чём не бывало, сидел третьегодник Валька Тарабрин. Меня такое соседство вполне устраивало.
      Валька, бывший, как говорили на деревне, «маленько не в себе», отличался тихим овечьим нравом, и – ни к чему не приспособленный – неприкаянным бродил по деревне, ища напарников для общения, а поскольку все Валькины ровесники уже работали в колхозе наравне со взрослыми, то единственными его напарниками оставалась деревенская мелюзга, к которой принадлежал и я. Мне в чём-то даже нравился Валька, меня устраивало общение с ним. В физическом отношении он ничем не отличался от своих сверстников, он даже превосходил их силой и ростом. Но ему не доставало способности сконцентрироваться на чём-то и  сориен-тироваться. Его мысли перескакивали, как бабочки, с предмета на предмет, не задерживаясь долго на чём-то одном и не ища в нём потаённого смысла. Он и жил, как бабочка, – легко и просто. Он был доволен тем, что просыпался, ел, пил, что давали, ходил в школу, ложился спать, чтобы снова встать, поесть, пойти по деревне в надежде найти товарищей для игр или в школу... Мучимый внезапно возникшим беспокойством, он часто уходил из школы или из дому, и шёл неизвестно куда, всегда в одном направлении. Часто над ним подтрунивали или обидно шутили другие дети. Тогда он мычал бессмысленно покуда хватало воздуха и синел лицом. Иногда, правда, на него находили приступы дикой ярости, и тогда он крушил всё, что попадалось под руки. И хотя никого из окружающих он не трогал, его боялись в такие минуты, и прятались от него. Но он никогда не нападал на них; он был не способен и мухи обидеть. Его друзьями были дети моложе его, собаки и кошки; этим разрешалось всё, они даже есть с ним могли из одной посудины.
      Меня тянуло к нему; в нём была какая-то, не свойственная мне доброта ко всему сущему будь-то самая последняя безобидная букашка или злая собака. Он находил к каждой из них подход, безразлично к какому виду они принадлежали. Он брал своими удивительно красивыми пальцами только что вылупившегося из яйца кроху-циплёнка, сажал на ладонь, размещал на уровне глаз, долго и пристально рассматривал, говорил, опуская в корзинку: «Солнышко махонькое, желтенькое, положи на ладошку и фью – улетит...». Он надувал щёки, дул на ладонь, смотрел, куда улетел жёлтый комочек...
      С весны, когда на солнечной стороне увала появлялись первые проталинки, Степанида, Валькина мать, поручала ему пасти корову с телёнком. За корову он не опасался, своим нутром он чувствовал – не уйдёт она далеко, будет кружить вокруг телёнка, выискивая прошлогоднюю сухую траву, а вот за телёнка опасался и опекал его всячески. Степанида привязывала телёнка вожжой к вбитому в землю колу, и он пасся днями напролёт, и вместе с ним, неотлучно, и в зной, и в холод находился Валька. Он брал его обеими руками за голову, смотрел долго в глаза, а когда телёнок начинал проявлять нетерпение, говорил: «Му-у-у..», подражая корове. Телёнок, сбитый с толку коровьим мычанием, успокаивался, смотрел долго на Вальку, иногда подходил, принюхивался и, не учуяв материнского запаха, уросливо тряс головой, взбрыкивал задом, приглашая к игре. Он ставил трубой хвост и носился вокруг кола, а следом носился Валька, изредка издавал своё: «М-у-у...». Потом они уставали, телёнок, успокоившись, щипал лениво траву, потом ложился, пережевывал её с ленцой, смотрел любопытными своими глазами. Успокаивался и Валька, ложился на изодранный свой кургузый пиджачишко, смотрел в небо на разрозненные облака, вечно куда-то спешащие. Они о чём-то голворили ему, и он смотрел им вослед, шевелил беззвучно губами, словно говорил с ними. Какие образы возникали в таинственных глубинах его помутнённого сознания, как они формировались, забиваемые сотнями других, странных, напластованных друг на друга и перемешанных, как в калейдо-скопе? Этого не дано было знать никому... И всё же: эта непостижимая страннось притягивала к нему, делало присутствие с ним необьяснимо уютным.
      Это ощущение уюта, исходившее от Вальки, успокоило меня, сняло поселившееся во мне с самого раннего утра тревожное ожидание чего-то, чего я и сам не мог определить, и я неожиданно успокоился, стал с любопытством рассматривать обращённые ко мне наголо остриженные затылки. Они были знакомы мне до мельчайших подробностей; по ним, не видя лиц, я мог бы безошибосно назвать поимённо их обладателей. Я стал выискивать по затылкам своих приятелей: вон тот – с оттопыренными ушами, Васьки Шумских; тот, продолговатый как дыня, Вани Жданова, а вот и Таськин. Она сидела передомной, и при виде её, во мне снова вспыхнула обида за «дохлую курицу», и я попытался просчитать возможные варианты отмщения, но тут к нам обратилась Варвара Аникандровна:
      – Дорогие ребята! С этого дня начинается для каждого из вас трудная, но иинтересная дорога к знаниям. От того, как вы её пройдёте, зависит вся ваша дальнейшая жизнь. Поэтому, нужно сделать всё, чтобы эта дорога стала успешной. Я прошу вас сидеть за партами прямо, не горбатясь, со сложенными на парте руками, – она пошла между рядами, поправляя наши спины и руки, потом села за стол и начала перекличку.
      Я счёл её бессмысленной. И ученики и Варвара Аникандровна зналим друг-друга, как облупленных, и всё же она дотошно расспрашивала каждого из нас о себе, о семье, что-то долго писала в толстой амбарной книге, и всем стало скучно. Неожиданно с места поднялась Таська и направилась к выходу.
      – Ты куда  направилась,  Таисия? –  осведомилась  Варвара Аникандровна. – Ты разве не знаешь, что все свои дела нужно делать в переменах. Садись, пожалуйста, и запомни: с уроков нельзя уходить, когда тебе вздумается. Запомните это и вы, ребята!  А теперь – продолжим перекличку, – тут она неожиданно обратилась к Тарабрину Вальке. – Тарабрин, а ты почему в классе? Мы ведь решили с твоей мамой, что ты не будешь в этом году посещать школу.
      Валька молчал. Он был занят увлекательным делом: он мастерил из побега калины дудочку для стрельбы жеваной бумажкой. Дело это было важней какой-то там переклички, к которым Валька уже привык за два предыдущих года обучения, и требовало самого пристального внимания: нужно было аккуратно отрезать часть побега определённой длины – от этого зависели точность и дальность стрельбы, – обстучать отрезанную часть рукояткой ножа и, осторожно прокручивая кожицу, снять её с сердцевины так, чтобы на изготовленной дудочке не образовалось надрывов и трещин.
      – Тарабрин, ты меня слышишь?! – вновь обратилась к Вальке Варвара Аникандровна.
      Валька не слышал. Оставалась самая ответственная часть работы – снятие кожици с сердцевины, и, склонивщись над партой и увлечённо сопя носом, Валька всецело погрузился в это многотрудное занятие.
      – Чем ты там занят, Тарабрин?! – Варвара Аникандровна под нялась с места и крадущимися шагами направилась к его парте. Уже изрядно утомлённые впитыванием знаний, первоклашки дружно, как по команде, застучали откидными столешницами, разворачиваясь вслед за Варварой Аникандровной, как подсол-нечники за солнцем.      
      Валька ничего этого не слышал и не замечал, всё также сопел носом, прокручивал кожицу будущей дудочки, не видя неумо-лимо приближавшейся Варвары Аникандровны.
      Желая предупредить лучшего друга, я двинул Вальку в бок, и – то ли от толчка, то ли от неожиданности – рука его сорвалась, нежная кожица калины лопнула и жалкой кишочкой повисла в его руке.
      – Цо толкаисса?! – зашипел Валька. На его лицо наползала тень недовольства, и как развивались бы дальнейшие события было не известно.
      Подошедшая Варвара Аникандровна вновь обратилась к нему с всё тем же вопросом:
      – Ты зачем пришел в школу?! Тебе не надо больше сюда ходить! Собирайся и ступай домой! 
      – Ны паду! – Валька был категоричен. – Мамка казала иди в сколу, я и посол!
      – Как это мамка казала? – перейдя непроизвольно на Валькин диалект, возмутилась Варвара Аникандровна. – Ты же исключён из школы ещё весной за неспособность учиться! Зачем же ты снова пришел сюда! Не ожидавшая увидеть в классе упёртого Вальку, с которым безуспешно боролась уже два года, Варвара Аникандровна теряла уверенность; она как-то безвольно опустила руки, а и без того расскосые её глаза и вовсе  разошлись в разные стороны. Казалось, они не хотели видеть Вальку и потому смотрели мимо него. 
      Не смотрел и Валька на Варвару Аникандровну, и у него была причина не смотреть на неё.
      У них у обоих были причины быть недовольными друг другом и не смотреть друг на друга.
      Твёрдро уверенная в неспособности Вальки учиться, она – вот уже два года –  норовила исключить его из школы, но действовавший закон об обязательном и повальном начальном образовании сводил неизменно на нет все её попытки. Обращения к Валькиной матери, хитроватой Степаниде, желаемого результата тоже не давали. Как и любой матери, той хотелось видеть своего Вальку хоть чуть-чуть грамотным. Была тому и другая причина: работая от темна и до темна, она не могла уследить за Валькой, бесцельно слонявшегося немытым, нечёсанным и не кормленным по деревне. Школа же, где кормили хоть и не хитрыми завтраками и обедами, и где он находился под неусыпным надзором Варвары Аникандровны, вполне устраивала Степаниду и, потому, на все обращения и уговоры отдать Вальку в интернат для недорозвитых детей, она неизменно отвечала отказом.
      Сам Валька испытывал непреодолимую тягу к школе по многим причинам: здесь всегда было людно, весело, тепло и сытно. Валька очень любил тепло и поесть. Обветшалая их избёнка тепла не хранила. В холодные времена года он промерзал так, что лицо Исуса Христа, неизменно висевшего в правом углу избы покрывалось серебряным инеем, и Валька очень не любил быть дома. Печь, истопленная матерью с вечера, к утру остывала; мать рано, когда Валька ещё спал укрывшись тряпьём, уходила на работу, оставив в печи сладковатую смесь из свеклы и картошки. Эта смесь – мо мере остывания печи – остывала, превращаясь в стекловидную осклизлую массу с вкрапинами свеклы и задубевшей картошки, и долгими зимними днями, отлучённый в очередной раз от школы за странные свои проделки, он сидел на печи, изредка спускался, чтобы справить нужду или, зачерпнув осклизной массы, проглотиь её не жуя, и мечтать о школе, о тёплой голландке, о наваристой пшённой каше, о букваре... Букварь Валька любил больше всего на свете: больше голландки, игр, школы и даже больше каши. Любил он, собственно, не сам букварь, а цветные картинки в нём. Он мог их часами рассматривать, осторожно ощупывать пальцами, пытаясь, быть может, вщупаться в нечто сокровенное, скрывавшимся за яркими красками. Содержание текстов, сопровождавших картинки, он знал только из чтения в классе другимит его соклассниками. Сам Валька читать не умел. Всё, что он выучил за два года сидения в первом классе, укладывалось в бессмысленно длинное слово абвгдиклмнопрст... которое он мог произнести без запинки в любое время дня и ночи. Значения самих букв были ему недоступны, и на просьбы Варвары Аникандровны прочесть слово или отрывок из букваря, память его выхватывала наугад первые попавшиеся буквы, образуя бессмысленные слова и словосочетанмя... Зато, он страстно любил, когда читали другие. Склонившись над букварём и увлечённо сопя, он водил пальцами по словам и строчкам, ощупывал их вслед за читавшим, что-то бормотал, понятное ему одному.
      Привязанный к школе этими своими страстями, Валька сильно недолюбливал Варвару Аникандровну, угадывая в ней потенциальную угрозу своему, ставшему уже привычным, времяпровождению в школе. Будь он не столь простоватым и порямо-душным он мог бы приноровиться к Варваре Аникандровне и мирно сидеть у тёплой голландской печи, подремывать, мечтая о каше, и ошупывать свой букварь. Но опыт прошлых стычек с Варварой Аникадровной не удерживался долго в Валькиной голове; остыв, он забывал о них, чтобы вскоре вновь повторить. Движимый желаниями и эмоциями, и не способный их сдерживать, он тут же исполнял их. В самое неожиданное время он вдруг, казалось бы ни с того ни с сего, начинал громко смеяться или отчаянно ругаться, или вставал и уходил из класса по одному ему известным надобностям. Он жил на уроках своею жизнью и ни в чьих советах или разрешениях не нуждался.
      Эти его странное поведение и поступки пуще всего раздражали Варвару Аникандровну, доставляя ей немало хлопот. Невинные с виду, Валькины поступки с нетерпением ожидались всем классом, немедленно впадавшем в веселье, и Варваре Аникандровне требовалось много времени и терпения, чтобы укротиь голдящий класс и напрвить его энергиюв нужное русло. Видя в Вальке единственную помеху спокойной работе в классе, она почти ненавидела его, и по всякому пустяковому случаю отправляла за матерью, хотя знала о её занятости.
      Само удаление Вальки из класса бывало чрезвычайно трудным. На все увещевания и просьбы Варвары Аникандровны успокоиться и выйти из класса, Валька неизменно отвечал: «Ны паду!». Эти его простые ответы перемежались иногда более сложными и обидными: «Цо пристаёс?! Сизу за! Дура сто ли?! Пристаёс и пристаёс!». У Вальки была большая нелюбовь к шипящим. Когда увещевания  не возымевали надлежащего действия, Варвара Аникандровна – сначала тихонько, а затем всё настойчивее –  принималась увлекать Вальку из класса. Чаще дело кончалось мирно, и Валька, собрав сумку, уходил каким-то жалким и потерянным.
      Почти всегда это происходило на уроках математики, но если конфликт случался на любимом уроке, он почти всегда  переростал  в открытое  противоборство.  Неистребимая  любовь к букварю  и обедам прибавляла Вальке упорства и решимости.
      Хватало упорства и изобретательности и Варваре Аникандровне, и, справившись с минутной расстерянностью, она снова – в который уже раз принялась увещевать Вальку:
      – Собирайся, собирайся, Валя... не мешай другим!
      – Ны паду! – ещё тверже возразил Валька. – Мамка казала иди сыносек в сколу. Бумаску дала. Вота... – С этими словами, прорывшись в сумке, он протянул Варваре Аникандровне четвертушку сероватой бумаги с чернильной угловой печатью.
      Это быо ударом ниже пояса! По мере изучения содержания бумажки разгоряченное лицо Варвары Аникандровны остывало, покрывалось бледностью, а в прямо смотревшем глазу всё явственней проступали растерянность и обречённость; в бумажке решением поселкового Совета ей указывалось на предвзятое отношение к ученику Тарабрину, и на его прово – в соответствии с законом о «всебщем, повальном и обязательном» образовании – ещё долго реализовывать свою
неистребимую тягу к знаниям.
      – Садитесь Тарабрин, – перейдя непроизвольно на «Вы», сказала Варвара Аникандровна. Проиграв очередное сражение с Валькой, и поняв, что указующим перстом родной советской власти она обречена на долгое вбивание в неподатливую Валь-кину голову основ грамоты, она смирилась, рассеянно посмотрела на Вальку, потёрла, как при мигрени, виски и задумчивая вернулась за свой стол.
      – Ребята, – сказала он бесцветым голосом, – с этого дня для всех вас, –  тут она сделала паузу, посмотрела с сомнением на Вальку, кивнула как-то отрешённо  головой, и продолжила, – начинается самая счасливая пора в вашей жизни... Приведя много  убедительных примеров счастливого детства и школьных годов в лучшей на всём свете стране Советов, она как-то неуверенно нет-нет да и посматривала в мою сторону, и мне, – хотя я точно знал, что смотрела она на Вальку, – почему-то казалось, что она смотрит именно на меня и сомневается в счастливости именно моего детства и школьных годов. Сравнив безграмотного со слепым, она призвала всех прилежно учиться, быть послушными; сказала непонятое мною:  учение – свет, а неучение  – тьма, и в довершение нарисовала захватывающую перпективу, продекламировав наизусь для пущей убедительности:

                Скоро ты узнаешь в школе,
                Как архангельский мужик
                По своей и божьей воле
                Стал разумен и велик.

      Об архангельском мужике я  не имел ни малейшего представления. Слово архангельский ассоциировалось у нменя с библейскими архангелами – бестелесными, вездесущими и добрыми существами, о которых я читал в библии для бабушки Юлии, а слово «велик» – с нескладным, тощим и длинным, как жердь, Степаном Каньшиным, над которым по-обидному подшучивала вся деревня. Представить себе Степана архангелом я никак не мог, а быть на него похожим – не хотелось наотрез, и потому перспектива узнать обо всём этом меня не особенно обрадовала.Не вдохновило и пожелание Варвары Аникандровны быть смирнм.
      Неожиданно, какие-то посторонние звуки отвлекли меня от этих размышлений, я прислушался. С передней от меня парты раздавались звуки, похожие на плачь. Присматревшись, я увидел склонённую над партой и подрагивающую спину Таськи. Она плакала. Я подался вперёд, чтобы успокоить её, и увидел лужичу, расползавшуюся по скамейке и стекавщую на пол. На мой зов поспешила Варвара Аникандровно и стала увещевать Таську. Нам же она сказала, чтобы мы все свои дела исполняли во время перемен.   
      Вторым уроком была «Родная речь». Варвара Аникандровна, притихшая и озадаченная, по-видимому, первым впечатлением от волнительной втречи с первоклашками-новобранцами и проигранным сражением с Валькой, начала урок с краткого изложения основ теории словосоставления.
      – Дети! – обратилась она к классу. – Всё, что накоплено человечеством, написано в книжках, – тут она подняла над головой букварь и, многозначительно помахав им, продолжила, – каждая книжка состоит из многих слов, с помощью которых можно выразить мысль, описать событие, а каждое слово состоит из буковок. – Она вывела на доске красивое слово «мама», потыкала для убедительности указательной палочкой в каждую из буковок.– Написанные буковки ещё ни о чём не говорят – это просто значки, и нужно знать, как они призносятся, как звучат. Каждой буковке, дети, соответствует свой звук, а звук –  это как имя. У каждой буковки, как и у каждого человека, своё имя. Знае ли кто из вас, как произносится вот эта буковка, какое её имя?
      Варвара Аникандровна решительно ткнула в первую букву написанного ею слова.
      – М-м-м-м... – мыкнули самые шустрые и знающие. К ним присоединились и другие, и вскоре весь класс дружно замыкал. Не мыкал один только Валька; в нём ещё наличествовала обида от недавней дискуссии с Варварой Аникандровной.
      – Пристаёт и пристаёт... Цо пристаёт? – бормотал он, тараща глаза на свою обидчицу. 
      – А вот эта буковка? – переключила она внимание ещё мыкавших первоклашек на вторую букву написанного на доске слова.
      – А-а-а-а-а... – дружно заакал класс.
      – Пристаёт и пристаёт... Цо пристаёт, – продолжал бормотать Валька.
      – А теперь, дети, кто из вас скажет всё слово? Поднимите руки!
      Руки никто не поднял!
      – Ма-а-а-а... Какое слово, самое дорогое слово, дети, начинается со слога Ма-а-а? – подталкивала первоклашек к ответу Варвара Аникандровны.
      И тут в наступившей тишине уже явственно прозвучало Валькино выстраданное: «Пристаёт и пристаёт...».
      – Что ты там бормочешь,Тарабрин?! Ты слышал о чём я спрашиваю? Ты на уроке или где?!   
      Валька, судя по всему, был или где, только не на уроке. Он всё также монотонно бубнил свою претензию к обидчице.
      – Тарабрин, я к кому обращаюсь?! – Варвара Аникандровна начинала злиться. Пухлы щёчки её слегка порозовели, изящный, греческого профиля, носик слегка побледнел, прямосмотрящий глаз вцепился в Вальку, а левый – косящий беспомощно заметался по левым рядам.
      В классе зарождался приступ веселья. Он начиался в рядох третьекласников, уже привыкшиж с прошлых лет к стычкам между Варварой Аникандровной и упёртым Валькой, наплывал на первоклашек, утомлённых непривычно долгим сидением, и тут варвара Аникандровна, успокаивая заволновавшийся класс, пустила в ход свой главный козырь.
      – А теперь, дети, – проникновенно  заговорила  она, – вы  получите свои первые в жизни книжки и тетрадки. Они станут вашими лучшими друзьями  и спутниками в течение всего первого года обучения. По ним вы научитесь читать и писать; они помогут вам научиться грамоте и станут вашими лучшими друзьями на всю вашу жизнь. Относитесь к ним, как к настоящим друзьям, берегите их, не пачкайте, не закладывайте страници и не мните. Вот! Смотрите! – Варвара Аникандровна подняла над головой букварь. – Видите, дети, – это букварь?! По нему учились до вас уже многие дети; одни из них закончили нашу школу и учатся дальше, другие ещё учатся у нас в старших классах. Обратите внимание: книжки почти как новые. Постарайтесь и вы, чтобы и после вас они остались такими, и их было приятно брать в руки. А теперь, дети, будте внимательными! Я буду называть ваши фамилии, а вы подходите к столу за книжками.
      Класс загудел, застучал столешницами; первоклашки, боясь остаться без заветных букварей, нетерпеливо ёрзали задами по сидениям парт, вскакивали, тянули изо всех сил руки, кричали:«мне! мне!..», называли свои фамилии.
      Это всеобщее нетерпение передалось и мне. Несмотря на заверения Варвары Аникандровны, что букварей хватит на всех, меня одолевали сомнения. Мне казалось, что сидящего на последней порте, она меня просто не видит и, стараясь привлечь её внимание, я также усердно тянул руку, поднимался, топтался в проходе между партами. По мере того, как затихали, увлечённые рассматриванием полученных букварей, передние парты и тоньшали стопки тетрадок и книжек на учительском столе, тревого моя нарастала. Наконец, Варвара Аникандровна выкликнула и моё имя, и, став обладателем букваря и тетрадок, я вернулся к своей парте, и мне было уже ничего не надо. Я был счастлив...
      С напутственными словами: «В последний раз, Тарабрин!» – Варвара Аникандровна вручила букварь и Вальке. Она ещё не догадывалась, что впереди у них – пока Вальке не исполнится четынадцать лет – три года войны и мира, и он с великими муками осилит два класса, научится по слогам читать и рассписы-ваться своим великолепным каллиграфическим почерком.
      Завершающей фазой первого школьного  дня стал урок чистописания. Варвара Анникандровна старательно выписала на доске несколько элегантных палочек, палочек с петельками сверху и палочек с петельками снизу, и со словами: «Дети, заполните в своих тетрадках по одной строчке каждой из этих палочек», ушла озадачивать соседнюю комнату, откуда уже слышались звуки, явно не связанные с выполнением предыдущего задания учительницы
      Подогреваемый желанием быть первым – это желание сопровождало меня всю жизнь – я немедленно раскрыл чернильницу, извлёк деревянную ручку с пером марки «86» и приготовился выписывать палочки. К моему ужасу первое соприкосновение пера с бумагой закончилось безобразной кляксой; промокнув её, я уставился на сверкавшую ранее девственной чистотой и обезображенную теперь кляксой страницу и она мне не понравилась. Без лишних раздумий я вырвал её и начал свою вторую попытку с чистого листа. Низко склонив на этот раз голову, так, что нос едва не касался листа, я старательно, стремясь,чтобы перо скользило по наклонным линиям, стал заполнять палочками первую строчку. Доведя это трудное дело до конца, я поднял голову и, покосившись на Вальку, увидел как тот уже расправлялся с палочками с закорючками снизу. И мною овладел дух соревновательности. Приналёгши на перо, я повысил темп и, бросая изредка взгляд на соседскую тетрадку, обнаружил, что разрыв медленно но неуклонно сокращался. Дистанцию в четыре строки я закончил голова-в-голову с Валькой. Довольный своей быстрописью, я снова, теперь уже как бы со стороны, посмотрел на творение рук своих. Оно не не показалось. Палочки были вовсе не палочками, а короткими червячками, поричудливо накрученными на направляющие синии линии в тетрадке; палоч-ки с петельками – и того хуже, они сильно смахивали на головастиков, в изобилии водившихся в пересыхавших весенних лужах.
      Ошеломлённый своим открытием, я посмотрел в Валькину тетрадь и увидел ровные шеренги элегантных палочек, точь-в-точь похожих на те, что выписала на доске Варвара Аникандровна.      
      Поднаторевший за предыдушие годы сидения в первом классе, в деле написания палочек, Валька отрешенно колупался в носу, выуживая засохшую зелёную козулю. По его лицу блуждала блаженная улыбка, доказательство безмятежности состояния духа. Как это не казалось странным, чистописание было ещё одным увлечением Вальки. Его любовь к красивым картинкам распростронялась и на изящные буквы; изящно, как в букваре или написанное Варварой Аникандровной на доске, он заполнял палочками, буквами, словами или целыми текстами строку за строкой, страницу за страницей без ошибок и помарок с фотографической точностью. Ему нравилось это занятие, за ним забывались недавние обиды, и приходило успокоение.
      Следя за Валькиной безмятежностью, где-то в потаённых глубинах моеого организма зарождалось и вызревало неудержимое желание подпортить это его блаженное состояние. Оно искало выхода, и в поисках его осуществления я мысленно прокручивал все известные мне способы исполнения этого желания. Из всех, приходивших в голову: дать в лоб щелбана, ткнуть локтем под ребро или запустить жеванной резинкой не подходил ни один. Сильный Валька мог дать внушительную сдачу, и это несколько притупило желание испортить немедленно его безмятежное состояние. В поисках выхода из сложившегося затруднительного положения родилась спасительная мысль доказать и себе Вальке, что я способен не хуже написать эти злосчастные палочки. Старательно, сопя от натуги носом, я выписал ими строчку, но беглый осмотр не принёс желаемого удовлетворения. Строчка поразительно походила на обветшалый частокол с торчащими вразнобой кольями, но сдаться я уже не мог. Пробудившееся моё обычное упрямство гнало перо всё дальше и дальше, нагораживая один частокол за другим. Увлечённый этим захватывающим производством частоколов, я всё громче сопел носом, нетерпеливо ёрзал задом по сидению парты, крутил головой то вправо, то влево от ручки в надежде увидеть, как рождаются палочки-колья, выскакивавшие из-под пера. Боковым зрением я видел, как испаряется Валькина безмятежность, а на смену ей снизу, где-то от начинавших подрагивать губ, наползала угрюмая тень раздражения. Ободрённый этим наблюдением, я ещё энергичнее заёрзал задом, пока не ощутил увесистый толчок в бок и услышал Валькино:
      – Цо дёргаисса?
      Назревали неприятности, от которых меня спасла Валвара Аникандровна. Успев утихомирить и озадачить новыми заданиями второй и четвёртый классы, она мирно восседала за учительским столом и всевидящим правым глазом бдила за перво-клашками. Заметив зарождавшуюся Валькину нервозность и желая её упредить, она приблизилась к задней парте и участливо обратилась к Вальке:
       – В чём дело, Тарабрин? Успокойся,пожалуйста...               
       – А цо он дёргаитца? Дёргаитца и дёргаитца... Надаело! – бормотал Валька, возбуждённо размахивая руками. Правая его щека подрагивала, в сонных глазах зажглись злые искорки.
       – Успокойся, успокойся, Валя, – ласково говорила Варвара Аникандровна и успокаивающе поглаживала его спину и плечи.
      – Дёргаитца и дёргаитца!.. – продолжал Валька, пытаясь резкими движениями плеч стряхнуть успокаивающие руки Варвары Аникандровны.
      –  Дёргаитца и дёргаитца!.. – уже громко шипел накалившийся Валька. Он яростно тыкал рукой в парту, гремел то открывая, то закрывая откидную столешницу, а на пухлых его губах запузырилась слюна.
      Его  возбуждённость  передалась и другим  ученикам. Класс загудел, загрохотал откидными столешницами; на шум сбежались второй и сетвёртый классы, и образовалась возбуждённая и галдящая толпа.
      Стремясь разрядить обстановку, Варвара Аникандровна ухватила Вальку сзади за плечи и потянула из-за парты. Но не тут-то было! В Валькины намерения это не входило. Неистребимая тяга к знаниям удерживала его в классе, и он мёртвой хваткой уцепился за парту.
      Варвара Аникандровна,  встретив  неожиданное  сопротивление, поднапряглась и потянула Вальку, теперь уже вместе с партой, к двери. Двигаясь поперёк, парта упёрлась в косяки дверного проёма и застопорила дальнейшее продвижение, уравняв тяговое усилие Варвары Аникандровны с силой сопртивления косяков. Забыв на какое-то время о своём учительском авторитете, разгорячённая Варвара Аникандровна перехватилась и, уцепившись за Валькину талию, потянула с удваенной силой.
      Валька не здавался! Растянутый так, что передняя его часть вместе с партой оставалась в классе, а задняя с запряженной в неё Варварой Аникандровной – в коридоре, он ещё крепче вцепился в парту и никакая сила не смогла бы его от неё оторвать.
      Противоборство грозило перерасти в затяжное, но положение спасла школьная истопница, тётя Нюра, известившая спасительным звонком колокольчика об окончании урока.
      Обессиленная, Варвара Аникандровна резко отпустила Валькину заднюю часть и, как-то сразу обмякнув, направилась в маленькую учительскую комнату.
      Торжествующий Валька, выигравший очередное сражение за право набираться знаний, прокричав ей во след: «Косая баба сиську сям!», потаённый смысл чего был известен лишь ему одному; водрузил парту на исходное место, освободив проход, и все хлынули возбуждённой толпой в ласковый сеньтябрьский полдень.
      Так закончился мой первый школьный день – сумбурный и бестолковый, но оставшийся ярчайшим пятном в серой повседневности того времени. Весь первый класс я просидел бок о бок на одной парте с Валькой. Мы очень сдружились, нас объединила общая нелюбовь к учёбе. Моя нелюбовь была следствием чрезвычайной ещё детскости; Валькина – врождённой неспособностью учиться. Дружба эта оборвалась летом сорок шестого года, когда меня увезли в соседний поселок Кировский, и наши встречи стали эпизодическими. Изредка, когда мать Вальки приходила в посёлок отоваритья в сельмаге, сопровождавший её Валька навещал старинного друга; какое-то время мы проводили вместе, вспоминали прошлые игры. Но время неумолимо разделяло нас: оно прибавляло ума и опыта мне, а Валька оставался всё тем же ребёнком – добрым, непосредственным и бесхитростным. Менялись лишь его габариты, все же остальное остовалось прежним, неизменным, как в пору нашего детства.
      Потом, когда я стал студентом в далёком городе Томске, наши встречи и вовсё прекратились, а в один из наездов на каникулы я узнал о Валькиной гибели.
      Была она столь же нелепой, как вся его короткая жизнь. После сильной грозы с ураганным ветром, повалившем несколько опор линии электропередачи, набрёл Валька на оголённый провод. Его так и нашли с оголённым проводом в судорожно сжатых руках,посиневшим и не подававшим признаков жизни.