Начало

Я помню тот снежный апрель, в ледяных руках
митрополичий указ, барабанящее, в такт капели,
сердце. «Теперь всё по-настоящему, всё в серьёз.
Я – настоятель»! Бесконечная раскисшая то полевая,
то лесная дорога, нахлебавшаяся талой жижи
парадная обувка, слезящиеся то ли от счастья, то ли
от солнца глаза. И вот, наконец, ОН. Мой храм.
Какой-то непривычный, затаившийся, с запахом
недогоревших дров и лампадного масла…. и я,
снявший перед ним не по размеру большую и
не складную скуфейку, свежерукоположенный
тридцатилетний священник. Из подозрительно
синих дверей храма высыпались крохотные
бабульки, охнули и опять убежали в храм.
А я всё стоял и стоял. Я понимал, что глупо так
стоять, что надо идти, что я весь, наверное,
красный, как стакан малинового сиропа, потому как внутри у меня
всё так раскочегарилось. Дышать было тяжело. Прошла вечность.
Из церкви вышли бабушки, человек десять-двенадцать,
все какие-то одинаковые. Они стали ходить вокруг
меня и меж собой разговаривать, что я как раз тот новый священник,
которого им назначили. Голова моя от этого совсем пошла кругом.
А они так смотрели на меня и так обо мне рассуждали,
как будто я был вовсе не живой, а просто вырезанный из фанеры.
Наконец, они обратились ко мне и сказали, что я очень
кроткий и что они меня будут защищать.

Защищать было от кого. В очень древней сторожке,
куда меня привели, на дерматиновом диване сидел
бывший настоятель. Это был человек лет 60-ти с валунообразным телом,
юбилейным лицом и почти непонятным журчащим
голосом. Он всё время улыбался и высмаркивался в замусоленный
платок, а бабушки всё время у него требовали,
чтобы он сдавал мне всё по списку.
Одна из бабуль, самая решительная, сунула мне в руки
пухлый инвентарный журнал с описью икон и утвари. Завидев его в
моих руках, бывший настоятель сладко посмотрел на меня,
улыбнулся и давай прыгать туда-сюда по комнате
Выволок всё недостающее, сложил на круглый стол и говорит бабушкам:
«это я чтобы не пропало, чтобы ни-ни, забирайте, родненькие.
Всё забирайте. А с батюшкой нам дайте поговорить. Нам одним надо».
Ну, все всё взяли и вышли.

«Ты знаешь что, - улыбнулся он мне, - ты еще молодой и
ничего не знаешь. А мы должны друг друга поддерживать.
Чтоб у всех всё одинаково. Чтобы мы их окучивали, а они
бы радовались. Вот смотри на мой чемодан, ты себе такой
же заведи. Ты вот потрогай его, потрогай. Чувствуешь?
Не сдвинуть, тяжёлый! Внутри: свечечки, маслице, там требник,
для соборования всё, для крещения. А на дне! Лист железный в
сантиметр! Кто полезет – раз! - и защититься можно и загородиться.
Ты меня слушай. Вот свечечки прихОжанки дают в алтарь,
а ты их не жги, не жги. Ты их копи. А потом, за ясчик, старосте –
а та тебе денюшку. Абортницы? Ну, что ж, грешницы… Но за
то – кормилицы. За молитовку – червончик с каждой души. Вот так. Ты
слушай меня. Будем так жить-поживать. А старосту приручай…»
Мне было очень плохо, а он что-то говорил и говорил.
Я не помню как он ушел. Помню лишь, что сидел вжавшись
в маленькое окно, лбом к стеклу и глядел. По заснеженному
полю на всенощную ползли мелкие черные фигурки людей.
И я всё без конца повторял, то ли вслух, то ли про себя: «Я попал, я попал»,
Я смотрел вот так на белое поле и ревел.

17.02.12