всё вышло из под контроля

Говорят, что дождь смывает все грехи. Я бы стоял под обжигающе холодными Питерскими ливнями денно и нощно, если бы это было так. Но ни один дождь не сможет смыть с моих рук того, что я сотворил. Увы, я обречён. Какая ирония…
Я вышел из стен старого университета. Университета, о котором мечтал добрую часть всей своей сознательной жизни, с которым успел сродниться за те годы, что провёл в его стенах. Обшарпанных, старых, но таких любимых стенах. И как только я вышел, на меня вдруг налетел прохладный, летний ветер. И тогда я впервые почувствовал вкус истинной свободы. Той самой – неподдельной, настоящей, которая проникает в каждую клеточку и заставляет пробудиться от затяжного, многолетнего сна. Я словно воспарил в тот момент выше небес. Годы бесконечной учёбы остались позади. Впереди же – целый мир, готовый встретить меня с распростёртыми объятиями. Что и говорить о том, каким счастливым я был в тот момент. Вся жизнь впереди, у меня в руках красный диплом и множество возможностей. Осталось только пережить интернатуру и всё – лети аки вольная птица. В тоже время, мне было до ужаса грустно расставаться со всеми людьми, к которым я так привык. Да, возможно мы и пересеклись бы с ними где нибудь ещё, но того задора, той безумной дружбы, которая была между нами, уже никогда не будет.
Этот ужас закончился. Годы, которые я убил в пустую и в тоже время, которые были несомненно, незаменимы. Жуткая больница, страшное руководство и грязная работа. А что ещё нужно юному врачу для полного счастья? Разве что, с одним не повезло, мой великий учитель был далеко не тираном. А не то я бы ещё в первый год с жизнью покончил раз и навсегда. Признаюсь, мне даже немного нравилась атмосфера, царившая в этом помещении. Вековой кафель, старые палаты, допотопные инструменты – романтика, короче говоря. Долгое время я откровенно боялся подходить к операционному столу. Это был какой-то панический страх причинить другому человеку боль, пусть и спящему. Каждый раз, когда на меня пытались скинуть наложение швов на рану, я по-тихому сбегал в какое нибудь богом забытое место больницы, которых к счастью там было предостаточно, и ждал, пока вся операция подойдёт к концу. А потом я таки не смог выкрутиться. И пришлось зашивать. И я зашил. Потом порезал, потом зашил, потом удалил. И пошло-поехало. Долгими, зимними вечерами я сидел, склонившись над учебником анатомии, и пытался запомнить каждую деталь, каждый штришок, дабы не упустить чего-то во время реальной операции. Но мой наставник никак не мог понять моего безумного волнения. Ну да, ему – одним человеком больше, одним меньше – не проблема. Для меня же сам факт того, что я буду оперировать кого-то, пусть это и была самая простая операция, вызывал панический ужас. Я боялся абсолютно всего. Даже безвинно лежащий на столе скальпель вселял в меня какой-то пугающий животный страх. Но, я прекрасно понимал, насколько мои страхи беспочвенны. Во-первых, операция, как я уже упоминал, была самая простенькая. Ведь от удаления аппендикса ещё никто не умирал, верно? Ну ладно, умирали. Вот это-то меня и пугало.
Операция прошла на ура. Уложились в несколько минут, никого не убил. Или почти никого. Ну, пара сотен клеток моей нервной системы пали смертью храбрых. Что и говорить, но это было круто. Я уже потом понял, насколько приятным был тот момент. Первая операция. А да, я ещё и скальпель из операционной утащил. Вначале не мог разжать руки, выходя из операционной, а потом как-то глупо было его выбрасывать. Вот и оставил. На память, как бы.
А потом всё закрутилось-заверте­лось. Перевод в другую больницу, операции, операции, сон, операции, сон, операции, сон во время операций. Вот тогда я и почувствовал, в какой ужас я вляпался, когда сдал вступительные экзамены. И дежурства, и люди, которых под конец дня начинаешь ненавидеть, и тысячи болезней, которые чёрт знает откуда берутся. Врачебные будни. Счастье, однозначно.
Затем я переехал в Питер. Мне предложили должность заведующего хирургическим отделением и, мне показалось, что было бы глупо отказываться от такой должности. А в Питере было хорошо. Целых три дня я ничего не делал, отсыпался и наслаждался видами города. Моментально влюбился в Собор, вид на который открывался из моего окна, сжился с гудящим, словно улей, Невским проспектом и тысячами маленьких улочек, рисующих неповторимую карту прекраснейшего из городов. И вдруг начались рабочие будни. Честно признаюсь, через несколько дней я пожалел о том, что переехал в Питер. Вечные дожди, влажность, голова каждый день раскалывается так, словно ею орехи кололи. А тут ещё и в больнице дела пошли не очень на ура. Вначале с коллективом познакомиться, потом с больными, потом с рабочим местом, потом поругаться с половиной коллектива. Дел по горло. И начались операции. И операции. И операции. И воскресение. День, которого я ждал, кажется, целую вечность. И который я вновь провёл в больнице из-за тяжёлых больных. Под конец я начал проклинать всё на свете. Людей больных, людей здоровых, работников больницы и посетителей. Зато, меня в тот день под вечер почти не дёргали. Видимо, боялись попасться под горячую руку. Как я их понимаю.
Прошёл год. И я привык. Да, признаю, вначале было сложно, но потом я просто перестал замечать эти сложности. И операции перестали казаться такими сложными, и пациентов я стал любить чуть больше…нет, я всё так же их ненавидел. Но уверял себя, что со временем это пройдёт. Теперь же я начал находить время на то, чтобы даже книжечку почитать. Ну, пару строк. А потом опять операции. И опять смотреть за больными. А их всё больше и больше. И как я не свихнулся?
А потом привезли её. Я, честно говоря, как-то сразу привязался к этой девчушке. Она была такая добрая, светлая. И она как-то странно на меня смотрела. Словно сочувствовала. Да, именно такого взгляда мне не хватало. Может быть жалость – не лучшее из человеческих качеств, но именно она была мне тогда необходима. Обычный апендецит. Я их делал тысячи раз. Моя первая операция. Я сразу вспомнил про свой скальпель. Он спокойно покоился на моём рабочем столе, в маленькой чёрной коробочке. Словно напоминания о всём том, через что мне пришлось пройти и, видимо, ещё придётся. Её отец постоянно говорил что-то вроде «а она точно будет в порядке?», «а она точно останется жива?» и тому подобное. Да, пожалуй никогда в моей врачебной практике родители так не переживали за своих детей. Я долго сидел с ним, пытался объяснить, что это не так уж и страшно. А он просто попросил меня сделать всё возможное, чтобы она жила. Я же в ответ улыбнулся. Осложнений никаких не было, да и быть не могло, так что операция обещала быть лёгкой. Потом был наркоз, потом операционный стол и всё началось. И с первым разрезом меня вдруг накрыла волна страха. Страха за её жизнь, за того мужчину. Никогда не общайтесь с пациентами до операции, иначе они начинают вам нравиться, и вы забываете всё, чему вас учили. Мне нужно было её ненавидеть, я же проникся к ней чувством некоего сострадания. И это чувство отключило мой разум в самый важный момент. Я не помню, что случилось. Как выяснилось потом, я нечаянно задел инструментом какой-то очень важный сосуд или что-то в этом роде и операция пошла наперекосяк. Потом прибежала медсестра с реанимационным набором и я вышел из операционной. И меня накрыла волна ужаса. Я убил её. Это было ясно уже на первых секундах. Она умрёт, а я её убил. Мужчина смотрел на меня перепуганными глазами, ждал от меня хоть пары слов, но я молча посмотрел в его глаза, склонил голову и зашагал прочь. Потом я слышал голос моей подопечной и его истошный вопль. Да, я убил её. Да, я убийца. Я не справился с самой простой операцией и тем самым подвёл всех. Нельзя было тогда идти за стол. Нельзя было брать скальпель в руки.
А потом я просто собрал вещи и ушёл. Ушёл навсегда. Заперся в квартире и пил. И мне так не хватало этого прохладного больничного воздуха, этих нескончаемых перебранок медсестёр и больных, этого поразительного медицинского колорита. Мне не хватало всего. От подъёмов в шесть утра и безумного бега на работу, до бессонных ночей, в обнимку с книжкой в тесном, прохладном кабинете. Мне не хватало капельниц, шприцов и скальпелей. Всего того, без чего не возможна медицина. И всего того, чего я сам себя лишил.
Говорят, что дождь смывает все грехи. Я бы стоял под обжигающе холодными Питерскими ливнями денно и нощно, если бы это было так. Но ни один дождь не сможет смыть с моих рук того, что я сотворил. Увы, я обречён. Какая ирония.