Осенняя рапсодия

Осень. Хмурое небо затянуто серо-свинцовыми тучами. За окошком, уже который день, моросит холодный дождь, омывая обнажённые кроны редких деревьев. Мелкие его капельки словно липнут к стеклу, сливаются в более крупные капли и стекают серебристыми слезками вниз. Одинокие прохожие с поднятыми воротниками плащей и пальто тщетно стараются укрыться от промозглой сырости под чёрными шатрами зонтов.
 
Темнеет. Уже зажглись окна в соседнем доме. А у меня в комнате сумрачно и тихо. И не хочется ни есть, ни пить, а хочется просто так сидеть и смотреть на мокнущие машины на автостоянке, на выбитый тротуар, на лужи на нём, на пожухлую траву газона. Обрывки мыслей вспыхивают звёздочками в мозгу и гаснут, словно искры над костром. Следом вспыхивают другие обрывки-звёзды и вдруг сливаются, как капли на окне,  в стройные образы. Я вспоминаю день прошедший, потом ухожу мыслями дальше, назад, в прошлое, моё прошлое. И не только моё.

Алексей был зол. Уже в который раз он просил у барыни разрешения жениться на славной голубоглазой девушке Дуняше, а барыня, тоже в который раз, отказала ему, ничего при этом не объясняя. Алексей не понимал причины отказа и потому на душе у него «скребли кошки».
 Алексей и Дуняша любили друг друга и хотели, как и другие молодые пары, создать крепкую крестьянскую семью. Но они были не вправе распоряжаться собой.

Учёные говорят, что «Славяне вообще не знали глубоких, уходящих в бесконечность генеалогий. … У славян рано возникла территориальная община, в рамках которой родство вообще не высоко ценилось. Бесконечные генеалогические ряды вырастают обычно на почве родовых общин, в условиях их распада, в условиях, когда роды стремятся возвыситься друг над другом, претендуя на особую близость к общим богам». Возможно, поэтому русских часто упрекают в том, что они-де «Иваны, не помнящие родства».

А кого из родных я, например, могу помнить, если детство моё прошло вдалеке от родных мест отца и матери, поскольку сами они в Ковров приехали, отец из Тульской области, мама из Ивановской. А дед по отцу приехал к нам в барак пожить, когда мне уже было пятнадцать лет. Родственников по восходящей материнской линии я совсем никого не видел. От деда по матери осталось только одно имя, и то только потому, что знаю отчество мамы – Матвеевна. Впрочем, я знаю, что мама была не единственным ребёнком в семье, детей в семье было шестеро: Александра – старшая дочь, потом Татьяна, далее Елизавета, потом сын Иван, за ним Мария – моя мама. Имя последней дочери – моей тётки – я забыл, видеть я её не видел; говорили, что она уехала в Ташкент и пропала.
На сегодняшний день все тётки и дядя умерли, но остались, конечно, двоюродные братья и сёстры. Жаль, что общения с ними мы не поддерживаем.

           По рассказам моего отца, давным-давно, в эпоху Екатерины II, жил-был в деревне Лаптево, что под Тулой, Алексей Воробьёв, молодой крестьянин крутого независимого характера. За какой-то мелкий проступок он и его друг, тоже Алексей (фамилии не знаю) были биты батогами по приказу местного управляющего. Друзья, сговорившись, подожгли его дом. На расправу приехала барыня. Виновные крестьяне были жестоко биты и выселены из деревни в лес. Друзья-бунтари не были лодырями и вскоре на лесной опушке выстроили себе по избушке, да и стали жить-поживать, хозяйством обзаводиться. Долго ли, коротко, а через некоторое время рядом с ними поселились другие крестьяне. Приходили кто по одному, а кто и целыми семьями. Так родилась деревня Алексеевка.

Отец мой, Василий Иванович, родился в Тульской области, в деревне Алексеевка Лаптевского района, и был вторым сыном после своего старшего брата Николая. Его мать – а моя бабушка – умерла рано, и его отец, мой дед Иван Терентьевич оставался бобылём недолго, женился во второй раз, от этого брака у них был сын Иван. Дед работал на одном из Тульских заводов замочных дел мастером, связь со своей деревенской семьёй имел слабую, наведывался домой редко.
В один несчастный день случился пожар, и дом их сгорел полностью. Вторая жена деда тоже умерла. Семья развалилась. Дед не мог поднять троих сыновей, и они попали в разные детские дома.

Детдом, в который попал мой отец, находился где-то на берегу Ладожского (А может, Онежского?) озера. Там он научился плотницкому и столярному делу; там, в беспощадной борьбе за лидерство выковывался его характер. Отец рассказывал, что общими усилиями, под руководством опытного воспитателя дети построили яхту, на которой пустились в плаванье по озеру. И как во время жестокой грозы они чуть не утонули. Своим спасением они были обязаны своему воспитателю и капитану, и жёсткой дисциплине, выработанной им в своих воспитанниках. В самый решающий момент, когда шторм нёс яхту на скалы, он сумел подавить панику среди своей неопытной команды. С огромным ножом в руке он (воспитатель) приказал моему отцу – тогда ещё подростку – держать другого мальчика за ноги за бортом судна над водой, а тот, другой, должен был измерять лотом – длинной деревянной рейкой – глубину под килем и сообщать эти сведения руководителю-капитану. «Отпустишь – убью!» – кричал капитан, и все знали, что он свою угрозу выполнит.

Сколько прошло времени – не знаю. Но дед снова женился и забрал сыновей из детдомов.

Мама в детстве тоже хлебнула горя не мало.  Помнила она, как с другими детьми ходила из деревни в деревню и просила милостыню – было голодно и холодно. В тридцатые годы голод охватил обширные территории СССР.

А потом грянула Великая Отечественная война; молодых воинов разбросало по разным фронтам.
Старший брат отца, мой дядя по отцовской линии, Николай Иванович Воробьёв, воевал, кажется, где-то под Смоленском, был ранен в плечо. Младшего брата отца, Ивана, я видел только раз, когда в детстве приезжал в Тулу вместе с отцом своим, к дяде Коле. Больше не знаю о нём ничего.
Дядя по материнской линии, Иван Матвеевич Кирсанов, тоже воевал, где-то в Польше попал в плен, сумел бежать. Тёмной ночью постучал он в окно маленького хуторского домика, затерявшегося в лесу. Молодая хуторянка приютила измученного беглеца, и когда немцы пришли к ней с обыском, не выдала русского солдата, а только повторяла: nikogo nie ma… nikogo nie ma. А дядя сидел под кроватью, трясся от страха и молился католическому богу, тому, в которого никогда не верил раньше. И, то ли немцы поверили хорошенькой полячке, то ли действительно бог спас дядю Ивана, но только ушли фрицы и больше не возвращались.

А дядя с тех пор и сам уверовал в бога, и семья у него всегда была очень набожной.

Так прожил у полячки дядя Иван до конца войны. И совсем уже было собрался вернуться на родину, да вот только слухи о том, что военнопленных сталинский режим не только не жалует, а даже наоборот – сажает в тюрьмы, ссылает в Сибирь, испугали некогда бесстрашного воина. Вот и остался он жить у полячки, женился на ней, и родились у них детки – всё, как и должно быть у людей.

А мой отец воевал под Москвой, был артиллеристом-зенитчиком, заместителем командира взвода. Однажды немецкий самолёт подлетел к нашим позициям; его, конечно, пытались сбить, но не успели, а он вот успел-таки сбросить две бомбы. Все видели две чёрные точки, летящие к земле. Бойцы бросились, кто куда. Отец забежал в какой-то сарай или ангар и упал там на землю. Грянули взрывы. Одна бомба разорвалась перед сараем, другая за ним.  Сарай – в щепки. Но ни один осколок отца не задел, но сильно оглушил, контузил. Вследствие этой контузии, он был комиссован и демобилизован.

По дороге домой, сойдя с поезда, он какое-то время шёл по шпалам железной дороги. И – надо же было такому случиться – на него наехал другой поезд. Но, слава богу, поезд шёл медленно, видимо, только набирал ход после остановки. Отец совершенно ничего не слышал, а только, как потом рассказывал, почувствовал, как кто-то сильно толкает его в спину. Он, сильный телом и духом – настоящий Победитель, ещё попытался, расправив плечи, противостоять этому наглому напору, но… был брошен на шпалы между рельсами, и паровоз проехал над ним.

Очнувшись после недолгой потери сознания, отец понял весь трагизм своего положения, тем более, что каким-то образом успел разглядеть, что под последним вагоном, низко над землёй, болтается какая-то железяка и обязательно его заденет.  В минуты опасности люди ведут себя по-разному: на кого-то находит столбняк, и человек только и может что смотреть, как на него надвигается неминуемая погибель, а кто-то начинает очень быстро соображать и действовать, тело наливается силой и энергией, и благодаря этому, человек спасает себя. Вот так и мой отец, успел он руками зацепиться за какие-то скобы под вагоном, а ногами за шланги.  Так и проехал несколько станций или полустанков без остановок, пока не остановился поезд. Машинист увидел: люди махали руками, круговыми движениями, что означало «Стой!»  Долго не мог отец разжать рук и ног, мёртвой хваткой вцепился он в те скобы и шланги. Но всё-таки уговорили его люди, вылез он из-под вагона, избитый, израненный, со сломанными рёбрами.

Но залечил раны солдат, только слух не вернулся.

После войны судьба забросила моего отца в город Ковров. Сил было много, но его тянуло в родные пенаты. Поэтому, немного поработав на заводе, помахав кувалдой, разбивая какие-то чугунные «чушки», он уехал в Тулу к своему старшему брату, где они построили дом для него и хотели было строить и другой дом, для моего отца. Но мама, к тому времени уже с маленькой дочкой Валечкой, категорически отказалась ехать в Тулу. Она работала в заводской охране, и ей, как матери одиночке (родители не были тогда ещё расписаны), уже дали место в заводском общежитии – одноэтажном дощатом бараке, в каких тогда жило большинство рабочих. В комнатке вместе жили ещё несколько таких матерей-одиночек с детьми.

А потом, в начале сентября, родился я – косоглазенький, большеротый мальчик. Я был вторым и желанным ребёнком в семье, потому что первая девочка, Валечка, умерла двух лет отроду от дизентерии. И когда я родился, назвать меня решили в честь умершей сестрёнки её именем. Вы, конечно, знаете, что в русском языке, как и в других языках, одно и то же имя можно давать как мальчику, так и девочке. Например: Александр – Александра, Евгений – Евгения.

Рос я смышлёным и любознательным ребёнком. Родители рассказывали, что я часто просил их на своем, детском языке: «Агудики абадять амаком!», что означало: гвоздики забивать молотком. Отец давал мне гвозди и молоток, и я, ещё не научившись как следует ходить и говорить, уже пытался эти гвозди забивать. Конечно, попадал при этом чаще по пальцам, чем по гвоздям. Пищал и плакал. Но проходило время и я снова просил: «Агудики абадять амаком!»

Дождь кончился. И мои воспоминания прервались. Подумалось: хватит грезить, пора за дело: тут ещё одна поэма не дописана.