Веленью Божию-57

57.«И ГОЛОСОМ ЛОМАВШИМСЯ МОИМ
ЛОМАВШЕЕСЯ ВРЕМЯ ЗАКРИЧАЛО...»

Когда-то, в свои совсем еще молодые годы, Евтушенко написал задиристые строчки:

Пусть это выглядит дерзко,
но, в горн упоённо трубя,
я с самого раннего детства
считал коммунистом себя.

Было это в далёкую сталинскую эпоху, и, пожалуй, не в одного тогдашнего номенклатурного работника стихи начинающего поэта влили потоки тонизирующей убеждённости в то, что раз уж мальчуганы с надраенными пионерскими горнами считают себя борцами за дело Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, стало быть, дело это весьма прочно, верная коммунистическая идея действительно всесильна.

Однако весьма странным коммунистом оказался Евгений Евтушенко. Вместо того, чтобы всей мощью молодого голоса воспеть ни с чем не сравнимое рытьё социалистического котлована, он с нескрываемым бахвальством и недопустимой  ветреностью открыл читателям гнусную тайну о своих недопустимых простоях в работе.

Я на сырой земле лежу
в обнимочку с лопатою.
Во рту травиночку держу,
травинку кисловатую.

Такой проклятый грунт копать –
лопата поломается,
и очень хочется мне спать,
а спать не полагается.

Итак, какой может быть сон в самый разгар уникальнейшей на матушке Земле стройки?  Какие мещанские сомнения в надёжности нашей, советской, самой лучшей в мире, лопаты? Но, видимо, крайне ветреный поэтический взор Евтушенко ничего не мог приметить достойного в «нашей буче, боевой, кипучей»; он проскальзывал ее сквозь и с нагловатой настырностью отыскивал тёмные и затхлые уголки действительности, а точнее и не уголки даже, а лишь временную россыпь родимых пятен умирающего капитализма.

Всё это попахивало размыванием железобетонных устоев социалистического реализма. Но – размывался не только соцреализм... В одном из стихотворений
Евтушенко высказал основательное сомнение в том, что  мрачно-сосредоточенно, казённо-упорно, без разрывающих душевные путы задора и юмора, вряд ли в русской жизни вообще можно что-то создать, не говоря уже о самом справедливом и гуманной на земле коммунистическом обществе.  Начинающий поэт осмеливался учить уму-разуму тех, кто пуд соли съел в созидании светлого будущего, пусть пока и не столь светлого, как хотелось бы.

Революция – дело весёлое,
Надо весело делать её.

Впрочем, поэт сам ответил на встревоженные вопросы блюстителей тоталитарной нравственности. Ответил с осознанным вызовом, с истинно русским достоинством:

Я – сибирской породы,
ел я хлеб с черемшой,
и по рекам паромы
гоня, как большой...

И:

Я разный –
я натруженный и праздный.
Я целе-
и нецелесообразный.

Я весь несовместимый,
неудобный,
застенчивый и наглый,
злой
и добрый...

Большинству тогдашних читателей подлинный талант Евгения Евтушенко был пока, действительно, не виден, но хмурые делатели революции своим самоспасительным нутром почуяли нарастающую мощь евтушенковских стихов. Разъярённый Хрущёв громыхал кулаком по трибуне на известной встрече с молодыми деятелями искусства: «Вон из страны! Чтоб духу не было этого Евтушенки!» (Тогда крепко досталось и Андрею Вознесенскому, и Эрнсту Неизвестному, и другим «шестидесятникам», опьянённым полуреальной свободой «хрущёвской оттепели»).

Самодержавный гнев кое-как пронесло, однако непогодь над поэтом не рассеялась. Как когда-то Маяковского и Есенина, подножно-партийная пресса и с левой и с правой разносной руки хлестала поэта почти после каждого нового произведения.
Но он и тогда отвечал своим высоким недоброжелателям весьма достойно:

В усердии пустом
На мелком не ловите.
За всё мое потом
Моё сейчас любите.

М-да, на мелком не ловите... На мелком-то Евгения Евтушенко поймать было невозможно, поскольку (и это особый дар поэта!) за мелкие проблемы он никогда не брался. В фокусе его внимания, постоянно чётком и напряженном (как говорят фотографы: с предельной глубиной резкости), с юношеских стихов была тема едва ли не самая глобальная – простые люди России, современники поэта со всеми их страстями и переживаниями, во всех их взлётах и падениях. По сути, это было продолжение главного, стремнинного, пушкинско-гоголевского направления в русской литературе, когда героями произведений становились малые, бедные люди, «униженные и оскорблённые», но, вопреки всем невзгодам, сохраняющие человеческие высоко нравственные черты в своей невероятной униженности.

И бесконечная галерея евтушенковских портретов: от грешной героини «постельной лирики» – до девочки из города Казани, современной народоволки с чистым детским лбом, и от рыжего хмельного кладовщика из приангарского посёлка Анзеба, героя итальянского сопротивления, испытавшего после возвращения на родину все «сладости» советского гетто, – до Урбанского Женьки, «чёрта лобастого», который всю жизнь «тянулся к совершенству, к недостижимому блаженству» и трагически погиб на съемках фильма в пустыне, –всё это невероятное по трудности противостояние несправедливой невозвратности и жадного стремления дать уходящим, незаметным людям вторую (пусть и литературную) жизнь.

Однако такое гомеровское обилие людей – это уже страна, держава, и если судьбы их не сложились, если их глаза

...беззащитными были,
и кричали о боли своей,
голубые, насквозь голубые,
как у пьяниц и малых детей, –

то это значило только одно: не очень-то баловало их вниманием «народное» государство.

Впрочем, леденящее безразличие к «живым людям», к рядовым гражданам в
нашей Империи невероятным образом соединялось с пристальнейшим вниманием
к тому, чтобы каждая человеческая судьба, каждая непохожая на другие «планета» – летела по раз и навсегда заданной орбите. Не дай Бог, ежели какая-нибудь планетёнка позволяла себе вольность сбиться с пути...

Какие стройки, спутники в стране!
Но потеряли мы в пути неровном
И двадцать миллионов на войне,
И миллионы – на войне с народом.

Наверно, нет ничего страшнее и несправедливее, когда страна начинает воевать с собственным народом, с единственным кормильцем своим. Каким бы могущественным и карательно-жестоким не было такое государство, подземные воды истории медленно, но неизбежно размоют его бездуховно-скалистый фундамент, время, крупица к крупице, накопит силы для неизбежных, обновительных перемен. Кремлёвские руководители еще были полны бодрых планов по переустройству «слегка расшатавшегося, местами развинтившегося» социализма, а Евтушенко напряжённым поэтическим слухом уловил истинную поступь истории.
Это было прозрение. Как когда-то Блок, задолго до 1917 года, услышал поступь новой эпохи, идущей на смену самодержавной системы, точно так и Евтушенко уловил характер «ломавшегося времени», готовившего отнюдь не перестройку отжившего свой срок, начавшего разлагаться тоталитарного режима.

После распада Советского Союза (а он потому и распался, что уже даже в малой степени перестал отвечать современным гуманистическим требованиям), многие политики, экономисты, философы молодой России сошлись на мнении, что нам достаточно возродить в стране рыночные отношения, и они вынесут нас на гребень западной, цивилизованной жизни.

Концепция эта отдавала откровенным примитивизмом, а скорее очередной утопией: Россия должна была дважды вступить в одну и ту же воду – в тот самый капитализм, от которого она отреклась в 1917 году. (И конечно же, отреклась не по воле большевиков, а по своему собственному вымученному желанию, по неуклонной закономерности всё той же российской истории; «бесовской кучке» нигилисто-революционеров слабо было повернуть  империю-громадину на новый курс, не считаясь с направлением ветра эпохи). Мысль об утопичности, полной оторванности кремлёвско-олигархических реформаторов, похоже, подтверждают наши нынешние смутные времена (смутные – поскольку еще отчётливо не осознаны суть и цель современного этапа развития). За что полудемократы-полукоммунисты ни возьмутся, всё у них наизнанку, всё вверх тормашками получается. Они капитализм пытаются насадить, а выходит олигархизм какой-то. Как будто Русь ни капитализма никакого не хочет, ни обрыдшего социализма не желает...

В шестидесятые годы, но уже ближе к их завершению, в «Сенегальской балладе» Евгений Евтушенко и о капитализме, и о социализме высказался вполне определенно:

Мы – невольники века,
невольники наших
правительств и рас.
Всюду – путы.
Настоящей свободы –
ее ни у нас, ни у вас –
Лишь минуты...

Но что же тогда спасёт измученное враждой и взаимным непониманием человечество, если настоящей свободы, подлинного счастья нет «ни у нас, ни у них» – ни в капиталистическом стане, ни в стане постсоветском?

Невероятно трудный и мучительный вопрос. Найдёшь ли мудреца, который бы на него ответил... Но вот, с десяток лет назад, в одной из передач радиостанции «Свобода» Евтушенко спросили именно об этом. Сославшись на общеизвестную идею Андрея Сахарова о конвергенции двух антагонистических систем, поэт это предвидение несколько конкретизировал: современный мир мучается родами нового общественного строя – того самого, который объединит в себе достижения и капитализма, и социализма.

«Советское семидесятилетие, – сказал поэт, – было стихийным отрицанием капитализма, но, как в таком случае всегда с неукоснительной  закономерностью происходит,  отрицание стало худшим вариантом отрицаемого  – вариантом настолько более гнусным, настолько более отвратительно-пародийным, что сам же капитализм ужаснулся живой пародии на себя и постарался исправиться, модернизироваться, гуманизироваться (прав, прав оказался Каутский в споре с Лениным!), так что от прежнего капитализма осталась разве что одна рыночная основа. И что же нам нужно сейчас делать? Да только то, чтобы не насаждать безумно капитализм, а напряжённо осознавать, понимать и принимать вызревающую формацию, живое срастание двух систем, совершающееся с единственной цивилизованной целью – принести долгожданные блага каждому человеку».

Понятно, слова эти я привожу по памяти, не успел записать на диктофон. Но вот ведь что удивительно! Не от руководителя нашей несчастной страны, не от одного из множества прославленных российских политиков , наконец, не от какого-нибудь современного философа услышал я то, что разумно и убедительно объясняло небывалую российскую ситуацию и подсказывало из нее спасительный выход. Услышал от поэта. Хотя чего уж тут удивляться:

Поэт в России – больше, чем поэт.
В ней суждено поэтами рождаться
лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства,
кому уюта нет, покоя нет...

Страшная эпоха «Красного колеса» превратила «граждан» в бесчеловечных, чёрствых, безликих рабов (ненужными и наказуемыми оказывались в советские времена все лучшие славянские качества – жажда воли, справедливость, доброта, вера в Бога). И вот откуда непереносимо болезненные строчки поэта:

Идут тринадцать работяг.
Что впереди? Опять ГУЛаг?

Или:

Чужие мне их благородия
и вся империя сия,
и только будущая родина –
родная родина моя!

Но в безликом горе, в великой униженности, в безумном и затянувшемся погружении в мертвящую бездуховность (а от нее-то  все наши несчастья!) беспредельно долго  русские люди, славяне с богатейшим прошлым, оставаться не смогут – никакого хвалёного терпения не хватит!  Есть уже и примеры – встают люди с колен; вот-вот начнут срывать с лиц своих присохшие маски равнодушно-рабско-мещанской безликости. А если так, то:

Стоит всё терпеть бесслёзно,
быть на дыбе, колесе,
если рано или поздно
прорастают ЛИЦА грозно
у безликих на лице.

*   *   *

Когда-то известный итальянский режиссер пригласил Евгения Евтушенко сняться в роли Иисуса Христа. Не знаю, после долгих или коротких размышлений, но Евтушенко отказался от этого предложения. И я догадываюсь – почему. Можно ли грешнику (а в мире нет ни одного безгрешного человека) убедительно сыграть Христа, которого грех не коснулся! Подозреваю, что именно в те годы поэт пришел к убеждению, что человеческая нравственность без веры – обманчивый миф. И если даже мир, действительно, начнёт или уже начинает развиваться по Сахарову, то сердцем этого развития должен стать Христос с его идеями любви, правды и добра. Недаром в творчестве великого русского поэта все чаще и чаще звучат темы веры и безверия. А одно из стихотворний – вот пример живейшей злободневности! – стало песней, да и какой, – за душу берёт, до слёз пронимает.

Не крест – бескрестье мы несём,
А как сгибаемся убого.
Чтоб не извериться во всём,
дай Бог, ну хоть немного Бога!

Сначала Бога хоть немножко. Потом больше и больше. И не бескрестие мы уже понесём, а полновесный крест Христов. Так было не раз в нашей истории. Бог даст, будет и теперь так же.

Декабрь 2000 года,
март 2012 года.