взрослые

|от автора: на сайте трудно читать текст с экрана. поэтому сворачивайте в маленькое окно - так текст воспринимается легче. приятного прочтения



Другу,
у которого рано
выросла борода

- О чем ты думаешь?
- Что?
- Ты такой задумчивый все утро. Весь в себе, и глаза… будто ты пытаешься смотреть сквозь предметы, ну, знаешь, будто у тебя рентгеновское зрение, как у супермена или что-то в этом роде, - она засмеялась. – Так о чем ты думаешь?
- Я… я не знаю, - ответил я, и взял чашку кофе. – Что-то вспоминаю…
- Вспоминаешь?
Она резала ножом яичницу, и нож скрипел так противно, словно это кричит детеныш ламантина. Хотя… я не знаю, как кричит или выглядит детеныш ламантина.
- Причем здесь ламантины? – спросила она.
Черт, я это сказал вслух - что за утро сегодня? Надо с ней поговорить, может, и она чувствовала то же самое?
- Знаешь, мне сегодня что-то снилось. Я словно куда-то стучался, не понимал что происходит, но я видел себя со стороны. Только я был другим, карликом… там было много карликов и они скалили зубы.
- Карлики! Должно быть это страшно, - испугалась Катя.
- Нет, - продолжил я, - это было весело… люди из сна все время говорили… а я будто знал каждое слово. Нет, не то чтобы я написал им эти слова как сценарист, просто… словно я уже это слышал, когда-то давно…
- Передай кетчуп, - спокойно попросила она.
Черт, держи ты свой кетчуп.
Я придвинул стул ближе.
- Понимаешь в чем странность сна? Он был как фильм, точнее пленочный фильм, который со временем затерся. И я был таким…карликом. Что бы это значило?
Кого я спрашиваю? И что я вообще спрашиваю? Это даже не слова, а бред. Может, я и сейчас сплю?
Я оглядел кухню. Нет, все такая же синяя, унылые чашки с холодом железа. И она рядом со мной. Уже приняла душ, накрасилась и в платье.
Ест яичницу.
В этом есть что-то забавное. Ну вот, я улыбаюсь, а ведь не должен. Хотя уже и не помню, почему не должен. Ну да, точно, я же на нее злюсь – она не проявляет внимание к моей проблеме. Впрочем, это даже не проблема.
Черт, какая же она сексуальная, за это ей можно простить все.
Она ест одно жалкое жареное яйцо уже пять минут, жует каждый кусочек, словно он кусок сала или ириска. И при этом так скрипит ножом. Бросила бы она свое модельное, ее плечи… словно уголки стула, на котором она сидит – такие же острые. Она сегодня балуется яичницей. Вечером будет рыдать, что слишком толстая, что все над ней смеются. Точно будет плакать, такое было уже ни раз. Одно утешает – она не модель. Нет, она модель, работает в модельном бизнесе, но я никогда не применял к ней слово «модель». Это словно маска. Если ей дать такое имя, то и моргнуть не успеешь, как она станет законченной неврастеничкой или шлюхой - такие образы навевает нам ящик, в который смотрит вся мебель и мы по вечерам. Маски вешать плохо, это все равно, что сказать, что я… черт, как называется моя должность? Надо будет спросить у Паши.
- Прекрасно – дождь пошел, - она прикончила свое яйцо и кивнула на окно. – А вчера ведь говорили про палящее солнце.
На улице вправду было сыровато, совсем как у нас в квартире. Так же неуютно, будто белье не совсем просушено или где-то рыскает сквозняк, холодящий икры и кончики пальцев.
Я смотрел на часы, а стрелки не двигались. Я даже не мог посчитать сколько времени, но это было и не нужно. Я знал, что сейчас она уйдет на работу (уже полгода она улыбалась людям при входе в банк и разрешала небольшие проблемы с клиентами), а я через час отправлюсь вслед за ней. Или не ходить сегодня?
- Может, ты заболел? Саш, я побежала, а ты померяй температуру. Если что – звони мне.
Она поцеловала меня в лоб, а следом приложила губы, как… до чего знаком этот жест, но я не помню…
- Сегодня постараюсь пораньше, посмотрим фильм?
Идеальные отношения. Я улыбался, пока она одевалась в коридоре. Непроизвольно, потому что мне нравилось это слышать – что она придет пораньше, и мы будем смотреть фильм вместе. Но о чем я думал?
Мысли, они легче любого материального предмета. Ничто не способно ускользнуть так быстро, как это делают мысли. Они легче пуха, легче воздуха. А если не наделить их должным вниманием, то они и вовсе исчезают, будто их никогда не было. Самое трудное в такие минуты – это не знать, что они у тебя были. Остается лишь ощущение, чего-то покинутого, только надгробье… не всегда можно вернуть к жизни умершие в голове мысли. Это не многим под силу… Голова – конечно! - вот о чем я думал. Она меня поцеловала в лоб как-то по-особенному…
- Все, пока, милый.
- Пока, родная, - я поцеловал ее в губы.
Дверь хлопнула, и я потер лоб: что-то было в этом жесте. В этом поцелуи. То, что она сделала… это как бы имеет связь с тем, что мне снилось.
Черт, она забыла…
Я открыл дверь.
- Катя!
Она еще ждала лифт.
- Ты зонтик забыла, - я отдал его и лифт расскрипелся дверцами.
Она зашла в него, когда я решился:
- Почему ты меня так поцеловала?
- Что?
- В лоб! Зачем?
Катя стояла в лифте.
- Так делают, когда проверяют - есть ли температура.
Ее рука уже была на кнопке с нижним этажом.
- Кто так проверяет?
Она улыбнулась и развела руками, когда дверцы съели ее словно челюсти чудовища, лежащего на боку
Я вернулся в квартиру и остановился на пороге. Часы тикали, а я думал о том, что мне снилось. За окном гремел гром.

- Слушай, Паш, я сегодня не смогу прийти, я кажется заболел… Да… Наверное… Мы тоже с открытыми спим, - я зажимал телефон плечом, а сам застилал кровать. – Ага… отгул… слушай, спасибо тебе, я у тебя в долгу… да, - я рассмеялся. Мне не было смешно, но я смеялся из-за глупости, просто от любого слова, только из-за эйфории, которая появился после блестящего обмана о болезни. – Пока.
Я сидел на заправленной кровати, сложив руки на колени, и рассматривал комнату. Просто так. Но потом меня стало интересовать все, что было в спальне. Я смотрел на книги, побрякушки, одежду, вазочки, диски, шкафы как на что-то новое. Странно - все это я не замечал до этого утра.
Что-то в комнате было не так. Полки, комод, шкаф, книги, Катины сережки… еще раз: полки, комод… чего-то не хватает.
Я чувствовал свое сердце - как оно, маленькое, бьет в груди.
Поднялся с кровати.
Что не так?
- Полки, книжки, комод, зарядка для телефона, сережки... – я повторял это словно молитву.
В голове меняется все слишком быстро: слова гаснут, не успев родиться. Мыслить - это не происходящее в нашей голове каждую секунду, но это диалог, который мы строим сами с собой.
Сейчас от меня что-то ускользало. Я уже не мыслил - устал искать ответы во ржи. Я потерялся в своей же голове.

Все, что нужно для существования на этот и следующий день – маленькая победа, которую порой сложно вырвать  у жизни. Я доставал очередную победу из пачки.
Глаза защипало от дыма, я подошел к окну и открыл его. Поцелуи ветра оставляли на моем теле взволнованную кожу. Капли неслись сверху, они лавировали на ветру, изгибали свои маршруты, сталкивались друг с другом, разбивались на десятки холодных искр, вновь превращались в капли; кончали с собой на карнизах, на лобовых стеклах машин или в лужах, а некоторых заносило и они попадали ровно в тот проем окна, который я оставил, чтобы дым вытягивался в небо. Капли бились мне в руки и лицо, скатывались по гусиной шее и замирали в волокнах моего халата.
Что-то я не помнил, когда начал курить. Месяц назад, вчера или несколько лет назад?
Перед домом, среди машин, было странное место. Я понял, что в нем что-то не так, как только взглянул. Раньше этого не было. Точно не было.
- Что это за штуки? – я вглядывался в глубину семнадцати этажей, и погода отнюдь не помогала мне в этом.
Слишком близко к дому – тяжело заглянуть. Я открыл окно полностью и уперся рукой во внешний подоконник. Красные и желтые цвета играли в том месте, будто они могли сами плавать по своему желанию. Что это за штуки внизу? Красные и желтые – так пах мой сон.
В доме зазвенел телефон – я обернулся, когда рука соскользнула с мокрого подоконника и часть меня полетела в бездну.
Удар пришелся в лицо.
Я упал на спину. Потолок висел надо мной, и я был ему бесконечно рад. Я мог легко вывалиться, сыграть на перегонки с дождем и разбиться насмерть. Сколько бы прошло времени, прежде чем под таким ливнем меня смогли бы разглядеть?
Телефон продолжал звенеть.
Я ярко представил себя развалившегося на асфальте, с неестественно вывернутыми руками и ногами. И как кровь растекается от меня в стороны, пропитывая землю, как пропитывает вода лист бумаги. Мой халат распахнулся бы, подставляя дождю обнажившиеся ребра.
Я моргнул.
- Ай, - выкрикнул я, - как же больно.
Ощупал свою губу и бровь – все пальцы оказались алыми.
Телефон продолжал трещать. Я подполз и снял трубку, но в ответ уже раздались гудки.
Черт.

Пока я спускался вниз, то думал о том, что не помню момента, когда мое существование не казалось мне бредом. Да, сегодня как-то особенно, но вся жизнь стояла передо мной как в тумане. Я что-то знал, но не мог это разглядеть. И это убивало. Так убивают нерешенные задачи или оставшиеся пара семечек на тарелке, непрочитанная до точки строчка в книге или фильм, недосмотренный до титров. Так же бывает неуютно, когда мы не можем вспомнить, что за песню напеваем, или где видели вот этого человека из метро.
И пяти минут достаточно, чтобы начать уважать наш мозг. Сколько сложнейших операций он проделывает просто для того, чтобы мы дошли ночью до туалета. А сколько обломков, обрывков слов и идей остаются в нашей голове так и не найдя причала? Такой мрак в нашей голове, и так легко порой там загораются путеводные звезды или маяки. Достаточно задуматься, уставившись в одну точку, и наши мысли будут скакать из придуманного мира в реальный, мы будем отсылаться в прошлое и загадывать будущее.
Стоп.
Лифт остановился, и скрежетащие дверцы пригласили меня в полумрак. Я не выходил.
Только что было то, что мне нужно. Я только что об этом подумал. Это проскользнуло в моей голове. Это снилось мне. О чем я думал?
Дверцы стали закрываться. Я задержал их рукой и вывалился из лифта словно пьяный.
- Черт, черт, черт… это было рядом.
Мои руки были в волосах, глаза закрыты, а рот ловил потоки кислого воздуха.
- Сволочь, - простонал я. – Ускользнуло.
Почему так получается? Почему голос внутри нас не прекращаемо льется? Почему он не записывается, как на жесткий диск? Почему его нельзя прослушать? Ведь нам дано чувство времени, мы можем сказать, что делали пять минут назад или ответить через сколько дойдем до места встречи. Как жаль, что нельзя делать путешествия во времени внутри себя. Это точно бы не нарушило законы вселенной.
Я накинул капюшон и открыл входную дверь. В моих ушах будто оказались наушники, которые проигрывали шум и помехи в эфире. Только у этой музыки был особенный запах. Так пахло только во время дождя.
Я обогнул дом, прошел мимо ряда машин, прежде чем оно увидело меня, а я его.
Это был квадратный участок. Пятнадцать на пятнадцать метров. Участок был огорожен низким цветным забором, таким ярким, что он казался чужим в районе при этой пасмурной погоде. В самом этом квадрате стояли непонятные сооружения из железа. Все конструкции, как и забор, были раскрашены. Красный и желтый цвет.
Прогремел гром. Совсем тихо, протяжно, будто он полз по небу. Следом все окутала вспышка, и гром ударил сильней. Он менял тембр, затихал, вновь возвращался, но не оставлял меня и дома в покое.
Дождь полил сильней. Он ухудшал видимость, и мне пришлось перешагнуть через маленький забор, чтобы рассмотреть «странное место» получше. Мои ноги угодили в песок, который комками стал облеплять мою обувь. Я трогал железные скрепленные палки, пытаясь отгадать их загадку. Гром порвал небо, и я отпрыгнул от труб.
Молния.
Она могла бы ударить - здесь все из железа.
- Лучше убраться, - сказал я сам себе.
Пластыри срывались с лица под напором дождя. Я отклеил их и бросил на землю. Маленькие красные бумажки напомнили мне об окне, и я поднял глаза кверху: где-то там, за дождевыми листами таилось мое окно. Я с него чуть не сорвался. А теперь стою под дождем, мокну и вполне могу умереть, если грозе вздумается послать молнию именно в эти арматуры.

Стакан ударился о пол и покатился прочь. Я понял, что задремал в кресле перед окном. На полу валялся окурок.
- Так и случаются пожары, - сказал я и протер глаза.
За окном ничего не изменилось – погода все так же рычала. А я наслаждался каждой вспышкой, каждым громом. Теперь эта злость неба не могла меня достать. Я был дома.
Электронные часы не горели.
Выключатели спокойно сменяли положения под моими пальцами, оставляя люстру без участия темную.
- Отлично – нет электричества. Однако мне не страшно.
Я не знал с кем говорю. С грозой или с кем-то более значимым.
- Гораздо неприятней было, когда я шандарахнулся об окно. Лицо, кстати, до сих пор болит!
Зазвонил мобильник. Это была Катя.
- Да?
- Милый, ты дома? Почему телефон отключен? – Казалось, что у нее есть заготовленный список вопросов.
- Не знаю, он включен. Сейчас проверю. - Я прошел в спальню. Трубка лежала на полу и молчала. – Черт, ты знаешь, я ее уронил, видимо, и… линия была занята или что-то в этом роде.
- Дома тоже нет света? – Катя была явно взволнованна.
- В центре тоже вырубило? – Я подошел к окну и оглядел ближайшие дома, будто они могли мне что-то подсказать.
- Нам сказали, что полгорода вырубило. Был сильный перепад, у нас в банке даже аварийные двери сработали. Сейчас их открывают, все будет в порядке. Я позвонила, потому что волновалась… может, из-за перепада и дома что-то сгорело?
- Я уже посмотрел, - соврал я, - телевизор, холодильник – все в порядке.
- Как твое самочувствие? – голос ее стал спокойней.
- Я отлично. Жду тебя. Может, встретить?
- Нет, сама доберусь. Ладно, мне пора.
- Подожди. – Я сжал мобильник сильней.
- Да?
- Катя… сколько времени мы уже вместе?
Молчание. Будто нарочно.
- Когда мы познакомились? – повторил я.
- Что за глупые вопросы? Это было… черт знает как давно. Почему ты спрашиваешь?
- Просто я… не помню того дня.
- Ты переутомился, милый. Все, мне пора. Целую.
Я попрощался уже с немым телефоном.
Не заметил, как закурил.
- Идиотизм, - прошептал я.
Она даже не накричала на меня. Ее это абсолютно не тронуло. Разве это не важно - дата нашего с ней первого поцелуя? Или она подумала, что я шучу? Или все, что я говорю и о чем думаю – действительно не заслуживает внимания?
Я - здоровый мужик, у меня грубый голос и большая ладонь, способная передробить любому косточки. Почему же меня так волнуют какие-то сентиментальности и призраки из снов? Проклятое желание докопаться до истины, которую я сам придумал в своей больной голове. Наверное, я переутомился.
Мне нравилось думать, что у меня есть загадка, которую я должен отгадать. И я чувствовал себя правым, потому что мне снилось что-то, что оправдывало каждое мое действие. У меня был пропуск, разрешение, сверхполномочия, чтобы вести себя не как всегда. Я просто хотел понять, что происходит и почему все кажется таким странным?
Я тяжело вздохнул.
Наши мысли столь же безграничны, как и космос. Зачем же пытаться угадать и всегда пытаться подчинить ситуацию себе?
- Умей расслабляться, - сказал я себе.
Хотя, с другой стороны, именно минутное владение ситуацией в собственной голове дает нам иллюзию контроля над собственной жизнью. Подмена малого большим. И, наверное, это лучше, чем жить инстинктами.
О чем это я?
Уже сплю.

Человечество – стадо овец, которое потеряло пастуха. Но вот только пастуха никогда не было. Человечество началось с того, когда обезьяна взяла в руки камень и кинула его туда, куда захотела. Ей никто в руку камень не вложил. Овцы сами по себе, начиная с собственных родов.
Слишком много в нас чувства «так должно быть» или «это ведь должно с чего-то начинаться». Ничего не должно. Например, мысли не должны ни с чего начинаться. А попытка найти этот исток – крах и расстройство психики. Я крепко утвердился в надуманном и запомнил: решу вновь копошится в том, у чего нет дна – просто прочту Хармса. Уж он точно умеет отбить синдром поиска глубинного смысла.
Об этом я думал, пока лежал в постели. Этим занятием я оправдывал свое туманное и неуютное состояние, в котором чувствовал себя потерянным. Меня пугало то, что я не был в состоянии отследить собственный процесс мышления в голове.
- Фотографии, - выпалил я и окаменел.
- Полки, книжки, комод и … - вот, чего не хватало. Фотографий! Где они? Почему в комнате нет фотографий?
И тут я понял, что в квартире вообще нет ни одной фотографии.

Я слышал, как ключ поворачивается в двери. Знал, что это Катя, но даже не шевельнулся. Не знаю почему, но мне было все равно. Я смотрел прямо в окно, но представлял, что сейчас увидит Катя.
Она захлопнет дверь – дверь хлопнула. Положит ключи – они звякнули. Затем скинет туфли. Позовет меня:
- Милый…
Сделает пару шагов и увидит меня. Вздрогнет.
- Боже, что ты делаешь на полу?
Она оглядит мою спину. На ее лице будет выписан испуг и смущение. Катя осмотрит беспорядок в гостиной: увидит все вытрясенные ящики, открытые шкафы, книжки на полу. Она испугается, что я не оборачиваюсь к ней – вот ее судорожный вздох. Она напугана: так втягивает воздух, что даже крадет мою возможность дышать. Теперь и у меня сушит во рту.
Катя, конечно же, обойдет меня. Медленно. Потому что ей будет интересно – что лежит у меня на коленях?
- Родной, что случилось? Нас ограбили?
Я повернул голову. Она возвышается надо мной. Такая красивая: ее волосы стали волнистыми от дождя, от страха глаза просто прекрасны.
- Где наши фотографии? – спросил я.
- Разве фотоальбом не у тебя на руках?
- Здесь не те фотографии, - ответил я.
В глубине себя я уже понял, что во всем виню ее. Будто это она проделала со мной все эти трюки. Выкрала все фотографии, устроила дождь за окном и напустила мне тот сон.
- Милый, ты меня пугаешь...
- Здесь фотографии только те, где мы вместе. Но ведь было время, когда мы не знали друг друга. Ведь так?
- О чем ты говоришь? Что с твоим лицом?
Я откинул альбом в сторону и поднялся. Мне хотелось ударить ее.
- Хватит претворяться! Ты помнишь то время, когда мы не были вместе?
Катя смотрела на меня с заплаканными глазами. Она вся сжалась. Она боялась меня. Я это чувствовал. Но у меня не было никакой жалости к ней. Она выглядела, как забитая мышь. Нет, в ней определенно не было ничего привлекательного.
- Мне страшно.
Я шагнул к ней.
- Хватит!
- Прекрати, что случилось?
- Ты сама знаешь! Почему я ничего не помню? Кем мы были? Я не всегда здесь жил – я это помню!
Я не заметил, как схватил ее за плечи и тряс при каждом вопросе. И тут она зарыдала и бросилась ко мне на грудь. Инстинкт, говорящий о том, что я ее сберегу от любой угрозы, сработал. Но ведь сейчас я, ее спаситель, ее хранитель, и был той угрозой, что нависла над ее ломким и хрупким чувством.
- Не кричи, пожалуйста.
- Извини.
- Мы же вместе.
- Прости меня.
- Зачем ты все это спрашиваешь? Мне так страшно.
- Больше не буду.
Я вдыхал аромат ее волос, и во мне просыпалось только желание владеть ей. Впрочем, порой это единственный выход наладить все, что испорченно.
- Я больше не буду.
Я больше и не хотел.

Мое очередное утро.
Я лежал в постели и смотрел на солнечных зайчиков. Этой ночью мне не снились кошмары с карликами. Мне вообще ничего не снилось. Поэтому вчерашний день казался странными, и мне было за него стыдно. Как только мы проснулись, я боялся взглянуть в глаза Кати. Как я мог кричать на нее вчера? Ведь она не была ни в чем виновата. Что вообще на меня тогда нашло?
Нет. Что-то определенно есть. Вчера я почти дошел до истины, нашел ответ. Моей ошибкой было лишь то, что я поддался панике. Паранойя захватила все мое тело, и я накричал на нее… Не нужно было все вымещать на Кате.
Я закурил. Стал слушать, как струится вода в ванной.
Не нужно ее вмешивать, это мое дело. Она не знает, какую сложную работу я проделал в своей голове. Она не поймет, ей не объяснить. Слишком сложно… да что это я? Ничего сложного. Просто я боюсь назвать ее дурой. Но я это знаю. Знаю, что она слишком глупа, чтобы понять мое чувство.
Я принял решение отсидеться в спальне, пока она не уйдет. Я ее сильно напугал вчера. Так что Катя сама избегала лишнего контакта со мной, и прятаться было не нужно.
Что творится? Что за безумие? Я не в состоянии понять, что происходит, словно я заработал психическое расстройство, болен аутизмом, не в состоянии связать все части мозаики.
- Связать все части… - сказал я сигарете.
Так говорят обычно в детективах или крутых фильмах. Хм, я чувствовал себя героем какой-то загадочной истории. Впрочем, я часто представляю себя героем. Потому что любой герой часто страдает – меня это привлекает.
Иногда я хочу стать жертвой какой-то катастрофы. Получить увечье от другого человека, потому что это в раз решило бы мои затянувшиеся проблемы, которые портят мои ночи, оставляя их без сна. Нет. Это родило бы еще больше проблем. Но они были бы другими. Они были бы по вине другого человека. Вина на плечах другого… в этом вся прелесть этого желания – быть жертвой не собственной катастрофы. Быть загнанным жизнью. Потому что тогда люди будут спрашивать с тебя иначе. Они будут питать к тебе жалость, которая будет оправдывать любые провалы.
Все проблемы, которые мы сами себе создаем должны разрешаться нами же. Но иногда ты не в состоянии, потому что не знаешь зачем и почему. Потому что трудно объяснить самому себе - почему ты так поступаешь. А быть может это самое жалкое оправдание, какое только может быть по отношению к собственной незрелости.
Наверное, мне стоит стыдиться всего этого, так как я понимаю все и мои решения проблем не скрыты под собственной глупостью. Но я… не стыжусь. Словно потому, что слишком травмировал себя всем этими размышлениями. Да, я умственный инвалид. Но все же я боюсь всего. И я боюсь не просто остаться одиноким, но и одиноким, которого все будут презирать.
Жаль, что меня окружают люди, которые видят во мне именно это понимание. Они видят ясность моего ума и видят, что я могу все это разрешить. Однако я этого не делаю… И это ведет к краху любых моих отношений. Это слабость, которая перечеркивает все хорошее, что было до этой собственной трагедии.
Хлопнула дверь.
Катя ушла. Не люблю оставаться наедине с собственной головой. Она рано или поздно сведет меня в могилу или к друзьям, чтобы я поныл.

Я трясся в троллейбусе и смотрел, как солнце высушивает океаны после грозы. Посмотрев на людей в вагоне и на свою руку, уцепившуюся за трубу – я обнаружил себя в костюме. Значит, я ехал на работу. Так бывает: раз и нашел себя где-то. И не помнишь, что случалось до этой секунды. Закрыл ли ты дверь, а не просто положил ключи в карман? Выпил ли чай или он сейчас свистит на кухне под огнем?
Я работал в месте,  где все выглядят замученными людьми. Если бы меня спросили, что я делаю в жизни – не ответил бы. Это сложно. Сложно говорить о работе, которую ты делаешь, если она неблагородная. Становится стыдно. Стыдно за многое: перед собой, что не смог заняться тем, о чем мечтал; перед другими, что помогаешь топить этот мир в дерьме, потому что больше ничего не знаешь и не хочешь: стыдно перед зеркалом – там всегда отражается не то, что мы накрутили в своей голове о самих себя.
Кем я работаю? Просто пропадаю на восемь часов из жизни. Прежде чем пропасть в своей квартире на ночь.
Они сидели в офисах и коридорах и смотрели в мониторы, которые отказывались делать работу по волшебству. Это были не люди, а анимация, которая редко оживала за день: для похода в туалет, глоток воды, перекур и потягивание рук за спинку стула. По существу, многие здесь сидели один на один с компьютером. Никто никого не замечает. А если приходится контактировать с посыльным или секретарем, то приходит не человек, а просто рот и руки.
Я шагал по картонной модели жизни и глядел по сторонам. Мне чувствовалось, что в моей груди сердце стучит чуточку быстрее, чем сердца в грудных клетках моих коллег. Или так кажется всем?
Меня всегда интересовало одно – как думают остальные? Неужели они также говорят с собой, также обращаются в прошлое, также их слова бьются в голове, как птицы, давно не видевшие волю?
Я делил рабочее место с Леной, Гришей и Пашей. Застряв в дверном проеме, я смотрел на них, а они даже не замечали меня. Может, вчера они тоже думали, что я сижу за компьютером и работаю? Наверняка Паша даже не помнил моего звонка.
Нет, нет, нет. Я думаю обо всех, будто они мертвые. Но ведь это не так. Они все живые. И быть может я мертвей, чем они.
Я спрятался за стеной, так, что меня никто не смог заметить в темноте коридора. Я вдруг понял, что не помнил, как сюда устроился. Не помнил, где работал до этого. Дверь туалета открылась, и вынырнул мой друг.
- Женя, - позвал я его шепотом.
Женя замер и вгляделся в мою рубашку.
- Какого черта ты тут торчишь в темноте?
- Мне нужно с тобой поговорить. Это важно.
- Почему ты говоришь шепотом?
- Не знаю. Идем. Вот сюда.
Мы вышли на лестничную площадку. Здесь было безопасно.
- Ты вчера вроде заболел? Сегодня лучше?
- Да, да, - поторопил я. – Женя, я задам тебе простой вопрос. Он может показаться странным, но, пожалуйста, ответить на него прямо. Хорошо? Что мы делали до этого? До этой работы?
Женя смотрел на меня подозрительно. И у меня в голове появился вопрос, который испугал меня самого.
- Женя. Откуда мы взялись?
Мы стояли на маленьком островке, посреди океана. И эта земля была моей. Женя стоял на ней лишь потому, что я ему позволил. Я взял его с собой, посвятив его во всемирную тайну. Его глаза царапали мое тело. Он был готов ответить.
- Не понимаю вопроса. Мы просто были.
Я почувствовал, как мой кулак сжался.
- Заткнись! Зачем ты это делаешь?
- Что делаю?
- Притворяешься, будто ничего не происходит!
- А что происходит? – спросил Женя, когда я припер его к стенке.
- Ты говорил с Катей, да? Это она тебе пожаловалась за то, что я накричал не нее? Вы так мне мстите?
- Господи о чем ты? Отпусти меня.
Мы были вновь в коридоре. На нас смотрели лица работников. Я держал Женю за ворот. На моем лбу был пот.
- Ты горишь, Саня. У тебя температура, и ты, видно, бредишь.

Я сидел на площадке под окнами своего дома. Что со мной происходило? Я даже думал о том, что вероятно сошел с ума. Но знал, что «сумасшедший никогда не признает себя больным», а это уже означало, что я умом не тронулся. А, может, и нет - как можно доверять простой и красивой фразе, в которой заключен огромный смысл жизни человека? Ведь там тоже может быть много лжи.
И все-таки, что это за штуки? Железные сооружения непонятного назначения. Я стал исследовать каждую трубу, перекладину. Втягивал запахи, гладил материал. И мне подвернулась удача: пальцы ощутили странную ребристую поверхность снизу у одной из труб. Я нагнулся. Это была надпись.
- Улица Российская… дом шестидесятый… Адрес? Но чей?
Иногда наступает переломный момент. Я называю это порой сомнений. Когда неясен выбор, когда появляется масса соблазнов вернуться в свой дом и лечь в свою постель. Ты видишь верный путь, но понимаешь, что если сейчас отвернуться, закрыть глаза и махнуть рукой, то все станет только легче. Сложность минует тебя. Но это удел слабых. Это выбор гниющего человека. И человек часто его делает.
Один мой друг преподнес мне хороший урок: «Если в чем-то сомневаешься, то да – делай». И я знал, что не сошел с ума, когда вставлял ключ в замок зажигания. И я знал, что я найду ответ, пусть он будет даже не таким, каким я его представлял – мистическим и загадочным.
Мотор проснулся – рев охватил дома вокруг. Я зажал педаль и вырвался из своего мира. Теперь машина несла меня к тому адресу. Я чувствовал себя американским копом, давно вышедшим на пенсию. Он болен, но он знает правду. Под его курткой висит берета, а в кармане лекарство, которым он закидывается словно тик-таком.
В такой важный момент жизни я фантазировал. И мне становилось от этого приятно. Я воображал крутые повороты, на которых с визгом вылетаю. Я притворялся, будто мое сердце колит или что-то в этом роде. Я представлял, что меня теперь зовут Колден Холфилд  – крутое имя.
За рулем я стал улыбаться от собственных мечтаний. Почему мне так хорошо? Словно этого всегда не хватало.
Я остановился.
Это была окраина города.
Машину спрятал за деревьями в нескольких метрах от огромного пятиэтажного здания, огороженного колючей проволокой. Здание было серым, брошенным, похожим на потухший завод: из крыши торчали трубы, которые не пускали дыма, стены обсыпались белой трухой, оставляя за собой унылые трещины старости.
Я подбежал к забору и прижался спиной. Я не знал от чего или кого прячусь, но все равно действовал осторожно. Камер слежения не было. Я решил прокрасться к главному входу. И тут я услышал грузовик. Он приближался со стороны города – откуда приехал и я.
Грузовик затормозил перед воротами. Водитель вышел, не заглушив мотора. Задержавшись возле навесного замка, он распутал цепь, которой были скреплены ворота, а затем открыл себе путь внутрь.
Пригнувшись, словно это могло укрыть меня от зеркал заднего вида, я забежал за грузовик, оперся ногой о номерной знак и зацепился за задвижки бортика. Так машина протащила меня на завод. Сам я не знал почему прячусь, но вряд ли в это место пускали любого желающего.
Как только грузовик снова остановился, я спрыгнул и спрятался за живой изгородью. Сквозь сухие ветки и желтые грязные листья я мог лучше разглядеть водителя. Это был невысокий, крепкий мужик, который недавно отметил свое пятидесятилетие. По его взгляду и из-за отсутствия лишних движений было видно, что он работает здесь давно. Он, как и здание, не следил за собой: на его лице висела черная борода, темные от пыли щеки и лоб, тело было одето в засаленную одежду работяги.
Водитель закрыл ворота за собой – на сей раз с внутренней стороны. Мне показалось это немного странным – он работал здесь один? Как остальные могли бы попасть сюда? Мужик поехал на грузовике дальше, припарковался возле ржавой двери, которая наверняка вела в самое сердце этого завода.
Я осмотрел те окна, которые не были выбиты и не были покрыты непроглядной копотью. Никакого движения или подобия на свет я не приметил. Тем временем мужик откинул тент с грузовика и опустил бортики. Я смог увидеть, что он вез. Это были какие-то ящики. Деревянные ящики. Мужик аккуратно спустил один на землю. Он был примерно метр в длину. Затем приподнял его, чтобы перехватиться. И мои ноги не выдержали – я завалился на спину и прикрыл рот рукой. Мне стало страшно. Я вновь раздвинул ветки кустов: мужик уже взвалил ящик на спину и заносил его внутрь завода. Он заносил туда маленький гроб.
Что делать? Что это за место? Я огляделся – ворота были закрыты. Смогу я перелезть? Может позвонить Кате? Черт – мобильник остался в машине. Стоит ли отступать перед истиной? В конце концов, мое безумие привело меня к чему-то весомому. Я выпрыгнул из кустов и помчался со всех ног к грузовику. Ржавая дверь в завод тихо закрывалась. Когда она хлопнула, то я прочитал, что было на ней написано красной краской:

«ДЕТСТВО. ОПАСНАЯ ЗОНА»

- Детство? Какое знакомое слово… - прошептал я.
В голову врезались картинки карликов из сна. Я оглядел гробы в кузове. Те карлики из сна могли бы в них поместиться. Маленькие гробики для маленьких людей. Я заметил, что на крышках нет никаких крестов, как это принято.
Я подошел к ржавой двери и взялся за ручку. Хм, детство… на сколько это опасно? Я старался вспомнить – может это какой-то вирус или болезнь? Но почему тогда тот мужик вошел без защитного костюма? И где охрана завода? Я задавал себе эти вопросы, но все равно твердо знал, что сделаю: я открыл дверь, и темнота накрыла меня беспроглядным и душным одеялом.
Тишина.
Скоро я стал различать очертания. Это был большой холл, от которого отходило несколько коридоров.
Куда следует идти?
- Это просто. – Вырвалось у меня, когда я увидел грязные следы ведущие прямо.
Я бежал, трогая стены руками, чтобы не потеряться. Ноги меня несли быстро – их все время жалил страх. Я пробегал мимо кабинетов, в которых давно заправляла делами паутина. Дыхание казалось таким громким, что я боялся вызвать землетрясение. Наконец, передо мной осталась только одна дверь. Возле ее порога обрывались грязные следы. Я толкнул ее.
Свет нанес несколько ударов по глазам. Из белой пелены стали проступать очертания крестов.

Исполинский завод таил за собой огромное кладбище, которое утопало в лесу и холмах севера. Огромное цветное кладбище - каждый крест был разукрашен в яркие цвета. Повсюду была рассыпана радость, которая причиняла мне боль. Слишком радужно – не похоже на кладбище. От этого становилось страшно. Слезы сами собой наворачивались на глазах. Какие-то могилы были свежими, другие же – давно поросшие сорняками.
Я шел по мертвой земле и смотрел на памятники: всюду были выбиты изображения личиков маленьких людей. Они были так прекрасны. Так красивы. Каждое личико улыбалось и выжигало раны мне в груди. Я стал всхлипывать.
- Боже…
Я услышал шум и обернулся. Это хлопнула дверь. Мужик нес уже второй гробик. На минуту он замер и стал смотреть на меня. Затем опустил глаза и пошел дальше – выполнять свое дело. Теперь я понял, кем он был – могильщиком.
Под каждой фотографией висели одинаковые таблички, которые гласили: «Здесь похоронено детство…» и дальше шло имя. Все, что отличалось – это даты. И я стонал, будто рыба на суше, когда смотрел на даты: жизни этих маленьких людей были столь коротки. Десять лет. Пятнадцать. Двенадцать. Девять. Они так мало жили. За что? Почему?
- Кто вы? – взмолился я беззвучно, трогая светлые портреты.
Могильщик перетащил уже все гробики. Теперь он стоял под высоким деревом и копал очередную могилу. Я вытер слезы, и направился прямо к нему. Под ногами хрустели умершие прошлой осенью ветки.
Могильщик был безмятежен. Его лицо не отображало никаких эмоций. Совсем как лица моих коллег. Но в этом человеке было все как-то иначе. Он выглядел живым.
Я остановился возле него. Его черствые натруженные руки крепко держали лопату. Он выбрасывал землю под дерево, и даже не думал смотреть на меня. Гробик покоился рядом, ожидая свой скоро отрытый дом. Я боялся представить, что лежит в нем. Но воображение само рисовало мне ужасные картинки.
- Кто эти маленькие люди? – спросил я.
- Дети, - спокойно ответил могильщик. Затем он воткнул лопату в землю и посмотрел на меня. – Ты уже вспомнил?
- Что вспомнил?
Вместо ответа могильщик подошел к гробику и сдернул защелку. Я отшагнул назад.
- Не бойся. Здесь не то, что ты думаешь, Саша.
- Откуда вы знаете мое имя? – Я отступил на шаг.
Могильщик улыбнулся.
- Дело в том, что ты, Саша, почти не изменился. А я хорошо помню, как выводил твое имя под фотографией. Не хочу хвастаться, но у меня нет проблем с памятью, как у тебя.
- Мое имя под фотографией?... Вы хотите сказать, что здесь… что на этом кладбище похоронен я?
- Может, все-таки взглянешь?
Могильщик указал на гробик. Я подошел и взялся за крышку. А затем открыл.
Я не увидел обезображенный труп. В гробу лежало кое-что другое: фотографии, коробочки, мягкие игрушки, маленькая одежда, звонок от велосипеда. Каждый предмет, который я гладил взглядом, вытаскивал из моей головы воспоминания, в которых я был почти в таких же шортиках, или звонил в такой же звоночек.
- Здесь не похоронены маленькие люди, Саша. Здесь похоронено детство всех людей, которые выросли. Это ключи… или двери, ведущие в прошлое, которое взрослые люди не хотят помнить.
- Что такое детство? – спросил я и выпустил из рук фотографию счастливых людей с карликом.
Могильщик предложил прогуляться. И мы пошли по дорожке мимо могил. В лес.
- Я полагаю, что раз ты здесь, то значит, ты задался вопросом о своем прошлом. Ты вдруг понял, что не знаешь, что было с тобой пять лет назад и раньше, откуда ты взялся…. Верно?
- Да, - ответил я.
Мне стало стыдно оттого, что я радовался этому могильщику: он понимал меня. Даже лучше, чем я сам себя. Кто он?
- Все люди рождаются маленькими комочками. Маленькая головка, маленькое тельце. Такие очень маленькие люди почти помещаются у меня на ладони.
Могильщик засмеялся. Я не понимал, что в этом смешного – это ужасно.
А затем он рассказал мне все, чего я не знал. Я не понимал многого, о чем он говорил. Но в какой-то момент я почувствовал, что все помню.
- Знаешь, что придумали те, кто стали взрослыми? – спросил могильщик. - Они захотели навсегда избавиться от детства - кому-то не было и шестнадцати, когда он посчитал себя взрослым. Быть ребенком - глупо. И тогда «взрослые» занялись убийством своего прошлого. Они не хотели, чтобы детская глупость преследовала их. Они так спешили повзрослеть, что навсегда забывали тех, кем когда-то были. Взрослость – единственное состояние целой жизни.
Мы шли по узкой тропинке, изредка нагибаясь, чтобы не задеть низкие ветки плакучих ив. Солнце игралось с моими ресницами, и я думал, что в мире есть только я, и этот человек, который в состоянии забрать мои терзания. Мне хотелось, чтобы он был моим отцом или братом. Мне хотелось остаться с ним, и работать не жалея рук – бережно хранить то, что другие выбрасывают на помойку.
Могильщик остановился и опустил глаза.
- Больше некому выполнять мою работу, - сказал он. – Знаешь, а я часто видел тебя в городе. Есть особенные люди. Хоть они и захоронили свое детство, но они все равно оставались детьми. Ибо у них сильное воображение. Они мечтают… а этого почти не остается с возрастом.
- То есть… вы хотите сказать, что я…
- Еще ребенок. Сейчас ты стоишь возле могилы пятилетней давности. Посмотри на нее.
И могильщик указал на памятник, ничем не отличимый от остальных. Однако на нем была прикреплена моя фотография. А ниже подпись:

«Здесь похоронено детство Александра Сумарокова
Август 2010 – Апрель 2023»

Я упал на колени.
Могильщик покашлял, а затем положил руку мне на плечо. Он хотел что-то сказать, но видимо не знал что.
- Ты знаешь, не думай, что все сошли с ума. Жизнь родилась в нашем веке уже такой. Мы ведь взрослеем еще потому, что видим слишком много ужаса. – Он помолчал, а затем добавил своей бороде, - да.
Он хлопнул меня по плечу еще раз, а затем пошел прочь, к своей работе, петляя между единственными друзьями–могилами.
Я прислонился к холодному камню, и стал слушать, как шумит ветер, как движется Земля. Я вспомнил все. И этого было достаточно, чтобы хотеть похоронить себя рядом с памятником детства.

Восходящее солнце нежно растворяло темноту, поднимаясь из-за горизонта алым колесом. Если бы не спокойствие и прохлада утра, можно было бы подумать, что в небе задержался вчерашний закат.
Расплавленные кусочки гудрона блестели в асфальте точно бриллианты, которые рассыпал неуклюжий вор. Серебристыми звездочками запела роса на зеленых лентах травы. Несколько птичек поздоровались с новым днем.
С каждой секундой черная тень от семнадцатиэтажного дома все больше пожирала землю во дворе. Я стоял в окне кухни и смотрел на детскую площадку, от которой остался лишь пустой квадрат: сегодня ночью я слышал как под домом ревел грузовик – он увез качели и горки. Я пил кофе, прислонившись лбом к стеклу. В пепельнице отдыхала сигарета. В ванной шумела вода.
Могильщик сказал, что через некоторое время я все забуду вновь. Таков контракт – обратной дороги нет. Это утро было последним, когда я мог здраво рассуждать. Меня не терзали призраки прошлого или осколки сновидений, которые обычно терзали мне виски. Я, наконец, был спокоен. Я был самим собой.
- И это чертовски приятно.
- Что приятно?
Она вышла из душа. Я смотрел на нее – она вытирала волосы. Совсем юная, нежная. Во сколько лет она попрощалась с детством? Ей, наверное, всего шестнадцать. Неужели я встретил ее, когда ей было только тринадцать?
- Встречать вместе с тобой утро, - быстро улыбнулся я, - это чертовски приятно.
Катя улыбнулась в ответ.
- Ты сегодня не такой загруженный, как был в последние дни. Тебе лучше?
Что я мог на это ответить? Внешне я выглядел спокойно, но внутри мое сердце вскрывало себе вены. Я знал про все. Я знал про детей. Я знал, что мы потеряли веселье. Я знал, что человечество перестанет существовать. Я знал, что мы лишились счастья. Зачем нам было это нужно? Зачем было торопить то, что и так обязательно бы случилось? Мы поступили подло со своим телом. Мы дали времени взятку, и оно усадило детство под замок… нет, не под замок – хуже – оно похоронило нас.
- Хватит тебе стоять, поцелуй меня и давай есть.
Я сделал все это.
Как только я сел, то почувствовал тяжесть в голове. Кухня расплылась, словно разбилась на две части, а потом вновь все соединилось. Все стало прежним. Секундное помешательство.
Я сидел за столиком и смотрел в отражение зеркала. Все-таки у меня была хорошая жизнь: мой дорогой костюм, шикарная кухня и прекрасная Катя. Это была идеальная жизнь. Я улыбнулся и начал есть – скоро на работу.
А зеркало в это время показывало двух подростков, сидящих в холодной синей кухне: девушка, с нарисованным искусственным лицом из косметики, и парень, сидящий в нелепо большом костюме, у которого в руке дымится его смертный приговор.
Они завтракали.