Италия Гоголя

(из книги «ДЕТИ ЯНУСА»)
Гуляем по вечернему Риму. Из пиццерий и тратторий доносится смех, перемешанный с бряцаньем посуды и обрывками разговоров. Улицы заполнены веселой, беззаботной толпой. Когда сливаешься с ней – чувствуешь, как все тело, каждая его клетка пропитываются жаждой жизни. «Ах, если б умер я в тот миг,\  Я твердо знаю, я б проник \ К богам в Элизиум святой,\И пил бы нектар золотой.\ А рай оставил бы для тех,\Кто помнит ночь и верит в грех,\Кто тайно каждому стеблю \Не говорит свое «люблю»»,- точно передал это ощущение Николай Гумилев.
Пантеон.  Фонтан Треви. Пьяцца Навона.  Пьяцца ди Спанья. Убегающие от нее вверх  ступени лестницы Тринита дей Монти, как всегда, заполнены молодыми иностранцами . « Они,- пишет о них Луиджи Бардзини,- опираются на древнюю травертиновую балюстраду, усаживаются или растягиваются на ступенях  и ждут. Чего или кого ? Сами того не зная, они занимают одно из тех мест, где в далекие времена, сто и более лет тому назад, собирались другие молодые люди – модели и артисты, ищущие работу. Здесь, на травертиновых ступенях, сидели святые монахи с белыми бородами, пираты, пилигримы со своими мисочками, и красивые крестьянки  , облаченные в костюмы, готовые молиться перед алтарем какого-нибудь художника, незанятые бандиты в конических шапках и с ершистыми бородами, собранные в сюжетную композицию святые семейства. Были здесь  театральные убийцы, Иуды, Вакхи, молодые святые Иосифы, пастухи в накидках из козлиной или буйволиной шкуры, походившие на древних сатиров, бородатые отцы небесные и спустившиеся с холмов крестьяне с жестокими глазами. Сами того не зная, эти молодые иностранцы занимают одно из тех мест, где еще до моделей, воров, убийц и других бедолаг, находили себе азил - непрекосновенное убежище-  те, кого разыскивали папские жандармы. Согласно древней привилегии, их не могли арестовать до тех пор, пока они  не покинут это место. Стендаль, описывая их, добавляет : «Друзья и родственники честных людей,  поселившихся на ступенях, приносили им днем еду, в которой они могли нуждаться.»  Как и модели прошлого, эти современные молодые люди напоминают маскарадных персонажей и - в своей потертой одежде – , кажется, тоже убежали из дома и ищут азил. Многих из них, несомненно, в их бегстве  также поддерживают друзья и родственники. Итальянские власти разрешают им жить, как им хочется, вести жизнь без правил, одеваться , как вздумается, будто они защищены какой-то древней  привилегией. От каких не имеющих имени , неизвестных преступлений , от каких ужасов бегут сегодня эти молодые иностранцы? Какая загадочная  пустота их духа заполняется, когда они просто вступают на итальянскую землю ?»
Входим на примыкающую к пьяцца ди Спанья виа Кондотти. Дом № 86. Старинное «Кафе Греко», которое  было любимым римским заведением Гоголя, наряду с находившимися  неподалеку кофейней «Дель буон густо»,  тратторией «Лепре», «где не всегда бывает самый отличный материал», и располагавшейся рядом с Пантеоном тратторией «Фалькон», « где жареные бараны  поспорят,  без сомнения, с кавказскими».  Здесь и в квартирах на виа Сан Исидора и виа Систина  – в нескольких минутах хотьбы от кафе – писались «Мертвые души».  Глядя в «Кафе Греко» на висящие под стеклом  мемориальные материалы, связанные с посещениями заведения Гоголем и написанием «Мертвых душ», всегда вспоминаешь, что  название этого  произведения в равной степени определяет   как   тех, «кого» его главный герой  покупает, так и тех, кто ему «товар»  продает, и  особенно ясно понимаешь, что создано оно  должно было быть   именно в Риме,  городе,  основанном людьми, которые,  изначально обильно наделенные психологическими  чертами, выделенными в гоголевских персонажах, в  момент исторического выбора - после падения Вей - закрепили эти черты на уровне своей цивилизации  и, став поводырем мира, наделили ими другие народы.  « Если себялюбие является и в широком, и в узком смысле корнем и основой  всяческого зла,- писал о том, что можно назвать  «возрожденческими последствиями вейского выбора», историк Якоб Буркхардт,-   то уже поэтому  итальянец с его развитой индивидуальностью приблизился  тогда ко злу в большей степени, чем любой другой народ.
Однако это индивидуальное развитие – не его вина , но приговор всемирной истории; оно стало уделом не одного итальянца , но и – в значительной степени через посредничество итальянской культуры – уделом всех народов Запада , для которых индивидуальное сделалось высшей формой , в которую облекается их жизнь.»
Гоголь и сам подмечал, что итальянская атмосфера оказывает влияние на создание «Мертвых душ», способствует их написанию. « Ехал я раз между городками Джансано и Альбано( окрестности Рима.прим. авт.),- вспоминал он.- Середи дороги, на бугре, стоит жалкий трактир, с бильярдом в главной комнате, где вечно гремят шары и слышится разговор на разных языках. Все проезжающие мимо непременно тут останавливаются, особенно в жар. Остановился и я. В то время я писал первый том «Мертвых душ», и эта тетрадь со мной не  расставалась. Не знаю почему, именно в эту минуту, когда я вошел в этот трактир, мне захотелось писать.  Я  велел дать столик, уселся в угол, достал портфель и под гром катаемых шаров, при невероятном шуме, беготне прислуги, в дыму, в душной атмосфере, забылся удивительным сном и написал целую главу, не сходя с места. Я считаю эти строки одними из самых вдохновенных. Я редко писал с таким воодушевлением.»
В прошлом некоторые внимательные наблюдатели  интуитивно улавливали и – так или иначе - косвенно обозначали связь персонажей «Мертвых душ» с их италийскими архетипами. « Когда я в Риме,-писал русский искусствовед, поэт, историк и литературный критик Владимир Вейдле,- я всегда, нет-нет, да и подумаю о Гоголе. Наглядишься, бывало, с верхушки Испанской лестницы на то, как в небо взлетает и покоится в небе купол Св. Петра, да и начнешь медленно спускаться по улице, образующей с двумя продолжениями своими вытянутую по шнуру каменную просеку, которая, опускаясь и поднимаясь с холма на холм до самой Санта Мария Маджоре, перерезает старый папский город. Прорубить повелел ее в конце XVI векак папа Сикст Пятый, в честь которого и называется она Сикстинской. Но в гоголевские времена  звалась она « Счастливой» - «виа Феличе» - и, спускаясь по ней, редко я забывал остановитсься против дома номер 126 и взглянуть лишний раз на мраморную доску, прибитую между двумя его окнами в 1901 году заботами, как на ней указано, русской колонии в Риме... Так что, в сущности,-  каждый раз себе это говорю и каждый раз дивлюсь,-  из ворот вот этого самого дома  и выехала бричка, на которой ездят господа средней руки, с Селифаном и Петрушкой на козлах; в этом самом доме на третьем этаже и родились... и Манилов, и Коробочка, и Плюшкин,  и дама, приятная во всех отношениях, и губернатор, вышивающий по тюлю, и сам Павел Иванович Чичиков... И что же? Коробочку ты встречаешь утром, когда выйдешь погулять между Тритоном, радостно мечущим вверх водную струю, с великолепной громадой палаццо Барберини: «Может быть, понадобится птичьих перьев? У меня к Филиппову  посту будут и птичьи перья !»  -  А на площади Квиринала, возле Диоскуров, где сияет вдали тот же купол, увенчивающий Рим, тебе слышится голос Ноздрева: «Брудастая с усами; шерсть стоит вверх, как щетина. Бочковатость ребер уму непостижимая, лапа вся в комке, земли не заденет!»  - Или на крутой тропе , что ведет  меж пиней и кипарисов от говорливых мраморов Форума к тенистому молчанию Палатина, Собакевич, наступив тебе на ногу, «входит в самую силу речи» : « А Пробка Степан, плотник?  Я голову прозакладую, если вы где сыщете такого мужика. Ведь что за силища была ! Служи он в гвардии, ему бы бог знает что дали, трех аршин с вершком ростом!»... Все эти  слова и голоса звучали для него здесь - возле Траянова стола, у пирамиды Кая Цестия, на Латинской, на Аппиевой дороге.» 
« В Гоголе,- отмечал русский писатель, искусствовед и переводчик Павел Муратов,-  воплощено с необыкновенной , по истине стихийной силой , тяготение к Италии и Риму, охватившее русских людей сороковых годов. Но мало так сказать !  Трудно найти в какой-либо литературе и трудно даже  представить себе такую восторженную  любовь к Италии, какой ее любил Гоголь. Письма Гоголя, писанные разным лицам из Рима, являются незабываемым памятником этого изумительно глубокого и яркого чуства... Рим внушает Гоголю необъятно широкое «эпическое» чувство, и  если вспомнить, что в Риме писалась эпопея «Мертвые души», то сквозь строки этих писем , на нас глянет обширная и важная тема об участии Рима в творчестве Гоголя,-  тема еще не затронутая русской литературой. Здесь должно сказать только, что великий труд Гоголя питало его счастье Римом... Гоголь открыл в русской душе новое чувство- ее родство с Римом. После него Италия не должна быть чужбиной для нас. После него должны прийти другие, которые будут писать в своих римских письмах, как он писал Данилевскому: « Ты спрашиваешь меня, куда я летом. Никуда, никуда, кроме Рима. Посох мой страннический уже не существует... Я теперь сижу дома, никаких мучительных желаний, влекущих вдаль, нет, разве проездиться в Семереньки, то есть в Неаполь, и в Толстое, то есть во Фраскати или в Альбано». Пусть другим, вслед за Гоголем, выпадут часы, подобные тем, которые он проводил в саду Волконской. « Я пишу тебе < Данилевскому> письмо, сидя в гроте на вилле у княжны З. Волконской, и в эту минуту грянул прекрасный проливной, летний, роскошный дождь на жизнь и на радость розам и всему пестреющему около меня прозябанию». Другие пусть повторяют за ним его прогулки. «Мои прогулки простираются гораздо далее, глубже в поле. Чаще я посещаю термы Каракаллы, Roma vecchia  < Старый Рим>, с его храмами и гробницами...» И тогда не умрет в русской литературе великая  часть души Гоголя, вложенная им в этот призыв : «Италия, прекрасная, моя ненаглядная Италия...»
О том, чем была Италия для Гоголя, лучше всего говорят его письма . «Наконец я вырвался,- писал он в 1837 году Жуковскому.- Если бы вы знали, с какой радостью я оставил Швейцарию и полетел в мою душеньку, в мою красавицу Италию. Она моя!   Никто в мире не отнимет ее у меня! Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр – все это мне снилось.  Я проснулся опять на родине... Как будто с целью всемогущая рука промысла бросила меня  под сверкающее небо Италии, чтобы я забыл о горе, о людях, о всем и впился в ее роскошные красы. Она заменила мне все. Гляжу, как иступленный, на все и не нагляжусь до сих пор. Вы говорили мне о Щвейцарии , о Германии и всегда вспоминали о них с восторгом. Моя душа  также их приняла живо, и я восхищался ими даже, может быть, с большею живостью, нежели как я въехал в первый раз в Италию. Но теперь, после того как я побывал в них после Италии, низкими, пошлыми, гадкими, серыми, холодными показались мне они со всеми их горами и видами, и мне кажется, как будто я был в Олонецкой губернии и слышал медвежее дыхание северного океана.»
« Что за земля Италия !- в том же- 1837 году- писал Гоголь П.А. Плетневу. – Никаким образом  не можете вы ее  представить себе. О,если бы взглянули только на это ослепляющее небо, все тонущее в сиянии!  Все прекрасно под этим небом ; что ни развалина, то и картина;на человеке какой-то сверкающий колорит; строение, дерево, дело природы, дело искусства  - все, кажется, дышит и говорит под этим небом. … Нет лучшей участи, как умереть в Риме; целой верстой здесь человек ближе к божеству…
Я не знаю, где бы лучше могла быть проведена жизнь человека, для которого пошлые удовольствия света не имеют много цены… Хотите – рисуйте, хотите – глядите… не хотите ни того, ни другого – воздух сам лезет вам в рот.» 
 « И когда я увидел наконец во второй раз Рим, - делился в 1838 году  Гоголь своими впечатлениями со своей бывшей ученицей М.П. Балабиной,-  о, как он показался мне лучше прежнего!  Мне казалось, что будто я увидел свою родину, в которой несколько лет не бывал я, а в которой жили только мои мысли. Но нет, это все не то, не свою родину, но родину души своей я увидел, где душа моя жила еще прежде меня, прежде чем я родился на свет. Опять то же небо…Опять те же кипарисы…Тот же чистый воздух, та же ясная даль.  … Был у Колисея, и мне казалось, что  он меня  узнал, потому, что он по своему обыкновению, был величественно мил и на этот раз особенно разговорчив. Я чувствовал, что во мне рождались такие прекрасные чувства! Стало быть, он со мною говорил.»
«О Рим, Рим ! – тосковал в 1839 году Гоголь в Мариенбадене и Вене.- Мне кажется, пять лет я в тебе не был. Кроме Рима, нет Рима на свете. Хотел было сказать - счастья и радости, да Рим больше, чем счастье и радость…»
«Теперь сижу в Вене,-  жаловался  в 1840 году  Гоголь в письме к художнику А.А. Иванову.- Пью воды, а в конце августа или в начале сентября буду в Риме , увижу Вас, побредем к Фалькону есть Bacchio arosto ( жареная баранина) или girato ( баранина на вертеле) и осушим фольету  Asciuto ( бутыль белого вина), и настанет вновь райская жизнь...»   
Прогулки по улицам ночного Рима , «освещенным кофейнями, лавочками и разноцветными фонарями  тех сквозных балаганчиков с плодами и прохладительными напитками, которые, наподобие, небольших зеленых храмиков, растут в Риме  по углам улиц и фонтанов его»; «бряцание гитары и музыкальный строй голосов, которые, как пишет П.В. Анненков,  особенно хороши бывали при ярком свете луны – вот что составляло тогда  счастье Гоголя.  Это было счастьем  итальянской  иллюзии,  счастьем  от порождаемых Италией иллюзорных  ощущений и чувств, счастьем  физической жизни, счастьем от возникающего в Италии нескончаемого ненасытного желания эту жизнь поглощать... «Бывало, зайдем мы в какую-нибудь тратторию пообедать,- вспоминал друг Гоголя И. Золотарев,-  и Гоголь покушает плотно, обед уже кончен. Вдруг входит новый посетитель и заказывает себе кушанье. Аппетит Гоголя вновь разыгрывается, и он, несмотря на то что только что пообедал, заказывает себе то же кушанье, или что-нибудь другое.»
Исполненный итальянских восторгов, Гоголь заражал ими других.
« Он хвастал перед нами Римом так, как будто это его открытие...-, вспоминала фрейлина российских императриц  Марии Федоровны и Александры Федоровны А.О. Смирнова.-Никто не знал лучше Рима, подобного чичероне( гида) не было и быть не может. Не было итальянского историка или хроникера, которого бы он не прочел, не было латинского писателя, которого бы он не знал; все ,что относилось до исторического развития искусства, даже благочинности итальянской, ему было известно и как особенно оживляло для него весь быт этой страны, которая  тревожила его молодое воображение и которую он так нежно любил, в которой его душе яснее виделась Россия ,в которой отечество его озарялось для него радостно и утешительно. Он сам мне говорил, что в Риме, в одном Риме он мог глядеть в глаза всему грустному и безотрадному и не испытывать тоски и томления.»
Но постепенно все меняется . Восторги угасают.
«... С какой бы радостью я сделался фельдьегерем, курьером даже на русскую перекладную и отважился бы даже в Камчатку, - писал в 1840 году Гоголь М.П. Погодину о своем очередном приезде в Рим.- Клянусь, был бы здоров. Но мне всего дороги до Рима было три дни только. Тут мало было перемен воздуха...Ни Рим , ни небо, ни то, что так бы причаровывало меня , ничто теперь не имеет на меня влияние. Я их не вижу, не чувствую. Мне бы дорога теперь, да дорога, в дождь, слякоть, через леса, через степи, на край света...»
« ... мы встретились с ним в Риме в 1843 году и прожили здесь целую зиму в одном доме,- писал русский литератор Ф.В. Чижов,- на via Felice 126. Во втором жил покойный Языков, в третьем Гоголь, в четвертом я. Видались мы едва ли не ежедневно... Сходились мы в Риме по вечерам постонно у Языкова, тогда уже очень больного, - Гоголь, Иванов и я. Наши вечера были очень молчаливы... Однажды мы собрались, по обыкновению у Языкова. Языков, больной, молча сидел в своих креслах; Иванов дремал, подперши голову руками; Гоголь лежал на одном диване, я полулежал на другом. Молчание продолжалось едва ли не с час времени. Гоголь первый прервал его: - Вот, - говорит,- с нас можно сделать этюд воинов, спящих при гробе господнем. И после, когда  уже нам  казалось, что пора расходиться, он всегда приговаривал : -  Что, господа ? Не пора ли нам окончить нашу шумную беседу.» 
« Исчезло прежнее светлое расположение духа Гоголя,- вспоминал о той поре русский художник-гравер Ф.И.Иордан.- Бывало, он в целый вечер не промолвит не единого слова. Сидит себе, опустив голову на грудь и запустив руки в карманы шаровар, и молчит...»   
 Сам Гоголь в том году писал к Данилевскому в письме из Рима: «Для меня, все до последних мелочей, что ни делается на Руси, теперь стало необыкновенно дорого, близко. Малина и попы интереснее всяких колисеев»; а  в письме к С. Шевыреву признавался: «Сказать правду , для меня давно мертво все, что окружает меня здесь, и глаза мои всего чаще смотрят только в Россию и нет меры любви к ней.»
В те месяцы  усиливающаяся отчужденность Гоголя от итальянского образа жизни сопровождается все нарастающими религиозными настроениями. Писатель все более погружается в чтение богословской литературы, а свою работу над «Мертвыми душами»  воспринимает как «предназначение свыше», как « миссию». « Да , друг мой ! – пишет он тогда С.Аксакову. - Я глубоко счастлив. Несмотря на мое болезненное состояние, которое опять немного увеличилось, я слышу и знаю дивные минуты. Создание чудное творится и совершается в душе моей, и благодарными слезами не раз теперь полны глаза мои. Здесь явно видна мне святая воля Бога: подобное внушенье не приходит от человека; никогда не выдумать ему такого сюжета !» ; а в письме  к Н. Шереметьевой : «Часто  душа моя так бывает тверда, что, кажется, никакие огорчения не в силах сокрушить меня. Да есть ли огорчения в свете ? Мы назвали их огорчениями, тогда как они суть великие блага и глубокие счастия, ниспосылаемые человеку. Они хранители наши и спасители души нашей. Чем глубже взгляну на жизнь свою и на доселе ниспосылаемые мне случаи, тем глубже вижу чудное участие высших сил во всем, что ни касается меня. И вся бы хотела превратиться в один благодарный вечный гимн душа моя.»
Отход Гоголя от латинской культуры, определенную разочарованность в ней можно усмотреть и в том факте, что в 1846 году местом своего пребывания в Италии он избирает  греческий по происхождению Неаполь, который за несколько лет до этого называл душным, пыльным и нечистым, но теперь в котором ему «покойнее, чем в Риме».    « Неаполь прекрасен,- писал он в том же году Жуковскому,- но чувствую, что он никогда не показался бы мне так прекрасен, если бы не приготовил Бог душу мою к принятию впечатлений красоты его. Я был назад тому  десять лет в нем и любовался им холодно. Во все время прежнего пребыванья моего в Риме никогда не тянуло меня в Неаполь; в Рим же я приезжал всякий раз как бы на родину свою. Но теперь во время проезда моего через Рим уже ничто в нем меня не заняло... Я проехал его так, как проезжал дорожную станцию; обоняние мое не почувствовало даже того сладкого воздуха, которым я  так приятно был встречаем всякий раз по моем въезде в него; напротив, нервы мои услышали прикосновение холода и сырости. Но как только приехал в Неаполь, все тело мое почувствовало желанную теплоту, утихнули нервы , которые как известно у других раздражаются от Неаполя...».
 Постепенно Италия  превращалась для  Гоголя  в некий памятник случившейся с ним духовной метаморфозы. «... Я уже ничего не вижу перед собою, и во взоре моем нет  животрепещущей внимательности новичка, - писал он своему самому близкому  другу,  Данилевскому.- Все, что мне нужно было ,я забрал и заключил в глубину души моей. Там Рим как святыня, как свидетель чудных явлений, совершившихся надо мною,  пребывает вечен. И, как путешественник, который уложил все свои вещи в чемодан и усталый, но покойный ожидает только подъезда кареты, понесущей его в далекий, верный, желанный путь, так я, перетерпев  урочное время своих испытаний, изготовясь внутренне, удаленной от мира   жизнью, покойно,  неторопливо, по пути, начертанному свыше, готов идти укрепленный и мыслью, и духом...»
На вопрос о том, в чем состоит fatal charm  Италии, Гоголь находит  ответ. И тогда итальянское  счастье покидает его, былые радости уже не охватывают, бараны у  Фалькона  становятся не так вкусны.... Великий  Пан для него  умер. И  соблазнительная панночка уже не может внести  свой гроб в  пределы очерченного им круга...