Человек из Солнцепада

Человек из солнцепада


            Я поймала себя на мысли, что никому не смогу рассказать это состояние. Состояние,
      когда жизнь начинает прятаться за разные предметы. Необъяснимая радость и необъяснимый
      страх приподнимали меня над облезлыми половицами и тянули к окну. Я отдернула занавес-
      ку. Прямо под окном, не обращая внимания на дождь, спал человек. Он положил руки под
      голову и, делаясь прозрачным от фонаря, спал. Он был невесом. Высокие стебли таволги
      приподнимали его над землей. И он спал в этом ворохе белых цветов.
            Мне стало страшно от недавнего сна. Я, вся прозрачная, в голубом платье бегу по по-
      ляне, а мое перекинутое через спинку стула обнаженное тело должно умереть, если я не ус-
      пею в него войти. Необъяснимое пугает.
            Я еще раз взглянула на спящего под ночным дождем человека, задернула занавеску,
      выключила свет. Зачем-то пригнувшись, подобралась к двери и еще на один оборот поверну-
      ла ключ. Потом, как потерявшая ориентир птица, понеслась по комнате в поисках кровати. Я
      словно потеряла что-то в своем доме. Попробовала в темноте дорисовать на стене лесное
      эхо, но картина не получалась. Краски лепились на картон как пластилиновые комочки. Они
      не проникали друг в друга, не соединялись. Я смешивала с белилами лазурь, а дрожь на па-
      поротнике-олене так и не уходила. Мешал зачем-то спящий под окном человек. Я попробо-
      вала отхлебнуть брусничного чаю, а он вдруг пролился на палитру.
            Мешало окно. Сейчас бы задвинула его скалою. Скалою от человека, который там за-
      чем-то спит на цветах и во сне не чувствует дождя. Хорошо ему или плохо? Но при чем тут
      я? Ведь мне от того, что он спит под дождем, страшно. Нет, надо повернуться к противопо-
      ложной стене, единственно глухой, не видеть. Но что за чушь? В глухой стене светится то же
      самое окно. И в нем - человек на таволге. Он потянулся, поджал под себя коленки, вздохнул.
      Страшное открытие прибило меня к холодной печи: он прозрачный, а из расщелин полов го-
      лубыми каплями вылетает совершенно сухой дождь.
            Что угодно, я не выйду к этому человеку. Даже если из него вытекла кровь, и поэтому
      он стал такой прозрачный. Я не выйду к этому человеку, даже если на меня обвалится кры-
      ша.  Я не выйду, потому что нет ничего на свете страшнее неизвестного. И нет ничего более
      притягательного.
            Из печи вылетела стайка осенних листьев. Она закружилась по комнате, зазеленела,
      потом превратилась в лопнувшие почки. Потом исчезла. И эти исчезнувшие листья, исчез-
      нувший из комнаты дождь, куда они запали? В меня. Сухой дождь торопит стук живого
      сердца, лопнувшие почки распускают по душе зеленых бабочек. Да что я, в конце концов,
      растение? Или испарение солнечных человечков. Нет. Эмоции хороши в меру. Излишества
      детства, когда тебе уже не три года и не пять, люди принимают за глупость. Эмоции живут
      на мне, как на тропе раздавленные муравьи. Сродни могут быть лишь уличные фонари в чех-
      лах и жалейка в футляре. Эмоции - мои кочевники. Они кочуют из меня в стволы и корни
      деревьев и, главное, никогда не забывают вернуться.
            Я копалась в себе, как самый трудолюбивый крот, все глубже зарываясь в поисках
      предела. Я копалась в себе, когда за окном таинственно спал человек, и надо было спросить,
      задать один единственный пустяковый вопрос: <Хорошо тебе или плохо?> И может быть за-
      вести в дом.
            Но чем быстрее стремилась я к двери, тем скорее оказывалась у кровати в противопо-
      ложной комнате. Я уткнулась в платяной шкаф, но и там в растворенной створке вдруг вы-
      светилось окно. Спящего человека уже вовсю колотил ливень. Он ударялся о прозрачную, но
      твердую полоску спины, и рассыпался на множество золотых пчел.
            Окно в платяном шкафу заслонила странная госпожа. Вырядившись в мой терракото-
      вый халат, она назвала себя Логикой здравого смысла.
            - Это не из ливня вылетают пчелы, - заявила терракотовая госпожа, - Это дикие пчелы
      вылетают из таволги, оттого что их испугал ливень.
            - В моем дворе нет диких пчел, - объяснила я госпоже.
            - Но легче вообразить себе диких пчел, - возразила она, - чем представить, что пчелы
      выпадают из ливня.
            - А человек под окном?
            - Круг от фонаря.
            - А радость и страх, одинаково больно раздирающие мое сердце?
            - Выпей валерьянки.
            - Валерьянка помогает кошачьему племени. И вы, госпожа Логика здравого смысла,
      чем-то напоминаете мне кошку.
            Госпожа фыркнула и свернулась вчетверо.  Я положила ее в целлофановый пакет и
      закрыла створку шкафа.
            - Вот вот, - крикнула госпожа из своего затворничества, - не разбрасывай халаты.
            В освобожденном окне чуть приподнялся человек. И тут только я заметила, что стеб-
      ли таволги прорастают сквозь него. Но вот он встал, и цветы высвободили свои пышные зон-
      тики, чуть не помяв их. Человек посмотрел на меня. Контуры его глаз стали увеличиваться и
      вот они расширились до величины окна. Вот заполонили собой весь оконный проем, как две
      полные Луны в морозную январскую ночь. Глаза вминали друг друга, перекатывались сверху
      вниз, будто один и тот же день двух разных лет решил напомнить о себе двумя морозными
      Лунами.
            Я нырнула в кровать. Но чем глубже забиралась под одеяла, тем ближе подходила к
      картине у кухонного окна.
            Но вот дверь сама собой растворилась. Пара летучих мышей вылетела из моей ночной
      рубахи в пустоту коридора, а человек, как ни в чем не бывало, уже расхаживал по дому и ро-
      нял свет. Когда он поравнялся с платяным шкафом, госпожа Логика здравого смысла рас-
      крыла рот.
            - Посади его в мыльницу, - крикнула она мне, - и пусти по водосточному желобу,
      пусть плавает.
            Я стояла в кухне, но видела, как в комнате из светящегося человека выкатился сме-
      шок. Смешок пробежался по контурам руки и остановился на пальце. Этот палец тут же ока-
      зался во рту терракотовой госпожи. Это было похоже на то, как в детстве мы засовывали в
      рот палец зазевавшемуся приятелю. И оттого, что я это вспомнила, мне стало смешно. И так
      легко, как давно уже не бывало. Госпожа поперхнулась, мявкнула недовольно и умолкла.
            Человек снова оказался рядом со мной. Он был похож на тихое, чуть примутненное
      солнце. Солнце, которое не слепит глаза, а легонько поглаживает лицо и чуть пригревает ру-
      ки. Он, как ни в чем не бывало, надел мои комнатные тапки и сел на подоконник, и, как ни в
      чем не бывало, сказал:
            - Какой чудесный душ я сегодня принял. И если бы ты мне не мешала:
            От его слов я уже не замечала ничего сверхъестественного ни в том, что среди ночи
      ко мне заявился какой-то нереальный человек, что он сидит в моих комнатных тапочках на
      подоконнике и жмурится от собственного света.
            Я села на корзину с колобашками рядом с незаконченной картиной и сказала:
            - С чего ты взял, что я мешала тебе спать под душем?
            - Мне мешал твой страх, - улыбнулся он, и губы на его лице стали чуть живее обыч-
      ного света.
            - Разве можно спокойно спать, когда кто-то боится? - и он тряхнул сполохами волос
      цвета подкрашенного зарей тумана.
            - В тебе еще столько детства.
            - Ну знаешь, - сказала я немножко рассержено, - детство в моем возрасте, это все рав-
      но, что застоялая вода в пруду.
            - А вот и нет, - спрыгнул он с подоконника. - Детство - это всегда бесконечность.
            Сначала он только напоминал человека по очертаниям. Это был, скорее всего, стог
      светящихся пылинок, собранных в человеческий силуэт. Только глаза, окаймленные в серый
      пух ресниц, говорили, что они принадлежат человеку. Как два самостоятельных существа,
      глаза подрагивали на его лице и вбирали в себя жизнь. Сначала они смотрели на меня куче-
      выми облаками. Потом облака таяли, синели и превращались в легкую рябь озер. Потом зе-
      ленели весенним лугом и становились вдруг карими, серыми, словно вода в лесной колоди-
      не. Надо же, впервые в жизни я видела, как на лице человека зарождаются глаза. В считан-
      ные секунды передо мной промелькнули много много глаз, заставлявшие меня волноваться,
      ожидать, воображая будущее. Но ни одни из этих глаз не останавливались на мне, выплески-
      вались в другие ручьи и океаны. И вот рождались совсем новые, неожиданные глаза. Они
      выражали именно то, чего так не хватало мне в некогда любимых людях. И я крикнула гото-
      вым вдруг перемениться глазам:
            - Остановитесь! Все, все! Я как раз такие ждала!
            Терракотовая госпожа высунулась из шкафа.
            - Опять восторги? Сколько раз говорила тебе: восторги сменяют разочарования. Будь
      посередине. Ведь глаза умирают раньше своих владельцев. Наскучат и умирают.
            Я шикнула на госпожу, но солнечный человек улыбнулся.
            - Пусть говорит. На этот раз она себе противоречит. А заметь, как любопытно наблю-
      дать за противоречивой логикой.
            Логика не любила себе противоречить. Он считала это своим единственным крупным
      недостатком, поэтому тут же замолчала.
            А я все смотрела на солнечного человека. Он был таким нежным и грустным, как по-
      следние блики солнца по краям осинового листа. Я не могла определить его возраст. Он ка-
      зался человеком без времени. Слова и мысли его могли принадлежать и младенцу, и мудро-
      му старику, и совсем юноше.
            Он сел рядом, на край корзины с колобашками. И давно забытая, теплая сладкая му-
      зыка легкой волной прокатилась по моему телу.
            - Что ты так смотришь? - спросил он смущенно. - Разве не узнала меня?
            Да да, он походил на одного из солнечных человечков в моем вчерашнем дворе.
            - Я только догадываюсь, ведь еще вчера ты был таким маленьким/
            - Ну и что, - сказал он, подбрасывая в руках сотни разноцветных смешков. - Вчера
      был маленьким, сегодня вырос. Человек растет сколько хочет и когда хочет.
            Он обернулся на висевшую за спиной картину.
            - Лесное эхо. Как хорошо, что ты его не закончила. Теперь можно выдумывать все,
      что хочешь. Но, прежде всего, эху надо дать голос.
            Он провел по зеленому полю своими золотистыми пальцами, и картина ожила. Сквозь
      тусклые густые мазки прорезался свет. Олень задрожал папоротниками-рогами, голова лес-
      ного эхо зашелестела подсохшими травами, прозрачные глаза захлопали синими ресницами,
      и по всему дому вдруг понеслось озорное и счастливое:
            - Это ты! Ты! Ты! Это я! Я! Я!
            Лесное эхо развернулось на своем папоротнике-олене и уже хотело спрыгнуть с кар-
      тины, но солнечный человек снова коснулся кончиками пальцев до глаз и до губ лесного эха.
      Глаза остановились, губы замерли.
            - Не переживай, - заглянул он в мое напряженное лицо. - Оно уснуло. Если эхо будет
      кричать долго, то от него может оторваться голос, ведь оно еще маленькое.
            Терракотовая госпожа выползла из шкафа.
            - Не потому, что маленькое, а потому, что поздно.
            Она включила электрический чайник.
            - Будем пить ночной чай, - сказала госпожа железным тоном. - Все, кому по ночам не-
      чего делать, пьют чай.
            - И этот твой тон, - показала она обмусоленным пальцем на моего ночного гостя, -
      пусть сделается потише.
            - Она придумала мне имя! - запрыгал по домотканой дорожке солнечный человек. - Я
      - тон. Тон голоса, тон краски, тон музыки. Прекрасно, госпожа Логика, которая дает имена
      несуществующим людям  и забывает, что по ночам надо спать.
            Госпожа Логика тряхнула глазами, и глаза ее сцепились на переносице, как две сухие
      колючки.
            - Нет, вы просто невыносимы! - зашипела она и стала царапаться в свой шкаф. Через
      секунду из шкафа донеслось тихое сопенье. Терракотовая госпожа почивала на верхней пол-
      ке.
            - Давно бы так, - сказал Тон. - Она утомительна.
            Странное дело, с приобретением человеческого имени Тон еще больше стал походить
      на человека. Его плечи стали не такими прозрачными. Его глаза отметила печаль. О чем мо-
      жет печалиться солнечный человек? Кто знает.
            Тон заглянул в корзину с дровами, потрогал печную дверцу и вдруг попросил неожи-
      данно:
            - Затопи печь.
            - Но разве тебе холодно?
            - Нет, просто я еще не видел, как топится печь.
            Я настрогала смоляных лучинок, загрузила колосник сосновыми поленьями. И, слов-
      но невидимый зверь, загудела, затрещала печь. Он приоткрыл конфорку и стал восхищенно
      поглаживать вылетающее из круглого отверстия пламя и совсем не обжигал пальцы, будто
      это не огонь был вовсе, а переливался мех куницы или горностая.
            Он долго и молча о чем-то думал. Думал и взрослел. И пока он думал, пробивался зо-
      лотистый пушок над его губами. Пушок затемнел на подбородке, глаза углубились.
            - Значит, люди хранят свое солнце в печи? - спросил он тихо, чтобы не разбудить
      терракотовую госпожу.
            Я улыбнулась.
            - Это совсем не солнце, это огонь для тепла.
            - Но и солнце тоже для тепла. Ты никогда не пыталась погладить солнце ладонью?
            - Пыталась. Но только через окно. А чаще я гладила горячий асфальт, в нем тоже гу-
      дит тепло. Хочешь чаю?
            - Брусничный?
            - А откуда ты знаешь?
            - У тебя палитра пахнет брусникой.
            За окном все также бурлил дождь, и было слышно, как по водосточному желобу сво-
      бодно журчит вода. Серебряные капли старались проклюнуть стекло. Они словно хотели уз-
      нать, почему на улице ночь, а мой дом переполнен солнечным закатом.
            Тон примостился в углу у печи и, облокотившись на теплую стенку, как это делают
      замерзшие люди, вдыхал струю ароматного пара. Он разглядывал мои рисунки на стенах:
      трех обезьянок на белом слоне, девочку с глухарем на ветке, непоседливую балаболку, пче-
      лу, отыскавшую на фартуке волшебный цветок. Я сидела напротив и, наблюдая за его глаза-
      ми, тоже пила пар.
            - Ты любишь стихи с картинками? - спросил он негромко.
            Не дожидаясь ответа, сказал:
            - А я очень люблю стихи-вопросы. Только ты не старайся на них отвечать сразу. К от-
      ветам на них надо долго готовить слова. Послушай.
            И он закрыл глаза. И сначала тихонечко зазвенел стеклянный кувшин. Звук его под-
      хватила ваза с засушенными розами. Зазвенели зеркальце и слюдяной камень. Веточка ко-
      ралла потерлось о ладан. Стены, пол, потолки тоже издавали тихую музыку и прорастали
      цветами. Розовая смолка, журавельник, душистый горошек и таволга стали заполнять про-
      странство дома, рассыпать вокруг себя бабочек с зелеными крыльями, диких пчел. Из обоев
      забили голубые фонтаны сухого ливня. Потом они замерли изумительными кустами, где ка-
      ждая повисшая в воздухе струя заканчивалась лопнувшим бутоном. На олеандровом цветке
      вспыхнули елочные гирлянды. И все пространство переплеталось серебряной фольгой ново-
      годнего дождя. И так удивительно, по детски просто, зазвучали в этом пространстве его во-
      просы-стихи, и так по взрослому невозможно казалось на них найти ответы:
            - Как в непустое дерево войти? Как может дождь рассыпаться в минутки? Чем буго-
      рок набил себе шишку? А если время умчится ловить на поляне зайцев, то что же станет с
      часами? Что там за крыльцо под глазами, к которому не подступиться? Во что нарядить су-
      матоху, чтобы люди ее не пугались? А в чем тишина ходит, когда ее вовсе не слышно? А
      солнце на блесна какую поймает рыбу? А как светлячку независимым стать от ночи? А если
      на лягушку посадить кораблик, то что она будет: скакать или плыть?
            - Плыть, плыть, плыть! - закричало проснувшееся на картине эхо. И мы, не сговари-
      ваясь, пошли по нему. По рукам-дорогам, прижимающим к сосновой груди оленя с папорот-
      никами-рогами. Не знаю, откуда, но я знала, что именно там, за плотными мазками красок,
      живут отгадки на совершенно непонятные обыкновенным людям стихи-вопросы.
            Руки-дороги вытянулись, освобождая оленя. Они и в самом деле стали величиной с
      лесную улицу - колею. Лесное эхо прокатилось в гулких соснах на папоротнике-олене и ис-
      чезло в брусничной горнице. Стены брусничной горницы были каменные, и по ним стека-
      лись брусничные кусты. Ветер раскачивал берестяные ковши у брусничного ручья. Подходи
      и пей. Из высокого муравейника у края стены валил сладкий розовый пар. Это муравьи вари-
      ли брусничное желе.
            Тон снял берестяной ковш, и сразу же из ручья появилась Хозяйка брусничной гор-
      ницы. Глаза брусничин, платье из настоящих сосновых шишек, переплетенных желтым пе-
      рецветом. Вот Хозяйка брусничной горницы рассадила на камни времена суток. На самом
      высоком камне сидел Рассвет в золотой рубахе. Он забрызгивал свои глаза росой из чаше-
      чек-манжеток и парился в тумане лесного озера. На камне под темной сосной дремала Ночь.
      Словно пелериной была она покрыта крыльями спящих птиц. И шептал ей на ухо сны колдун
      Белозор, ночной цветок. Вечер сидел на камне, утонувшем по пояс в болотце, и играл с лету-
      чим мышонком. День ползал на коленках по солнечной стороне скалы и собирал в лопухо-
      вый лист последние несорванные никем ягоды. Хозяйка взяла у него лопуховый лист и под-
      несла к моим губам.
            - Откушайте осенней сладости.
            Мне стало неловко и, отодвигая лопуховый лист, я сказала:
            - Нет, что вы. Спасибо. Это так дорого.
            Тон наклонился ко мне ближе и шепнул:
            - Не обижай. Она от сердца. Это последние ягоды.
            Мы съели по три брусничины и, поблагодарив Хозяйку брусничной горницы, шагну-
      ли в кладовую груздей. Старый груздь в берестяном колпаке и с ольховыми сережками по
      краям седой головы стал снимать с бугорков лиственные одеяльца.
            - Взгляните на моих деточек.
            Но тут с картины на стене закричало лесное эхо. Тон вздрогнул.
            - Это грибники идут по траве. Я не хочу, чтобы меня видели раньше времени.
            И мы снова сбежали с картины по рукам-дорогам и оказались в комнате у потухшей
      печи. Тон приоткрыл дверцу, подул в серебряный пух золы и сказал не оборачиваясь:
            - Как хорошо в твоей картине.
            Эти слова, будто прищепка, защемили мое сердце, и я снова подумала:
            - Кто же он? Почему так не похож на всех, кого я знала раньше?
            - Похож, - ответил он на мои мысли, - похож на всех, кто, уходя в своей быт, самый
      чистый комочек света из своей души оставляли тебе. Они жили по законам общества, шли по
      служебным лестницам, а комочек оставляли тебе, чтобы не мешал им жить, как все. Пом-
      нишь того красивого студента-медика. Он побоялся, что рядом с тобой ему не будет хватать
      воздуха, и ушел. Помнишь того молодого писателя, у которого теперь огромная квартира -
      не чета твоей. Он понял, что рядом с тобой квартиры не будет, и ушел. Они уходили, остав-
      ляя тебе комочки света, отделенные от разума. И за твои тридцать лет этих комочков стало
      так много, что их хватило на целого человека, выдуманного тобой. И вот я складываюсь из
      них.
            Он резко встал, подошел к порогу. Мне стало тревожно. Он надел мои старые джинсы
      для леса, свитер с разодранными локтями, зато теплый, вдел свои светящиеся ноги в резино-
      вые сапоги. Я сказала, что ноги надо обмотать фланелевыми лоскутами, а то будут мозоли.
      Но он улыбнулся:
            - Мозоли мне не опасны. Пока мы путешествовали в твою картину, у меня родилась
      мысль. Хочу узнать, что думает о человеке лес. Когда разгадаю эту загадку, то смогу многое
      изменить в этой жизни.
            И на моих глазах человеческая одежда превратила его в настоящего, живого юношу.
      Исчезла прозрачность щек, огрубели руки. Но я знала, что это видимость, что его человече-
      ская кожа - это та же одежда для людских глаз, чтобы неведомое не пугало их, не мутило
      разум. Чтобы идущие по дорогам люди знали, что все вокруг им подобно и нет человека без
      плоти, без толстой кожи. Нет живой, освобожденной от предрассудков жизни, души.
            - Чему ты удивляешься? - спросил он немного грустно. - Превращению? Никогда не
      удивляйся превращению. Все на Земле - превращение, и никто не знает, превращен он в че-
      ловека или человек на самом деле. Или человек - это только свет в твоем окне. Ведь правда,
      исчезая, человек превращается в свет. Почему же тогда свет не может превратиться в чело-
      века? Да, я превратился, но ты сама знаешь, что пока это видимость. Настоящим я стану
      лишь тогда, когда разгадаю свою загадку и найду в себе силы, способные подправить эту по-
      косившуюся жизнь.
            - Значит, и я когда-то была светом?
            - Ты много раз была человеком и светом, но по закону природы ты не должна хранить
      память об этих превращениях.  Я изменю этот закон, когда разгадаю вторую загадку. Когда
      хотя бы одного человека на свете познаю до конца. И этим человеком будешь ты. Да, я тоже
      много раз был человеком, но ни одного из них до конца не помню, потому что сейчас я -
      свет. Мы с тобой на разных стадиях превращения. Но я хочу соединить два времени, где
      могли бы существовать мы вместе.
            Он накинул мою штормовку и шагнул за порог. И вдруг, как никогда явно и остро,
      ощутила я ту границу, за которой детская сказка переходит во взрослую жизнь. Я стала бо-
      яться за него. Не зная законов человеческой жизни, он сможет пропасть, приняв за человека
      его совсем нечаянно может заломать медведь, совсем нечаянно хищный зверь проглотит ко-
      мочек света. И как это страшно, когда в хищнике, каком-нибудь медведе или рыси, вдруг
      проснется человеческая душа. Сам того не зная, Тон обречет на страдания дикое существо.
      Существо, которому надо просто рычать и есть, чтобы продолжался звериный род. И вдруг
      под чьей-то дубовой шкурой вдруг проснется человеческая любовь. Какая несправедливость.
      За всю жизнь ни разу не одарившая меня любовь вдруг перепадет зверю.
            - Тон! - я бросилась за ним вслед.
            Но за порогом вовсе не было солнца. Там шумел ливень, разрывался на части ветер.
      Там по сычиному кричала ночь. Они гнали меня по невидимой дороге. Я не знала, куда бегу.
      И вот - ловушка. Над моей головой сомкнулась скала. Сомкнулась, как какая-нибудь мыше-
      ловка для мыши. Но странно, в скале-мышеловке тревоги исчезли. Они остались за стенами,
      на воле, где я способна была мучиться. И я сразу поверила, что мой бег бессмысленен. Что
      мой человек все равно пропадет. Пропадет, рано или поздно, и я не спасу его, потому что
      слишком обыкновенна.
            Стены скалы выстилались серебряным пухом, и на нем раскачивались пронзительно-
      яркие цветы.
            - Отдохни, - сказала скала. - Я буду тебе матушкой. Будешь горя не знать в тепле и
      цветах. Хочешь, в бабочку превращу. И лети. Брось свое тело на какой-нибудь камень и ле-
      ти.
            Я уже собралась было бросить свое тело, но подходящего камня не было. Всюду рос-
      ли цветы, а мое тело раздавило бы их, спрятало от жизни.
            - Мне некуда, - сказала я матушке-скале. - Кругом цветы.
            - Это не цветы, - сонно качнулась матушка-скала. - Это блики. Я оторвала их от вче-
      рашнего заката. Но оттого, что на них не смотрят, они заболели нервной болезнью. Их лица
      дергаются.
            - Зачем ты оторвала их от заката?
            - Ну, просто мне было скучно, и я захлопнула их, как и тебя.
            - Тогда оставь только меня, а их выпусти. Я все равно ничего больше не хочу видеть.
      От меня ушел свет. Он нарядился в человека, но он не человек и может пропасть.
            - Хорошо,-  вздохнула матушка-скала. - Пусть пропадает. А ты оставайся у меня.
      Вместе мы будем охотиться за облаками, играть в сновиденья. Ты не представляешь, как чу-
      десна эта игра.
            Она загудела, раздвинулась и, выпустив последний блик, уже хотела сомкнуться, но
      последний, улетая, подхватил и меня.
            - Не оставайся и не останавливайся, когда кто-то может пропасть, - крикнул он, сбро-
      сив меня в сырой песок далеко от скалы.
            Песок хрустел под ногами так, будто щелкал орехи.
            - Ну, чего бежишь? - царапал он скорлупой мои простывшие пятки. - Давай лучше
      орехи пощелкаем, а то бегут все куда-то, бегут. А чего бегут?
            - Мне надо найти.
            - Ну, для того, чтобы найти, надо разорваться. А лучше рассыпаться. Хочешь, я научу
      тебя рассыпаться?
            Он выбросил в озеро пригоршню скорлупы и потащил меня к откосу.
            - Я не хочу рассыпаться! Мне надо быть собранной, чтобы найти.
            - Тогда я научу тебя ползать. Ведь ты не умеешь. Ведь ты не ничего умеешь, кроме
      как бежать.
            - Не слушай его, - сказали волны. - Ползти - это только удлинять время. Ты лучше:
            Но песок не дал им договорить.
            - Тогда я научу тебя блестеть, - сказал он, цепляясь за ноги.  - Лежи себе и блести, а
      время пусть бежит, это его дело. Может быть, ты и есть время?
            И обрадовался, закружился серым вьюнком, как мальчишка:
            - Вот здорово, я поймал время.
            - Я - человек, а времени у меня нет. Отпусти.
            - Но ты совсем не умеешь рыть ямки, - уже не слушая, что я хочу - не хочу, песок за-
      сыпал меня своими советами.
            Час на песчаной косе показался мне бесконечным песчаным днем. Лес так рядом, а я
      не могу в него вырваться. Что за жизнь: ни одно так другое, не ливень в темную ночь, так
      песок в ясный день, и все под ноги.
            Я снова посмотрела на песок, обхвативший мои колени. Если он не желает мне зла, то
      он не иначе как сумасшедший. Ну кто еще может, советуя, как добраться, держать за ноги.
            Я рванулась изо всех сил, но тут день кончился и начался лес. Ноги мои были так ис-
      царапаны, что я не могла идти. И я уже стала ругать себя, что, выбегая из дому, забыла
      обуться. Я так замерзла и обессилела, что сначала ко мне прицепилась дрожь. Потом нава-
      лился сон.
            - Уйди, - сказала я ему.  - Бесплотный, а хочешь меня одолеть.
            Сон обиженно надул губы, сел рядом на разметавшийся по лужайке крытый изморо-
      зью стог. Сон не считал себя бесплотным и решил не сдаваться. Я хотела поглубже забраться
      в стог, но и там на каждой соломинке дрожал мороз.  Сон наступал мне на пятки, но, к сча-
      стью, подвернулась пухлая крыса. Сон свалил ее с ног и успокоился.
            Горячая дрожь пробивала меня изнутри, и стог стал болтать что-то несуразное, уте-
      шать, укачивать. И все исчезло. Это я замерзаю. Это меня больше не будет. И солнечный че-
      ловек никогда не станет живым человеком, потому что только меня он должен познать до
      конца.
            Лесное эхо прискакало на олене с папоротниками-рогами.
            - Где ты, ты, ты! Где я, я, я! - понеслось по лесу. - Когда тебя утешают, буди себя сам,
      сам! Утешиться не позволяй глазам и ушам! Когда замерзает, когда замерзает твоя и другая
      душа.
            И понеслись обрывки слов и фраз вприпрыжку за папоротником-оленем.
            - А я слизнул в тот раз чай с палитры и только тогда понял, что он брусничный. Папо-
      ротнику-оленю нужны руки-дороги. Протяни их. Нет, он не примет твоих рук, потому что
      признает свое единственное эхо. Я жив, но только повис на сосне. Зацепился за капюшон
      твоей штормовки. Я не привык к одежде и потому спасся. Когда стадо кабанов уйдет от со-
      сны, я спрыгну и сам найду к тебе дорогу.
            Его голос будил меня от забвения, разгонял озноб, вытаскивал жизнь. Эхо отдирало
      от меня примерзшую солому, а я все озиралась, все пыталась вытянуть из себя и увидеть, где
      он. И плевать мне было на примерзшую к щекам солому. Может быть, вход на тот свет как
      раз и был через стог, но выкарабкалась. Так чего ж теперь думать об этом.
            - Где он? Тон где?
            Эхо отодвинуло зеленую заледенелую крысу, скинуло меня на папоротника-оленя и в
      три прыжка снова оказалось на картине в моей кухне у печи.
            - Ты слышала? Он велел тебе передать, передать, что сам найдет к тебе дорогу.
            И оно закрыло глаза и прижало к сосновой груди папоротника-оленя. И руки-дороги
      меж нами оборвались. И ветер за окном, словно стог-утешитель, зашелестел в моей голове
      подледенелой соломой.  И в осенний мороз захлопали двери. И все, кого я прежде любила,
      стали набиваться в мой дом, не боясь меня застудить.
            Первым влетел в раскрытую дверь набиакриненный петух. Еще с порога он стал ски-
      дывать с себя соболиные шапки. Шапки слетали с его гребня и разбивались об пол, как яич-
      ная скорлупа. Он снимал со своих крыльев лайковые перчатки, и они летали над домотканой
      дорожкой, размахивая кривыми пальцами. Он стучал об пол каблукастыми сапогами, поли-
      вая себя зеленкой и йодом, и все кричал:
            - Отдай! Отдай мое зернышко! Я когда-то оставил его у тебя. У меня есть все: голос,
      богатство, признание, толпы поклонников и поклонниц. Всего хватило на мою долгую
      жизнь. Только не хватило души. Она была в том зернышке.
            И он стал шарить по углам, вскукарекивать, квохтать, выбрасывать из печной корзи-
      ны колобашки.
            - Зернышко! - бился он в истерике на холодной плите. - Отдай мое зернышко! Ты во-
      ровка!
            У меня не хватало сил на слова. Но одно единственное я нашла для него: <ничтожест-
      во>. Я вспомнила, как же он топтал это зернышко, когда готовил его к свадебному пиру.
      Сколько он собирался из этого зернышка напечь пирогов, хлебов, коржей. Сколько! Чтобы
      хватило на целую жизнь. И вдруг отшвырнул его в навоз из чьих-то сомнений, посторонних
      взглядов. Я так и не побывала на своем свадебном пиру. Я так и не надела своего белого пла-
      тья, потому что ноги мои были перепачканы в навозе и руки тоже. Я искала там зернышко. Я
      нашла его, выброшенное, поруганное, и отнесла в свой дом. Тогда я еще не верила, что на
      всю жизнь останусь одна. Что так и не встречу умные руки, отчаянно-прекрасную голову.
      Взгляд, именно мой.  Что не встречу в жизни защиты от петухов.
            Набиакриненный все распалялся. В моей кухне уже пахло курятником, а он все него-
      довал. Видя мою беспомощность, подлетел к раскладушке, вскочил на табурет,  по-птичьи
      накренил голову, нацелился клювом в мои глаза.
            - Оно здесь! - крикнул петух, заглядывая в мои расширенные черные зрачки. - Не от-
      дашь сама - выклюю, выклюю!
            Не знаю, что бы случилось, и быть мне, пожалуй, без глаз, только рука вдруг обнару-
      жила в складке одеяла стеклянную бусинку. Я протянула ее петуху. Он проглотил ее в наде-
      жде, что там, в полной уверенности, что это и есть комочек света. Он даже забыл, как выгля-
      дел его комочек света. Он натянул на радостях пирамиду соболиных шапок на свой оскуде-
      лый гребень, натянул десятки лайковых перчаток на свои облезлые, политые зеленкой и йо-
      дом крылья, и вылетел, даже не подумав закрыть за собой дверь.
            Эхо на картине беззвучно открывало рот. От потрясения оно лишилось голоса. А в
      комнату через открытую в темноту дверь уже вовсю набивался снег. Жуткие белые комары
      носились по комнате, забирались под одеяло, жалили мое лицо, ноги.
            И вот он ввалился, огромный синеглазый комар. Длинный хобот увит махровым шар-
      фом, две пары рук, две пары ног в импортной редчайшей овчине. Он всегда был таким. Все
      нужное ему хватал четырьмя руками и все ненужное отпихивал от себя четырьмя ногами.
            - З-з-з, - раздался его самолюбивый смех, - вот как ты живешь!
            И он стал шарить по углам, включать свет, рассматривать с помощью электрических
      лампочек мою жизнь.
            - З-з-з! Ни одной приличной вещи в доме. Даже последнему вору взять нечего. Разве
      что эти картиночки.
            И мои детские рисунки на стене, запачканные его словами, выглядели так жалко, так
      скудно плыла по ним акварель, так ничтожна казалась мысль таинственных красок по срав-
      нению с этим могучим махровым шарфом на хоботе синеглазого комара,
            - З-з-з, - осмеивал он мой дом и замерзающую меня, - з-з-з. Ну что принесла тебе твоя
      литература? Эти горы рукописей. Они нереальны. Не на злободневны темы. Их никто не
      возьмет. Я говорил тебе, как надо жить. Ну ладно, я еще добрый, я спасу тебя. Я куплю у те-
      бя эту картину. Вот рубль. Только исправь рот этой синей морде. И подрисуй глаза рогатому
      чучелу. На рубль купишь картошки и сахара. Ведь ты умела в месяц жить на рубль. Значит, я
      продлю твою жизнь на целый месяц. Цени услугу старика.
            Он нашел осколок зеркала. Развинтил махровый шарф. Попудрил свой холеный хо-
      бот, насосавшийся за жизнь человеческой крови. И вот вспомнил, наконец, зачем пришел.
      Разгребая в воздухе снег своими четырьмя руками и четырьмя ногами, синеглазый комар за-
      топал к моей раскладушке.
            - Да, я теперь знаменит, как ты знаешь. Тонкий ценитель искусства. От меня зависит
      проходимость и непроходимость твоих рукописных гор. Я, пожалуй, толкну что-нибудь по-
      сле твоей смерти, но за это ты должна мне вернуть тот светлый комочек.
            - Какой? - едва выдавили мои синие от холода губы.
            Я вспомнила. Да, он считал меня самой обворожительной в мире женщиной. И соби-
      рался сделать мне подарок - французские духи. Он хотел быть лучше всех, потому что никто
      и никогда в жизни не дарил мне больше одного букета цветов. Но обещанное досталось дру-
      гой. Даме с положением и квартирой.
            Ну что же я ему должна вернуть? Жар от его горящих на меня глаз? В тот первона-
      чальный комочек еще ничем незапятнанного света.
            Синеглазый комар был догадлив. Он заказал на моей руке рукав по локоть и сказал
      раздумчиво:
            - З-з-з. Ты спрятала его в кровь. Но сейчас он мне нужнее. Тебе уже все равно не вы-
      карабкаться.
            И впил свой обвислый слюнявый хобот в мою руку. И будто не моя кровь, а какая-
      нибудь там нефть перекачивается из тела земли в железный резервуар. Безумный ток крови -
      это было последнее, что я помню. Только прозрачная девочка в голубом платье бежала по
      поляне среди цветов и зеленых бабочек к своему перекинутому через спинку стула обнажен-
      ному телу. И я, отстраненная, над землей, переживала за эту девочку: вдруг она заблудится,
      отвлечется игрой и не успеет войти в это холодное тело, в этот стужильный человеческий
      круг. И тогда я умру.
            Я проснулась оттого, что тепло. Кто-то топил печь, загружая колосник сосновыми по-
      леньями. В доме пахло брусничным чаем. Я боялась открыть глаза. Вдруг это опять чья-
      нибудь рублевая жалость на исходе моей жизни. Но тяжесть души бесследно исчезала. Так
      бывает, когда все в твоем доме хорошо.
            Я увидела склоненную над печной дверцей штормовку, джинсы, сапоги.
            - А знаешь, что кабаны думают о людях? - обернул он ко мне серьезное, совсем по-
      взрослевшее лицо, и остановил глаза на какой-то точке, чуть-чуть не доходящей до моих
      глаз.  - Кабаны считают, что люди - это пустая затея. Потому что они перемалывают желуди
      вместо того, чтобы глотать их сразу.  И еще потому, что грибы складывают не в рот, а в кор-
      зину. Не правда ли, они до смешного глубокомысленны.
            В нем появились незнакомые мне прежде черты. Это в лицо человека света закралось
      переживание. Сомнение посеяло в нем свои семена. Раздумье пропахало две борозды у пере-
      носья.
            - Скажи, - спросила я тихо, - как очутился ты в плену у кабанов?
            - Я увидел их и вышел навстречу.
            - Этого я и боялась. Ведь ты не знаешь закона сохранения в человеческой жизни.
            - Я сошел с пригнутой к земле ветки, а она, поднимаясь, зацепила меня за капюшон. А
      знаешь, что думает сосновая ветка о человеке? Он зол и благороден.
            - Это значит, что ты никогда не повредишь сосне, приподнявшей тебя над кабаньим
      пленом. И все-таки, ты неосторожен. Что, если бы ты попал в утробу хищника?
            Он помолчал, подбросил поленья в печь. Серые пушинки у его глаз снова порозовели.
            - Я не умею думать о том, чего не произошло.
            Из штормовки и резиновых сапог на его ногах струился пар. Мне о многом хотелось
      спросить его. И про то, как узнал он, что я в беде. И как догадался отправить ко мне лесное
      эхо. Ведь мы ни о чем не договаривались. Я хотела спросить, но понимала, что слова и тайны
      живут раздельно.
            По водосточному желобу заструилась вода. Это таяла ночная изморозь.
            - Я видел кабанью войну, - сказал он дрогнувшим голосом. - Войну за родник и поля-
      ну трюфелей.  Гурт сближался с гуртом, трещали клыки, сочилась кровь. Секач валил на
      землю другого секача. Как отвратительно упрямство. Ведь совсем недалеко был другой род-
      ник и другая поляна. Стоило только поискать. Нападающий секач упал замертво. Цена уп-
      рямства - жизнь. Какая нелепость.
            Мне хотелось коснуться штормовки на его плечах. Узнать, сохранился ли на ней за-
      пах костра. И есть ли там, под складками грубой ткани, настоящие, упругие комочки мускул.
      Но как это сделать? Лишь в толпе можно коснуться человека невзначай.
            - Ты, кажется, загрустила? - спросил он, впервые не заглянув в мои мысли.
            А, может быть, он заглянул в них, и прочитал все, и понял, и лишь из деликатности
      сделал вид,
            - Один енот-кочевник сказал мне, что все люди - отшельники, но почему-то продви-
      гаются стадом. Наверное, потому, что в стаде легче одинаково смотреть на вещи.
            Он выдернул из корзины тальниковый прутик и протянул мне его с живыми весенни-
      ми пушинками.
            - Как это у тебя получается?
            - Ничего особенного. Концентрация света и все.
            - Ничего особенного, - повторила я про себя. - Концентрация света - и вся тайна
      преждевременно цветущих деревьев.
            - И даже зимой можешь заставить распуститься лиственницу?
            Я поняла, что спрашивать такое глупо. Ведь не станет же он хвастаться. Я даже не
      предполагала, как он ответит. А он ответил:
            - Заставлять и принуждать - последнее дело. Свет там, где согласие.
            - Нет. Свет там, где солнце, - пробудилась от сна терракотовая госпожа.
            - Где же ты была раньше? - подумала я про себя. - Чуть раньше, терракотовая госпожа
      логика. Чуть раньше, когда явления прошлого приходили донимать меня, обессиленную. Что
      же не вступилась, не вселила в мои уста свой логический разум- единственное оружие про-
      тив тех. Что же ты кичишься своей ученостью по пустякам, госпожа логика.
            - Свет там, где согласие, - сдержанно и строго повторил Тон. - И мне кажется, госпо-
      жа логика, что вы служите не тому дому.
            - Благодарю! Благодарю покорно! - завизжала она и стала наскоро собирать в целло-
      фановый пакет носовые платки. - Вас никогда не научить жизни. Вы не способны постиг-
      нуть элементарное. Легче: И я пойду сейчас к ним в подпол.
            - Элементарному легче выучить крыс, - повторил Тон. - Но для этого вам надо спус-
      титься вниз.
            Госпожа восприняла эти слова как знак, чтобы поторапливаться. И она открыла
      крышку подпола и с визгом бросилась вниз.
            - С крысами у нее получится, - заметил Тон. - Она мыслит на уровне инстинктов. Не
      жалей, что ушла. Эта госпожа логика все равно никогда бы не ужилась с тобой. Потому что у
      каждого существа своя логика - высокая и низкая. И они ни в чем не перекликаются друг с
      другом.
            Я почему-то почувствовала, что сейчас он засобирается уходить. Метнулась к двери.
      Я почувствовала это по легкому повороту плеча. Я поэтому метнулась к двери. Но разве су-
      ществуют запоры для солнечного человека. Это обычных людей можно удержать дома. Это
      обычных, которые не во имя любви, не во имя собственного освобождения не расстанутся
      даже с постылыми стенами.
            Я прислонилась к дверному косяку. Внутри меня заскрипели жернова. Они давили,
      перетирали вечно неиспитую мною любовь. Страшные черные жернова.
            Тон все видел.  Все, что творится с моею душой. И я понимала, что лишь притяжение
      лесных дорог отрывает его от этого дома. И он никогда не справится с этим притяжением.
      Но нельзя уговаривать человека. Нельзя удерживать помимо его воли. Нельзя брать на жа-
      лость.
            Он остановился по другую сторону дверного проема.
            - Мне пора. На прощанье скажу - я не хочу лукавить. Я прочитал все твои чувства. Но
      чтобы обида твоя не была горька, открою тайну. Ты для меня сильнее притяжения лесных
      дорог. Но едва я коснусь тебя, то снова стану невидимым пучком света. И тогда мое превра-
      щение в человека так и не свершится.
            Дом хлопал дверью на ветру, как невзлетевший бумажный змей. Передо мной рас-
      крывалось поле зрения, ясное до бесконечности.
            Вот он сидит на старой деревенской изгороди и учит муравья мастерить золотую тре-
      уголку из березового листа. Вот они вместе с муравьем пытаются найти обрыв на тропе и
      перекинуть мост через ручей.
            Он перемахнул через изгородь. Мы как будто по разные стороны жизни. Но я чувст-
      вую его, вижу.
            Прямо здесь, на входе в груздевую кладовую, они с муравьем находят белый гриб.
      Мы видели точно такой, когда забирались в мою картину. Белый гриб рос так неожиданно и
      открыто, что никому не приходило в голову его сорвать.
            Нас отделяло друг от друга расстояние. Но его сужало эхо. Оно носилось между нами
      на папоротнике-олене.
            - Счастливая! Счастливая! - несло оно ко мне его слова. - Ты будешь счастливая! Ты
      получишь в лесу все, что ожидаешь! Ожидаешь!
            А папоротник-олень уже бежал от моего порога в его сторону.  И сине-зеленый поч-
      тальон-эхо разносил по ветру мои письма-слова.
            - Счастье. Счастье - это совсем не то, что ты получаешь. Люди умеют прятать свои
      чувства. Но спросите у них самих - достоинство ли это? Достоинство ли?
            - Вот я копнул бугорок из сосновых игл. Игл. А там груздь, так и не выглянувший на
      свет. На свет. И я спросил трухлявый комочек: <Чего же боялся ты?> <Рассыпаться>, - отве-
      тил тот. И рассыпался. Рассыпался. Смотри на солнце. Всегда смотри на солнце. Для чего это
      надо - бояться света? К чему себя прятать?
            Но поле зрения кончилось. Папоротник-олень едва дышал, а маленькое лесное эхо со-
      рвало голос. Оно хрустнуло, как тальниковый прутик, запнулось о корзину с дровами и со-
      единилось со своими контурами на стене.
            А я уже не могла ни говорить с ним, ни бежать следом, смещая время и пространство.
      Я понимала, что нельзя оставлять ему одному весь лес. Он пропадет, задохнется в утробе
      лютого зверя. Или в проглотившем его медведе проснется человеческая душа. И это страш-
      но.
            Я устала бежать. И стоять на месте. И лежать в траве. Я устала. Золотые часы на стене
      леса пробили время солнцепада. Его время. Скатилась сырыми ложбинами минутка-
      янтаринка. Гулкая полоса света обрушилась с дремучей сосны на бледно-розовые кружева
      папоротника.
            - Мне нужно найти свою минуту-янтаринку. Не знаешь ли ты, папоротник, куда она
      закатилась?
            - Этого тебе никто не подскажет.
            - И даже он?
            - И даже он, - прошелестел поседевший от премудрости лета папоротник. - Вся беда в
      том, что вы, люди, безумно оглохли друг от друга.
            - Он принял Тона за человека, - подумала я и переспросила, - Что ты там шепчешь?
            Я хотела, чтобы он снова повторил эти слова.
            - Но все глухие подозревают в глухоте других. Вот и ты плохо слышишь, - прошур-
      шали скрученные зазубринки. - Не спеши делать выводы. Он пытается спастись от тебя.
      Ведь люди не могут, как мотыльки, лететь на огонь. Лететь, обжигая крылья. Они скорее
      огонь затушат. Хотя и спасать им нечего - крыльев-то у них нет.
            - Я не верю тебе, папоротник. Тон не боится огня, потому что он  - человек от солнца.
      Я не верю тебе, папоротник, потому что на все ты смотришь ржавчиной и злишься. Я приду
      к тебе за советом весной.
            Вот и заяц-русак из-под ног выскочил. Настоящий заяц. Любой охотник встрече такой
      порадовался бы. Но в жизни-то я не охотник. Мне и гусеницу раздавить больно. Пойду луч-
      ше с ним поговорю.
            - Да, попробуй, поговори, - мерцали из-за можжевелового куста встревоженные зая-
      чьи глазенки. - Людьми я достаточно напуган, чтобы вступать с ними в разговоры. Навер-
      ное, тебя не касалась беда, если ждешь моей доверчивости.
            - Глупый. Касалась. Потому и жду. Да и ружья-то у меня нет.
            - Подумаешь, ружье, - сощурились глаза в можжевеловой расщелине. - У вас одни
      руки что стоят. Вы своими руками друг другу душу ломаете. А от нас? Разве что сучок хру-
      стнет, да и только.
            Эти заячьи глаза и мои - далеко. Мне кажется,  что расстояние между ними сужается
      до дверного проема. Твои глаза у одного косяка, мои - у другого
            - Не зови, - говорили твои. - Не подойду. Не зови, а то я превращусь в пучок света.
            При первом шаге навстречу заяц убежал еще дальше, и солнце опустило между нами
      волшебную занавесь. Это клубился от дыхания трав, сосен золотой пар.
            - Умей быть одна, - сказало солнце, - и не дружи с зайцами.
            - А он?
            - Про него не спрашивай. Он превращается в человека и мне не подвластен. Он - че-
      ловек-планета, несравнимый ни с чьими законами развития. Он теперь самостоятельно све-
      тило.
            - Э-ге-гей! - пронеслось вдруг по пригоркам, срывая с места взволнованные туманы. -
      Эй!
            Ели закачались, шагая из стороны в сторону. Он обхватили широкими разлапьями
      свои могучие головы. Так бывает лишь при великом недоумении.
            Сейчас увижу. Сейчас невидимая стена рухнет. Сейчас себе самой скажу: <Наконец-
      то! Я вижу тебя, человек-планета. Помоги и мне отделиться от земли. Я хочу твоим спутни-
      ком через вселенную лесов и океанов>.
            Вон, раздваивается елка. Вон, отделяется от нее человеческая фигура.
            - Э-ге-гей!
            Это же мое эхо мчится на папоротнике-олене. Оно приведет к нему. И ликуют под но-
      гами сучья, и смелеет лес. Но сказал человечек, чужой-чужой и совсем маленький человечек,
      так рядом, как только бывает на иной планете, куда переселяется ожидание: <Смотри, Вась-
      ка. Я гриб нашел>.
            Никогда не думала, что так чудовищно и нелепо может выглядеть простая обыден-
      ность. Как может прихлопнуть тебя ни в чем невиноватая обыденность. Одним своим появ-
      лением прихлопнуть, врываясь в твое фантастическое ожидание.
            - Милая лесная колодинка, не смотри на меня так студено.
            - Я не колодинка, я - лесной колодец. Я ухожу за створ этих глубоких камней, где жи-
      вут лишь самые могучие корни. Хотя, называй меня как тебе хочется. Я ухожу.
            - Не уходи. Хочешь, я забросаю твой путь самыми яркими листьями? Они остановят.
            - Листьями? Не удивишь. Сможешь ли забросать вопросами, над которыми думалось
      бы мне весь мой век? Вопросами, от которых я не посмела бы уснуть даже в самую студеную
      зиму.
            - Я попробую, если ты хочешь. Такие вопросы есть. Их подарил мне человек от солн-
      ца. Приготовься. Бросаю.
            - Как научить аиста из радуги вить гнездо? А если в болотце бросить всего леденцов
      горстку, то станет оно разноцветным или покроется льдом? Зачем притворяется небо ладош-
      кой над головой? Как выгнать тень из собственных следов? Когда пароходики норки роют в
      песке, какая бывает погода? А надо ли пароходикам всегда вырастать в пароходы? А снег
      раскрывает тайны, когда обжигает руки? А станет месяц бесцветным, звезды его не разлю-
      бят? А сур из открытой кареты захочет вернуться к людям? А если весы - это чьи-нибудь
      плечи, то как научить их взвешивать беды? А что тяжелее на свете, что легче - сожженные
      крылья или свинцовый ветер?
            - Все, уже глубина, а дальше вопросы не поместятся. Дальше я совсем сужаюсь. Но
      мне кажется: все твои вопросы-загадки безответны.
            - Ошибаешься. Ответов на каждый их них столько, сколько всего живого на земле,
      сколько секунд в моей жизни. Трудно найти единственный, потому что у каждого он свой.
            - Теперь я не усну.
            - Не спи. Если сможешь, передай эти вопросы человеку из солнцепада. Когда он тебе
      встретится, не пропусти его мимо.
            - Однажды ко мне подходил человек от солнца.
            - Какой он?
            - Он был такой жаркий, что я стала превращаться в пар и не сумела разглядеть его.
            - И ничего у тебя от него не осталось?
            - Осталось. Он бросил в меня золотую воронку. Через нее в неведомое даже мне под-
      земелье я провожу лесные печали.
            - Может, это и есть сердце солнечного человека?
            - Все может быть. Людям известна лишь форма сердца, а содержание его - вечная за-
      гадка. Загадка загадок.
            Как на картине, увидела я Хозяйку брусничной горницы. Она собирала берестяные
      ковши с ручья и разносила эти ковши по своим детям. На четырех камнях по краям болота
      сидели все времена суток. День ползал по краю болота, снимая с кустов невыбранную людь-
      ми бруснику.
            - Добрый день, - сказала я,  проходя мимо.
            - Добрый, - ответил День. - И потому дам тебе совет - не ходи туда. Там трясина.
            - Добрый вечер, - сказала я играющему с летучим мышонком малышу.
            - Добрый, - ответил малыш. - И потому прошу тебя - не ходи дальше. Там погибель.
            - Доброй ночи, - сказала я даме в черной пелерине.
            - Доброй, - ответила Ночь, взмахнув пелериной. - Доброй, и потому прошу тебя - не
      ходи туда. Там гнилушки. Они выдают себя не за то, что есть.
            - Доброе утро, - сказала я Рассвету в золотой рубашке.
            - Доброе, - ответил Рассвет, - если не будет последним. Не ходи туда.
            - Иди, - вздохнуло болото. - Он здесь. Видишь - играет с опятами.
            И правда. В том месте, где вода сгущалась до черноты смолы, кружился светящийся
      пень. А за ним чьи-то руки кончиками прозрачных пальцев перебирали сухие грибы.
            - Тон! - крикнула я, бросаясь в болото. - Тон!
            - Твой голос ни о чем и беспомощен, - твердило болото. - Иди. Люди на такие голоса
      не откликаются. А он уже почти сделался человеком. Но тончайший сосуд в его душе прива-
      лило камешком. Иди, выручай.
            - Тон! - крикнула я, погружаясь в трясину.
            - Не зови, - прошептало болото. - При мысли, что сейчас коснется тебя, он превратит-
      ся в вечную остановку. Иди и положись на время. Время - лучшее из болот. Даже я не умею
      так искусно засасывать волю. Иди.
            Болото смотрело на меня с полунаклона куриной головы, вращая подслеповатыми
      глазами. Набок, так равнодушно, будто не я,  разумное существо, забредаю в трясину, а жес-
      токий жалкий комар заворожено несется в жабью пасть.
            Что-то окончательно оборвалось под ногами. Столб черных брызг ударил в глаза.
      Протирая их, я услышала топот и треск валежника, и легкий посвист по ветру: <Держись за
      соломинку! Держись за соломинку!>
            Я уже глотнула тухлой воды, гнилой тины. Я поняла, что выйду отсюда только све-
      том. И снова мы будем в разном времени. Он превратится в человека, а я - в свет. Когда так
      недолго оставалось до счастья.
            В мозгу моем все стиснулось, напряглось, и он уже готов был разорваться, но тут ка-
      кая-то невидимая сила подбросила меня вверх. С трудом приподнимая веки, я увидела над
      собой Тона. За ним - лесное эхо. И папоротника-оленя.
            Тон задыхался:
            - Я хотел, прости, не спасать тебя. Я подумал, пусть и ты станешь светом, как я. И мне
      не надо будет превращаться дальше и узнавать жизнь людей, но я не имел права решать за
      тебя. Я должен был коснуться тебя, чтобы спасти. Маленькому эху одному было не спра-
      виться, а у папоротника-оленя нет рук. Я коснулся тебя, и ты понимаешь, что это значит.
            Я ничего не понимала. Я только смотрела в его золотистые глаза и видела, как пле-
      щутся в них океаны, как бьется в тайной глубине огромная рыбина. За одну только встречу с
      этими глазами, за наконец-то встречу я готова была простить судьбе все прошлые и все бу-
      дущие горести. Как не простить, когда моя мечта, мое воображение превращается в живого
      человека. И вот он стоит рядом и смотрит на меня глазами-океанами. Что перед ним набиак-
      риненные петухи и синеглазые комары с их меркантильными мерками. С их грубой, жадной,
      жадной жадностью самодовольства. Они не стоят моего тона. Тона моего голоса, тона из мо-
      их красок, тона в моей музыке, моего возрожденного из комочков света Тона.
            Папоротник-олень и лесное эхо домчали нас до порога. Я все еще не понимала, поче-
      му теперь, когда мы снова все вместе, они смотрят на меня тревожно и безмолвно. Почему
      они так грустно побрели к своей картине. Почему, ни слова не сказав, замерли в ней.
            Тон остановился на пороге.
            - Не стать мне человеком.
            И тут память проколола мне сердце. Я вспомнила его слова: <Если коснусь тебя, то
      снова превращусь в пучок света>. Значит, он пожертвовал собой. Но разве могла я предви-
      деть, на какую встречу спешу.  Разве могла предвидеть, чем кончается торопливое неумение
      ждать. Излишний страх, толкающий за человеком вдогонку.
            - Сейчас это случится, - сказал он отрешенно. - Но ты не бойся, встань рядом. Лицом
      к лицу, руки к рукам. Раскинь их. Так мне будет легче.
            Его уже огрубевшие за время скитаний пальцы снова порозовели и стали прозрачны-
      ми. И тут я почувствовала проникновение его ладони в мою. Я даже услышала всплеск. Это
      его глаза выплеснулись в мои. Я даже ощутила вкус его обветренных растаявших губ. Вот
      весь он превратился в светящийся столб и рванулся в мое тело. Сердце застучало от двойной
      перегрузки. Я никак не могла выдохнуть. Наконец выдохнула: <Тон>.
            Он превратился в пучок света и свернулся калачиком у меня под сердцем. Он все-таки
      соединил два времени, в котором мы вместе. Два состояния: человек и свет. Когда закончит-
      ся моя жизнь и я обращусь в свет, Тон станет человеком. И я - свет - войду в него. И так бу-
      дет вечно. Теперь он говорил моим голосом, стучал моим сердцем.
            - Я буду покидать тебя ненадолго. В такие минуты жизнь будет казаться тебе беспро-
      светной. Все в ней станет темно и страшно. Но ты должна уметь переживать в себе это со-
      стояние. И, время от времени, поглядывать за окно. Вдруг там кто-нибудь спит в дожде. То-
      гда не бойся. Подойди и спроси: <Хорошо тебе или плохо?>
            Не спрашивайте, от чего я в дурном настроении. Это Тон ненадолго покинул меня.
      Чтобы из тревоги и отчаяния сумела я вынести ожидание счастья. Не спрашивайте, почему
      сегодня лицо мое безжизненно. Зато завтра смогу рассказать вам, что значит любить. Никого
      и все. Что значит, мучительно и ломко с надтреснутой улыбкой сотворять из своего одиноче-
      ства свет.