Чёрный Дед

(сказка)



В Лесу.

Жили в одном лесу дети, Малые и Б;льшие. Бегали в рубашонках летом, хворост ломали, костры разжигали. В золе картошку пекли – Большие её на поле заброшенном сажали. Малину дикую ели пригоршней, медведей не боялись – медведи тот лес издавна обходили. Дети каждый день в речке исправно купались, чистые были да ладные. Летом жили в дуплах старинных дубов, сено, солому туда таскали, на них лежали, в них зарывались... Зимой же дети все вместе перебирались в заброшенную землянку, лесорубами оставленную. Вот визгу, хохоту-то было! И никому до детей дела не было, никто их не бил, не мучил, не принуждал. Вольно было детям в лесу, как птицам небесным.

Рубашки на всех старшие девочки и ткали и шили. Обутки на зиму мальчишки плели и сбивали, а по теплу детишки всегда босиком бегали. И самим привольно, и обутки cбережёшь.

Перед сном, особенно в зимнюю пору, Большие по очереди рассказывали Малым сказки. Про белку и сороку, про платье заморской царевны, про невест-утопленниц, про хитроватого деда Шишка, про добрых берегинь, про раненого вепря, про собаку-сваху и курицу-одноножку. Некоторые сказки были смешные, дети аж валялись-катались по полу от смеха, другие же были жалостные или страшные: про жабу-полуночницу, про забытого человека, про острова духов посредине большой реки, про золотого тельца да про птицу-кукушку, что деток своих бросила. Особенно пугала малышню сказка о Чёрном Деде и Чёртовой Бабке:

«Нет страшнее Чёрного Деда и Чёртовой Бабки. Как посмотрит Дед да протянет к дитю руки, бежать надо, прятаться, а то горе будет, беда. Дитя в живых оставит, а глаза навсегда от правды и счастья отведёт или совсем отымет, душу золой засыпет, смолой зальёт. Ходит такой ребёнок по земле, холодно ему, больно, никто ему не поможет, потому что блеск Дедовых сокровищ всех взрослых ослепляет.

А у Чёртовой Бабки другое колдовство. Она улыбается, улыбается, сладким голосом подманивает, а глаза у неё как у стервятника... Даст она дитю зелье, опоит его, заговорит, а потом свяжет и на крюк повесит. Кого скармливает постепенно рыбам из подземной реки, что, говорят, в тёмное царство течёт с земли. А кого Чёрному Деду отдаёт, чтоб горе было для их жертвы на всю жизнь, долгую ли, короткую ли.

И много у них приспешников: некоторые на богатство польстились, у других просто души отродясь не было, а кто и потерял её, с Чёрным Дедом повстречавшись...

Дочка у них есть, тоже родителями отравленная, с душой, смолой залитой, и глазами, что ни счастье, ни свет небесный не видят-не различают. Дар она имеет волшебный, но использует его во зло, детям и людям на горе и потерю. А дар её вот в чём заключается: Дочка эта два лика имеет. Сразу оба никому не видать. Кто сразу оба увидит – ей неподвластен станет. А кто не только сам увидит, но и другим покажет – в камень обратится, а Дочку Чёртову этого дара лишит. Но даже если б нашёлся такой смельчак, готовый жизнью своей ведьму чар её лишить – всё равно как это сделать никто не знает. Поэтому зверствует ведьма почище своих родителей, и нет на неё управы. К добрым людям она светлый лик оборотит и обманет. Глаза будто ясные на нём, как эмалевые, хотя глаз-то у неё никаких нет, Чёрному Деду глаза её принадлежат. А ко злым и духом слабым обернёт лицо злорадное, жестокое да надменное, как у царицы полновластной, с губами кровавыми, глазами бездонными, чёрными, как колодцы сухие, пустыми... Слабые лика такого устрашаться, а злобные возликуют! Но она и тех и других с дороги верной сманит, подарками да ласками до беды доведёт, потом вдруг захохочет страшно, закричит! Потопчется по человеку, поулюлюкает по-ведьмински, до костей обгрызёт – и сбросит ещё живым калекою-горемыкою в какую-нибудь яму или пропасть.

Из-за её страшного дара Чёртову Дочку иногда Двуликой называют.

А ещё на Чёртовой Дочке заклятье лежит неподъёмное, грех неискупленный, когда Добро ради Зла она оставила и с обидчиками своими решила вместе народ терзать и морить. Оттого каждого, кто любой из её ликов полюбит, ведьма эта ненавидит и мстит им беспощадно. Потому что слабости своей и подлости родителей простить себе и им не может. Окружает Дочка себя болотной мразью, а всем другим мстит кровно, словно обидели они её... хотя ненависть её только к себе самой и к родителям горит, за то, что не научили они её любить и жить как человек – а вовсе не к прохожим-проезжим, которых она к себе заманивает... Просто страшно ей в свои лики двойственные заглянуть, о душе своей вспомнить. И суждена ей вечная кара: ненависть, одиночество, страдание и лихоманка... И мучается ведьма, и людей мучает. Кто снял бы с неё заклятье, чтоб смогла бы она снова человеком стать, но не получается ни у кого...

Ох, сколько втроём эти оборотни ведьмовские люда сгубили – что звёзд на небе. Режут души человечьи, как волки овец, словно не боясь ни Пастыря, ни осуждения народного, ни закона княжеского, ни другой какой расплаты за всё своё зло. Но расплата для них каждой загубленной душой отягощается. И придёт она такая, что даже кошмары ночные и те ужаснутся и растают. А пока, чтоб о расплате своей не забывали, к ним вороны-демоны приставлены. Один – корысть, другой – ревность, третий – ненависть, четвёртый – зависть, пятый – лихорадка болотная, лихоманка, от которой их злобой трясёт и жжёт и язвами тело изнутри и снаружи покрывается...»

Страшно Малым такие сказки слушать. Они глазёнками в полумраке блестят, ручками ушки от страха зажимают, но потом снова открывают и слушают, любопытные, разинув ротики, как птенцы в гнёздышке. А Большие усмехаются потихоньку, взрослыми себя чувствуют, хотя дрожь нет-нет да и пробирает кого-нибудь из них от таких рассказов.


...

Минуло такой жизни неспешно несколько лет. Б;льшие дети немного подросли, хороводы стали на Ивана Купала водить, о будущем думать. Как певунья какая-нибудь песню жалобную о любви заведёт, многие парни и девушки работу бросают, слушают. А такого никогда раньше не было. За работой песни пели чаще весёлые. Да и работу от них не бросали. Так что решили Большие через год из леса в деревню выбираться – не дело так одним жить. Надо и о себе и о Малых подумать. Вот собрались как-то все вместе, и Большие и Малые, поговорили. Передумали место своё бросать, ведь тут каждая веточка родная. Поэтому Большие парни пошли к людям, поучиться у них избы ставить – придумали свою деревеньку в лесу раскинуть. В землянке тесно стало, да и парами захотелось разбиться, пора подошла. Тогда люди рано гнёздышки вили. Кто в семнадцать, а кто и в пятнадцать лет.

Так вскоре после совета этого половина парней из леса ушла, а половина осталась – защищать своих и к зиме готовиться кто будет? Потом первые вернулись, побатрачив в деревнях, вторые пошли. Ох, как ждали возвращения своих любезных их певуньи! Девушки – откуда только выдумка взялась! – ленточек себе, поясков и ожерелий понаделали из остатних полосок ткани, из обрывков и шнурков каких-то, древесных бусинок и сушёных ягод алых. В косы стали цветки алые, белые и голубые вплетать, каждая вторая – в веночке из цветов ходит... И то избраннику своему напиться принесёт на поле (которое решили вместе вспахать и засеять купленным на заработанные деньги зерном), то лоб ему рушником оботрёт, то вкусненького припасёт. Парни тоже в грязь лицом не ударяли. То ягод, то меха из леса в подарок любезным натащат, то песню споют, на какую-нибудь девушку особо поглядывая, то вдруг спорить примутся, как петухи молодые, чуть не до драки. А из деревень привезли не только зерно, топоры да пилы, а и ткани чуток – алой и синей. И ниток таких же. Ох, и принялись девушки вышивать себе и другим, ох и запестрели белые одёжки! Малые только дивились на новые порядки. А Большие торопились избы к зиме возвести – чтобы к следующему Ивана Купала невест и женихов выбирать. Хотя каждый уже знал, за кем с венком побежит, кому сердце и жизнь предложит.

Малых решено было по избам разобрать, хотя те и сопротивлялись – привыкли вместе жить.   

Всё шло хорошо. Избы поставили всем миром, собрали урожай овощей, привезли соли, сахара, муки и душистых яблок с ярмарки, припасли к зиме в лесу всякого-разного: грибов, орехов, ягод сушёных, трав разных, душистых и целебных, немного мяса и рыбы вяленой, реки мёда и много чего другого. Наварили варенья, напекли хлебов и принарядились как могли для Праздника Урожая. Такого изобилия Малые не помнили ещё! Бегали они радостные в своих чистых, вышитых рубашонках и оглашали новую деревушку счастливыми криками.

Но не успело солнце спрятаться за чащей, как какая-то повозка показалась на дороге. Дети удивились. Дорога, которую в иные дни впору тропкой было назвать, а в дожди и не видно было вовсе, была узкая, лесная, вела прямо к жилищу детей и дальше не шла. На ней прежде чужие появлялись только дважды, и оба раза по ошибке. Один путник был хороший человек, странник из далёкого края, остановился переночевать, много интересного детям рассказал и подарил кое-что из своей поклажи. Другой раз свирепая баба с худосочным забитым мужичком – то ли мужем, то ли просто кучером – потерялась по пути на дальнюю ярмарку. Баба восседала на телеге, в которой чего только не было, но даже не взглянула на детей, вышедших к ней из чащи. Только яростнее заколотила кнутом по несчастной лошади, развернулась кое-как и умчалась, оглашая лес руганью и криками.

Но в этот раз на повозке сидело довольно много народу, да и повозка была в два раза больше первой. Впереди восседал крепкий жилистый мужичок-старичок с дружелюбным лицом и старая бабка, похожая на пенёк, за ними женщина, за ней мешки какие-то, а уж на самом краю несколько «странных» людей, как заметил один из Малых. Когда повозка остановилась, люди соскочили на землю. Только бабка сошла с повозки неспеша, кряхтя и почёсываясь. Сошла, подобралась поближе к двум Большим, брату и сестре, близнецам белоголовым, и заголосила:

- Ой, родный мои! Василёк и Аннушка! Как я скучала без вас, какие слёзы лила! Мы ваши бабушка и дедушка, а это ваша тётя! Мы вас искали по всему белому свету, по деревням и городам и нашли наконец! Сердце истосковалось, душа истомилась! Казалось, не вымолим мы своего греха, что упустили, потеряли вас когда-то!.. Теперь мы вместе вернёмся в родную деревню, будем одной большой и счастливой семьёй! А в деревне у нас не дом, а настоящий дворец деревянный, в синих изразцах, без вас пустует, сундуки от богатства ломятся, некому всё это оставить, некого нам любить, совсем мы одинокие без вас! Зовём вас и всех ваших друзей к нам жить, милости просим!

Большие оторопели, Малые насторожились. Тут заговорила тётушка, как реченька заворковала, по головкам Василька с Аннушкой гладит, в глаза ласково смотрит... а глаза добрые, так и сияют они, так и лучатся. А старичок, знай, улыбается всё да  покрякивает. Сразу видно – добрый человек, просто не красноречивый.

Как Василёк с Аннушкой плакали, с родными обнимались! Другие дети стеснялись пока подойти. А тем временем «странные» развязали мешки, проворно раскинули по зелёной траве, по осенним цветам ковры пыльные да богатые. На них посуду установили золотую, подушки побросали парчовые, чтоб было на чём сидеть. Из других мешков стали вынимать поросят, словно только с вертела снятых, пироги с пылу-с жару сладкие вишнёвые, рыбные да мясные, окорока копчёные, картошку с курицей запечёную, блины жирные, рыбу красную, икру чёрную и прочий разносол. Многого дети и не видали никогда, а кто видал, тот не пробовал, а кто пробовал, тот и вкус забыл... Под мешками на повозке оказались бочонки с пивом, с вином, с отборным мёдом, полилось рекой прямо в хрустальные да серебрянные кубки. Зашумели дети, обрадовались, плюхнулись на подушки, потянулись к еде. Кто от доброго угощения откажется? «Странные» достали откуда-то дудки, ложки, скрипки, такой шум подняли – все птицы разлетелись, все зайцы разбежались – и пошла карусель! Дедушка с тётушкой песни поют, бабушка всех потчует. Захмелели Малые, расплясались Большие, да только не все поют, не все пляшут. Двое детей, по прозванию Ежи Лесовичок да Ладушка Небыличка, сразу догадались, кто такие эти родные с их приманками. Но как ни плакали, как ни тянули дети Больших за рукава, те только отмахивались, ели отравленную пищу, пили отравленный мёд, плясали вокруг костра подобно потерянным душам из подземного царства тьмы. Лесовичок сдался, руки опустил, музыку стал слушать, потом и к пирогу вишнёвому потянулся, уже губы окрасил, как Ладушка ударила его по рукам, выбила пирог, схватила за рубашонку и за собой потащила.

Побежали дети без оглядки. Сначала по тропке, потом свернули с неё, сквозь самую чащу продираться стали. Но не останавливаются и не оглядываются. Чудится им чьё-то дыхание сзади, чей-то взгляд в спину. Ветки бьют их по лицу, а они боли не чувствуют, ломают заросли, бегут, прислушиваясь к хрусту, что позади раздаётся.

Вот наконец добежали до поляны, которую видели прежде всего несколько раз. Здесь ни песен, ни музыки было уже не слышно. Чувствуют, никто больше не идёт за ними... если кто-то и шёл. Сели тут и сидят, что делать, не знают. Лесовичок молчал, молчал, потом посмотрел на девочку, которая громко плакала:

- Надо уходить отсюда. Помнишь, что нам рассказывали про тех, кто к Чёрному Деду попадает, к Чёртовой Бабке да Двуликой Дочке?.. Пропали теперь они. Как только их измучают, отберут у них свет Божий, зальют чернотой их глаза и души... кто-то из них погибнет, кто-то побредёт по миру без надежды на излечение, а многие станут послушными слугами пр;клятой троицы. Они-то и помогут Чёрному Семейству найти нас... Если мы не уйдём туда, где нет ничего знакомого.
- Я не хочу отсюда уходить... – заливалась слезами Ладушка. – Друзья мои-друженьки... а-а-а... Как же я без вас буду... а-а-а... Не хочу без вас... Не могу без вас... Больно мне! Больно!!.
- Ничего не поделаешь, Ладуня... Мы не сможем их спасти. Мы можем уйти, чтобы выжить. Или остаться и потерять свои души. Я своей обязан тебе. Если захочешь, останемся.

Ладушка задумалась, вытерла слёзы.

- Мы пойдём.

И они пошли.

Шли долго, ноги в кровь изодрали, губы от жажды обметало, силы в землю все ушли. Упали дети, лежат, дышат, губами росу с трав собирают. Так и уснули, как в беспамятстве.

На следующий день через реку перебирались, умылись, искупались, рубашонки постирали, ножки усталые в холодной воде отмочили... Рыбу пытались на ниточку, из рубашки выдернутую, поймать, но не пошла к ним рыба.

На третий день бегства Ежи нашёл волчьи ягоды, белые поганки – Ладушка, а из съестного – ничего.

Наконец наступила третья ночь с тех пор, как дети покинули родной лес. Голод мучить их перестал, отпустил, отступил. Легко стало Ежи с Ладушкой, руки и личики засветились при полной луне как светляки прозрачные...

- Не переживём мы нашего пути, Ладуня.
- Ну, и Бог с ним, Лесовичок. Хоть души наши не тронули колдуны... Тело как пушинка. Кажется, ветер дунет и унесёт меня... а душа камнем к земле тянет. Погибли наши друзья. Пропали навсегда.
- Спи, Ладуня. Ничего мы поделать с этим не можем.

Когда забрезжил рассвет, Ладуня встала и пошла по травам, росой при каждом шаге её умывающимся. Вот с листа слетела божья коровка, покружила да на руку ладунину села.

Божья Коровка Матушка,
Светлый Рассвет Батюшка,
Дайте нам в дорогу
Крылышки ваши.
Дайте нам в дорогу
Ясные очи ваши.
Пусть отнесут нас в деревню
Ветром крылышки ваши,
Пусть нам дорогу укажут
Ясные очи ваши.
Нет у сироток хлеба,
Нет у сироток дома,
Вы покажите, родные,
Где-то нам будут рады...

Поднялась божья коровка в воздух и прожужжала мимо спящего Ежи прямо по полю, по лесу, куда-то за горизонт. Ладуня путь её заприметила, Ежи разбудила и вместе с ним пошла по невидимому следу.

И часа не прошло, как вышли они на дорогу. Там увидели крестьянина на телеге, поклонились ему. Он и взялся подвести детей до ближайшей деревне. А ещё дал он им молока да кусок чёрствого хлеба чёрного. И тут они подвоха не опасались, уж слишком простым было это угощение...

А что дальше было, я вам в следующий раз расскажу. А вы спать ложитесь, и никого не бойтесь. И знайте, что бы ни случилось, всегда можно спросить Божью Коровку Матушку, она вам и ответ даст, в помощи детям и потерявшим дорогу никогда не отказывает.


В Деревне.
 
На чём же мы остановились? На том, как Ежи с Ладуней в незнакомую деревню приехали!

Крестьянину, что их привёз, дети очень приглянулись, но взять он их к себе никак не мог: своих по лавкам было шестеро, мал мала меньше... Из хозяйства одна лошадь, на ней и работал. То батрачил где, то торговал чем попало, то скудный кусок земли своей обрабатывал. Бывало, что суп из травы варили, так голодно было. Часто плакали крестьянские дети, тихо, без слёз, только кулачками глаза тёрли. И хозяйничала в доме крестьянина не молодая жена, а старая бабка-тёща, потому что в один из голодных годов хозяйку и седьмого малыша и вовсе не уберегли... Вот и отвёз крестьянин найдёнышей к сводной сестре своей, Кикилине. У той дом большой был, а хозяйство ещё больше. Не любила братца Кикилина, а детей всё-таки в дом приняла. Кто ж от бесплатной рабочей силы отказывается? Когда кладовые ломятся от добра, человек так и норовит найти работников себе за тарелку супа да жёсткую сырую подстилку. А тот, у кого нет ничего, думает, как бы другому помочь – да только не может. Редко иначе.

Так попали Ежи и Ладуня «в люди». Так раньше о батраках говорили.

Муж Кикилины был купец богатый-пребогатый, самый уважаемый человек не только в их деревне, но и подале. Сама Кикилина спину не гнула, даже перед муженьком своим именитым, по молодости да хитрости много власти над ним имела. И в доме командовала, и он у неё, чёртовки, завсегда даже советы торговые спрашивал. Дочка у них народилась одна-одинёшенька – одна на всю кикилинину и мужнину родню. Берегли её, как ягодку преволшебную. В люльке уже с золотой погремушкой играла, так родители с ней носились. Все работники, случись перед люлькой быть, уже обязаны были спину гнуть-ломать, бессмысленному дитю в ножки кланяться. Вот для дочки этой нянька малолетняя и была нужна – чтоб днями-ночами не спать, колыбельку раскачивать. Если нянька уснёт крепко и колыбельку раскачивать позабудет, Кикилина или муж её на крик свово дитяти прибегали и тяжёлой рученькой няньку по лицу или за косы по полу возили... Ладуня в няньках поначалу часто бита была, пока не научилась в полглаза спать, в полруки качать, в полуха слушать – не мечется ли дитё окаянное, не горячит ли лобик, прости Господи. А Ежи Кикилина на побегушках оставила. Не сладко детям в чужом доме, а всё кусок хлеба да крыша над головою.

...

Так почти десять лет и прошло. Ладуня стала красавицей, многие, на неё заглядываясь, забывали, куда идут или сказать что хотят. Работа у неё тяжёлая была. Сначала хозяева спать не давали, били-мучили, пока дочка Кикилины в колыбели спала, потом подрастать стала – так другие работы навалились... У Ладуни личико бы совсем прозрачное было, если бы не Ежи. Тому больше еды полагалось, и он в тайне от хозяев носил её Ладушке. Пробежит мимо, словом утешит. По головке погладит, слёзы оботрёт.

Лишения изменили Ладуню с Ежи – стали они, как ранние цветы, прихваченные морозом. Время для них остановилось. Работа, сон, еда, редкий разговор – вот всё, что у них было. О прошлом они старались не вспоминать. О настоящем нечего было говорить. В будущем ничего их не ожидало. И хоть были они прекрасны и любили друг друга, любовь их пока была детской, как у сестры с братом. Души их сжались от боли где-то глубоко внутри, и целовали парень с девушкой друг друга в щёку задумчиво... как будто больны были болезнью непроходящей – или спали наяву.

Ежи возмужал. Кикилина диву давалась, какой малец ладный да высокий, да какие глаза у него – как два серых озера, в пол-лица, не иначе. Как посмотрит на него Кикилина, на черты его прекрасные, на глазищи ясные, на волосы светлые, на загар ровный, на губы его посмотрит, на руки... И сердце её сожмётся, понимает – с таким бы ей и избы разваленой хватило, никакие хоромы не нужны. Потом плюнет, перекрестится, оглянется – велик грех, а соблазн ещё больше. И дальше пойдёт, покачивая головою. «Нет, как ни красив ты парень, а мне богатство моё дороже. Пусть старый и постылый муженёк у меня, пусть он на лысого борова в аккурат похожий, а на какую высоту этот боров меня привознёс...» – подумается ей... и вздохнётся. Но и из чужой красоты можно выгоду извлечь. Уж очень Ежи приглянулся Кикилине как хозяйке. И работал, не споря, не переча, тащил, словно муравей, на себе любые тяжести и любые поручения, самые невыполнимые, легко ему давались. И хоть был он без гроша, но решила Кикилина его на дочке своей женить. Та ещё, само собой, мала была для замужества, лет десяти, не боле, но Кикилина не хотела пригожего работящего молодца из семьи выпускать и всё думала, как бы его прельстить, пока дочура не подрастёт. На богатство и именитость свою и своего мужа Кикилина мало надежды имела, видела, что парню житьё у них – хуже полыни, смог бы – сегодня бы ушёл. Оттого и говорила теперь с ним, как мёд из одной кадки в другую переливала. Другое дело – с Ладуней. Та была Кикилине как кость поперёк глотки. Думала хозяйка, что Ежи на Ладушке однажды женится, уж очень он печётся о ней-заботится. И тогда они или со двора уйдут, или деньги за свою работу наконец требовать станут. Не скажут уже, что живут здесь из милости, свой домик и своих ребят заведут. И уж тогда её доченька счастье-то своё проворонит. Просто молодые они пока, глупые – а больше, от приказов её и капризов усталые – вот дело у них ещё и не сладилось. А как договорятся – всё, хоть своими руками беги эту подлую няньку в омуте топить... И выгнать нельзя, Ежи за ней уйдёт. И смотреть на неё мочи нет.         

И вот придумала хозяйка такую штуку: Ладуню тайком просватать за местного пьяницу. Дрянной человек, купчишка средней руки, дружок торговый мужа кикилининого, вдовец немолодой, первую жену со свету сживший – уж хуже жениха озлобившаяся хозяйка для Ладуни бы не нашла. И рассчёт у хозяйки такой был, что Ежи подружку свою не бросит, работать останется неподалёку, а значит, будет время его оплести, в семью каким-то манером втянуть.

И вот Ежи вместе с хозяином Кикилина послала на дальнюю ярмарку торговать, а Ладуню тем временем в светёлке заперли, приказали приданное шить. Да каким манером! Кикилина, не дав девушке даже слова сказать, сгребла её в охапку, в светёлку втолкнула, а там уже всё приготовлено, чтоб невесте не скучно жениха дожидаться было. Посмотрела Ладуня – батюшки! Справа чан с бисером, слева чан с жемчугом... Мотки цветных ниток, платья нерасшитые, подушки, перины и огромные отрезы ткани... Всё вышить, всё украсить... Да тут и года не хватит, не то что трёх месяцев! Это, значит, когда свадьбу назначили.

Женихом хозяйка Ежи назвала-обозначила – мол, он сам просил, чтоб Ладуню за него отдали. Удивилась Ладушка, что так странно её замуж выдают, но ни радости не почувствовала, ни горечи. Как была замёрзшей – так и осталась.

А Ежи знать-не знает, что в доме творится. Едет он с хозяином да думает, как денег наконец заработает – тот давно уже обещал, что на ярмарке Ежи не только суп за свою работу получит... И вот лошадки везут Ежи с хозяином. Хозяин спит, аж причмокивает, Кикилину свою во сне вспоминает. А Ежи мечтает о первом заработке. Как денег заработает – на дом копить станет, чтобы было им куда с Ладушкой от хозяев своих уйти-сбежать. И ещё – как купит с первых денег своих подарок Ладушке-Ладунечке, чтоб душа её сиротливая порадовалась... Хорошо мечтается Ежи, хорошо бегут лошадки под вольной его рукой, хорошо спит хозяин, знающий, что Кикилина обо всём в его жизни позаботится, всё решит, всё придумает... А ему только и дела, что торговать, есть, спать да жизни с такой женой радоваться.


...

День, другой сидит Ладуня в светёлке, шьёт, вышивает, края ровняет, а сердце её, словно озябший воробушек, просыпается. Узор идёт за узором, бахрома за бахромой, а у невесты слова старой песенки сами собой складываются, вспоминаются. Что она когда-то от певуний лесных, от друзей своих родных слышала, всё вспомнилось. Запела Ладушка, а у Кикилины глаза на лоб от удивления полезли – она голоса ладуниного почти не слышала, а уж песен та и вовсе никогда не пела.

Как на дальнем лугу
Вырастали цветы
Вместо колоса-чиста золота.
Ярко-синие, словно свод небес,
Пьяно-алые, словно кровушка...

Огорчился за то б родный батюшка:
Меньше колоса – меньше хлебушка.
Огорчилась за то б родна матушка:
Меньше хлебушка, чтоб детей кормить.
Огорчились бы братья со сёстрами,
Что цветы растут, а не колосы...
Только я б одна не заплакала,
Только я одна-одинёшенька.

Расплету косу ниже пояса,
Лягу я одна среди тех цветов.
Не рассердиться родный батюшка –
Ушёл в зиму он, в зиму лютую.
Не бранит меня родна матушка –
Между ней и мной как стена земля.
Не заплачет никто из моих сестёр,
Не склонят голов родны братики.
Я одна осталась на милости,
У людей чужих в поругании... 

Как на том лугу цвет подымется
Выше колоса, выше небушка...
Ярко-синего, василькового,
Пьяно-алого, словно кровушка...

Поёт так Ладуня, и каждую новую строчку слезинкой отмечает... Не плакала много лет Ладушка, а тут поёт – и бесшумные слёзы прямо на шитьё катятся.

А Кикилина слушает те песни и посмеивается, хорошо у неё на душе – знает она, что за долю готовит своей работнице.

Вот пришёл день сговора. Кикилина благословила Ладуню одну, жениха настоящего ей не показала, а Ежи всё ещё не было. Потом девушки собрались со всей деревни по приглашению Кикилины. Но Ладуню хозяйка к ним не пустила. Отговорилась, что у невесты ничего ещё не готово, поэтому та песни подблюдные из светёлки будет слушать. Девушки удивились, но перечить не стали. Только когда домой пришли, рассказали по деревне о странном девичнике. Тут уже не один селянин догадался, что Ладуню против воли замуж выдают. Правда, никто так и не понял, что девушка вообще не знает, за кого идёт. Хозяйка знала, жених знал, деревня знала, а Ежи с Ладуней и не догадывались о правде.

Настал вечер предсвадебный. Приклонила Ладуня головку от усталости, словно в забытьё впала. И вспомнилось ей, как убегали они с Ежи прочь из родного леса, прочь от друзей, прочь от Чёрного деда, Чёртовой бабки и дочки их двуликой. И заплакала во сне Ладушка. А к ней Ежи подошёл и стал по головке гладить, утешать. Потом взял её личико в руки свои, посмотрел в глаза и говорит: «Это хорошо, что мы трое суток крошки в рот не брали. Они наш след потеряли, дух слишком незаметный стал... Но ты не спи! Нас опять погубить хотят!»

Проснулась Ладуня заплаканная и огляделась вокруг, словно проспала десять лет, не иначе. Растаяли льдинки в её глазах, растаяли в сердце. Стала Ладуня прежней и поняла, что не мог Ежи просить её руки у хозяйки. Не стал бы он просить чужую злобную женщину устроить им свадьбу, не стал бы передавать свою любовь через чужие руки. Что же делать, неужели опять бежать им, как в детстве, без оглядки, как ворам бездомным? Но как убежать без уговора, куда, если Ежи рядом нет, если он не знает, где с Ладунею встретиться?.. Нет ничего дороже свободы... Но есть ли свобода?..

И вдруг поняла Ладушка, что делать нужно. Прошёл страх, прошло горе. Улыбнулась Ладуня, сбросила на пол, словно дерюгу или сор какой, жемчугом шитое приданное и, уже спокойная, улеглась спать.


...

На следующий день собралась вся деревня на свадьбу. Приехали даже с дальних хуторов полюбоваться на красавицу-невесту. Хозяйка не поскупилась, да и жених на радостях денег не пожалел: посреди села столы накрыли, от фруктов, дичи, пирогов, пряников, всякого пареного-жареного столы ломились! Песни отовсюду, смех, а хозяйке с женихом страшно – вдруг не удастся их затея. Позору не оберёшься, да и односельчане засмеют! А то и застыдят, кто их знает. Ещё боялась Кикилина, что потом, когда невеста поймёт, что с ней сделали, как бы не утопилась на радостях-то. Ведь на всю жизнь свяжет обманный обряд Ладуню с постылым пьяницей. Не за девушку боялась Кикилина, боялась, что люди узнают да осудят, пусть не в глаза, в глаза не посмеют, слишком богата была кикилинина семья... И что Ежи уйдёт, не захочет кикилининой дочки малолетней ждать-дожидаться. И глаз его прекрасных Кикилина больше не увидит – и лучшего работника потеряет. Много тревог да забот обременяли хозяйку, морщила она лоб, хмурила она бровки, но так и не придумала, как от забот этих избавиться. 

Больше же всего беспокоило хозяйку, что невеста что-нибудь заподозрит. Заплачет, закричит, бежать при народе попробует... Послала она девушек Ладуне чарку мёда с сонной травой поднести, думала одурманить. Но невеста пить не стала, только вид сделала. Через широкий рукав немного туда плеснула, сюда плеснула, а остаток бабке какой-то несведующей преподнесла – за здравие да на счастие. Та взяла, как не взять – и уже через минуту хрюкнула будто, села в уголке и захрапела, на смех девушкам, на всю свадьбу.

Ещё одну хитрость придумала Кикилина. Подослала к невесте дочку свою драгоценную с ларцом даров, будто бы от себя – молодой паре. А в ларец чего только ни насыпано было: и жемчугу отборного, и бирюзы, и коралла, и серёжек золотых, и подвесок малахитовых. Думала, увлечётся Ладуня побрякушками дорогими и забудет всякую осторожность. Да и сговорчивей будет, если вдруг заподозрит неладное. Любовь-любовью, а кому такое добро из рук выпускать хочется? Любая польстится, не только что девчонка-голодранка.

Дочка кикилинина из ручек своих белоснежных сама ларчик этот работнице своей передала, да не просто так, а с наказом от матери: подарок из рук не выпускать, пока женой не станет. Тогда этот ларчик не только богатство, но и удачу ей принесёт. А как станет Ладуня женой, пусть ларчик мужу свому отдаст, да с поклоном. Покорная жена, мол – мир и спокойствие в семье.

Того только не сказала хозяйкина дочка, а, может, и не знала, что в ларце украшения, не её матерью купленные. То серьги да кораллы были первой жены умученной, что раньше времени от кулаков купчишки-пропойцы в землю сошла.

Посмотрела Ладуня на украшения эти, поблагодарила хозяйкину дочку, ларец закрыла, рученьки на нём сложила и сидит. Ждёт, когда пора из дома будет идти. Удивилась кикилинина дочка и к матери на донос побежала скорей.

А та уж и не знает, что предпринять. Уж и не рада, что всё это затеяла, ради прекрасных глаз батрака в такую интригу ввязалась. И страшно ей чего-то, и бросить затею уже не в мочь. То трясётся вся от злости, то от страха как неживая сделается. Но всё-таки на последнюю свою хитрость сильно надеется.

О ту пору Ладуню девушки уже обрядили, как куклу фарфоровую. Невестам в тех краях тонкое, словно из тины болотной, покрывало и венок из свежих цветов на голову надевали. На Ладуню же надели покрывало плотное, тяжёлое, золотой нитью густо шитое, шёлком и крупным жемчугом густо подбитое... его хозяйка «пожертвовала» из своих личных запасов.

Опустили покрывало это Ладуне не на лоб, а ниже глаз – для святости, мол... Пускай невеста в невинности своей глаза долу держит и о земном ни о чём не помышляет... пока не согласится стать женою перед лицом всех поселян и не поднимет ей покрывало муж её названный для первого супружьего поцелуя. А сверху, для верности, тяжеленным венцом, большими кусками хрусталя украшенным, придавили. Ахают все вокруг, руки тянут. Мол, такой королевской свадьбы, да ещё для нищей работницы, свет не видывал и никто не давал.

Из-под этого покрывала Ладуня только землю под ногами видела, а вокруг – ничего. Окружили её девушки с песнями. Взяли за обе рученьки и повели к жениху. Идёт Ладуня, от тяжести как цветок под росой сгибается, а народ вокруг кричит, зёрна да мелкие денежки на покрывало бросает.

Вот уже и жениха спросили, он головой кивнул, голос не решился подать. За горло держится только рукой, словно охрип. Стали Ладушку спрашивать, согласна ли она жизнь свою с любимым своим связать. И тут Ладушка ларчик уронила, венец сняла с головы и, к ужасу жениха и хозяйки, покрывало тяжёлое обеими руками сбросила. Поклонилась Ладуня всему селу, поблагодарила всех за то, что пришли её чествовать, и сказала она такие слова:

- Я согласна стать женой любимого, Ежи моего. А этого человека и мою хозяйку пусть рассудят Бог и люди.

И пошла сквозь ряды людские с лицом чистым, со взором ясным, голову высоко держа, ни от кого не скрываясь. Так прошла она всю деревню, вышла на дорогу, да и исчезла за околицей – по той дороге, по которой Ежи увезли.


На Дороге.

Тут радость приключилась. Не прошло и часа пути, как встретила Ладуня хозяина с Ежи. Хозяин, тот дальше поехал как ни в чём не бывало, только кивнул между делом. А Ежи спрыгнул с обоза, обнял Ладуню. Рассказала она, что без него хозяйка учинила, вспыхнул Ежи, хотел было бежать к обидчикам, к ответу требовать. Но Ладушка только головой покачала да крепче его обняла.

- Где бы мы ни были, Ежи мой, люди повсюду одни и те же. Злые и добрые, все заботятся о себе да о своём. Ничего мы от них хорошего не видели и увидим вряд ли, разве что случайно – спрячемся ли в лесу или в толпе или без страха по чистому полю пойдём. Везде найдутся те, кто нас погубить захочет, наши души забрать. И те, кто будет спокойно в стороне стоять и на всё это смотреть. И редко мы встретим тех, кто протянет нам руку. И скорей всего, никогда – тех, кто защитит нас, закроет собой и убережёт от всякого лиха, вперёд себя. Нас должны были матушка с батюшкой беречь, дяди с тётями, братья с сёстрами... Нам должны были друзья быть верны... Да должны ли были, любимый мой?.. Бог им всем судья, и своим, и чужим. Мы с тобой будем искать любовь и верность, но найдём ли в ком-то, кроме друг друга? Хочется мне покоя, но края этому бурному потоку не видно... Может, так и должно быть. Разве я знаю? Знаю, что плакать и сердиться не нужно, Ежи. Жизнь впереди – длинная ли, короткая – вся наша. И никому наши души мы теперь не отдадим, раз уже не отдали. И бояться с тобой никого не будем. Сколько ни проживём – всё наше.

Поцеловал её Ежи в глаза да в губы, обнял, и пошли они по дороге – прочь от этой деревни. А куда? Я не знаю. Возможно, они и сейчас по миру бродят. И хранят наши души от всякого зла. 
    


09.03.08-07.01.09