При переписке ссылаться на номер 3897

Л. ИСАКОВ
НЕТОПЫРИ НАД  ДУБОМ

Памяти М.А..Шолохова посвящается. Автор.


   Тихо .Темно .Смутно.
   Шелест шин изредка ,как шорох бритвы, из колодца за окном.
   ГОРОД, нелюбимый, недобрый ,зверь - с ним долго боролся ,сначала чтобы преодолеть его снисходительное равнодушие ,когда был мелок ,чванлив, рвался на свой Аркольский мост ;потом вдруг поняв свою несродность - разошлись ,бежал из него ; нет ,ушёл ,разом, как отвалившийся комок ,отбросив от от себя ,пошел своей дорогой, чуствуя, как тот недобро смотрит в спину; и вот встретились, столкнулись уже под конец ,всё друг о друге зная ,без обманной любезности и холодных рукопожатий - сошлись лицом к лицу.
   Ему уготована участь классика - уже одевают в бронзовеющий костюм ,наложили тона и глянец .Оставили цензурные слова ,дельные ,по ходу круто замешанных лет ,сказанные ,и бескрылые ,на их равнинах увязшие ;а другие ,злые ,несправедливые ,грубые ,из-под сердца – убрали ,чистенько выскребли.
   Сделали из ёрника ,буяна ,скандалиста благопристойного и салонно-скучного классика ,в коленкоре ,распродаваемого при каждой перемене хозяина .Мертвые собрания сочинений в мёртвых библиотеках города.
   А город будет жить и после него. И к той поре копит и растерянные им gaffe,и слухи ,и анекдотцы ;город не сумевший его пережевать ,отрыгнувший когда-то ,не заметив . Теперь смирился ,что придется его пропустить ,но не примирился и уже не простит. Сквитается после ,когда его не будет ,за все: что придется уступить и место для памятника в чахлом скверике; и за дежурные слова в газетах, которыми отмечают только кончину значительных людей ;и за нынешние льстиво-ненавидящие улыбки ,уже и сейчас не очень-то ровно приклеенные.
     Через всю жизнь прошло зто молчаливое соперничество с Городом ,большим ,барственным ,важным . Меценатом и Законодателем – и  лакеем ,приближенным к господину,знающим, что кому положено по рангу.

   Он приехал сюда в 22-м. Буйные вокзалы и сомнамбулическая пустота на Красной ;остервенелые косоворотки и галстуки в Поли¬технической ,и слепые оконца в Замоскворечье ;человеческое месиво у Иверской и вознесённые над толпой профили новых значительных лиц ,проносимых неимоверно роскошными авто .Осколки сорока-сороков армий и набиравшие все больший вес партийные френчи ,теснящие прежде бывшую рябь всяческой одежной шелухи. Скандальные жёлтые кофты ,карикатурные боярские шапки – и  первые ростки совслужевских пиджаков.
   Он вошел незаметно и особенно .Был обычен в своей гимнастерке и офицерских сапогах ,не бросался в глаза – с  размаху мог быть принят в любой компании ,и нигде не становился своим .В общем-то был известен  - несколько рассказов уже полыхнули отдаленной молнией. Эту зарницу с юга уже заметили внимательные наблюдатели ,пока не заговорили ,нет ,непривычно-знакомым был новый свет ,но уже почувствовали: кто-то идет…
    И  в то же время для Города он появился слишком поздно - когда основная работа была уже совершена и он в главном стал тем, кем и останется . Город уже не мог его подмять,сгладить, обкатать под себя, сделать как-все-талантливым ,одинаково-выдаюшимся ,обще-неповторимыи.
   В литературных фракциях,где гимнастерки с кружочками орденов носили как фраки с бутоньерками ,а фраки с бутоньерками как мундиры с орденами - он был чужой .И не только "ЖИРОНДИСТЫ",но и "ЯКОБИНЦЫ" чувствовали его собинность.
  Страну захлестнула стихотворная стихия. Гремели все: кто в набат ,кто в рельсу .Издыхала рифма ;рычал ассонанс ;натужился белый стих - и  поливало их соусом острословия и групповых эпатажей .Приземлённой , заскорузлой казалась проза - суровое строение что-то знающих в жизни людей.
   Он пришел в час юных ,обласканных первым прикосновением к курку нагана ,груди женщины ,гриве коня - его оцепенелая память держала в себе развалы тысяч человеческих туш после кавалерийской лавы под Касторной .Их пьянило оружие - он смотрел на мир глазами ,остуженными угрюмым голодом сабельной стали ,зная как отмывается чужая запекшаяся кровь с рук.
   Город праздновал поведу .Везде кумач ,звезды ,шествия с духовой музыкой .Повсеместное увлечение формой ,Бесчисленные бюстики Троцкого на всех рынках…
   ГОРОД оплакивал поражение. Рыдала "Белая акация" в бесчисленных скверных ресторанах и томные молодые люди ,грассируя под Гумилёва, декламировали в гостиных стихи о покойном императоре и Белой Офицерской Чести…
   Город остервенело хватался за крохи жизни ,толкался рабочими кашолками ,радовался полену дров ,караваю хлева ,разменивался зажигалками за сало, утекал в деревенских мешках с дюжины вокзалов.
    Город вгрызался молодыми истосковавшимися зубами в теоию прибавочной стоимости,"Женщину и социализм",Людвига Фейербаха ,бредил Хлебниковым и электрификацией , мучался от факта отношения полов.
    Жил ненормально ,судорожно,БЫСТРО перегорая ,часто стрелялся.
    Он всматривался в него остуженным глазом зоркого степного волка ,обходя пружинистой легкой походкой - все слышал ,все видел ,бывал везде и нигде не задерживался.
    Устроился в РКИ ,даже получил литер на комнату ;печатался ,нового не начинал, проталкивая старые заделы; и смотрел, смотрел…
    Тьма ассоциаций ,Море программ ,Приказы по армии искусств ,Праздники похорон поэзии - программы зачастую плохи ,стихи нередко хорошие. Напивался новым языком ,переваривал ,шлифовал свой, Точилась Фраза ,гнулось слово.
    Гнулось ,но не ломалось ,упругое ,живое,отливалось в железную выверенную форму ,становилось прозрачным ,почти невидимым инструментом.
    А кругом шел разнузданный словесный пир. Слово разбухало до макрокосма и испарялось ,уходило сквозь пальцы в шумы и звуки ,вниз, ВГЛУБЬ ,на уровень травы и позвоночника. Слово вдруг теряло свою трепетную ЗЫБКОСТЬ ,переливчатость и ложилось на Бумагу геометрией орнамента ,обезличенным символом надМировых абстракций .Слово самоистязалось в бешеном "гудошниковском" раёшничестве и в ослепительной игре ассоциаций улетало от первоначального смысла ,становилось каким-то иным качеством.
    Может быть ,впервые на "гудошниковских" сборищах ,среди родных, понятных людей ,оттопавших ,как и он ,по всем фронтам ,разномастных и дерзких пробежал по нему ПЕРВЫЙ холодок отчуждения. Они видели сло¬во, а он видел через него.
   Как-то СКОРО он понял что он другой и лучше этого не раскапывать; ходил к ним ,выказывая расположение ,и был принимаем с той же симпатией ,но знали ,чувствовали – мы  с вами разной крови… Хорошо ,что они так много говорили - можно было молчать или смеяться ,по канве беседа,  и думать своём.
    Он помнил их всех с малейшими черточками ,мог бы ,если покопаться в себе ,извлечь немало замечательных историй, приятно оживляющих воспоминания - да как-то не хотелось ,как не испытывал никогда после желания восстановить давнее приятельство ,при том что всегда чувствовал себя обязанным ,ведь это были самые близкие ему в те годы люди. Помнил крепко и несловесные в том иным из них дал подтверждения на изломах недоброй жизни.
    Но при том ,что читал их ,ценил талантливость ,восхищался звонкой напористой метафоричностью - ближе ему  уже и в ту пору были "Степь” и "Антоновские ЯБЛОКИ".Не только Чехов и Бунин ,вся масса так называемых "БЫТОВИКОВ","ползучих реалистов" , были ему роднее и с годами он всё более ценил не "Железный поток" Серафимовича ,а его рассказы.
    Он шел к этому источнику ,былые же "гудошники" и "обереуты" уходили от него и поздние их произведения становились рыхлыми копилками отточенных словесных пируэтов ,а не собраниями людей.
Но тогда они стояли еще очень близко ,их движение из исходной точки только начиналось - и в общем котле бурлило космоподобное варево на дровах безбрежной словесности ушедшего века.
   Они все злобныии породистыми щенками бились в лапищах Басноподобного графа и Великий инквизитор купировал и прижигал им уши.
    Их матерение было их общим делом; и достижение каждого подхватывалось всеми.
    Он помнил то мучительное ,до слез в глазах ,до спазм в горле ,ощущение восторга ,когда из раскрытого дрянного тома полыхнуло: -"Керосиновые лампы пылали в ночи. Наверху ,на штабном телеграфе нескончаемо стучали аппараты ;бесконечно ползли ленты ,крича короткие тревожные слова. На много верст кругом - в ноябрьской ночи – армия ,занесенная для удара ста тысячами тел ;армия сторожила ,шла в ветры по мерзлым большакам, валялась по избам ,жгла костры в перелесках ,скакала в степные курганы. За курганами гудело море .За курганами,горбясь черной скалой,лег перешеек в море -  в синие блаженные островные туманы .И армия лежала за курганами ,перед черной горбатой скалой ,сторожа её зоркими ползучими постами..."
Рванул обложку ,как рвут наган из кобуры – А .Малышкин.  "Падение Даира".
Память о пережитом восторге от достижения неведомого товарища навсегда осталась с ним .Если главные книги ,столь много сделавшие в его узко-румесленническом литературном становление были другие ,то самое сильное потрясение произвела именно эта. Много дней он носил её в кармане ,доставал ,всматривался с улыбкой в летящую вязь строк ,прятал обратно ,медленно переживая остывающую радость.
    В 42-м ,на сессии СП ,мэтр и великий писатель А.Толстой смутился и пришёл в недоумение, когда в перерыве после доклада он подошёл к нему и молчаливо и страстно пожал руку. Откуда тому было знать ,что ворохнула в душе Старика одна строка его доклада – «советская  прозаическая литература выросла из повести "Падение Даира" Александра Малышкина».
    Он гордился товарищем ,но писал по своему. С первой строки он родился реалистом ,до испуга естественным в чисто литературном смысле продолжателем традиций. Его рассказы оценивались "читабельными" или "нечитабельными" , но они так укладывались под устоявшиеся мерки классики ,что это даже чуть разочаровывало .Он в чём-то, - добротности  материала ,крупных деталях ,строгости обращения со словом – был узнаваем и это внешнее узнавание приходило несколько раньше ,нежели ощущение новизны и неожиданности ,которое сопровождает появление нового имени. Он становился "великим" быстрее чем "интересным".Это второе состояние-предчувствия ожиданий приходило с запозданием ,когда редакторы и читатели начинали понимать ,что в знакомых добротных литературных Формах таится непредсказуемое содержание ,иная жизненная логика.
    Страшная сила того приема ,который он использовал ,ведя описание как бы со стороны ,извне ,не уподобляясь ,в отстранении ,всегда наблюдая, а не нося в себе; прием ,состоявший в том, что явление описывается только по видимому отражению ,но многократному ,и от оболочки ,и от того ,что под ней - еще не была осознана. Отсутствие же обычных литературных многословий о "движении души" с первого взгляда воспринималось ,как недостаток психологической глубины.
Трудно свыкались с тем, что вместо обычного рецепта – вот  вам разложенный человеческий механизм ,далее так и ходим ,предлагалось - вот вам проявления нечто в разных его ипостасях - осознайте его .Люди ,которых он предъявлял ,рисовались через поведение в обстоятельствах и фактах ,и только, т.е.в переменной стихии ,поэтому они всегда были чем-то большим,чем он о них сообщал .Какая-то их сторона всегда оставалась под покровом.
    - От его субъектов можно ждать чего угодно – обронил  замечание некий набдюдатель-,его невозможно перечитывать .Какая-то поместь хирургии с кинематографом при совершенном физическом осязании.
    Этот наблюдатель недавно умер ,разразившись перед кончиной сборником перепутанных воспоминаний о разных приметных событиях - от Телешевских сред до взвесившегося в Свердловске слона Дурова. Из них Старик узнал ,что в молодости он БЫЛ ребячлив ,носил косоворотку с грудью и ЛЮБИЛ играть в фанты с поцелуями с московскими барышнями .Впрочем ,это была такая же литература ,как и любая другая.
    Знакомство же их осталось весьма поверхностным. Он выл страшно колюч в ту пору ,почти невыносим в литературных разговорах ,которые почитал за манерничанье ,ненавидел всякие побасенки о высоком ,кроме самоё печатного текста .Поэтому попытку заговорить с ним бесцветного молодого человека с реденькой бородкой воспринял как желание скучающего балбеса убавить вре¬мя за пустопорожним разговором - взвился ошпаренным котом ,сказал нечто скандальное ,несусветно-нестерпимое ,типа - а пошли вы с вашей литературой, с ней даже в сортир по нужде не сходишь - и опомнясь ,с некоторый интересом заметил ,что собеседник от того не возбудился ,остался вял и покоен.
    Они разговорились о другом: он  только что открыл севе Скандинавию - "архивист", при творческом бесплодии ,был действительно неправдоподобно начитан, имел превосходную библиотеку ,пользовался доступом и к другим ,которые ему, "товарищу",иначе были напрочь закрыты.
    У него при случае можно было получить справку об Адальберте Штифтере или прояснить биографию Кнута Гамсуна - в общем ,оказался хорош в качестве надежного ,скучноватого бедекера ,столь нужного в ту пору при гигантском его возмужании.
    Но говорить с ним о прочитанном тем более о своем ,как-то не поворачивался язык ,даже книги избегал без крайности у него брать ,не хотелось открываться о чем думалось. К слову сказать, тот и не настаивал - был безличен как стёртый пятак, т.е.по понятиям Города совершенно и полно воспитан.
    Добрую же службу сослужил ,став проводником по домам ,о которых в ту пору говорили ,что в них собираются "все".
    Город помешался на литературных салонах. Город с распростертыми объятиями набросился на гениев и витий ,мэтров и подающую надежды молодежь. Их кормили и поили – и выдавали как особое блюдо приглашённым .За людьми ,о которых вскользь упоминалось на вечерах у Луначарских устраивали правильную охоту, брали в осаду ,извлекали из СКОРЛУПЫ дел и являли как ДОБЫЧУ приятелям и знакомым.
    В этой житейской смежности иной художник начинал размениваться. Он стано¬вился как все : закармливали не только едой - затрапезным обществом. Он начиная говорить приятное хлебосольным хозяевам ,почтительным гостям - и именно то, что им нравилось. Он делался свадебным генералом и приобретая его ухватки вплоть до привычек и пятен. И уже стыдился недавней кирзы и кимовского энтузиазма. Как-то быстро исчезали следы военного коммунизма из одежды, появлялась вальяжная походка и полубарская-полулакейская ,по привычке огляды-ваться на каждое зеркало ,спесь. Особенно в чести были актеры, умевшие носить костюмы и позы "бывших",подыгрывать миражу ушедшего ,ими из прихожей да из-за кулис виденного, мира.
    В этих собраниях ,где все бывали преувеличенно остроумны ,он чувствовал себя рабочей лошадью ,предъявляемой ремонтерам с показыванием зубов ,и испытывал дерзкое удовольствие оставаться самим СОБОЙ в одежде и повадках.
    Он производил неудобное впечатление на те гостиные ,куда его вводили как в свет – чистенькой  полинялой гимнастеркой ,галифе ,умело и быстро скручиваемой самокруткой. В его присутствии как-то не читались ни Лохвицкая, ни Цветаева, ни Гумилев. Он был улица ,победитель ;даже в огромности его таланта нависала угроза.
    Два раза в путешествиях по салонам его стезя пересеклась с путем В.Маяковского.
    В первый раз тот вытянул его из людской круговерти хмуроватым взглядом, как вы поднял к свету, повертел, оценил- наш!
    Во второй - отвернулся недовольно ,как будто в чём-то уличенный. Он с жестокой ясностью видел ,какая неодолимая сила гнетёт великана к хрупенькой , умненькой ,стриженой мальчиком дамочке ,которую ,казалось ,раздавит-погребет одно возложение на неё Маяковской Лапы .Но ломалась почему-то не она ,а великан. Запомнил он непостижимо-нежную ,кошачье-звериную интонацию голоса поэта и перекрывающую его кружечно-звонкую медячковую сопранушку.
    И резко бросилась в глаза молодая женщина ,красивая не цветом и рисункои – надменной  статью хищной птицы, с легкой усмешкой смотревшая на тех двоих. Она даже не пыталась скрыть своего презрения.
    Почувствовала его взгляд - вызывающе повела головой – заметила ,вздрогнула.
    Хам-товарищ спокойно низал ее глазами как мишень зрачком маузера.
    Вспыхнула ,но не в румянец – в  ещё большую матовость лица ,плеч , метнулась яростью глаз - оттолкнулись от равнодушно-синих холодных васильков.
    В её лице выла неповторимая особенность – при  античной ,почти сановной неподвижности чела ,резко саркастически кривящийся рот ,выдающий и повышенную возбудимость и плохие нервы.
    Он смотрел на нее ,чувствуя ,что производимое им впечатление ему не безразлично и что ему ничего не хочется сделать, чтобы ей понравиться.
    Она проходила среди гостей с легкой брезгливостью грандессы ,спустившейся в полковой бивуак. Вообще – это  он сразу заметил – русское ,даже и "Белое",ей не нравилось ,попытки околотеатральных дворянствующих красавцев произвести на неё впечатление вызывали разве что снисходительную усмешку и редко слова одобрения ,подчас двусмысленные. Кажется ,даже самый язык был ей неприятен – она  не следила за фразой, почти вызывающе путала падежи и только по природной талантливости это принимало черты стиля.
    В общем ,то было какое-то странное межеумочное существо ,нездешнее ,завезённое – и  насквозь русское даже в крайности своего отрицания всего русского. Даже имя её сложилось как бы из двух столкнувшихся плит-Анастасия Гербер – впрочем ,полного своего имени она не переносила ,все звали ее Ася.
    Вокруг неё постоянно вертелся отечественно-иностранный хоровод: важничающие западные журналисты ,загадочные посольские секретари ,сначала робеющие, но быстро привыкающие к водке и вниманию приглашенные иноспецы; а на увеселение живописная театрально-художественная российская поросль.
    Они сразу поняли, что антипатичны друг другу. Стоило бы разойтись по компаниям, но он был уже достаточно известен ,что приглашался в серьёзные дома, которых было немного – она  поддерживала репутацию принадлежности к этому кругу; потому пересекались и покуривая самокрутку в форточку он чувствовал, как по временам недобрый взгляд скользит по виску. Это почему-то доставляло удовольствие.
    Впрочем ,по мужицкой сметке скоро понял, что его позиция предпочтительней ,если собрания сходились ради литературы - то он участвовал в них как писатель ,а она только как приживалка ,принимаемая для остроты букета. Ходит она на эти вечера с аккуратностью визитов на службу по каким-то своим целям, имея в общем неопределенное положение ,даже и во мнении склонных к ней мужчин.
    Как-то зримое в том получил подтверждение ,когда на ужине в профессорской квартире находившийся в центре внимания знаменитый путешествующий француз, еще не старый ,но весь какой-то засыхающий ,услышав его имя ,вежливо но решительно расстался с ней ,подошел и заговорил о "Пурге",сборнике рассказов ,который ,как оказалось ,переиздали на Западе. Говорили недолго ,но с удовольствием, о профессиональных извилинах.
    Краем глаза видел ,как её лицо покрывается некрасивыми пятнами ,хотела сдержаться – не  смогла ,подошла ,являя присвоенное выражение радушной хозяйки.
Подхватывая интерес знаменитости обратилась к нему,
-Вы тоже увлеклись Гамсуном?
-Да, “Голодом"-и через ее голову к Французу...
-Мы ,русские ,чем-то близки к скандинавам ,может быть ,ощущением погружения в среду, чувством окружающего материала…
    Было странно и неловко видеть ,как меняет человека стремление понравиться: ее глаза стали неуверенными ,заискивающими ,она задавала те вопросы, которые могли привлечь внимание гостя ,старалась угадать ,но слишком явно подстраивалась .Разговор потерял задушевность ,вокруг стало смыкаться её обычное общество – она возвращалась в свою роль принцессы бала, француз ей снисходительно подыгрывал; он ушёл в свою оболочку ,привычно раздражаясь.
    Но вошёл шофёр месье – вдвоём проводили до лимузина. Дежурно приложился к её запястью и крепко сжал его кисть обеими руками – сухой недобрый жар исходил от тонких желтеющих цвета слоновой кости пальцев. Он вспомнил эти руки через 3 года, узнав из газет о смерти знаменитого романиста в швейцарском туберкулёзном госпитале.
    Молча поднялись: она стала как-то особенно язвительна в отношении своего обычного окружения; он в вечер не сказал ни единого слова, хотя иные, отметив иностранный интерес ,определённо на него кучились.
    Но самим фактом своего существования, безмолвным, неприязненным противостоянием она будила в нём мысли о других женщинах, - не со старушечьей тряпкой-душой летучих мышей – светлых , звонких, русалочьих…
    Он стал приходить домой неспокойным, безотчётная тревога иногда прорывалась приступами явной и зримой тоски – лежал на кровати без огня, слушал Город, хотел на волю, под брызги, чтобы рядом, близко-близко, маячили счастливые сумасшедшие глаза…
    Пробовал писать – выходило не своё, интересно, захватывало, но чужое. Потом это пригодилось в «Половодье», там , где косым взмахом коснулся интеллигенции, особенно в дневнике Белого Офицера, в который он оформил начатый здесь рассказ-драму с непонятной женщиной, изломанными отношениями и закономерной ,без любви, пули в лоб в конце. Серое ,без проблеска, письмо как анамнез в истории болезни, берущее за душу своей безнадёжностью.
    От этого становилась совсем тошно ,уходил на улицы ,шел куда глаза глядят, в ночную пору перекладывая наградной браунинг поближе к руке. Ныло сердце, криком хотелось растолкнуть сдвинувшиеся дома.
    Перестал появляться в редакциях ,на литсходках – чувствовал ,копившееся раздражение может сорваться дикой ,исступлённой вспышкой.
   После СЛУЖБЫ шел в трактир ,потом, без цели и смысла ,на развалы ,в толчею, где никто не знал - напивался  тысячами лиц и глаз. Намотавшись ,став пустым и прозрачным ,на легкой ноге возвращался домой.
   Чувствовал ,складывается какое-то простое и важное решение. Как-то в сумерках ,после очередной гонки остановил сосед;
-Тут вас барышня или бабёшка наведывалась. Сказала ,завтра будет. Хар-рошая бабочка!
   Удивился. Встрепенулся. Добро ли дома ,письма идут медленно. На другой день поторопился со СЛУЖБЫ. КОГДА открыл дверь ,окатил круглый сочный голос - сидела на кухне. Сначала не понял ,хороша или нет- ослепила  синевой ,оглушила певучим ,родным ,под сердце ударившим говором.
   Поздоровался, смотрел в это, не улыбчивое, а светящееся внутренней спокойной радостью лицо – и сам светлел, отходил.
   Училась в Городе, мать его ,прознав про то ,просила навестить ,присмотреть за казачиной ,не нужно ли какой женской помощи. А у ней и своя забота - живут с девчатами в проходной комнате ,не примет ли он сундучок на сохранение , как-то  боязно ,крадут часто.
   Была она ясна, чиста; большими глазами смотрела не мир в ожидании добра. Нравилась людям : серебрился недельной щетиной правый сосед ; утратила непре¬ходящую ярость старуха-солдатка, старшая по квартире ; кавалерился комлястый длинный конторщик из Главтопа.
    Потом провожал до дому – приятно  БЫЛО смотреть на нее ,такую ладную в бекешке и смушковой шапочке пирожком .Где переняла? В станицах такие не носят… …Слегка румянил мороз молоко кожи.
    Шел домой в безотчетном ощущении радости ,прощая себя ,милел к людям.
    Сами по себе начали получаться встречи - не правильные продуманные свидания ,по делу. Перевезли сундучок, помог сторговать и поставить койку ,забежала и сделала постирушку ,набил набойки на ботики.
   С чей было хорошо ,покойно : легко говорила и ХОРОШО слушала ;сближались быстро, безоглядно. Стало как-то необыкновенно светло ,говорили о самом простом - слушали за словами друг друга.
    Начал подбирать литературу – мемуары на плохой бумаге,17-18-19 год в казачьих окраинах ,воспоминания победителей ,побежденных - вырисовывались новые, захватывающие горизонты ;начиналось долгое и стремительное восхождение к "Половодью".Неясное острое предчувствие охотника будоражило неопределенной, безмерной добычей. Надвигавшаяся работа начинала разгонять кровь - становился уверен ,вынослив ,непроницаем для уколов и ОБИД.
    Легкие шаги начали мерять версты по горбатым мостовым Города: Военно-Историческое общество, Академия РККА, Донбюро, Военно-исторический отдел Главного штаба .Глаз-фотограф выхватывал людей ,позы ,характеры и там ,в глубине, ВО тьме и тайне ,начинало тихонько накипать страшное ,буйное ,неистовое варево, что через 5 лет вырвется в мир свирепым ликующим смерчем ,долгожданной жуткой Главной Книгой.
    Перебегая как-то улицу натолкнулся на знакомого – поднял  шляпу ,участливо осведомился ,почему давно не видно ,будет вечер у Н.Н.
    Вдруг захотелось войти в эти уютно-враждевные комнаты ,услышать приглушённые ,бархатно-недобрые слова ,попробовать о них свою возродившуюся силу. Согласился, сказался быть не один.
    В обед забежал к ней на курсы ,попросил одеться, ввечеру пойдем в люди, так ,ничего ОСОБЕННОГО не надо ,как ходили на представление в Эрмитаж .Спросила только в чем будет сам…
   В седьмом часу поднялись по лестнице ,ступила перед ним в прихожую .Не оглядываясь как БУДТО ВСЮ жизнь это делала ,выскользнула из бекешки ,сползшей ему на руки ,поправила волосы.
   Он поразился. С непостижимой дальновидностью она не стала прятать здоровья, налитой казачьей стати - оделась и прибралась как собираются молоды на посиделки. Собранные на затылке волосы подняли шею и тяжелая коса ,легшая через плечо ,выгнула и повторила ее лебединым ИЗГИБОМ ;жемчужно переливающаяся блузка мягко охватила вставшую молодую грудь ;черная юбка ,высоко облекшая стан ,подчеркнула литую сухость длинных ног.
    Как-то ОСОБО ,краем плаза ,окинула себя в напольном зеркале и наклонив непокорную голову ступила в зал упругой чуть гнущейся в щиколотке от высоких каблуков ногой.
На них обернулись ,на миг смолкли ,и заговорили опять все разом ,сдержанно, но приметно лорнируя.
    Улыбаясь ,подошел Фурманов ,жал ему руку,
-Хороша, пронзительно хороша, но ты тоже – барон  Вальсингам - над золотом чахнешь. Почему раньше не познакомил?
-Подожди, у меня к тебе дело…
   Через головы увидел хозяйскую чету, подвел представиться.
   Сам – маленький ,худенький ,неимоверно знаменитый профессор – разблеялся козлом, тряс бородкой, как-то подпрыгивая бочком; жена – величественные руины былой красоты – взглянула суровато , погрузилась на миг в огромные серые озёра; смягчилась и царственным взмахом давней театральной дивы протянула руку ,допуская;
-Милочка ,вы непростительно ,неприлично хороши.
   Не потерялась, не оробела ,ответила признательным взглядом "А я знаю и особенно ценю, что это говорите вы. Вы ведь тоже знаете что ещё очень ,очень хороши" .
   Одобрила "А ты умна .Пожалуй ,мы можем даже сойтись ,если ты будешь помнить ,что первое место в этом доме – мое ". А ему сказала:
-Хоть товарищ , а всё равно казак – откуда  такую красавицу завёз?
-Свои ,доморощенные.
   Отошли в сторону ,к ним подходили ,куда-то тянули - ей как-будто все это БЫЛО привычно .Оглянулась и увидев что он заговорил с Фурмановым ,прошла к дивану ,где вокруг нее стало складываться общество .Подняв  большие глаза,спокойно и серьезно слушала, что говорил изящно-склонившийся певец Алчевский .
   Шумевшая в другом углу компания поредела - стала видна Ася  Гербер. Потемневшими глазами смотрела на новое лицо.
   Поднялась, заструившись кускам материи ,бывшим у ней вместо платья ,подошла ,со своей ОБЫЧНОЙ ПОЛулыбкой спросила;
-Дорогая ,от какого портного ваш необычный наряд9
   Спокойно ответила:
-Наше, станичное.
   Общество сделало вид ,что ничего не замечает.
   Гербер постояла в неопределенности ,отошла. Ее не стало видно.
   Потом пили чай. Она была ровна ,покойна .Улыбкой благодарила оказывающего ей услуги Фурманова - тот раскраснелся ,хорошо говорил ,был ,что называется ,в ударе. Его радовало ,что близкие люди пришлись друг другу по душе.
   После ужина ,как всегда, пели, музицировали - встав в красивые позы у рояля или склонившись над инструментом.
   И тут она очень поразила его – взяла  гитару ,уселась поудобней, без стеснения заложив ногу на ногу, объявила:
-А это наша заветная - подыгрывая на аккордах ,любительски, но очень верно ,со вкусом ,не заглушая слов,начала тихо:
-Что же ты ,казаченька ,во поле глядишь…
    Рванула по горлу, дошла до костей забытая тоска. Она пела по старинному, монотонным речитативам выделяя слова ,только в самых драматических местах уходя в чистое пение. Поднятые отрешенные глаза заглядавали поверх голов в дальние дали, где вилось горе-лихолетье и плакали раны.
   Подвижные ,кривящиеся оттенками чувств лица вытянулись ,посерели ,приняли одинаково строгое выражение.
    Молодой человек с красивой черной бородкой ,восходящая звезда консерватории, ставший вдруг очень серьезным, присел к роялю .Обернувшись к ней тихонько начал подбирать мелодию.
   Когда кончила - минуту помолчали, потом негромко захлопали,кто-то вполголоса с чувством сказал "Браво".Наклонив голову с достоинством приняла поздравления, хотела отдать гитару ,но подошла хозяйка ,смотрела добрыми глазами - положила руку на плечо:
-Может, вы знаете вот эту… - напела строку -… Ее очень недолго пели после Балканской война .Помню, слушала ее на коленях отца,но совершенна забыла.
    Закинула голову,зарокотала басами - перехватив вторую гитару поддержал, гость ,картинный квадратный цыган,
-...Во чужой земле Туретчине,
   В яр-песках реки Дунай...-
-начала тяжёлую, недобрую песню.
    Потом долго пели, разгорячились, повеселели – не  хотелось уходить ,хозяева не отпускали.
    Их провожали ГУРЬБОЙ. И на выходе он еще раз увидел Гербер : одинокая ,ненаблюдаемая, ОТБРОСИВ игру ,смотрела она сухими глазами на них. Ненавидела, что кто-то ,вопреки ей ,может БЫТЬ счастлив, иметь ей недоступное :веру ,покой... И еще была в этом взгляде провидческая отрешенность ,как будто заглянула через пелену лет в судьбу: эмиграция, бедность, холодные судорожные связи ,почти содержание; отсутствие дома, детей.
   Боль этой давней раны он оценил ещё раз, когда много лет спустя ему на глаза попались её мемуары ,вышедшие на Западе ,такие же мерзкие как и записки Берберовой. Они его даже не задели – слишком много в них было мелкого ,личного, слишком сильно проступало желание загнанной,злобной зверушки укусить побольнее за ту давнюю обиду – почему-то  помнила всю жизнь.
   Улицы ползли тенями домов ,плыли крышами ,нависало ,давило низкое небо Города. Решение пришло.
- Ну вот и всё. Домой пора.
- Конечно, куда же в такую пору,-не поняла она,
- Я не про то. На Дон пора, загостились. Вот что, поехали вместе. Покажу матери, понравишься.Едем?
- Я так сразу не могу-сурово сказала губами, а глаза влажнели ,противоречили-"Могу". '
- Ладно, завтра скажешь,-взял ее руки сразу ставшие вялыми и послушными в его ладонях, заглянул в зрачки, туда, где под ОЗНОБОМ РОБОСТИ растоплялось иное,
- А точно скажешь?
- Скажу…
    Через неделю медленно ,под учащающиеся выдохи паровоза поползли вдоль перрона вагоны. Плыли люди ,строения ;удаляясь ,складывался из своих бесчисленных деталей Город, потемневший, насторожившийся.
   Стоял в коридоре, смотрел на отползающее, все более определенное в перспективе необъятное чудовище; подошла ,впервые положила руку на плечо, коснулась щекой гимнастерки. Смотрели, как всё быстрее отпрыгивают СТОЛБЫ, СЛУШАЛИ наливающийся перестук – набирались  этим как уже своим ОБЩИМ…
                *********
   Сейчас ждет вдалеке ,не находит себе места, казнится - почему не взял с собой? –За всю жизнь только раз ездил в Город без неё, в тот тяжкий ,до привкуса крови во рту памятный год.
   Сорвался ,когда страшно, стариковскими беззубыми ртами прокричали "Арестованы!...”
   Ушел в ночь ,на полустанке пересел в другой  поезд , чтобы не перехватили в дороге.
Мчался, подхлестываемый тугой упершейся в висок мыслью :"Нет, шалишь!”
   Из гостиницы позвонил по вертушке на тот номер ,который связывал без проверок, минуя охрану, с Хозяином. Тот сам как-то его и дал.
   Резко выталкивал слова в сгустившееся молчание трубки ,отшвыривая их зубами - на другом конце линии тяжело ,неровно дышали. Наконец выдавилось,
-Ждите…
Неделю сидел в номере около уснувшего аппарата. Многие за часы такого ожидания ломались – он думал.
   Нет, шалишь! Не за товарищей только сорвался – за будущее «Целины», за право писать её так, как хотел : доброй умной сказкой с до боли узнаваемыми чумазыми Иванами-Дураками и Василисами Грязно-Прекрасными; сказку, так нужную отчаянным бобылям-безбожникам, что схватились строить непривычную, незнаемую человеческую жизнь, где всё по добру, все заодно, всё общее.
    И если нет ей места в жизни – не напишет он её так, чтобы в неё поверили, по ней учились. Отсохнет рука, онемеет язык, ложью станет всё написанное – а тогда лучше конец. На пуле ли, на лопате.
   Когда понял : нет у него другого выбора, либо разом сейчас под косу безносой, либо долго гнить в придорожной канаве, долакивая полученную за первородство похлёбку – стал спокоен.
   И когда прорвался молчаливый аппарат – уже занёс ногу над пропастью.
   Волчонком, ослепляя неистовой синевой глаз вбежал в зал заседаний и в ответ на многозначительное, призывающее к осмотрительности:
 - Ну, здравствуй, как живёшь?
Выбросил звонко, не оставляя места для недомолвок:
- Да какая это жизнь – уж лучше смерть !
Вспыхнули желтеющие глаза старого тигра – стыли  серо-голубые очи войскового призового стрелка.
    Замерли за столом .Старательно-громко засмеялся Ворошилов ,решительно тянул на лицо улыбку Калинин ,вяло растекалась по столу ладонь Маленкова .
    Откатило, Тигр сделал первый шаг назад. Буркнул недовольно:
- Ну, что у тебя?
     Говорил резко, кратко, чувствуя, что дело выходит.
     Хозяин спросил только раз:
- Как оцениваешь аресты политически ?
- Как рецидив троцкистской линии на расказачивание Дона-
пошел навстречу ,подыграл .Оба ненавидели Чёрного. Он еще с 19 года лютой памятью ,расстрелянными фугасами станицами помнил Председателя РВС.
- Разберись,
Это порученцу, и подводя итог, сменив оттенок глаз на золотистый, разом стал большой доброй кошкой:
- И доставьте в номер товарищу под расписку. Отвечает лично за безопасность в дороге и дальнейшее поведение .Ответишь?
- Отвечу.
- Вот и хорошо. И поторопись, поторопись с «Целиной».

    Когда ввели и сопровождающий протянул бумагу расписаться - не мог говорить, хватал за плечи ,целовал ,давился рыданиями, будто не их ,а его вывели из каземата…
    И вот второй раз он один в городе. Сорвался на клевету, в БОЙ, помчался на голодный блеск клинков - наткнулся на дежурные, тренированные УЛЫБКИ.
  Потребовал разбирательства.
- Да кто придает этому значение…
  Потребовал назвать поименно,
- Но это такие ничтожные люди, кто-ж их помнит…
  Видел-помнят ,чувствовал-повторяют за спиной с удовольствием,смешочком, особенно наслаждаясь, что эти липкие, скользкие намеки достают, что он Болеет…

   Где они, краснозвёздные товарищи БЫЛЫХ лет?
   Где Маяковский, Фадеев, Симонов ?
   Какая позёмка унесла Асеева, Суркова ,Исаковского?
Он ,как дуб ,перерос когда-то могучий, цветущий лес и остался один на равнине ,привлекая слетающихся на ДОБЫЧУ ВО тьме нетопырей.

   Тяжело ,ватная ночь придавила грудь ;вползающее через открытое окно чудовище кровенящимся глазом настольной лампы обжигает мозг.
   И нарастает вдали слитный топот тысяч копыт развертывающихся лавой по степи Ало-конных полков.
   Шашки подвысь!

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
При переписке ссылаться на номер 3897.
Л.ИСАКОВ. Нетопыри над дубом. Рассказ. I лист.

Уважаемый Лев Алексеевич!
И всё-таки нам кажется, что Ваше произведение нуждается в глубокой редактуре, поскольку авторская мысль с трудом пробивается в нём к читателю, утопая в невнятных описаниях, необоснованной многозначительности. К тому же, думается, что произведение, посвященное М.А.Шолохову должно быть строго документальным.
Рукопись возвращаем.
С уважением.
 
Рецензент редакции журнала ЦК ВЛКСМ "Молодая гвардия"
О.ШВАРШНА


1  " декабря 1989г.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~