Испытание

     – Трусишка! Ты никогда не насмелишься подняться на крышу! – кричал снизу Витька Кротов.
     – Да куда ему! Кишка тонка! – поддержал его и предводитель «Нагорных» Чеснок. Он презрительно плюнул перед собою на землю и растёр плевок ногой.
     – Не слушай ты их, – обратилась ко мне Фая. – Опасно это. Крыша старая, видишь вон – мохом проросла и подгнила. Пусть сами лезут, коли такие смелые.
     – Как хочешь, – сказал снова Чеснок, – только имей ввиду: не полезешь – никто тебя в команду не примет. Правда! – обратился он к обступившим его ребятам. Они молчали, смотрели то на меня, то на пожарную лестницу, ведшей на самый верх поселковой водокачки.
     Подняться на верх водокачки, встать на конёк и помахать оттуда руками было обятельным испытанием для тех, кто намеревался вступить в команду «Нагорных», и вот теперь это предстояло проделать мне.
     Водокачка была нашим излюбленным местом встреч. Здесь мы собирались в свободное время, взбирались на площадку, где размещалась громадная ёмкость под воду, рассаживались там и обсуждали свои ребячьи новости или подолгу играли в самодельные карты. Самые отчаянные взбирались на самый верх ёмкости, откуда открывались далёкие Алтайские горы, Михайловка на увале, извилистая река Песчанка и райцентр, Смоленское.
     Мне очень хотелось в компанию «Нагорных», чтобы вместе с моими приятелями участвовать в набегах на общественные и частные сады, в соседние деревни, ходить в поля и околки за ягодой, зорить грачиные и вороньи гнёзда… Но для этого я должен был преодолеть мой страх и пройти испытание. Я приблизился к пожарной лестнице и посмотрел вверх. Нижний её край находился метрах в двух от земли; я не мог до него дотянуться и посмотрел вопросительно на Чеснока.
     – Давай, – обратился он к ребятам, – подсадим этого недоростка.
     Они легко подсадили меня на нижнюю перекладину, и я стал карабкаться вверх. Я всегда боялся высоты, она вызывала у меня головокружение, и я избегал смотреть вниз. Но мне очень хотелось показать всем, особенно Фае, что нисколько не хуже тех, что уже прошли это испытание, и нисколько не боюсь. Я поднимался всё выше и выше, но с каждой преодолённой перекладиной моё продвижение становилось всё медленней. Чем выше я поднимался, тем сильнее раскачивалась лестница, и тем сильнее становилось сожаление о безрассудности моего решения.
     – Спускайся вниз, ты не справишься с этим, – крикнул снизу Чеснок. – Ты слишком дрейфишь! Остальные засмеялись.
     Это подстегнуло меня, я снова набрался решимости пройти испытание. И чем выше я поднимался, тем ещё сильней заходила лестница, так как отдельные анкеры, крепившие её на стене, выскочили из своих гнёзд, раскачивались и скребли с противными звуками стену. И отдельные проржавевшие перекладины, казалось, не выдержат нагрузки, сломаются, и я рухну вниз. И я смотрел только вверх, где виднелся карниз крыши и чистое голубое небо.
     Наконец я поднялся до крышу и насмелился посмотреть вниз. Тотчас же перед моими глазами пошли круги, я закрыл их и отвернулся. Десятиметровая пустота под ногами была устрашающей, и чтобы не закричать от страха, я стиснул зубы так, что заломило челюсти. Это была лишь первая часть испытания. Теперь предстояло самое трудное: подняться на верх крыши, пройтись по коньку и помахать сверху руками.
     – Давай! Лезь на крышу, – крикнул Чеснок.
     Фая, стоявшая рядом, с ним, тихо сказала:
     – Пусть он спускается вниз. Он упадёт.
     – Вот ещё, – почти крикнул он. – Все прошли это испытание и ничего. Чем этот немчик лучше.
     Его слова подстегнули меня. Я перебрался с лестницы через карниз на крышу, лёг на живот и медленно, нащупывая опору, стал подниматься к коньку. Иногда руки и ноги проскальзывали на покрытых мохом и подгнивших местах тесовой крыши, и мне приходилось тщательно ощупывать её в поисках опоры. Наверно, распластанный на крыше, как лягушка, я представлял собою нелепую и смешную картину, потому что весельчак, Витька Кротова прогорланил:                                               
     –  Эй, смельчак! – с печки бряк,растянулся как червяк.
     – Дурак! – сказала ему Фая, – и не крестишься.
     То, что происходило внизу, не задевало меня. Медленно, сантиметр за сантиметром, я поднимался вверх, к коньку. Мой взгляд был устремлён только на него и на бездонное синее небо над ним, как будто в них был весь смысл происходящего. Наконец моя рука коснулась доски козырька, и я вцепился в него обоими руками с такой силой, что, казалось, ничто не сможет их отцепить. Так я лежал некоторое время, прижавшись щекой к тёплой крыше и приходя в себя.
     Снизу кричали:
     – Молодец! Ты сделал это! Спускайся вниз.
     В эти возгласы вплетался отчётливо слышимый звонкий голосок Фаи. Это мне особенно польстило и придало сил. Я сел на конёк и посмотрел вниз. Фая стояла среди ребят, вытянувшись и подняв вверх руки, готовая, казалось, взлететь. Она выглядела отсюда сверху маленькой и беззащитной, её поднятое вверх лицо было несоизмеримо больше по сравнению с её телом. Прядка её светлых, как лён, волос развевалась на ветру. Я поднялся и, балансируя руками, как канатоходец, двинулся по коньку крыши. Дойдя до конца, я развернулся, и шаг за шагом двинулся обратно. У меня кружилась голова, я боялся посмотреть вниз и мой взгляд был устремлён вдаль, где, словно лёгкие облачка, обрисовывались далёкие Алтайские горы.
     Наконец я добрался до конца конька, поднял, как полагалось, вверх руки, помахал ими и крикнул: «Я сделал это!» – и посмотрел вниз. Зелёная лужайка, заросшая кустарником заливная лощинка, электростанция, люди, крыша мастерских напротив, всё закружилось перед моими глазами, и я потерял равновесие. Я покачнулся, но справился с собой, снова удержал равновесие и стал смотреть в синее небо.
     – Спускайся! Спускайся! Хватит, ты принят! – закричали снизу.
     Спуск вниз оказался неожиданно много труднее подъёма. При спуске я боялся смотреть вниз, не мог видеть, куда поставить ноги, и мне приходилось по долгу шарить ими по крыше, чтобы нащупать точку опоры. Я всё ещё опасался смотреть вниз, боясь нового приступа головокружения. Еще недавно прошли дожди, тесовая крыша не успела глубоко просохнуть, – это я ощутил при спуске вниз. Мои руки иногда срывались, соскальзывали по доске. Вместе с ними соскальзывало и моё тело, и я делал отчаянные усилия, чтобы удержаться. Когда это мне удавалось, я долго лежал неподвижно, вжавшись в поверхность крыши, и мне казалось, что это никогда не закончится. И, все же, я снова начинал осторожно нащупывать точки опары и сантиметр за сантиметром сползал вниз.
     Коленями, локтями – мои штаны и рубашка в этих местах протёрлись – я касался шершавой поверхности досок; они, как и ладони, горели от множества мелких заноз, подушечки пальцев кровоточили. Но я должен был преодолеть себя и спуститься вниз, я не должен был звать на помощь.
     Но это случилось. В какой-то момен я окончательно потерял опору и заскользил вниз. Я вжался в доски крыши, отчаянно скрёб скрюченными пальцами их поверхность, но они не держали меня. В отчаянии я закричал:
     – На помощь! Я падаю! Спасите!
     Никто не мог мне помочь. Стоявшие внизу ребята, парализованные страхом, с ужасом смотрели на крышу в ожидании самого страшного. Неожиданно от них отделилась маленькая фигурка Фаи и понеслась к мастерским.
     Наконец мои усилия удержаться на крыше увенчались успехом; мои ноги упёрлись в перекладину лестницы, выступавшейнад крышей, и остановили моё сползание в бездны.
     – Держись! –доносились снизу голоса ребят. – Мы поможем тебе!
     Но скованные страхом, они топтались на месте, смотрели на меня и ничего не предпринимали. Они боялись ступить на шаткую лестницу, чтобы подняться и помочь мне.
     Ничего не мог предпринять и я. Я просто лежал, распластавшись на крыше, боялся шевельнуться, чтобы не нарушить этой шаткой, подаренной мне неподвижности. И ждал…
     И дождался. Кто-то обращался ко мне низким густым голосом:
     – Спокойно, дружок! Лежи смирно и ничего не бойся. Мы снимем тебя оттуда. 
    Я почувствовал, как под чьими-то тяжелыми шагами загудела и заходила ходуном лестница, и я ещё сильнее вжался в доски крыши, боясь, что лестница не выдержит и вместе со мной и моим спасителем рухнет вниз. Потом кто-то сильными руки охватил щиколотки моих ног и снова сказал: «Спокойно дружок! Опускай по моей команде одну ногу за другой, и ничего не бойся. Я с тобой».   Доверившись ему, я послушно, как автомат, переставлял ноги с одной перекладины на другую и вскоре был на земле. Теперь мои ноги отказали мне; я, молча, опустился на землю и так сидел.
     Кто-то потрепал мои волосы на голове:
     – Всё уже позади. Ты молодец!
     По голосу я угадал Фаю. Это была она, и я был благодарен ей.
     – Какой же он молодец?! Да за такие дела не хвалить надо, а ремнём по мягкому месту отходить. Спустить штаны – и отходить, чтобы впредь головой думал, а не задницей.
     Я поднял голову и посмотрел на говорившего. Это был мой спаситель, Юдин – отец Фаи.
     – А вы тоже хороши, – обратился он к толпившимся возле нас ребятам, – оставили товарища в беде. Всех бы вас выпороть ремнём, как Сидоровых коз.
     Когда я грязный, в протёртых на коленях и локтях до дыр, штанах и рубашке, с ободранными коленями, локтями и руками, под ногтями которых запеклась кровь, вернулся домой в нашу комнату в бараке, я нашел мою мать сидящей на сундуке. Ей уже обо всём доложили. Её лицо было заплакано, она тихонько всхлипывала.
     – Зачем ты это сделал? – спросила она. – Ты мог сломать себе шею и остаться на всю жизнь калекой. Или…
     Я ничего не смог ей ответить. Я лишь сел рядом с нею на судук; она обняла меня, прижала к себе и стала покачивать, как малое дитя. Мне было почти одиннадцать лет.