Зверь

Шел дождь, я тоже шел. Мы оба шли - он сильно, я спешно. До дома оставалось совсем немного, пара дворов и я в безопасности. Проходя мимо помоек, увидел пса, он, встав на задние лапы, облокотился на бак и усердно копошился в нем. Я замедлил шаг и стал наблюдать за его успехами в поисках еды. Пес обернулся на меня, в зубах у него был сочный мосол.
- Подойди?
Пес стоял.
- Я не заберу еду, тебе она, конечно, нужнее, я все прекрасно понимаю. Просто подойди.
Пес еще немного помедлил и, встав на четыре лапы, поплелся ко мне. Весь мокрый, пятна белоснежной шерсти проглядывали через облепившую его грязь.
Я сел на колени и протянул к нему руки. Он подошел достаточно близко, и я обнял его, прижался всем телом. Пахло мясом, влагой и псиной, но меня это не волновало. От меня пахло человеком и его это тоже никак не заботило. Я оторвался от него и посмотрел в карие собачьи глаза.
- Люби меня хоть ты - прошептал я.

Я открыл дверь и вошел в квартиру. Передо мной стоял манекен, приняв позу портье - одна рука была согнута в локте и повернута горизонтально. Я повесил на нее плащ, на голову ему нахлобучил свою шляпу.
- Знакомьтесь. Это пес - показал рукой - а это Эрих, он наш дворецкий.
Эрих всегда был спокоен, его губы слегка кривились в ухмылке, но не от презрения, просто его потрепала жизнь. Он прошел страшную войну, был в плену и вытерпел ужасные пытки. Вернувшись на родину, понял, что никто его давно не ждет, все думали, что он мертв, либо предатель. Сломить его было нелегко, но и видеть он больше уже никого не хотел.

Пес собрался пройтись по комнатам.
- Не так шустро, друг, лапы-то грязные. И мосол свой у порога оставь.
Пес сплюнул кость, остановился и подождал, пока я разуюсь.
Мы пошли в ванную комнату, я разделся догола и пустил горячую воду в ванну.
- Залазь.
Мы сели рядышком и дрожали, вода согревала ноги, и от этого телу становилось еще холоднее. Я переключил воду на душ и ополоснул нас с ног до головы, с ушей и до хвоста. Снова включил кран, теперь было приятней. Когда воды набралось достаточно, мы вытянулись, как могли в тесной посудине и просто лежали, грелись. Потом я вынул пробку, чтобы грязная вода не застаивалась и начал отмывать пса. Намыливал его, массировал, трепал по холке. Тот пищал, как кутенок, от удовольствия. Потом сполоснулся сам. Мы еще немного поплескались и вылезли. Я начал вытираться, он сам отряхнулся. Пес был белоснежным и сиял, как вершины гор. Я обнял его, чувствовал, как бьется горячее сердце в его груди, он лизнул меня в ухо и положил одну лапу на мое плечо.

Зашли на кухню, там стоял манекен. Геральд носил колпак повара и был полусогнут в спине, тянулся к ручке плиты. Готовил он отлично, особенно шарлотку. Его лицо озаряла широкая улыбка, а глаза были открыты навстречу всему миру. Прежде чем стать поваром, он объехал полсвета и не раз был на волосок от смерти. Теперь он устал и просто наслаждался спокойствием.
- Спасибо, Геральд, я сам достану, - открыл духовку и достал противень с жареным мясом и картошкой, - кстати, знакомься, это пес. Пес оторвал взгляд от мяса и что-то прогундел, я толком не расслышал. Я переложил все содержимое противня в одну большую миску и пошел в зал.
- Подходи есть, если захочешь - сказал я напоследок Геральду. Эриху у порога я тоже предложил присоединиться к трапезе и пошел дальше. Пес захватил мосол, и мы вошли в комнату.

Мрак, шторы плотно запахнуты, язычки пламени нервно дергались на свечах. Желтые стены казались кроваво-оранжевыми от их всполохов, будто где-то здесь в комнате прятался дотлевающий закат. Старинные часы давно стояли на месте - минута до полночи - вечное ожидание нового дня. В центре комнаты стоял огромный дубовый стол, вокруг девять стульев. Четыре из них были уже заняты.
- Каждому из них есть что забыть, они все ждут какого-то исцеления, а пока пребывают в забвении, - говорил я псу, - каждый, кто нуждается в покое и защите обретает их здесь, в моем доме. Внешний мир слишком опасен, он давит без остановки, выжимая все соки, а тут... впрочем, ты сам поймешь.

Один мужчина поднял руку высоко над столом, вцепившись в кружку, его глаза горели призывом к веселью, рот широко открыт, выдавая очередной тост, и все же в нем чувствовалось неподдельное отчаяние. Второй руки не было, Шульман был летчиком-испытателем, лучшим из лучших, все женщины были его и шумные попойки устраивались в его честь ежедневно. Один завистник подловил его, когда он был пьян, и жестоко избил, а после отрубил руку. Больше летать Шульман не мог, но мог пить, и вторая его рука тосковала по женщинам и главное - рулю. Здесь он нашел все, кроме последнего. Он полюбил Лу-Лу. 

Девушка была совсем молодой и очень красивой. Она сидела чуть в отдалении от остальных, в свитере и джинсах, платок был на ее голове, скрывавший пышные волосы. Смирение читалось на ее лице, никакого макияжа, чистая кожа. Ее родители были очень жестокими людьми, Лу-Лу не оставалось ничего, кроме как уйти из дома. Она стала проституткой. Ее полюбили многие, но их мысли были совершенно грязными, она натерпелась за свою красоту сполна, ни разу не познав любви или ласки. Прекрасный цветок закрылся от этого мира, не желая больше привлекать к себе ни одну пчелу, зная, что все они жалят. Шульман ей не был противен, но она боялась. Марта сидела рядышком и уговаривала ее открыться.

Эта милая старушка пережила своих сына и дочь, так и не дождавшись внуков. Они ехали к ней в гости на праздники, и обледенелая трасса подвела их, авария была ужасной. Муж Марты умер от старости, и она осталась совершенно одна, мысли о смерти не покидали ее, она не знала чем заняться, чтобы отвлечься. Теперь она сидела здесь, в очочках и в чепце, со спицами и недошитым носком на коленях. Она нашла себе применение - помогала всем советом, как самая мудрая и повидавшая жизнь. Иногда она помогала Геральду на кухне, ее пироги с капустой и рыбой просто таяли во рту. Особенно сильно их любил Замал.

Черная кожа и глаза звереныша, забитого и испуганного. Способного на убийство, если прижмут в угол. Он сидел, вжавшись в стул, подогнув под себя ноги. Этот мальчишка родился в ужасной стране, где не хватало еды и воды, где почти ничего не было. Он тайком проник на пароход, привозивший иногда провиант. Жил с крысами, их же и ел, никто его не нашел. Добравшись до новой для него земли, он понял, что тут тоже ничего нет, если ничего не предложить взамен. Дикая жажда жить была в нем, он цеплялся изо всех сил, и, наконец, выкарабкался. Сейчас он приходил в себя, ел и пил, спал и говорил с людьми и природой. Он жадно впитывал каждый шорох этого мира, но ужасное прошлое его пока не отпускало.

- Эрих, Геральд, Шульман, Лу-Лу, Марта, Замал, я сам - семь стульев. Ты запоминаешь, пес? Девятый стул всегда пустой, помимо нас еще много неприкаянных душ бродит по свету и этот стул - для всех них. Мы ждем любого из этих странников когда угодно и молимся, чтобы они нашли путь сюда. Остался восьмой стул, он самый замкнутый, даже по нашим меркам. Пойдем, скоро ужин и все равно нужно всех звать к столу.

Мы вышли на балкон. Последний манекен стоял у открытого окна, чуть склонив голову и отвернувшись от ветра, подносил сигарету ко рту, в другой руке были спички. На нем была одна рубашка и летние штаны, он вжимал голову в плечи от холода. Казалось, обычный парень решил покурить. Его взгляд был спокойным, и сам он держался уверенно. Мы не знали толком, что случилось с Кевином, он мало говорил и почти всегда стоял здесь, задумчивый и непонятый, в попытке закурить. Пару раз он читал нам стихи, мы хлопали и он уходил, казалось, его расстраивала наша положительная реакция. Как-то рукав его рубашки задрался от ветра, и я мельком увидел на его руке шрам: никто, кроме тебя.

- Скоро будет ужин, подходи, Кевин. Мы будем ждать. А это вот пес, он теперь с нами, - он ничего не ответил и я, немного потупившись, решил уйти в зал, как вдруг в окно проник шум с улицы - целый оркестр собачьего лая. Я высунул голову, чтобы посмотреть. Свора псов загнала в угол кого-то и орала теперь со всей дури, рычала, брызгая пеной, она была готова растерзать.

Я сорвался с места, перепрыгнул через пса и влетел в комнату, ударившись о дверной косяк, рывком добежал до входной двери, лихорадочно открывал все замки, выбежал в подъезд.
Вниз, вниз, вниз! Слетал по ступенькам, прыгал через пол пролета, подвернул ногу на одном и почти упал, едва не разбив голову об стену. Быстрее! Кровь пульсировала в висках, я несся что было сил, всем телом ударился в парадную дверь, она распахнулась, уже на улице.

- НЕЛЬЗЯ! ПОШЛИ ПРОЧЬ! НЕ ТРОГАТЬ! - голос срывался от истерики, я бежал, захлебываясь в крике.
На ходу схватил палку с земли и побежал на свору, пес промчался из-за спины, обгоняя меня, смазанным силуэтом белой смерти и клыков. Его уши вжались, огромным прыжком он влетел в толпу и рвал, рвал, рвал! Собачьи визги оглушали всю улицу, хрипы и лай не замолкали. Я добежал и замахал палкой, проталкиваясь к тому, кого хотели растерзать эти псы. Черный котенок забился в щель между трубами, он даже не дрожал, будто уже умер, сердце мое трещало от боли, я развернулся и махал еще сильнее своим оружием.
- УХОДИТЕ, ЧУДОВИЩА! ПОШЛИ ОТСЮДА!
Я ударил кого-то, пес грыз и кусал. Только сейчас я заметил, какой он огромный и мощный, весь напряжен, как одна мышца. Мы разогнали этих шавок, этих жестоких убийц. Пес гнал их по двору дальше и дальше, они боялись. Потом он вернулся.

Я наклонился к трубам. Котенок не открывал глаз, но хотя бы задрожал - уже живей. Совсем маленький, как уголек. Мы просто сидели и смотрели на него, нас трясло, и мы сами не могли успокоиться. Я откинул палку в сторону, когда более-менее пришел в себя и отдышался.
- Глаза открыть не хочешь, дружок? Все закончилось уже давно, - я улыбнулся, хоть он и не видел этого, - мы тебя не тронем, домой только заберем, там ты будешь в безопасности. Откроешь глаза? Хотя бы один, - я снова улыбнулся.
Он чуть защурился, слабо хлопнул глазами, правым, потом левым. Уже уверенней посмотрел на нас обоими. Отвернулся от нас, показав хвост, и чего-то там елозил в своем убежище, как будто вещи собирал в чемодан. Снова повернулся, и я увидел хитрющий взгляд котяры, наглый и ласковый. Кажется, он в порядке.

Мы вернулись, когда все уже поужинали и вновь были заняты разговорами. Я наложил себе в тарелку картошки, а все мясо разделил по двум мискам. Пес лежал под столом и жевал свою часть, потом хрустел мослом. Кот особо не церемонился и ел, сидя на столе. Я представил ему всех присутствующих между делом. 
- Хочу показать вам все тут до конца, - сказал я, когда все доели. И мы пошли в мою комнату.

Огромную кровать, в углу спальни, обволакивали со всех сторон шторы. Единственное окно было заколочено. По правой стене шел шкаф с книгами, доставшимися мне в наследство от кого-то. На одну из полок я пристроил проектор, стена напротив - была пуста, не считая белой простыни - импровизированного экрана. По углам, под самым потолком были привинчены полки, на которых стояли колонки. В комнате не было никакого света, поэтому кино никогда не останавливалось, хоть как-то разгоняя темноту. Все вместе создавало атмосферу гроба, через тонкие щели которого сочился свет от луны.
Единственная лампочка висела над кроватью, чтобы было удобно читать, но я ее разбил, а книги продавал - в них нет правды, считал я. Кот чувствовал себя совершенно уверенно и сразу полез на кровать, проскочив между занавесок. Пес сидел на полу и смотрел кино. Я его не смотрел никогда, там тоже все выдумка, просто мне нравился свет от него. Я лег вслед за котом на кровать и вытянулся во все стороны, раскинув руки и ноги, как морская звезда. Пес досмотрел и тоже влез к нам, лег в ногах. Кот у головы. Спали.

Через 308 дней девятый стул заняли. С приходом пса и кота я узнал, что такое любовь, мне было не так плохо. Дориану я принял к нам, как и всех остальных, но именно она нарушила идиллию внутри меня. Ее воспитала семья потомственных интеллигентов, она слушала классическую музыку, читала мировую литературу, волшебно танцевала, и ее манеры были совершенно изысканы. Она была красива и умна, но совершенно одна. Ей запрещали гулять и общаться с кем-либо, боялись, что она испортится и наберется плохого. Ограничения, как известно не приводят ни к чему хорошему, именно к тому, что запрещено, человек  потянется в первую очередь. Она сбежала из дома и ринулась в пучину разврата, все мужчины были ее, а с ними алкоголь и наркотики. Она прощупала самые грязные стороны человеческой жизни, и все это почти свело ее в могилу, но она одумалась и спаслась. Мы нашли друг друга, и она заняла мою комнату, ее сразу привлекли книги. Я перестал их продавать и даже прочитал парочку, чтобы она не считала меня дураком. Смотрел с ней и псом фильмы, оказалось, что не все они так плохи. Некоторые из них были сплошным комком чувств, без всяких ненужных мыслей и идей. Я влюбился, пес и кот были не против. Я был еще несчастней, чем раньше, но в тоже время что-то прекрасное было в том, что я полюбил ее - это чувство грело, но и сжигало все внутри. Подкидывал себя, вместо дров. Я горел.
 
Она так и не полюбила меня, но я помню все ночи, как мы сидели и жались друг другу, облокотившись на стену, смотрели кино. Пес с котом совершенно сдружились к тому времени и ходили неразлучно. 98 дней мы были все вместе, она всех нас вдохновляла, танцевала с Шульманом, он вел ее одной рукой, а она скользила за ним следом и улыбалась. Была вежлива с Эрихом и Геральдом, ей было о чем поговорить с Лу-Лу, она утешала ее на пару с Маргаритой. Замал считал ее мамой, нежность и ласка, которой он не испытывал никогда находилась в ее нежных руках. Кельвин прочитал ей четыре стиха как-то раз, и она долго молчала и грустила. Он ей разрешал потрогать шрам на руке.
 
А потом она нашла наркотики. Я не знаю, как и где, и зачем она снова вернулась к тому, что ее чуть не погубило. Но на этот раз она не спаслась, все для нее кончилось. Девятый стул снова был пуст, а во мне зияла огромная дыра. Мы все собрались в зале, чтобы почтить ее память.
Шульман, молча, поднял кружку, его глаза были тусклыми. Все последовали его примеру. Некоторые люди не нуждаются в словах, просто и не знаешь, что сказать про них, сглатываешь горькую слюну и смотришь в одну точку. Всем и так все ясно.

Я сам ее хоронил. Взял только пса, когда ходил на улицу за досками и землей, он ее больше любил, чем кот. Любил фильмы ее и когда она трепала его за ухом. Иногда специально шалил, чтобы она его поругала и потискала, все равно было приятно - зла в ней не было ни капли. Я вскрыл половицы в своей комнате и поставил туда гроб, засыпал землей и заделал пол. Она всегда будет рядом.

Еще 274 дня. Мы играли с котом в прятки. Он постоянно выигрывал, разглядеть этого черныша в темноте было очень непросто, а он еще и залазил вечно куда-нибудь. Я всерьез увлекся кино, купил камеру и снимал. Все, что было вокруг, интересовало меня, брал интервью у Шульмана, он рассказывал о том, как летал. Снимал девятый стул, я чувствовал, как он него шли какие-то волны, сотни людей говорили со мной через него. Снимал, как пес гнался за котом, прыгал на него сверху и прихлопывал всем телом, а кот вылазил и снова убегал. Я пока тренировался, но мне нравилось, и к тому же помогало отвлекаться. Скоро год со смерти Дорианы.

За 92 дня камера стала продолжением моей руки. Когда играли в прятки, я ставил ее незаметно от кота, и когда он убегал – просматривал, куда тот отправился. Это помогало. Я склеил фильм обо всех жильцах моей квартиры. Снял пару историй по мотивам прочитанных книг. Сделал театральную постановку из предметов: стульев, перьев, свечек, разбитой лампочки, куска шарлотки и бутылок. Все свои творения я посвящал ей. В годовщину мы собрались в моей комнате, и я показал им все фильмы. Кроме одного, я снял его про нее и для нее. Сделал куклу себя и меня, сюжетом была моя непроходящая любовь к ней. Все разошлись по углам и молчали, они скучали не так как я, но все же им было плохо. Я опять вскрыл половицы, сделал это очень тихо, ночью, чтобы никто не услышал. Камеру с последним фильмом я положил в землю, оставив с ней всю боль и попытки забыться. Заделал пол и больше никогда не трогал его. Вышел ко всем в зал.
- Как ты? Сильно тоскуешь? - спрашивает Марта.
- Нет, все позади. И не такое забывал.
Я вышел на балкон к Кельвину, одолжил у него сигарету. Иногда лучше, когда не спрашивают ни о чем. Кельвин был как раз таким. Мы молчали и курили. Закашлялся. Я знал о своих жильцах многое, но они не знали обо мне ничего. Я не хотел их напрягать и расстраивать. Тем более я привык забывать все самое дорогое, что было у меня. Забывался в чем-то, находил увлечение и резко бросал. Я высказывал всю боль через неодушевленные вещи - кино, книги, музыку, картины, и мне становилось лучше. Моя старая жизнь сейчас как в тумане, я, может, и могу что-то вспомнить, но не желаю. Я потерянная душа, я больной человек.
Дориана всколыхнула меня, это было самое страшное. Я вспомнил, как раньше забывал что-то с помощью книг, может даже писал, и потому перестал их читать, а с ней снова начал. И все эти книги были моими, а не наследством. Она возвратила меня к жизни, вытянула из пропасти, но только затем чтобы швырнуть обратно с еще большей высоты. Ничего, забудется, все забудется. Эта квартира для того и нужна, потеряться во времени и растворится. Жить сегодня и точка.

178 дней. Пес надавил лапой на ручку входной двери и открыл ее. Они с котом сами гуляли и возвращались, я им доверял. Я стоял на пороге, провожая их. Достал из кармана маленький календарик - единственная точная вещь в этом месте. Сегодня нужно было идти за пенсией. Я старик и инвалид. На это и жил.
Мои ботинки были всегда грязными, я боялся людей с начищенной обувью. Они живут хорошо и живут в грехе, сдувают каждую пылинку с себя и заботятся о достатке. А те, кому плевать на грязь, обычно люди хорошие и глубокие. Они бродяги по жизни и им просто некогда следить за такими мелочами. Это помогало мне отличать в толпе нужных людей и помогало выживать.

Спустя 67 дней кот заболел. Кашлял и тоскливо слонялся по дому. Перестал играть, потом и есть. Я ухаживал за ним как мог, перемалывал еду и закачивал ее в шприц без иголки. Кормил через него кота. Давал ему сырые яйца, самое полезное для животных. Пес вылизывал его, говорят, собачий язык лечит. А кот все ходил по дому, слабея с каждой минутой. Потом и это делать перестал, просто сидел на коленях Замала, мальчишка лучше всех чувствовал животных и говорил, что коту очень плохо и тоскливо. Кот хотел быть человеком, хотел быть сильным и умным, хотел, чтобы мир стал лучше и говорил, что знает, как это сделать. Мы все верили ему, но не знали что делать. Черная шерсть пропадала, он седел.

Еще 8 дней. Кошки уходят, когда чувствуют смерть. Он запросился на улицу. Противиться не было смысла, все попрощались с котом и мы захлопнули за собой дверь. Я вызвал лифт, ждал, а кот побежал по лестнице, пес за ним - оба белоснежные. Я спустился, они ждали на улице. Было жаркое лето, засушливое, кругом пыль. Природы высохла сама и высасывала жизнь из окружающего - людей, животных. Они бежали чуть впереди, я шел, как мог быстро. Что-то во мне уже надрывалось и ныло, предчувствуя самое плохое. Пес тоже уйдет, они слишком близки с котом. Я перестал думать и просто любовался ими, может на свободе им станет лучше, пес уже не раз защищал кота, они точно выживут. Побродят по лесам и полям, не всем же боятся жизни, как мне.

Мы подошли к железной дороге на окраине города, за ней разливалась равнина. Казалось, у меня жар и совсем нет сил, я упал на землю, растянулся во все стороны, пес облизал мне ухо, я, не глядя, обнял его лапу и не отпускал. Кот залез на грудь, легкий и маленький, не особо больше, чем когда мы его нашли. Вытянул морду и тыкнулся мне в нос, прощался. Я сел и начал тискать обоих, целовал эти белые комочки, только носы черные, да глаза карие выделялись. Во рту стало солено, я отпустил их, иначе уже не смог бы.
- Прощайте, любимые мои.
Они смотрели в мои старые глаза, выцветшие глаза и все понимали. Такие живые, такие...
- Ну же, идите. Я больше не смогу смотреть на вас, не могу так долго прощаться. Пожалуйста, - голос надрывался.
Они развернулись и затрусили на другую строну. Два нелепых белых пятна все удалялись от меня, откуда они только взялись такие? Их цвет совсем не подходит к нашему миру. Промчался поезд, оглушив свистом и стуком колес. Он отгородил меня от вида на равнину. Когда он проехал - их уже не было, скрылись в траве.

Я громко заорал. Так сильно, что заложило уши, просто крик - бессвязный и нечеловеческий. От него было лучше. Пока рот был открыт, я как будто пустел и не чувствовал ничего. Связки не выдержали, я охрип. Вскочил и подбежал к шпалам, лег на землю, шеей на рельсы, смотрел в небо и слезы не могли катиться по щекам, застывали в глазах пеленой. Солнце лупило мне в глаза, я чуть ли не слеп от такой яркости, все плыло перед глазами, казалось золотым. Меня лихорадило, и я задрожал. Приближался поезд, я затрясся еще сильнее.
Как так выходит?! Почему я теряю все дорогое?! Я давно не помню, кто я и зачем живу, маленькие осколки счастья, которые я нахожу, и те разбиваются. Полная квартира людей, которым я нужен, которых я спас и никого, кто спас бы меня.
Все надрывалось во мне и вопило, слезы скатились в бороду.
Гул нарастал, рельсы дребезжали.
Вспышка! Озарение!
Рывком дернулся с места и перекатился по земле в сторону, поезд промчался в метре, визжали тормоза.
Я лежал весь в пыли, песок прилип к слезам, чесались глаза. Я чуть не убил себя. Забыл слишком многое, забыл, что давно плюнул на себя и жил для других. Еще один стул свободен. Мысли лихорадочно кружились в голове. Боль, слабость, испуг и внезапная сила - все смешалось во мне. Я встал на ноги. Пошел к дому. Вспомнил, зачем жил.

Эрих протянул руку, я повесил плащ.
- Спасибо, друг. Я рад, что ты здесь, со мной, - тот не ухмылялся, он переживал за меня и сочувствовал утрате.
Зашел на кухню.
- Я люблю твою стряпню, Геральд, спасибо, что ты есть. Если надо будет помочь с посудой или просто захочешь поговорить - ты только обратись, я всегда рядом.
Потом в зал и с порога начал
- Я вас всех люблю! Каждого, по-своему, но люблю. Я так привык к вам, что забыл, что раньше был совсем один, и вас не было рядом. Мы должны заботиться друг о друге, искать потерянных людей и спасать их. Вот зачем мы здесь. Поддерживать друг друга и помогать, - я запнулся на минуту - ладно, простите меня за болтовню, вы-то и так все знаете. Это я от расстройства, наверное. Пойду в комнату.

Сел на пол, пытался всмотреться в кино. Без Дорианы было трудно, без пса тем более. Я давно не живу для себя, я уже умер, все, что я могу - помогать, не дать умереть другим. И нечего мне ныть, лучше пойду завтра искать девятого, отвлекусь, и польза будет. Да, точно. Тяжело вздохнул, достал из кармана перочинный ножик и подполз к нужным доскам. Царапал по ним:
"Скажи ему там, чтоб он все исправил. Сама знаешь, тут невозможно жить".