Проверка на лояльность

В сборнике рассказов «Проверка на лояльность» живо и непосредственно, в полушутливой форме описываются пятьдесят лет жизни автора.


               Почему пишут мемуары               
      
     Я раньше не очень-то понимал, зачем и почему люди пишут мемуары. Конечно, есть люди, личная жизнь которых насыщена достаточно серьезными, интересными для читателей событиями. Тогда, естественно, есть смысл похвалиться или пожаловаться, или очередной раз ухохотать читателя, а то и заставить его задуматься. Но ведь мемуары пишут не всегда люди, прошлая жизнь которых изобилует захватывающими дух взлетами и падениями, но и те, у которых эта жизнь хоть и не представляла собой ровную, гладкую поверхность ледяной дорожки зимнего стадиона, но те колдобины и прискоки, встречавшиеся в ней, не впечатляют среднестатистического читателя.  И все-таки пишут. Пишут! Почему? Я на восьмом десятке лет попробовал и понял, почему.
       Когда старикан берет в руки авторучку и лист бумаги или включает свой старенький компьютер, память уносит его в те далекие времена, когда он впервые, взволнованный, торопился на засекреченную от всех и вся встречу с существом, которое представлялось раньше каким-то сказочным созданием. Но тогда, в детстве,  это создание  перекочевывало из книжек в воображение, а теперь, в юности, вот оно – стоит перед ним, и он должен найти в себе силы, сосредоточиться и пробормотать что-нибудь членораздельное.
       А вот он уже на старте.  Тренированные мышцы напрягаются как пружины, чтобы разжаться в тот момент, когда прозвучит команда стартера: «Арш!», и ему кажется, что он летит как ветер навстречу победе. И хоть он не чемпион мира или страны, а всего лишь бронзовый призер каких либо местных соревнований, но он с удовлетворением чувствует, что он сделал это! И с гордостью принимает поздравления друзей с установлением своего личного рекорда.      
       А вот он на очередном банкете. Вокруг товарищи. Очень много товарищей. И он произносит речь – конечно в стихах, конечно под аплодисменты, конечно с фужером в руках, конечно, этот фужер уже не первый и не второй, и даже не третий, а, следовательно, хватит бы, но он – этот фужер – еще выше вознесет его настроение, раскрасит красками радуги восприятие окружающего и окружающих. И так далее и тому подобное.
       Но вот старикан окончил очередной рассказ – извлечение из прошлого – и снова оказался тут, в сегодняшнем времени с его реальными проблемами, с подагрой, желчнокаменной болезнью, гипертонией, аденомой предстательной железы и всем тем, что аккуратно перечислено в медицинском справочнике и мешает по-человечески выпить и закусить. Там болит, тут болит, даже ампутированная пять лет тому назад нога и та болит.
       Мир скукоживается, краски становятся бледными, и старикан, пошевеля ушами, вновь хватается за авторучку или начинает терзать свой старенький компьютер, чтобы снова окунуться в мир воспоминаний, в мир тех прекрасных, лихих времен, туда, где он – здоровый, молодой и веселый. Ему, тому парню из прошлого, и в голову не приходит, что наступит время, когда он будет прятаться в этом самом прошлом от наступившего на него будущего. 

                Годы молодые


                Проверка на лояльность   
      
     В июле 1951 года я – будущий абитуриент Горьковского Госуниверситета, обогреваемый лучами жаркого июльского солнца, торопился в ГГУ на обзорную консультацию по литературе. Соскочил с автобуса на площади имени Горького, добежал до кафе напротив дома Связи, затем – по улице Свердлова до аптеки, что на углу улицы Свердлова и улицы Воробьева, и затоптался на перекрестке, ожидая, пока проедут легковые машины. Напротив, по улице Воробьева – огромное многоэтажное здание, которое представлялось загадочным для многочисленных законопослушных граждан и вызывало  дрожь в коленках у тех, кто когда-либо  побывал в нем за нарушение всеми нами уважаемой Социалистической законности. В этом доме располагались «Органы». И когда какая-нибудь бабушка наставляла своего непослушного внучонка, у нее иногда неожиданно вылетало: «Смотри у меня, а то на Воробьевку заберут». Слово «Воробьевка» у всех жителей ассоциировалось с этим загадочным домом и его «Органами». Я топтался, пережидая поток автомобилей и рассматривая огромный лепной портрет Дзержинского на стене углового здания рядом с основным, воробьевским. Сторона углового здания, обращенная на улицу Свердлова,  являла собой вид обычного жилого помещения. Сторона же по улице Воробьева представляла собой стену без единого окошечка, и во всю эту стену красовался указанный выше лепной портрет Дзержинского. На фоне этого огромного портрета малюсенькая дырка, представляющая собой закрытый дверью вход в нутро этого здания, была совершенно незаметна. Эта дырка как-то уж слишком контрастировала с широкими дверями основного воробьевского здания, за которыми просматривалась вооруженная охрана в военной форме.
       Когда поток машин кончился, я в несколько прыжков стал пересекать улицу Воробьева. Последний прыжок оказался незаконченным. Верхняя часть моего тела  была вдруг  стиснута двумя амбалами в штатском, а нижняя продолжала по инерции бежать по воздуху, выделывая ногами мельтешащие движения, как на  велосипедной гонке. Я не успел пискнуть, как дырка под портретом Дзержинского поглотила меня, и я оказался там, откуда по своей воле никто, по-видимому, не выходил. Меня поставили на твердую поверхность цементного пола, дали легкого, ободряющего пинка, указав, таким образом, направление движения, и я потопал. Так же вежливо меня попросили повернуть налево и двигать вдоль по коридору мимо ряда закрытых кабинетов. Из одного кабинета озабоченно выскочил тридцатилетний мужик с низким лбом, ртом почти до ушей,  выдвинутой вперед нижней челюстью и сдвинутым набекрень беретом. Я чуть было не поздоровался с ним, потому что, на какую бы танцплощадку я ни приходил, везде я налетал на этого шустрого плотного мужика с обезьяньей рожей под сдвинутым беретом. Это был единственный человек из сотен танцующих, которого нельзя было не запомнить. «Чекист должен видеть всех, а его – никто, – подумал я. – Что же тут этот светофор делает?»
       Меня ввели в небольшой кабинет. За столом сидел крепкого сложения мужчина лет сорока. Рядом – молодой, судя по всему, помощник. Сбоку на жидком стуле, поскрипывая чем-то, пристроился невысокого роста усатый толстячок одной из южных национальностей. Толстячок показывал на высокого молодого парня, сидящего у стены напротив.
       –  Вот так и получилось, – объяснял толстячок, – не успел оглянуться, а он у меня туфли и спер.
       Рядом с предполагаемым жуликом сидел такой же, как я, взлохмаченный пацан и недоуменно таращил глаза на начальство за столом. Меня посадили рядом с «жуликом» с другой стороны от «взлохмаченного». Улучив момент, когда начальство вместе с толстячком уткнулись в протокол, предполагаемый жулик пихнул меня в бок и показал руками, чтобы я не расписывался. Наконец, формальности за столом были уточнены, и начальник уставился на меня.   
       – Кто такой?
       – Абитуриент, товарищ майор. Тороплюсь в ГГУ на консультацию.
       – Почему ты думаешь, что я майор?
       – Так показалось.
       Конечно, мне ничего не показалось. Просто я понимал, что люди полковничьего ранга задрипанными туфлями с не менее задрипанными базарными торговцами  заниматься не будут. Если же я, напротив, повысил его на один или два ранга, то за это он меня не накажет.
       – Ишь ты, Шерлок Холмс. Фамилия, имя отчество, адрес.
       Я назвался.
       – Вот что, мальчики, – обратился начальник к нам с «взлохмаченным», – на этом протоколе надо расписаться, и вы свободны.
       «Взлохмаченный» подскочил к столу, расписался и снова сел.
       – А теперь ты, – обратился ко мне начальник, возведенный мною в ранг майора.
       Я взял протокол и начал читать. В протоколе живописно описывалось, как такой-сякой жулик стибрил у толстячка-заявителя армянские туфли. В конце мне предлагалось подтвердить этот эпизод и возложить на себя обязанность запомнить жулика и узнать его в случае необходимости.
       – Товарищ майор, – уставился я на начальника, – вы же прекрасно знаете, что я ничего этого не видел.
       – Видел, не видел! – раздраженно пробормотал начальник. – Ты комсомолец?
       – Да.
       – Так чего рассуждаешь? Подписывай.
       – Слушаюсь, товарищ майор.
       Я взял протокол и быстро написал на нем: «Обязуюсь на всю жизнь запомнить в лицо человека, обвиняемого в воровстве туфель». И расписался.
       «Майор» взял протокол и долго таращился на него. Сначала на его лице отобразилось желание понять, чего же я там написал. Потом, когда до него дошло, лицо изобразило высшую степень недовольства. И, наконец, поняв, что если эту бумагу забраковать, то придется писать другую, он недовольно сверкнул на меня глазами, вынул платок, смачно высморкался, отдал бумагу помощнику и приказал вытряхнуть меня и «взлохмаченного» на свежий воздух. Дырка из-под Дзержинского выплюнула нас с «лохматым» на улицу, и мы тут же испарились. Не знаю, как он, а я с тех пор все время перехожу Воробьевку по другой стороне улицы Свердлова. 


       Глаз выбит, коси от армии               
      
     Итак, в 1951 году я поступил на радиофизический факультет Горьковского Госуниверситета имени Н. И. Лобачевского. Собственно, первоначальные мои помыслы были совсем другими. Меня тянуло на филологический факультет, но в самый решительный момент меня вызвали в военкомат Ворошиловского района по месту жительства и в довольно ультимативной форме предложили поступать в какое-то физкультурное военное училище. Как я потом понял, в стране создавались специальные десантные войска, туда и готовились специалисты.
       Я попытался объяснить в военкомате, что три года тому назад по окончании семилетней школы я уже поступал в спецшколу ВВС (что-то вроде Суворовского училища с целью подготовки к поступлению в училище или академию военно-воздушных сил), хотел стать летчиком. Но в связи с тем, что мне клюшкой повредили правый глаз, перспективы стать летчиком рассеялись. Руководство школы пыталось тогда удержать меня, но я решил покинуть школу. Так что, простите, мол, теперь армия не для меня. А ходить в армейских технарях меня никак не устраивает.
       Но армия на то и армия, чтобы не отступать. В военкомате стали уговаривать, потом соблазнять, нам, мол, именно такие спортивные парни и нужны, потом пугать – «а то хуже будет».
       В общем, я понял ситуацию и решил учиться там, где есть военная кафедра и где готовят офицеров запаса. Выбор был между радиофаком Политехнического института и радиофизическим факультетом ГГУ. Пришел в Политех – шум, гам, хохот, движение. В общем, моя стихия. Пришел в ГГУ – тишина, очкарики передвигаются, бумагами шелестят, тоска зеленая. Зеленая-то она зеленая, но – НАУКА. Заглянуть в нее хочется. И я решил подать заявление в университет на радиофизический факультет. О филологии не сожалел, эта филология, как мне казалось, – нечто менее значительное, нежели НАУКА.
       А перед самыми вступительными экзаменами меня вызвали в военкомат, отобрали паспорт и направили в соседнюю комнату на собеседование то ли со вторым, то ли с третьим секретарем райкома комсомола. Нас, таких упрямых, собралось несколько человек.
       Секретарь надул щеки и многозначительно, не терпящим возражения голосом, сообщил нам – тупым баранам, что решением райкома комсомола мы… тут он уткнулся в бумажку, лежащую на столе, и начал по слогам произносить наши фамилии, путая имена и отчества. (Мои не перепутал, так как я Павел Павлович...) Так вот, оказывается, мы решением этого самого райкома направляемся в различные военные училища для пополнения мощи вооруженных сил нашей Страны.
       Да, положение серьезное. С мощью вооруженных сил не поспоришь, если она – эта самая мощь – тут при чем. А может и не при чем? И тут я задаю ему дурацкий вопрос:
       – Скажите, а это решение принято райкомом какого района?
       – Как какого? Ворошиловского.
       – Простите, а откуда в Ворошиловском райкоме известно обо мне?
       – Как? Вы где живете?
       – На Макаронке.
       – Ну. Это же наш район.
       – Что, ну? А откуда вам известно, что я комсомолец?
       Секретарь немного смутился.
       – А вы что, разве не комсомолец?
       – Почему же. Я комсомолец. Только на учете я в Ждановском районе, поскольку учился там в школе.
       Секретарь начал жевать губу, чего-то бормотать, какая, мол, разница, от смущения из него потекло, начал сморкаться в платок. Я понял, что сейчас он начнет плеваться, а там и до драки недалеко. Я попросился выйти, получил разрешение и ушел, ушел домой за помощью.
       Экзамены пришлось начинать сдавать без паспорта. А через пару дней мы явились в военкомат с моим отцом, прошедшим войну с июня 1941-го по июнь 1945 года. Зашли к старшему по званию – полковнику, начальнику военкомата. Поговорили. Сначала полковник поговорил с отцом, а потом и я объяснил полковнику, что в силу дефекта глаза я в армии буду второразрядным человеком. А выбирать надо путь, по которому можно пройти во всю силу.
       – Ну и кем же ты хочешь быть?
       – Профессором, – неожиданно выпалил я. – А что касается защиты Отечества, то там есть военная кафедра, и я по окончании буду офицером.            
       – Ладно, ладно, – хохотнул полковник, – забирай свой паспорт, профессор.
       И вот  я студент ГГУ. Немного отдохнем и за учебу. Душа свободная, дышится легко. На Свердловке познакомились с девчонками из мединститута. Я запрыгнул на забор с частоколом металлических украшений наверху в виде стержней и начал балансировать. Одним из важнейших элементов бега на коньках является то, чтобы середина грудной клетки была на линии колена ноги, на которой катишься. Вот я, воспользовавшись своими навыками конькобежца, и начал балансировать на этом заборе, передвигаясь по нему. Дошел до столба, развернулся и крикнул:
       – Девчонки! Держите!      
       И прыгнул. Что-то сильно дернуло меня за ногу. Я почувствовал треск и полетел, как это делают пловцы на старте – вниз башкой. Приземлился на кувырок. Правая нога чувствует непривычную прохладу. Посмотрел. Половина штанины висит на стержне забора. Разворачиваясь на заборе перед эффектным прыжком, я эту штанину надел на зловредный стержень. Прыжок получился на редкость эффектным. Парни помирают с хохота, девчонки аплодируют. Кто-то кричит:
       – Еще, еще!
       Действительно. Что мне стоит? Вторая-то штанина осталась. Правда, шорты в те времена еще не были в моде.
          
                Гранат
      
     Это было более полувека тому назад в городе Сочи. Мужики ходили по курортным местам в белых брюках. На юге я оказался впервые. И тоже в белых брюках. Однажды я уехал из Сочи в сторону Адлера. Пора было возвращаться. На автобусной остановке  увидел лоток с фруктами и решил впервые в жизни купить крупный красный фрукт, который называется гранат. Купил гранат средней величины, сунул его в карман брюк и вошел в автобус. По привычке встал в тамбуре у окна. Скучать предстояло минут сорок.
       Через несколько остановок в автобус ринулась большая толпа людей. Торопились в театр, расположенный в парке недалеко от Сочи. Мужчины, естественно, все в белых брюках. Набились до отказа. Какой-то здоровый дядя придавил меня широкой спиной к стенке. Я почувствовал сильную боль в правой ноге, где лежал гранат. Толстый дядя придавил меня не менее толстым задом. Мои попытки высвободить руку и вытащить гранат были тщетны. Любое движение было невозможно. Оставалось только терпеть. И я терпел. И вот, наконец, она – спасительная остановка. Толпа схлынула. Автобус опустел. Мученья окончились. Я свободно вздохнул и сунул руку в карман. Гранат был раздавлен. На правой штанине моих белых брюк образовалось огромное красное пятно. Я посмотрел в окно и расхохотался. Толстый дядя нагнулся к цветочнице, покупал цветы. Сзади на его белых брюках прямо по центру сияло  большое красное пятно. Автобус тоже содрогнулся от хохота. Захохотала и публика, стоявшая рядом с дядей. Дядя окинул окружающих презрительным взглядом и побежал к театру, к своей даме, чтобы вручить ей цветы и профланировать в театр.
       Дядя бежал, и крупное красное пятно на белом фоне отглаженных брюк неотступно следовало за ним. Вместе с ним распространялась волна хохота, сопровождая его до театра. Я представил себе, как дядя галантно будет говорить комплименты своей даме, а потом под хохот окружающих снимет штаны и, если он догадливый, то эти сорок минут автобусного пробега будет изображать толстопузого спортсмена, бегущего в сторону Адлера.    


                Бочка ассенизатора
      
     В начале пятидесятых цивилизованные удобства еще не проникли в быт каждого нашего человека, и часто можно было видеть вереницу лошадей, запряженных в телеги, на которых были укреплены большие бочки, вроде сегодняшних квасных. Только тогда эти бочки были не металлические, а деревянные, и наполнены они были не квасом, а тем, что почти так же булькало, но распространяло вокруг удушающий запах. На каждой бочке сидел ассенизатор, вооруженный орудием труда – большим черпаком с длинной ручкой. После того, как по улице проезжала процессия таких ассенизаторских телег, на улице долго еще сохранялся устойчивый запах, по вине которого улица надолго пустела. Пешеходы норовили пройти означенный участок пути по параллельной улице, и только случайный мотоциклист вдруг попадал в сферу этого «амбрэ», да и тот торопился свернуть в ближайший переулок. Следует отметить, что мотоцикл, в отличие от велосипеда, был в то время роскошью, и доступен он  был только настырным молодым людям, поставившим себе целью приобрести этого быстроходного коня.
       Таким любителем быстрой езды был друг моего друга Германа Ермакова, Борис. Так вот, этот Борис пришел к Герману однажды с перевязанной головой и в свежевыстиранных рубашке и штанах. Оказывается, вдоль по улице Краснофлотской передвигалась процессия ассенизаторских бочек. Как только эта процессия завернула за угол на улицу Добролюбова, из-за ближайшего угла вылетел на мотоцикле Борис, пролетел по насыщенному запахами участку улицы Краснофлотской, вращая головой в поисках источника «амбрэ». А зря вращал, потому что, когда он завернул на улицу Добролюбова, демонстрируя скоростные качества мотоцикла, то «и…эх!», долбанул одним из своих тупых предметов – головой – в дно последней душистой бочки. Дно вылетело. Он мог бы, конечно, занырнуть в бочку, но ему повезло, скорость была не та, его просто окатило с головы до ног. Говорят, что  удар сзади был настолько сильным, что возница успел только охнуть, как его вынесло с бочки на круп лошади, а черпак с длинной ручкой повертелся, повертелся без хозяина, да и наделся незадачливому мотоциклисту на голову. Но ведь это говорят. А ведь мало ли что у нас, бывает, говорят.
       Когда результаты столкновения были уже забыты, бинты с головы Бориса сняты, от него все еще долго-долго попахивало.          
   
                Разойдись!         
      
     В общежитии Горьковского Госуниверситета, недалеко от площади Лядова у меня был очень хороший товарищ. Толя Барышников. Приехал учиться из Хабаровска.
       Ритм жизни в общежитии, конечно, сильно отличался от моей домашней обстановки. Там, в общежитии, мне нравилось больше, чем дома, и я бы, пожалуй, с удовольствием поменял свое теплое, домашнее житие на эту бурную, полную событиями жизнь в большом студенческом коллективе. Поэтому я часто пропадал там вечерами, а иногда и участвовал в праздничных церемониях по распитию живительной влаги. А подобных церемоний, связанных с различными событиями, в этой большой студенческой компании было много.
       Один парень со второго этажа, на один курс старше нас, был особенно заводной. Когда приобретал определенную градусную кондицию, он вдруг вскакивал из-за стола и кричал: «Разойдись!». Все знали эту его привычку. Знали также бесполезность попыток удержать его. Расходились и в очередной раз смотрели, как он разбегался и прыгал в открытое окно рыбкой. У непосвященного человека эта процедура вызывала высшей степени удивление. Выход из заторможенного оцепенения наступал не сразу. А циркач переворачивался в воздухе и приземлялся в цветочную клумбу. Что это было? То ли сюрприз для новичков, то ли сдвиг по фазе в кумполе  циркача. Ребята говорили – второе.
       Мне рассказывали, что в этот раз ребята сначала принимали гостей, а потом ходили по общежитию и везде прикладывались, поздравляя друг друга. Продолжалось это хождение довольно долго. Уже прозвучала музыка. В коридоре начинались танцы. Вдруг раздался привычный возглас: «Разойдись!» Все послушно разошлись по сторонам. Он разбежался и выпрыгнул в окно.  Первым очухался хозяин комнаты:
        – Ребята, а ведь мы на четвертом этаже!
       Выбежали на улицу. Шутник торчал в клумбе. По-видимому, глубже обычного. И разница была в том, что он приземлился не на две ноги, а на четыре лапы. Жив, здоров. Растяжение жил, где-то порвал связку и все. А если бы еще четверть оборота? Торчал бы вверх ногами. Вот и не верь после этого, что пьяному везет.


                Вот это одуванчик!
      
     У меня был, есть и, надеюсь, еще долго будет мой хороший товарищ Герман по прозвищу Рыжий Сэйк. Сэйк, потому, что он один из трех тезок (Нэйм Сэйк по-английски тезка), которые, как три мушкетера, фланировали в студенческие времена по улице Свердлова, привлекая внимание прохожих, включая иногда и милиционеров. Отличались они цветом. Этот был серым, но называть так своего друга было неудобно, поэтому и прозвали его рыжим. На этот счет я когда-то написал оду этим мушкетерам, которая начиналась так:

                Три мушкетера на свете живут,
                Трех мушкетером Нэйм Сэйки зовут,
                Двое из них – белый и черный,
                А третий рыжий, поскольку цвет спорный.
      
       Я был их товарищем, но встречи наши не были частыми, поскольку я был обременен множеством других занятий: спорт, сцена и так далее. Так вот, Рыжий Сэйк жил в то время в цокольном этаже на улице Добролюбова. Недалеко, на улице Горького, жила моя подруга Иришка, а через пару кварталов, в непосредственной близости от больницы для работников водного транспорта, жила юная, как цветочек, семнадцатилетняя десятиклассница Танечка. Это юное, порхающее создание было к тому же еще и романтическое, и вряд ли у кого рука поднялась бы, чтобы обидеть это существо, нарушить светлое восприятие жизни восторженной Танечки. А вот у Рыжего Сэйка по-видимому поднялась, и не только рука, нарушил, значит. Судя по событиям, развернувшимся на этом пятачке города Горького, Рыжий Сэйк соблазнился-таки цветочком и сорвал его. Я этого не знал тогда, да и сейчас не уверен: сорвал или не сорвал?
       Однажды к моей жилетке прильнуло это воздушное создание, этот одуванчик. Не знаю уж почему, только мою жилетку уже не первый раз мусолила какая-нибудь представительница слабого пола, жалуясь на судьбу. В данном случае последовало признание в пламенной любви к… Рыжему. Я, как мог, выражал ей соболезнование, не понимая, что, собственно, от меня хотят.
       – Танечка, успокойся, так в чем дело-то? Любовь чувство высокое, она возвышает… понимаешь ли. – Я даже хотел сказать, что от любви даже дети рождаются, но воздержался. – Люби на здоровье. Я-то тут причем?
       – Паша, миленький, мне кажется, что он меня не любит.               
       Я понимал, что неразделенная любовь, это сильная сердечная рана. Ее избегают только те, толстокожие, которым не доступно это волшебное чувство – любовь, да те, немногие, которые с первого предъявления находят свои половины и перестают волноваться на этот счет. Я чувствовал, что Танечке явно не повезет.
       – Так чем же я могу помочь тебе, Танечка?
       – Мне нужно только одно: знать, как он ко мне относится. Спроси у него.
       – А почему ты сама его об этом не спросишь?
       – Это выше моих сил, Паша.
       – Ну, хорошо, хорошо, я спрошу…
       – Только я буду рядом… где-нибудь… я хочу сама услышать. Понимаешь?
       – Понимаю, понимаю. Но это похоже на какую-то хирургическую операцию. А я не хирург. И, кроме того, то, что он мне ответит, может оказаться неправдой. Знаешь, мы друг перед другом иногда выпендриваемся. И я своей хирургической операцией извлеку и выброшу здоровый феномен под названием «ваша любовь».
       – Нет, нет, не выбросишь! Даже, если он начнет, как ты говоришь, выпендриваться, я все равно пойму. Паша, помоги мне. Здесь нет ничего плохого. Прошу тебя. Прошу!
       И я сдался. Предателем я себя не чувствовал. Более того, я помогал Рыжему побыстрей разобраться с амурными делами, если он в них начал запутываться.
       – Ладно, пошли прямо сейчас.
       Я зашел к Сэйку, договорился с ним пройтись по Свердловке, и мы вышли из полуподвала его квартиры во двор. Перед дверью со двора на улицу спряталась Танечка. Я остановил Сэйка.
       – Слушай, Сэйк. А как ты к Танечке относишься?
       Сэйк остановился, подошел к углу двора, встал спиной ко мне, и у него под ногами заурчало. Туалет в квартире был неисправен. Я покраснел. Первое непредвиденное обстоятельство состоялось.
       – Как, как! Она ведь прямо как вулкан!
       – Как вулкан, говоришь? Что, фонтанирует эмоциями, что ли? Значит, влюбилась.
       – А мне это зачем? Хоть бы кто ей занялся. Она же на мою психику давит.
       Я не знал такого жесткого отношения Сэйка к Тане и почувствовал, что дальше разговаривать бессмысленно.
       – Ну, ладно, ладно бухтеть.
       – Что ладно, что ладно! Я не знаю, куда от нее деваться.
       – Все, все, Сэйк. Остальное потом.
       Когда мы вышли на улицу, Танечки там уже не было – пропала. Мы пошли к улице Свердлова.
       – Ты вот что, Сэйк. Ты скажи ей, успокой ее, чтобы не переживала. Самое тяжелое в ее положении, это неясность, подозрения, мучительное желание понять, что же происходит. Понимаешь?
       – Скажи, скажи. Да она мне всю морду исцарапает.
       – Вот когда разгорится костер сомнений, тогда да – исцарапает, а сейчас пока есть еще время затушить. Понял?
       Мы уже подходили к улице Свердлова.
       – Да понял, понял я.
       Вдруг рядом с нами неожиданно, так же, как пропала, возникла Танечка. Она твердой походкой подошла  к ничего не понимавшему Сэйку. Я сморщился от предчувствия. Раздался громкий, на всю улицу шлепок. Это Танечка, собрав воедино всю энергию своего хрупкого тела, вмазала Сэйку хорошую, запоминающуюся оплеуху.
       – Спасибо за науку, – сказала Танечка Сэйку и такой же твердой походкой пошла прочь.   
       «Вот это одуванчик! – подумал я. – А я-то представлял ее беспомощной порхающей бабочкой. А это оказалась настоящая женщина. Молоде… ец!».
       – Ну, как, Сэйк, доволен? Полегчало?
       Я ухмыльнулся. Сэйк посмотрел на меня внимательно, с подозрением.
       – Хоть ты и гад, Пашка, но я доволен. – Сэйк потер покрасневшую щеку. – И запомни,  я тебе должен. 
       – Хорошо, хорошо,  Сэйк, – я инстинктивно отклонился, – только не сейчас. Потом когда-нибудь отдашь. Ладно?
              До сих пор не отдал. Жадный. 


                Университетская самодеятельность   
      
       На первом же курсе в ГГУ нас потянуло в самодеятельность. Я с Алькой Румянцевым пришел в драматический кружок, который начинал работать под руководством Лебского. Ставились отрывки из пьесы Горького «Враги». Лебский собрал будущих участников спектакля и попросил каждого по очереди изобразить что-нибудь с расческой. Кто-то банально расчесывался, кто-то ее чистил, а я взял, скомкал бумажку, приложил ее к одному концу расчески, согнул расческу, как пращу, и выстрелил бумажкой в Лебского. Все захохотали, а Лебский сказал:
       – Хорошо, будешь играть генерала.    
       И вот мы на сцене. Генерал, обращаясь к Татьяне, говорит: «…я буду в столовой пить чай с коньяком и с поручиком…». С этими словами генерал клюшкой, на которую опирался при ходьбе, крутит и попадает себе в лоб. Это произошло неожиданно для меня. Публика поняла естественность не отрепетированного раньше удара по лбу и расхохоталась. Лебский в полуобмороке.
       Затем меня понесло в хор, которым руководил некто Лебединский. Там сразу же выяснилось, что голос у меня есть – тенор, а вот слуха нет. Я тут же приспособился, попросив одного из теноров петь рядом с моим ухом. Потом процесс усовершенствовался, и тот стал петь мне прямо в ухо. Это была попытка выступить в качестве усилителя. Не получилось. Зато я выучил репертуар хора и познакомился с певцами. Это мне однажды пригодилось.
       В Оперном театре проводился вечер коллектива ГГУ, посвященный какой-то дате. Начинается концерт. Я, Коля Шишкин – студент химфака – и Герман Ермаков – студент судостроительного факультета ГПИ – сидели в буфете. Вдруг у меня в голове созревает замечательная идея.
       – Ребята, а не хотите ли выступить в составе сводного хора ГГУ и консерватории?
       – Хотим!
       – Тогда за мной.
       На сцене идут приготовления. Состав хора сто двадцать человек. Первый ряд, второй ряд, третий – на каких-то скамейках, четвертый – на сдвинутых столах. Мы находим три стула, ставим их на столы и влезаем. В это время открывается занавес. Назад поздно. Мы возвышаемся над хором на полкорпуса. Появляется улыбающийся Лебединский, обращается к хору, и… нижняя челюсть отвисает, а глаза вылезают из орбит. На верхотуре я – вроде бы знакомая личность, а справа и слева какие-то незнакомые мужики. Он машет мне дирижерской палочкой. Я показываю рукой: «не волнуйся, мол». Говорю ребятам:
       – Парни, все поют – мы открываем рот. Не кряхтеть, не кашлять, не чихать, не это… самое… в общем, воздух не портить. Будете разговаривать, уволю из хора. А может быть и хуже – придется лететь отсюда, а мы высоко.
       Хор начал петь. Мы сосредоточенно пытались угадать, когда открывать, а когда закрывать рот. Иногда попадали, иногда нет. Надоело. Впереди на спинах третьего ряда увидели тексты песни, навешенные для четвертого ряда. Начали тихонько подпевать. Понравилось – читаем текст и поем. Зазвучали знакомые песни. Нас понесло. Но вот хор запел нечто более сложное:   
       «Ночевала тучка золотая», – тянут на высоких нотах девушки.         
       «На груди утеса-великана», – басят мужики.
       «Утром в путь она пустилась рано», – снова вступают девушки.
       «По лазури весело играя».
       Звуки пения переливаются в вариациях, то возрастают, то затихают и, наконец, взмах руки Лебединского, и хор замолкает. Над обрушившейся в зал тишиной гудит один только Коля Шишкин. У Лебединского глаза вылезают из орбит. Он машет нам дирижерской палочкой, я толкаю Колю в бок:
       – Молчи, гад. Один поешь.
       Наконец, занавес медленно закрывается, и мы летим со своих стульев вниз, пока нас не успели поймать. Если бы поймали, тогда бы мы запели громко и протяжно.
       Друзей на вечере было много, и все поздравляли нас троих. Ведь публика не различала участников хора в толпе из ста двадцати человек. А вот мы, мы парили над всеми, и все лавры выступления хора были наши.


                Сольные выступления
      
       Глядя на успешные выступления художественной самодеятельности, мой товарищ Лева Гостищев тоже попытался сорвать лавры артиста. Он договорился с однокурсницей Ритой Русиновой, чтобы на одном из вечеров она саккомпанировала ему, а он споет. Подошел момент. Оказалось, что «первый шаг, он самый трудный». Рита сыграла вступление. Лева спел: «Вставайте все!». Дальше он должен был спеть: «Вставайте, люди доброй воли». Но до этого не дошло, так как на первых двух словах он выдал петуха. Снова сыграли вступление. Лева снова пропетушил: «Вставайте все!». В зале замешательство, на сцене тоже. Кто-то из зала крикнул: «Ладно-ладно, встаем». Лева покраснел и, глупо улыбаясь, сопровождаемый бурными аплодисментами, сошел со сцены. Я как мог, успокаивал Леву, что мол, первый блин всегда комом, а первый прыжок всегда мордой об землю. Убедил.
       И мы пошли в дом медицинских работников для участия в драмкружке, которым руководил народный артист Украинской ССР Алексей Михайлович Таршин. Заодно прихватили Германа Ермакова, студента Горьковского политехнического института.


                Дом медработников
      
       Народный артист УССР Алексей Михайлович Таршин – это школа. Он – один из ведущих артистов Горьковского Драматического театра – вел молодежную студию драмтеатра и в параллель работал с нами в Доме медработников. В порядке эксперимента ставил одну и ту же пьесу в обеих труппах и сравнивал успехи. Например, мы вместе со студийцами играли пьесу «Беспокойная старость» Афиногенова, где Лева Гостищев играл Бочарова, а я – мерзавца Воробьева. Некоторых из нас Алексей Михайлович забирал к себе в драмтеатр. Нас с Левой, конечно, не приглашал. Ведь мы – будущие инженеры. Один из нашей труппы заразился профессией артиста, бросил ВУЗ, ушел в театральное училище и после окончания был направлен на работу куда-то на Дальний Восток.
       Успехи артиста, то ли самодеятельного, то ли профессионального, зависят от того, насколько он умеет войти в роль, жить жизнью своего героя те два часа, пока идет спектакль. В этом смысле преуспел Герман Ермаков. В одной из сценок на  современные темы он должен был в гневе ударить меня по щеке. Я должен был подыграть ему и упасть на сцене. Так вот, когда он произносил текст и приближался к этому неприятному для меня моменту, я заметил, как горят у него глаза, как разлетаются  брызги у него изо рта. Когда он мне врезал в ухо, мне не надо было притворяться. Я полетел вполне естественно. И не на сцене, а со сцены. Публика ржала. Таршин схватился за голову. Такого перевоплощения он в своей практике еще не видел. Хорошо, что это была коротенькая сценка из жизни современных людей. Если бы это была большая двухчасовая пьеса, то в антракте пришлось бы Германа отпаивать валерьянкой, а меня долго уговаривать продолжить участие в спектакле.

       Я снимаю с полки один из фотоальбомов с фотографиями, запечатлевшими то далекое уже время. Вот фото из зрительного зала, где представлена картина разворачивающихся в 1917 году событиях в Стране. А вот та же самая картина, снятая на фотопленку прямо с телевизионного экрана. Да, нас показывали, показывали в различных клубах города, на телевидении, вывозили в колхозы. В порядке обмена опытом самодеятельные коллективы городов часто обменивались своими достижениями. Наш драмкружок иногда выезжал в другие города на представления.
       Интересный случай произошел в городе Ленинграде, куда нас пригласило какое-то медицинское учреждение. В клубе большой зал, человек на четыреста, весь забит зрителями. На сцене разворачиваются события подготовки к празднику. Собираются гости с горячительными напитками, хозяйка мельтешит вокруг стола. Раздвигают стол, чтобы вложить между двумя подвижными его частями широкую доску-вставку. Не лезет. Это для артистов неожиданность. Отрепетированное течение событий, реплик, действий нарушается. Пытаются раздвинуть дальше. Не получается, заклинило. К процессу подключаются артисты, изображающие пришедших на праздник гостей, пытаются задвинуть две половинки стола на прежнее место, чтобы потом повторить все сначала. Не тут-то было. Как в песне: «И не туды, и не сюды». Текст, когда-то написанный автором, скомкан, начинается отсебятина. Пьеса начинает совершенствоваться прямо на сцене. Я – один из участников спектакля – вижу, как за сценой активно жестикулирует встревоженный Георгий Дмитриевич Муравьев (это наш сопровождающий, зам. директора клуба). Он показывает, что и как надо делать. Я начинаю вносить свою лепту в совершенствование текста пьесы и, обращаясь к хлопотливым исполнителям, говорю:
       – Подождите, друзья. Я сейчас Георгия позову. У него руки мастера.
       Выхожу за сцену. Говорю:
       – Георгий Дмитриевич, я объявил ваш выход. Вы теперь тоже артист.
       Тот вылетает на сцену, хватается за стол, пытаясь его или сдвинуть, или раздвинуть. Бесполезно. Кроме появления в пьесе нового персонажа, ничего больше не достигнуто. На сцене разгорается спор на жаргоне, несколько отличающемся от жаргона описываемых в пьесе лет. Публика догадалась. Послышался хохоток, потом аплодисменты. Тогда «хозяйка», совершенствуя творческий процесс драматурга, говорит:
       – А шут с ним, потом починим. Накрывай на стол!
       Стол накрывается скатертью, провисающей в середине из-за отсутствия этой самой доски-вставки. На действующие части стола расставляется выпивка, закуски. Кто-то находит «хвост» тех реплик, которые написал когда-то драматург и который на время потерялся в свободном творчестве исполнителей ролей, и действие продолжается.
       Один знаток после представления, поблагодарив нас за доставленное удовольствие, сказал:
; А у вас очень хорошо получаются массовые сцены. Особенно реально и динамично показана картина подготовки к празднику. Станиславский сказал бы: «Верю».
Шутил, гаденыш.

                Не трогать, это мое       
      
       В былые студенческие времена я часто задерживался на какой-нибудь танцплощадке, чаще всего в Доме офицеров, а потом пешком топал к себе домой к Макаронной фабрике. Трамваи глубоким вечером начинали ходить редко или вообще не ходили. Вдоль Арзамасского шоссе, рядом с которым ходил трамвай, напротив завода «Гидромаш» был пустырь, который начинался от завода и кончался клубом Тобольских казарм. Вот по этому пустырю я и топал однажды темной ночью. Вдруг справа, там, где сейчас Нижегородский Госуниверситет, я услышал какое-то кряхтенье и бормотанье. Тихонько подкрался. Смотрю, мужик топчется у большой ямы и пытается вытащить из нее другого. Но безуспешно, потому что скользко и оба пьяные. Мужик, который в яме, добирается до ее края, а потом снова и снова сползает в нее. Присмотревшись, я узнал того, кто был наверху. Это был Ян Давкшо, мой товарищ по драмкружку художественной самодеятельности в Доме медработников. Ян был одним из ведущих артистов. Я подошел ближе.      
       – Бип! Бип! Скорая помощь пришла.
       Ян ошалело посмотрел на меня.
       – Пашка, привет! Спасай давай.
       – А кто там булькает?
       – Да наш Валерка.
       – Валерка?! Во, встреча!
       Валерка, студент автомобильного факультета ГПИ, тоже был одним из ведущих наших артистов. Пройдет время и, в 1966 году, вместе с Карпеем – родственником Яна –  он будет одним из ведущих исполнителей в группе победителей Всесоюзного КВН.
       Мы вдвоем, наконец, вытащили чумазого Валерку из ямы. Надо было определяться с ночлегом.
           – Чего это его так развезло?
       – Да перед самым нашим уходом из ресторана его подозвала какая-то барышня, налила полный фужер водки и сказала: «Эй, студенты, слабо выпить залпом?». Он и вылопал.
         – А ты?
       – А я не успел хлебало разинуть. Да все равно бы не смог. А ему все равно. Он уже совсем не ориентировался.
       – А здесь-то почему оказались? – спросил я.
       – А здесь, это где?
       – Ну, ты хотя бы помнишь, куда вы шли?
       – Я помню только, что мы шли. А куда? Спроси что-нибудь полегче.
       – Ладно, тащим его ко мне. Я тут рядом живу.
       И мы потащили его в нашу квартиру, на пятый этаж дома Макаронной фабрики. Квартира была большая, пятикомнатная, и в каждой комнате по семье. Поэтому ванная в этой квартире употреблялась в лучшем случае для хранения овощей. Мы втащили Валерку в ванную комнату, постелили какую-то рогожу и уложили его спать прямо в ванной. Похож Валерка был на глиняное чучело. Поэтому перед тем, как уложить его в апартаментах, мы решили просветлить ему хотя бы лик под краном.
       – Плюется, стервец, – пробурчал Ян, – ой! И кусается.
       – Ладно, – сказал я, – сам умоется… утром.
       Поскольку любознательные соседи могли заглянуть поутру в ванную комнату («Эх, кто это там храпит?»), увидеть незнакомое чучело и поднять визг, если это женщина, или многозначительную ругань, если это мужчина, то я и повесил на двери в ванную записочку: «Не трогать. Это мое. Пашка».
       Утром Валера проснулся, увидел, что его упрятали в камеру КПЗ с маленьким окошечком наверху, и решил, что это надолго.
       Я очень люблю, когда человек рядом со мной чему-нибудь радуется. А лучше, если хохочет. Валера так возрадовался, увидев меня, будто я спас его от неминуемого вознаграждения за многочисленные грехи. Его взгляд из-под грязных век, обращенный ко мне, был настолько радостным, что мне стало как-то неудобно перед Создателем. Я встал в позу проповедника и произнес:
       – Возблагодари Всевышнего, Валера, что он привел меня ночью к этой яме. А то барахтаться бы тебе в грязи до утра. А теперь умываться. Вон рожа грязная какая.
        – Аминь, – сказал Валера и вылез из ванной.
               

                За честь женщины         
      
      Отношение мое к женщине всегда было как к божеству. Даже когда божественный образ разрушался отсутствием природной красоты или, мягко говоря, некачественным поведением, все равно я относил их к разряду людей, которых ни в коей мере нельзя обижать или расстраивать. И какое тут может быть равенство между женщиной и мужчиной? Не может быть такого равенства, так же как нет его между трудягой трамваем и замком снежной королевы. Мужчина, какой бы он не обладал силой и интеллектом, он должен быть всемогущим ее рабом, ее всемогущим защитником.
       Так вот, когда мы были еще достаточно юными, мой товарищ решил жениться. Я умышленно не называю его другом, так как друзья – это особая категория людей. Их может быть один, два. Им доверяешь, как себе или даже больше. А вот товарищей разной степени доверия может быть много. Друзей у меня всегда было мало. Разве только – Лева Гостищев. А вот товарищей было всегда много. Один из таких довольно близких товарищей и решил жениться. Мы с ним понимали друг друга, но самое сокровенное оставалось все-таки табу. Душу нараспашку мы друг другу не раскрывали, но бывали моменты – и заглядывали.
       Рядом была танцевальная площадка. Пошли танцевать. С танцев один из товарищей жениха, Герман, притащил и усадил за стол незнакомую девчонку. Девчонка была, на первый взгляд, «стреляным воробьем», как, собственно, и сам Герман. Но вот то, что Герман в полупьяном состоянии начал насильно совать в рот девушке пирожное, измазав ее лицо кремом, и вообще, вести себя с ней по-хамски, для меня было неприемлемо. Если бы мы сидели поодаль друг от друга, я бы просто отвернулся, и все. Но мы сидели рядом. И я  не выдержал.
       – Кончай балаган, рыжий, – сказал я.
       – А ты не лезь не в свое дело, – ответил он.
       И опять ничего бы не произошло, если бы Герман не принялся по-прежнему хамить девчонке. Я положил руку на его плечо и сказал:
       – Пойдем, поговорим.
       Герман встал и пошел за мной. То ли Герман подумал, что я хочу у него отбить девушку, то ли он хотел перед ней выпендриться, только когда я спускался по лесенке во двор, он сзади сильно треснул мне по шее, и я полетел в траву. Разговор не состоялся. Началась потасовка. По роже не били – товарищи все же. Герман был тяжелей меня, и я поначалу часто отлетал от его ударов. Так мы постепенно вылетели со двора в парк им. Кулибина. Борьба продолжалась у металлической ограды, где был похоронен великий русский механик Кулибин. Я был хорошо тренирован, и происходящее не представляло для меня серьезной нагрузки. Герман постепенно уставал. Кончилось тем, что он обмяк, упал и с трудом пытался встать. Я помогал ему подняться, когда вдруг почувствовал твердую правоохранительную руку на своем плече. Обернулся. Передо мной стоял капитан милиции и с ним человек пять солдат в милицейской форме.
       – Что вы делаете? – обратился ко мне капитан.
       – Пытаюсь похоронить моего друга рядом с великим человеком.
       – Ну и как?
       – Не получается. Тяжелый.
       – Пройдемте в отделение.
       В это время на улицу высыпала свадьба, и начался галдеж. Милиционеров стали хором  уговаривать. Герман вдруг нашел в себе силы, вскочил и бросился меня обнимать.
       – Мы шутим, товарищ капитан! Мы друзья! Простите – мы больше не будем!
       Кто-то из милиционеров захохотал. Капитан пыжился, пыжился и тоже хохотнул.
       – Ладно, черт с вами, только могилу Кулибина не трогайте

               
                Шутники
      
       Среди моих университетских товарищей в студенческие годы был Алька Румянцев. Жил он на улице Фигнер, папа и мама у него были парикмахерами. Основной доход в этом семействе получался от работы на дому. Алькин отец был классным парикмахером, и к нему по секретной очереди приходили делать укладку женщины из небедных семей. Вопрос денег обсуждался в семье часто, и старушка-домработница, выписанная из деревни, считала деньги большущим счастьем. Зная этот пунктик, Алька часто разыгрывал ее. Просил он и меня:
       – Иди, – говорит, – постучись в наружную дверь. И когда она спросит: «Хто там?», скажи: «За свет!»
       – Ну и что?
       – А то, что она сразу в обморок упадет.
       Отец у Альки тоже был из шутников. Рискованный очень. На его свадьбе слева сидела жена, а справа любовница-неудачница. Все веселились. Отец был начеку, поскольку в любой момент рассерженная соперница могла надеть ему на голову праздничный торт. Сам шутил и шутки друзей воспринимал спокойно.
       Однажды старинный друг Алькиного отца, их сосед, всю жизнь влюбленный в его жену, принес в подарок огромный деревянный могильный крест.
       – Это, – говорит, – тебе. Надеюсь, хоть в старости, после твоей смерти, ревновать перестану.
       – Ну, жди, жди, – отвечал отец Альки, – бутылку-то хоть принес?
       И вот время ожидания кончилось. Сосед скончался и перестал ревновать, а на его могиле был установлен им же когда-то подаренный крест.
       – Кто с крестом к нам придет, – шутил Алькин отец, – тот под этим крестом и да упокоится.

                Ты все еще на трубе играешь?
      
     Если идти от площади Минина по левой стороне улицы Минина, то между этой площадью и Институтом водного транспорта в течение довольно продолжительного времени был кинотеатр. В пятидесятые годы в фойе кинотеатра перед началом вечерних сеансов играл ансамбль музыкальных инструментов. Люди к этому привыкли и с удовольствием вкушали веселые звуки, извлекаемые из инструментов молодыми музыкантами, прежде чем окунуться в назидательные события, происходящие на экране кинотеатра.
       И вот, однажды, когда я ехал в трамвае, меня  двинул в плечо весело улыбающийся парень. Должен сказать, что парень этот хоть и был веселый, но совершенно мне незнакомый.
       – Привет, паря, – жизнерадостно приветствовал он меня, – как жизнь?
       – Не жалуюсь, – смущенно ответил я.   
       – Что-то ты сегодня невеселый. Ты как? Все на трубе играешь?
       Я понял, что парень меня с кем-то спутал.
       – Да нет, – говорю, – все больше на барабане.
       – Да ты что?! Вот бы никогда не подумал. А куда же мелодии девались?
       – Я их это… потерял.
       – Ха! Ну, ты и шутник. А если серьезно, вы все еще играете?
       – Где? – поинтересовался я.   
       – Где, где. В кинотеатре не улице Минина.
       – А… нет. Я там больше не играю… и никогда не играл.
       – Как не играл? А где же ты играл? – ухохатывался парень.
       Невольный собеседник был явно излишне разговорчивый и на редкость «догадливый». Кроме того, он своими дурацкими вопросами напрочь выбил у меня из головы ту логику мысли, которую я развивал, углубившись в себя. И я раздраженно ответил:
       – В балду я играл. Ясно? Чего вытаращился? Я Паша Шаров. А ты кто? Сидор Зигизмундыч? Евлампий Вертибутылкин?
       Парень как-то сразу обмяк. Нижняя челюсть у него отвисла, глаза стали квадратными. Пауза была недолгой. Парень пришел в себя и, все еще не веря своим глазам, произнес:
       – Ну, ты даешь! Сходство прямо поразительное.
       – С кем? С крокодилом, что ли?
       – Да нет. Крокодил – модник. Он во всем зеленом ходит. А ты…
       И он снисходительно посмотрел на мою серую одежонку. Это меня задело еще сильней. И я спросил:
       – А вы, Евлупий, сегодня много выпили?
       На его лице стало постепенно появляться  чувство собственного достоинства. Он стал серьезным, повернулся ко мне вполоборота и произнес:
       – Сам ты хвост телячий.
       Наладить дружеские отношения нам не удалось, и мы разошлись чужими. Он на одной остановке, я – на другой.
       Вскоре любопытство привело меня в кинотеатр на улице Минина. Перед сеансом я увидел группу инструментального оркестра. Я в этой группе, то есть мой двойник, выдавал на трубе такие красивые мелодии, что мне ничего не оставалось, как возгордиться за себя, то есть за моего двойника. Тот я, который дудел в трубу, был немного потолще меня – слушателя, подстрижен под бобрика и был чуть пониже.  Закончив выступление, музыканты куда-то заторопились, и я не успел встретиться с ним лицом к лицу и насладиться удивлением на его физиономии: Кто, мол, мне под нос такое прозрачное зеркало подсунул, и куда девался бобрик на башке? Когда я собрался еще раз посмотреть на себя в роли трубадура, выяснилось, что выступления музыкантов в кинотеатре прекращены. Так мы с ним и не познакомились, и я в текущих заботах забыл о своем двойнике.
       Напомнил мне о нем еще один музыкант. Известно, что люди одного увлечения часто встречаются и хорошо знают друг друга. Этот был однорукий барабанщик. Я неоднократно наблюдал на различных танцплощадках его виртуозную игру. Он умудрялся одной рукой не только выделывать умопомрачительные трели на нескольких барабанах и тарелках, но еще при этом подбрасывать одну единственную барабанную палочку вверх, после чего она опускалась и, казалось, сама продолжала барабанить по всему, что подворачивалось ей на пути.  Так вот, этот замечательный парень подошел однажды ко мне на Свердловке и, похлопывая меня дружески по плечу своей гениальной рукой, сказал:
       – Дай два рубля на пару дней. Пойду за бутылкой сбегаю.   
       – А отдашь? – ухмыльнулся я.
       – Зуб даю, – удивился он моей недоверчивости.
       – На, держи, – сказал я, отдавая два рубля. 
       «Отдаст или не отдаст? – подумал я. – Кому-нибудь из нас да отдаст», – решил я.
       Мне не отдал.


                Инженеры
            
                В ЦНИИ-11
      
       Летом 1956 года мы закончили радиофак ГГУ, получили дипломы и, наполненные жаждой действий, готовы были выстрелить в жизнь. Возник главный вопрос: где работать? Я не был сильно заражен каким-нибудь из направлений радиоэлектроники. Радиотехника меня мало интересовала, радиофизика – чуть больше, электродинамика привлекала, но была слишком трудна. Вот если бы в радиоастрономию, я бы пошел с удовольствием. Я с детских лет влюбился в астрономию и готов был всю жизнь прожить, пробираясь в тайны мироздания.
       И вот наступил день распределения. В кабинете заместителя ректора собрались представители различных крупных предприятий страны, в основном из Горьковской области. Нас – выпускников – вызывали, кто-то из представителей предлагал работу. Если выпускник не соглашался, в разговор вступали другие соблазнители. Наконец, вопрос решался положительно, и новоиспеченный молодой специалист (пока еще больше молодой, чем специалист) довольный вылетал из кабинета.
       Со мной, как всегда, было не так. Вообще, я оптимист по натуре, и, может быть, оптимистом-то я стал в постоянном преодолении обстоятельств. Судьба всегда меня испытывала на износ и воспитала оптимистом-преодолевателем. Так и в этот раз. Как раз перед распределением я потерял голос, то есть не просто охрип, а напрочь. Я мог только мычать, хлопать глазами, ушами да мотать головой.
       – Это Шаров Павел, – представил меня ведущий процедуры распределения, – учился неровно, тройки, четверки, иногда пятерки, средний балл четыре. Активен, занимался спортом, общественной работой. Живет в Горьком с родителями. Холост.
       Представители зашелестели бумагами. Ведущий обратился ко мне:
       – Где бы вы хотели работать?   
       Я беспомощно молчал.
       – Чего вы молчите? Вы имеете право голоса.
       Я развел руками, показал на горло и с трудом прохрипел:
       – Право имею, а голоса не имею, охрип.
       Представитель Горьковского ЦНИИ-11 Михаил Николаевич Смирнов просмотрел мои бумаги и сказал:
       – Тут все ясно. Вы не хотели бы работать у нас в ЦНИИ-11 в лаборатории СВЧ-техники?
       Мне ничего не оставалось делать, как мотнуть головой в знак согласия. Так я стал инженером лаборатории, в которой под руководством Андрея Дмитриевича Селивановского разрабатывалась СВЧ-техника. В первый же день появления в лаборатории, нас, то есть меня, Глеба Шишкова и Леву Гостищева, пригласил к себе заместитель Селивановского Михаил Илларионович Билько, положил на стол три предмета и сказал:
       – Выбирайте. Кто чего выберет, тот тем и будет заниматься, может быть, всю творческую жизнь.
       Я тут же выбрал какой-то узел, состоящий из СВЧ-компонентов и радиодеталей. Глеб взял в руки кусок коаксиального тракта с надписью «аттенюатор», посмотрел в СВЧ-тракт.
       – А там есть чего-нибудь?
       – Есть, есть, – ответил Билько, – там СВЧ-поглотитель.
       Лева был последним. Ему досталась полая труба прямоугольного сечения. Лева заглянул в трубу.
        – Как ты думаешь, что это? – спросил Билько.
       – Как что? Четырехквадратная труба. Причем пустая. В студенческом простонародье называется волноводом.
       – Да, это отрезок волновода, из которого ты будешь делать направленный ответвитель.
       Говоря, что наш выбор Бильковских игрушек определит наши дальнейшие интересы, Билько как в воду глядел. Вся наша дальнейшая научно-техническая жизнь прошла в четком направлении, указанном Михаилом Илларионовичем. Я защитил диссертацию на комплексах по измерению СВЧ-мощности, Глеб Шишков – на создании отечественных коаксиальных фиксированных аттенюаторов, Лева Гостищев – на волноводных СВЧ-измерителях КСВн и фазы, где направленный ответвитель СВЧ-энергии – один из основных узлов.
       В первые же дни меня вызвали в комитет комсомола. Там уже прослышали, что пришел очередной стихоплет. Меня усадили за стол и сказали:
       – Завтра день труда. Пиши стихи. 
       – А что? Сегодня день отдыха? – спрашиваю.
     – Нет, ты не понял. Завтра субботник. Все выходят на уборку мусора. Мы должны подготовить стенгазету. С тебя стихи.
       Я задумался и написал:
                «Эй, балда! Ты куда?
                Я на праздник труда!
                Эй, горбатый,
                Хватай лопату!
                А ты, косой,
                Беги за метлой.
                Вперед, братцы,
                В грязи ковыряться!»
       Написал, положил на стол.
       – Что, уже готово? Молодец! Давай почитаем.
       По мере чтения выражение лица члена комитета комсомола несколько раз менялось. Сначала любопытство, потом удивление, потом лицо начало перекашивать, потом минутная пауза и… хохот.
       – Ну, ты шутник! А если серьезно?
      – А если серьезно, то мне опереться на что-то надо, информация какая-нибудь. Не буду же я писать:
       «Да будет труд, да будет свет!
       Там, где прошли мы, грязи нет.
       Коммунистический привет!
       Партком, завком и… э… комсомольский комитет».
       – Во, во! Что-то в этом духе. Воодушевляющее.
       После этого меня иногда привлекали к написанию подобных опусов и однажды даже в райком комсомола вызвали. Третий секретарь райкома посадил меня – стихоплета – и такого же молодого специалиста Зайцева – художника – в своем кабинете и приказал:
       – Рисуйте плакаты с короткими стишками.            

       Однажды я бежал по длинному коридору. Дорогу преградил солидный мужчина:
       – Это ты Шаров?
       – Да, – отдуваясь, признался я.
       – Это ты стихи читал на институтском вечере?
       – Ну и что?
       – И последние спортивные известия по радиоузлу ты организовал?
       – Не только я. Мы вдвоем с Юрием Моисеевым.
       – Тебя ведь Павлом Павловичем зовут? – И, не дожидаясь моего ответа, добавил: – И меня тоже Павлом Павловичем. Тезки, значит. Так вот, тезка, я председатель профкома института, а ты теперь будешь председателем цехкома отделения. Идет?
       – Кто идет?
       – Ты идешь.
       – А почему я?
       – Потому что шустрый.
       Отказываться было бесполезно. Все равно «уговорят».
       Так «демократическим» путем я стал сначала председателем цехкома отделения, а через пару лет меня выбрали в профком института, поручив культмассовый сектор.
       Старожилы показывали мне старые фотографии, где была запечатлена гордость института – огромный хор человек на сто. Я понимал, что времена меняются, и люди, особенно молодежь, требуют нового заполнения свободного времени. Я стал организовывать различные кружки: танцевальный, вокальный, драматический и так далее. Самодеятельные артисты повалили ко мне косяками. Профком института, увидев, что я достаточно взрыхлил почву для произрастания самодеятельных талантов, решил помочь мне соответствующими удобрениями, то есть деньгами. Появились духовой, инструментальный, струнный оркестры.
       Были, конечно, и ошибки. В частности, члены струнного кружка настойчиво рекомендовали мне принять в кружок одного парня. Я, естественно, был не против. Но парень поставил условие: «Купишь банджо, пойду. Не купишь, не пойду». Что такое банджо, я, конечно, не понимал, да и сейчас не понимаю. Вот контрабас – это ясно, на тетю Дусю похож. И гудит так же. Скрипка, тоже ясно – на секретаршу Валечку похожа и звучит так же обворожительно. А банджо? Так, балалайка какая-то. Ну что ж, Надо, так надо. Купил. Парень побренчал два вечера на этой балалайке и пропал. Надоело. Получилось как в колхозе: не в коня корм.
       Так уж, по-видимому, меня мама уродила, что я обычно не совался туда, где все шло и без меня хорошо. Я всегда был скромным парнем, никогда не выпрыгивающим из штанов, чтобы меня заметили. Но туда, где ситуация начинает юзить, я лез вне зависимости – понимаю я в этом деле что-нибудь или нет. Так было и потом в основной работе, так было и в организации порученной мне общественной работы. В общем, за неимением лучшего, я взял на себя функцию организатора концертов и главного бормотуна – конферансье. Пришлось сочинять юмористические стишки, рассказы и заполнять ими промежутки между номерами концертов. 
       Были интересные моменты. Ирина Гущина, известная самодеятельная певица, решила надо мной пошутить. Дело в том, что я до того обнаглел, чувствуя себя на сцене, как рыба в воде, что, выходя на сцену, объявляя следующего артиста, прямо на сцене выяснял, что он будет петь, читать и вообще – изображать. Я вызвал Ирину на сцену. Ее подруга  заняла место за роялем. Я подошел к Ирине и тихонечко спросил:
       – Что будем петь?
       Ирина набрала в свою необъятную грудь воздух и этим теплым воздухом продолжительно выдохнула мне в ухо. Мне стало тепло-тепло.
       – Не понял, – сказал я, немного обескураженный.
       Ирина снова выдохнула мне в ухо часть своей женской теплоты. Я понял и покраснел. Публика, кажется, тоже поняла. Раздались ехидные смешки. Я посмотрел на Ирину.
       – Петь будем?
       – Хорошо. Будем.
       И тихо произнесла мне название арии из произведения, которое я в волнении чуть не забыл.
       Другой случай произошел в клубе Кринова, где был какой-то районный смотр, и мы были представлены несколькими номерами. Три наших певца должны были петь под аккомпанемент инструментального квартета. Перед концертом кто-то из ребят попросил раздавить бутылку водки.
       – Нельзя, ребята. Надо сосредоточиться. Потом отметим.
       – Ну, по граммульке, Паша, одну на семерых, – начали канючить артисты.
       – А, черт с вами, но только одну. 
       За несколько минут до нашего выхода я собрал парней, приказал всем быть готовыми.
      – Как только я вас объявлю, открывается занавес. Вы должны стоять чуть левее центра сцены. Ясно? 
       – Ясно.
       Я дождался, когда нас объявят, вышел из-за занавеса и стал что-то рассказывать, давая нашим парням время подготовиться на сцене. Объявил номер. Занавес открывается… ??? Барабан на месте, контрабас на месте, а музыкантов нет. Певцы стоят с вытаращенными глазами.
       – Немедленно найдите идиотов, – сказал я певцам и махнул рукой, чтобы закрыли занавес. Вышел к зрителям, объяснил, что произошла заминочка, и что сейчас я им что-то расскажу. Рассказал. Открывается занавес. Все на месте, а одного певца нет. Он все еще ищет тех, кого не было.
       – Найдите, – скомандовал я.
       Занавес снова закрылся. Я снова что-то стал рассказывать. Когда занавес открылся в третий раз, публика в ожидании уже внутренне ржала. Все на месте – барабанщика нет. Он певца ищет.
       – Черт с ним, – говорю ребятам, – начали.      
       И начали. Спели хорошо. Барабанщику потом набарабанили.

       Интересный случай произошел в садике «Швейцария». Меня вызвал к себе секретарь парткома ЦНИИ-11 Матвеичев Борис Григорьевич и сказал:
       – Шаров, через полчаса в парке «Швейцария» намечен концерт силами Петрозаводского театра оперетты. Есть информация, что их не будет. Надо срочно собрать коллектив и выступить перед отдыхающими.
       – Борис Григорьевич, артистов можно собрать только часа через два.
       – Думай, Шаров, думай.
       Я понимал, что бродить по институту, договариваясь с руководством отделов, это даже не два часа, а значительно больше. Да и вообще, получится ли? Я решил позвонить в Дом медработников. Там сейчас что-нибудь да происходит. Попал на Генку Кириллова.
; Слушай, Гена, выручай. Бери всех и тащи на эстраду в парке «Швейцария». Выпивку гарантирую. Зашел в завком, выпросил пару червонцев, забрал того, кто подвернулся из артистов, и…в парк.
Генка не подкачал – приехал с какой-то шуточной опереттой. Сам он танцор. Я прихватил аккордеониста. Я же – конферансье. В общем, прорвемся.
       Только приготовились выползать на эстраду, глядь, а туда уже Петрозаводская оперетта направляется. А она тогда, по слухам, в Союзе была самая лучшая. Мои приуныли. Оказывается, наш секретарь парткома перестраховался. Смотрим на выступление петрозаводцев и грустим. Вдруг Генка говорит:
       – А ведь у нас оперетта поинтересней будет.
       – А что? – поддержал я. – Давайте подождем, когда они закончат, и выступим.
       Дождались. Великие артисты из Петрозаводска заняли зрителей ненадолго. Я вышел на сцену и объявил:
       – Начинаем второе отделение праздничного концерта. Перед вами выступят веселые опереточные самородки. Итак, еще одна оперетта.
       И началось. Самородки на сцене дубасили друг друга, лазили под стол, ходили на ушах и вообще выделывали черт-те что. Публика надрывалась в хохоте. Второе отделение ей явно понравилось больше, чем первое.
       Когда после концерта допивали третью бутылку, я поднял тост:
       – За лучшую оперетту в Союзе. За нашу оперетту.

         
                КВН
      
       В шестидесятых вся Страна заиграла в КВН (Клуб Веселых и Находчивых). Заиграли и мы. Каждое отделение выставляло свою команду на первенство института. Представления состоялись на молодежных вечерах, для проведения которых снимались клубы, поскольку на территорию института посторонних не пускали – режим. Я – член профкома, председатель культмассовой комиссии – завертелся в этом водовороте общественной работы на полном серьезе. Однажды, когда я влетел в лабораторию, чтобы схватить какую-то бумажку со своего стола, Андрей Дмитриевич Селивановский остановил меня:
       – Постой. Смотри – ты был сегодня на рабочем месте пятнадцать раз, общее время нахождения на работе полторы минуты.
       Упрек был тихий, спокойный, приглашающий к осмысливанию ситуации. Оба мы прекрасно понимали, что бывает и хуже. Забирают, например, какого-нибудь звездатого спортсмена на многомесячные сборы, и тот пропадает, защищая честь города, региона, Страны. А штатная единица висит на отделе бесполезной нагрузкой. И, если этот спортсмен однажды возвращается  к работе, то, чтобы стать настоящим инженером, начинать ему надо все сначала, то есть нужно время.  Я еще тогда говорил, что настоящий инженер стоит не менее пятидесяти тысяч рублей. Это те деньги, которые он угробит за несколько лет, пока не научится превращать отпущенные средства в достижения науки и техники.
       – Понятно, Андрей Дмитриевич, постараюсь на следующих выборах сдать кому-нибудь все это, если получится.
       И снова, задрав хвост, бежал заниматься общественной работой, представляющей собой неотъемлемую часть жизнедеятельности производственного организма. По вечерам я командовал в каком-нибудь клубе или театре подготовкой очередного вечера, таская бутафорию, проверяя техническую подготовку сцены, а в зале сидела в одиночестве и наблюдала за всем этим моя подруга Галочка, которая ждала, когда же я брошу всю эту канитель и стану ее мужем.
       А вечера проходили весело. Вспоминается КВНовская встреча нашего отделения и отделения разработки источников питания. Наша команда во главе со мной вступила в противоборство с командой Вадима Иконникова. В программе Вадима была одна сценка по якобы подготовке нашей команды к участию в соревновании. Для этого они решили нас побрить. Отказываться было нельзя. Таковы правила. Процесс бритья был усовершенствован в стиле времени – автоматизация и повышение производительности труда.
       Нас усадили на длинную скамейку. В середине я, а по бокам по нескольку человек из команды. Слева, самый крайний Лева Рубцов – маленький энергичный человек чуть повыше полутора метров ростом. Он примкнул к нам из отдела труда, поскольку своей команды у них не было, а не участвовать в чем-либо он принципиально не мог.
       В руках противников появились две длинные доски, связанные с одной стороны гибкой металлической фольгой. В досках были выпилены полукруглые отверстия так, чтобы при соединении этих досок вместе, образовывались круглые отверстия, достаточно широкие, чтобы не сжимать шею человека, но достаточно узкие, чтобы в них не пролезала голова. Количество отверстий в досках соответствовало количеству участников с противной стороны, то есть нас. В мгновение ока эти две доски соединились на наших шеях, превратившись в замок, из которого вылезти было никак нельзя. Скрыться можно было только сразу всем, связанным одним деревянным замком.      
       Противники притащили огромное ведро с мыльной пеной, швабру с длинной палкой-рукояткой, окунули швабру в ведро и провели справа налево по нашим физиономиям. Физиономии покрылись мыльной пеной. Мы, как могли, отплевывались. Потом они принесли будто бы бритву метрового размера, и провели ей по нашим взмыленным физиономиям, снимая с них эту пену. Побрили, значит.
       Пока было терпимо. Но вот я увидел ухмылку Вадима в мой адрес и почувствовал, что готовится что-то неладное. Противники притащили два длинных, метра по четыре, полотенца, связали их здоровым (уж больно здоровым) узлом, взялись за свободные концы и начали раскручивать эту конструкцию, как скакалку. «Собираются вытирать оставшуюся пену», – подумал я. Обмахнув нас ветерком от полотенец, они вдруг направили эту конструкцию в наши лица. Я увидел, как здоровый узел, набрав скорость, летит прямо в мою физиономию. Увернуться никак нельзя – замок мешает. Я успел только отвернуть фас своей плоской лицевой панели и получил удар узлом в ухо. Ухо загудело. Я подготовился подставить для следующего удара другое ухо. Подставил. Удар! Гудело не только ухо, но и публика. Публика гудела хохотом. Я понял, что нас будут бить до тех пор, пока смеется публика, а это надолго.
       – Бежим, ребята, – скомандовал я.   
       Мы вскочили со связанными замком головами и побежали. В ногу. Последним бежал Лева Рубцов. Он бежал по воздуху, так как был самый короткий, и его ноги не доставали до земли.

                Колхозные командировки
      
       Постепенно в институте сколотился дружный коллектив, готовый в любой момент на самодеятельные подвиги. В том числе и за пределами института. Периодически сверху спускалась команда посетить тот или иной колхоз, в наше распоряжение выделялся автобус, и мы выезжали. Состав выездной бригады формировался быстро – кто может, тот и ехал. В дороге разбирались, кто есть кто. Кто будет петь, кто плясать, кто колхозников смешить и баламутить. По приезде в деревню первой нашей задачей всегда был сбор информации: кто чего из колхозных закромов спер и был за это наказан, кто кому начистил «рубильник» по ревности или просто так, кто после очередной свадьбы на карачках прополз мимо своей хаты, да и заплутался в соседнем коровнике. «Щупали» слегка колхозное руководство, озвучивая претензии рядовых колхозников. Все это за час до концерта превращалось в веселые частушки, которые вызывали бурную реакцию у зрителей. Потом выходил Женя Баймуратов, который изображал молодого городского выпускника – агронома, рассказывая как он, запрягая жеребца, путал супонь и чересседельник, укрепляя сбрую не на том месте, где надо, а совсем наоборот – у хвоста. Было весело.
       На следующий день утром после одного из концертов появился курьер из соседней деревни с просьбой продолжить наше творческое путешествие у них. Мы, конечно, согласились. За этим, собственно, и приехали. Жаль только, автобус отпустили, и приедет он к нам только вечером. Это не беда. Выделили нам телегу, запрягли жеребца. Ну, лошадь и лошадь – для нас все лошади на одно лицо, то есть морду. Лишь бы лошадиная сила была, да не перепутать, где перед, а где зад. Погрузили в телегу музыкальный инструмент: барабаны с тарелками, контрабас, трубы, флейты, балалайки, наши рюкзаки. В общем, целая телега с верхом набралась. А надо сказать, что среди нас был один музыкант с внешностью большой мартышки. На него так-то смотреть смешно и страшно, но если он скорчит рожу – ну прямо черт с рогами. Так вот, когда мы уже были готовы двигаться в соседнюю деревню, этот «черт» решил посмотреть, как смеются лошади, подошел вплотную к морде жеребца, да и скорчил эту самую страшную рожу. И тут случилось непредвиденное. То ли жеребец не в настроении был, то ли он вообще шуток не понимал, то ли ему еще раньше во сне такая чертовщина снилась, только он вдруг заржал, врезал задним копытом по телеге и… ходу по деревне. Я – за ним. Смотрю, летят наши барабаны, трубы, рюкзаки и прочие музыкальные инструменты. Ну, думаю, только бы контрабас спасти. Догнал телегу, схватился за заднюю жердь, хотел запрыгнуть в телегу и… бах! Лежу с оторванной жердью. Гляжу, а телега развалилась, колеса разлетелись, жеребец встал. Кто-то его под узцы схватил.
              Долго после этого колхозные бабуськи чехвостили нерадивого руководителя, подсунувшего нам такого невоздержанного жеребца. Но мы-то все понимали. Попробуй, воздержись тут, если тебе такую рожу покажут. Да не во сне, а наяву.         


                Электричка
      
     Мы с Левой Гостищевым, гонимые любопытством, шастали вдоль побережья  Черного моря. Молодые инженеры, оклады по сто двадцать рублей в месяц, денег нет. Взял билет в жесткий вагон за четырнадцать рублей, залез на третью полку, подстелил под себя то, в чем форсишь, а если повезет – лишний матрац, и ту…ту…у на южное побережье. Конечная остановка та, что приглянется. Из Сухуми мы с Левой ехали электричкой. В электричке окон нет, туалетов – тоже. А я в Сухуми что-то съел. Подъезжая к одной из остановок, я нашел проводника и спрашиваю:
       – Сколько стоять будем?
       – Пять минут, – отвечает.
       – Успею?
       – Это смотря что. Если запор, то – нет.
       И я рискнул. Недалеко от платформы будка известного назначения. Я туда нырк и…   Прошла всего одна минута. Электричка свистнула и пошла.
       «У…у…у, гады!»
       Я выскочил из будки и к платформе. Легко сказать – штаны-то не застегнуты, слетают. Держу руками штаны и чешу по платформе. Народ с хохоту помирает. Запрыгнул в последний вагон. Проводник этого вагона на меня с раскрашенной палкой.
       – Слушай, – говорю, – не махай палкой, испугаешь. Тебе же хуже будет. Видишь, я еще штаны не застегнул. А билет у меня есть. Твой напарник с пятого вагона – самая последняя бяка. Из-за него чуть на толчке не остался.   


                Морской велосипед         
      
     В городе Сочи мы с Левой Гостищевым от души наслаждались прелестями моря. Лева закадрил какую-то девчонку и уговорил ее покататься на морском велосипеде. Я лежал на берегу и наблюдал идиллию – Лева обнял девчонку за плечи и шлепал лопастями велосипеда по воде. Губами он тоже чего-то шлепал, но было не слышно. Девчонка хохотала – значит, анекдоты.
       У меня вдруг родилась веселая мысль. Подплыть сзади, встать на понтоны велосипеда и гаркнуть «У…у…у». У – это первая буква в слове умный. Мысль понравилась, и я поплыл, догоняя велосипед. Догнал. Лева действительно рассказывал анекдоты. Девчонка хохотала. Оба были заняты. Я выпрыгнул из воды, ухватился за спинку кресла и резко подтянулся. Устрашающего «У...у» не получилось. Оно прозвучало удивленно-испуганно и закончилось под водой, когда по непонятным мне причинам велосипед встал вдруг на попа и в следующий момент перевернулся, накрыв нас всех своей конструкцией. Последнее, что я видел, это ноги Левы и девушки, воздетые к небу, и две их фигуры, сползающие на меня по спинке кресла. Для меня все это оказалось довольно неожиданным. Представляю, насколько неожиданным это было для них.
       Я вынырнул первым. За мной вынырнул Лева. Увидев меня, он все понял.
       – Паразит! С тебя очки. Или ищи, или покупай. Понял!
       – А где девчонка?! – заорал я.
       И тут я услышал глухие удары, исходящие от конструкции велосипеда.
       – Ага, – догадался я, – девчонка таранит головой понтоны велосипеда, а выход найти не может.
       Я нырнул, схватил девчонку сзади и вытащил на поверхность. Девчонка отдышалась, держась за перевернутый велосипед, а потом повернулась к нам.
       – Сволочи! – сказала она и поплыла к берегу.
      Лев поплыл за ней. А я остался перевертывать велосипед в первоначальное положение. Теперь-то я знал, как это делается. Занятие это я посчитал менее безопасным, чем провожать разъяренную женщину до берега и пытаться ее успокаивать. Там, на суше, общаясь с ней, я рисковал потерять глаз.   

                Трешница
      
     С 1957 года в нашей Стране стали создаваться народные дружины для оказания помощи милиции, которая, как известно, «меня бережет и стережет», для наведения порядка в местах отдыха трудящихся, на улицах, вокзалах и в других местах, где возможны нарушения этого порядка. В ЦНИИ-11, где работал я, молодой специалист выпуска 1956 года, также как и во всех крупных предприятиях, тоже была создана дружина. Я оказался в этой дружине. Командиром был выбран мой бывший сокурсник Глеб Шишков – немногословный, выдержанный парень, умеющий быстро принимать решения и так же быстро и решительно приводить их в исполнение.
       Одной из основных функций дружинников было патрулирование, превращавшееся в большинстве случаев в прогулки с красными повязками на рукаве. Профилактика – не балуй! А то заберем в штаб дружины, направим данные  по месту работы, и тебя лишат премии или подвергнут мучительной проработке по принадлежности: на комсомольском, профсоюзном или партийном собрании. 
       Но были и такие группы дружинников, которым под руководством оперативников доверяли и более серьезные задачи. К такой группе относилась и наша, институтская.
       Однажды мы под руководством оперативника (капитана в штатском) должны были захватить кампанию карманников, промышлявших в кафе, расположенном в парке Кулибина. Естественно, мы явились туда без повязок. Граждане как граждане. Единственно, кто нарушал картину серой обыденности, так это Женя Баймуратов. Он был в черном плаще, черной шляпе, и значительность происходящих событий так подействовала на его артистическую натуру, что за полкилометра было видно, что это не кто иной, как Шерлок Холмс, вынюхивающий следы нарушителей. А вынюхивать-то не было необходимости. Вот они – оккупировали столик, пьют водку, бормочут что-то на своем жаргоне.
       У пивной стойки небольшая толпа жаждущих за свои двадцать шесть копеек получить заветную кружку пива. Карманники за столиком время от времени зыркали своими проницательными взглядами в эту толпу и, не находя ничего в ней интересного, снова отвлекались разговорами. Командир дружины Глеб Шишков, оценив обстановку, выдает четкие указания.
       – Баймуратов, отойдите подальше от кафе. 
       – Пашка (это мне), ты артист, вот тебе трешница в нагрудный карман, чтобы ее было видно. Притворяйся, будто пьяный, сделай рожу обезьяной и лезь без очереди. Когда они из тебя эту трешницу извлекут, мы их и возьмем. Остальные, глядим внимательно.
       Я полез, карманники действительно встали, окружили меня, потолкались, но… ничего криминального не происходит. Наша команда внимательно следит за событиями. Карманники потолкались, потолкались и снова расселись по местам. Я подошел к Глебу.
       – Не получилось. Чего-то испугались. 
       – Ну ладно, давай трешницу-то.
       Я сунул руку в карман. Пусто! Подошел Шерлок Холмс – Баймуратов и заговорщицки тихо сообщил:
       – Ее у тебя свистнули.


                Штаны, штаны подтяните
      
     Небольшая наша группа курсировала вечером по улице Свердлова. Почему нас туда занесло? Не помню. Это был не наш район. Из окон Дома медицинских работников раздавалась музыка. Танцы. Мы зашли. Баймуратов, как всегда, в своей черной шляпе и с приклеенным к лицу образом Шерлок Холмса. Ходим, смотрим. Вдруг из дальнего угла вылетает пьяный в зюзьку парень и бьет Шерлок Холмсу между глаз. Черная шляпа подпрыгнула и перелетела на кого-то другого. У нас появилась работа. Скрутили. Сопротивляется. Сняли ремень со штанов, связали ремнем руки. Повели в ближайшее отделение милиции. Нас много – он один. Чего-то бормочет.
       – Эй, вы! Штаны, штаны подтяните!
       Баймуратов пытается подтянуть ему штаны.
       – Да не мне, не мне! Себе подтяните.
       В милиции дежурный посмотрел на него, потом на нас.
       – Так в чем дело?          
       – Дерется, гаденыш. В лоб вон ему заехал.
       – Так ведь не мне же.
       – Чего?
       – Ну, заехал.
       – Нет, конечно, но наказывать-то вам.
       – А вы что, сами не можете?
       – Чего?
       – Чего, чего. Сдачи дать, вот чего!
       – Да мы-то можем, только ведь при исполнении.
       – А вы при исполнении и ввалите. Снимите повязки и ввалите. А мне некогда, ребята.
       Вышли. Баймуратов спрашивает хулигана:
       – Так ты за что мне по морде врезал?
       – Она нефотогеничная, морда твоя, вот и врезал.
       – Неужели нефотогеничная, – сказал Баймуратов и… обиделся.


                Руки, ноги, голова, хвост
      
     Еще один смешной случай произошел в парке «Швейцария», рядом с танцплощадкой. Милиционер попытался догнать убегающего хулигана. Не получалось. Догнали его мы. Мужик оказался здоровый и очень энергично сопротивлялся. Образовалась куча мала, вроде клубка, катающегося по травянистому покрову – руки, ноги, голова, хвост. В этот-то клубок и нырнул подоспевший милиционер. Вынырнул он с расквашенным носом и распухшей губой. Когда нарушителя втащили в помещение народной дружины, милиционер все норовил врезать хулигану в морду, но его останавливали друзья и дружинники.
       – Не волнуйся, Коля. Ну не волнуйся ты так.
       – Не волнуйся, не волнуйся. Смотри, как он мне в физиономию ботинком двинул!
       Глеб Шишков нагнулся ко мне и шепнул мне на ухо, еле сдерживая рвущийся наружу гомерический хохот:
       – Ты знаешь, Пашка? А я думаю, кто это меня за ногу схватил и выворачивает на болевой прием? Я как двину ногой. Он и отцепился.
       Милиционер с разбитым носом и распухшей губой долго еще шумел, что, мол, убивать таких надо, а мы с Глебом содрогались от беззвучного хохота.   


                Политические моменты
      
     Когда в конце пятидесятых «и примкнувший к ним Шепилов» примкнул-таки к антипартийной группе Молотова, Маленкова и Кагановича, и по поводу этой группы возник грандиозный скандал, мы, комсомольцы, как и весь наш Советский народ, ничего не знали по существу, но должны были обязательно и единодушно осудить эту самую антипартийную группу. На комсомольском собрании нашего института ЦНИИ-11 вопрос был поставлен прямо и бесповоротно: ОСУДИТЬ!!! Собственно, вопроса-то сначала никто и не ставил. Поставлен был не вопрос, а восклицательный знак. Но кое-кого из наших молодых «отщепенцев» пробирало любопытство: «А что это там наверху такое произошло, и за что надо ОСУДИТЬ?» К трибуне выходили все новые и новые «отщепенцы» и мягко так ставили вопрос вместо восклицательного знака. Не выдержав этой тягомотины, к трибуне подошел начальник гаража – тогдашний секретарь партийной организации института, который тоже, по-видимому, ничего не знал, и заявил:
    – Вы комсомольцы, вы молодой отряд будущих коммунистов, вы должны верить партии и поддерживать ее. Если партия решила, то так оно и есть.
       – Простите, – раздался голос из зала, – а что партия решила?
       – Партия решила ОСУДИТЬ! 
       – А чего осудить?
       – Не чего, а кого. Антипартийную группу.
       – Кого, мы знаем, а вот чего осудить, не знаем.
       Чувствовалось, что у секретаря ум за разум заехал. Там, на работе, все просто: аккумуляторы, карбюраторы, а тут какие-то молодые специалисты, будущие доктора наук и академики (мать их) всякие дурацкие вопросы задают. И он понемногу начал «брызгать слюной». Вопрос насчет «ОСУДИТЬ» сам собой отпал, секретарем был заострен другой, не менее важный вопрос, вопрос доверия решениям партии и правительства, потом и этот вопрос затупился. Голосование не состоялось. Разошлись. Все ждали, чем все это кончится.
       После обсуждения в райкоме партии данного инцидента был поставлен другой вопрос: об исключении из комсомола зачинщиков безобразий на комсомольском собрании в ЦНИИ-11. Но райкомовское руководство было похитрее бесхитростного начальника гаража. Оно решило сделать так, чтобы предложение об исключении исходило от группы активных комсомольцев института. И вот нас, человек десять, собрали на встречу с партийными функционерами. Сначала небольшая лекция о роли партии в нашей стране, затем о роли комсомола, как верного помощника партии, и, наконец, о том, что в комсомол проникают такие вот антипартийные элементы, от которых надо освобождаться. Итак, кто за то, чтобы таких-то и таких-то исключить из комсомола? (Считай, снять форму допуска к секретным работам, и на всю жизнь уволить из настоящей радиотехники). Встает один из нас, Женя Булатов, – энергичный рыжеватый молодой специалист:
       – А за что исключить?
    – Как за что? За то, что не поддержали призыв партии ОСУДИТЬ антипартийную группу.
       – А за что ОСУДИТЬ?
       У функционера в разные стороны разъехались глаза.
       – Скажите, пожалуйста, – продолжал Женя, – вы сами знаете, за что партия осудила и сняла с постов антипартийную группу?
       У функционера начался тик и повисли уши. А мы, взяв инициативу, решили:      
       Первое – если вопрос секретный и нам знать о нем не положено, тогда наше дело дисциплинированно молчать, лишнего не болтать и не обсуждать.
       Второе – ребята, которых вы намерены исключить из комсомола, на самом деле хорошие комсомольцы, и мы их в обиду не дадим. 
       Как потом выяснилось, одного все-таки без исключения из комсомола уволили с работы и, по-видимому, отчитались перед вышестоящими о выполненной работе.

       В 1961 году нас с Глебом Шишковым принимали в партию. Утверждение происходило в райкоме партии. Секретарем райкома был коммунист, бывший в свое время секретарем парторганизации ЦНИИ-11. Перед входной дверью в здание райкома мы с Глебом пошутили: «Ну и что, если не примут? Вернемся к исходному состоянию».
       Сначала вызвали меня. Общеполитические вопросы, «какие газеты читаете», а затем и самое главное:
       – Какой общественной работой занимаетесь? – спросил секретарь.
       – Был председателем цехкома отдела, теперь член профкома института.
       Я говорил о главном в своей деятельности, о том, что отнимает массу времени. То, что я тренер конькобежной команды, дружинник, об этом я промолчал.
       – Какой сектор? 
 – Культмассовый, организую отдых, кружки, концерты художественной самодеятельности.
       – И сами участвуете? – полюбопытствовал кто-то.
       – Да, бывает… по необходимости. Даже в роли конферансье приходилось выступать. Пишу рассказы, стихи.
       И тут взорвался секретарь.
       – Вы куда пришли? На танцплощадку? На сцене кривляетесь? Вы в райком партии пришли! Вам понятно?! 
       – Понятно.
       Я уже приготовился уходить. Из группы сидящих напротив вдруг встал, как потом выяснилось, третий секретарь райкома и сказал:
       – Владимир Михайлович, Шаров не сказал, что он дружинник. Он один из первых в нашем районе дружинников.
     – Дружинник? – произнес секретарь. – Вот что, товарищ Шаров, вы очень несерьезный человек. А в партии у нас только серьезные люди. Понятно?
       – Понятно.
       – Идите и исправляйте свои ошибки.
       Я вышел, так и не поняв, приняли меня в партию или нет. Вошел Глеб Шишков – командир дружины ЦНИИ-11. Проходит время. Вылетает Глеб, красный, как рак.
       – Ты знаешь, Пашка, я, оказывается, несерьезный человек.
       – Все ясно, Глеб, рекомендовано исправлять ошибки?
       – Точно!
       – Пошли, Глеб, значит, все в порядке.
       – Что в порядке?
       – Мне он то же самое, слово в слово, говорил. Значит, шаблон.
       Волновались напрасно. Нас с Глебом действительно приняли в партию, особенностью которой была высокая (очень высокая) дисциплина. И мы протопали в ней тридцать лет, пока «всенародно избранный» при поддержке тоже всенародно избранного Верховного Совета, движимый «демократическими» порывами, не разогнал ее, и она так же дисциплинированно разбежалась по углам в нашей необъятной родине. А вышеуказанный «избранный», движимый с похмелухи не менее «демократическими» порывами, разогнал оплот советской власти – Советы. И уж совсем «демократически» расстрелял к чертовой матери тот самый всенародно избранный Верховный Совет, в пене «демократических» словопрений которого и выплыл на поверхность сам «всенародно избранный».

       Еще одна интересная история произошла в нашем институте с моим товарищем Левой Гостищевым. Лева всегда был самый молодой из нас, и ему всегда все сходило с рук по малолетству. Он привык к этому, и всю жизнь вел себя, как говорится, «на грани фола».
       Однажды, когда уже отгремели такие Хрущевские чудеса, как расширение посевов кукурузы за полярным кругом и угроза нашим отечественным ботинком проклятому капитализму в Организации Объединенных Наций, когда заговорили о новом культе личности, особенностью которого было наличие культа при отсутствии личности, кандидат технических наук Лева Гостищев собрался в командировку. Надолго. Он должен был устанавливать на объекте разработанные им измерители параметров СВЧ-трактов в каких-то сложных системах. Перед отъездом Лева, как систематический нарушитель дисциплины, один из первых опоздунов на работу, был вызван секретарем парткома института на воспитательный разговор. Секретарь парткома провел воспитательную беседу, отметил галочку в рабочем журнале и, с чувством выполненного долга, отпустил Леву. Он уже выходил из кабинета секретаря (а надо сказать, что Лева членом партии не был), как вдруг его остановила какая-то мысль. Он повернулся, посмотрел на портрет Хрущева над головой секретаря парткома и сказал:
       – А ты этого дурака-то сними.       
  И ушел. Секретарь вскочил, попытался вернуть Леву, чтобы продолжить душеспасительную беседу, но того уже не было. Взволнованный секретарь догадался, наконец, позвонить начальнику отдела Трачу Марку Ицковичу, в отделе которого работал Лева, но Трач сообщил, что Лев Гостищев уже уехал. Секретарь предложил Трачу немедленно направить Гостищева к нему, как только тот появится из командировки.
       Когда Лева приехал, ему тут же сообщили требование секретаря. Он вошел в кабинет и первое, что сказал, было:
       – Ну что, убрал дурака-то?
       Над головой у секретаря висел портрет Леонида Ильича Брежнева. Лева про Брежнего еще пока ничего не знал, поэтому ничего больше и не сказал. Ничего не сказал и секретарь. 

                Командировочные   
      
     К нам в ЦНИИ-11 приехали откуда-то двое командировочных лет так под сорок каждому. Я был старшим инженером, а в моей группе работала восемнадцатилетняя, высокая девушка габаритов чуть повыше средних. Подруга у нее была такая же по возрасту и габаритам девушка из соседней лаборатории. Правда, поменьше ростом.
       Смотрю, а они хохочут.
       – В чем дело? – говорю.
       И они рассказали мне маленькую историю. Оказывается, шустрые командировочные решили закадрить наших девушек и пригласили их покататься на лодочке по реке Оке. Те согласились. Поплыли. Взволнованные предстоящим успехом мужички весело рассказывали анекдоты, стараясь рассмешить предметы своих вожделенных желаний. Один гребет, другой рассказывает анекдот. Оба хохочут. А девочки молчат. Еще анекдот, еще, еще, мужики с хохоту помирают, а девушки молчат, как в рот воды набрали. Наконец, один из командировочных рассказал очередной анекдот и сам расхохотался. У него изо рта вылетела вставная челюсть. Бульк!!! И утонула. Мужики перестали смеяться и растерянно заморгали. Зато девушки… грохнули со смеха. Сеанс охмурения был прерван. Пора было возвращаться домой.


                В доме отдыха в Васильсурске
      
       Однажды, в тот год, когда Пауэрс был сбит нашими доблестными ракетчиками, я ехал пароходом в дом отдыха в город Васильсурск, расположенный на высоком берегу реки Волги. Я стоял со своим чемоданом на палубе парохода и наблюдал медленно проползающие мимо лесистые берега. Рядом толпилась компания парней с чемоданами.
       – Парень, а парень, – обратился ко мне один из них, – посторожи чемоданы. Мы в буфет слетаем.
       В буфете они летали довольно долго и, когда появились с красными физиономиями, я рискнул попросить их посторожить мой чемодан. Когда я вернулся, слегка перекусив, я не обнаружил на палубе ни компании парней, ни моего чемодана. Все это обнаружилось в третьем классе, где они из чемоданов устроили праздничный стол и весело гудели.
       – О! Пришел. А мы тебя ждали. Вон твой чемодан, второй снизу. Как тебя зовут?
       – Павел.
       – А куда едешь?
       – В дом отдыха. В Васильсурск.
       – О! Наших прибыло. Мы тоже туда. Пить будешь? Будешь, будешь! Наливай.
       Мне налили, и я влился в эту компанию. Периодически кто-то бегал в буфет за очередной бутылкой и за сосиской на шестерых. Я всегда чувствовал, когда мне хватит. И тут я почувствовал как раз это – хватит. Я попытался пропустить очередное возлияние мимо, но меня тут же разоблачили и доходчиво объяснили, что пропускать надо внутрь. Я хорошо помню финал моего участия в выпивке. Я лежу где-то под лавкой и из-под ног какой-то тети Маши вижу, как бегают мои новые знакомые и всей группой ищут меня.
       – Пашка! Пашка! Где Пашка?               
       Выбрался я из-под лавки только тогда, когда веселая компания перестала сначала бегать, потом орать, а потом и бормотать.
       Утром наша процессия преодолевала подъем на высокий берег Волги. Подъем  затруднялся тем, что одного – начальника первого отдела НИИТОПа – мы по очереди несли на руках, так как он был вырублен всерьез и надолго. Вся наша компания вселилась в один домик и пришла в себя только к вечеру. Но не все. Начальник первого отдела не просыпался. Он проспал полтора дня и проснулся только потому, что мы его стали тормошить.
       – Вставая, трудяга. Срок окончился. Пора домой ехать.
       Он хлопал широко раскрытыми глазами и удивленно спрашивал:
       – Что, серьезно, что ли? Сколько же это я проспал?
       – Как сколько? Двенадцать дней, смена кончилась. Пора домой.
       – Че! Эх ай, ай! Во, врезал!.. Шутите, что ли?
       Мы долго хохотали по этому случаю, предлагая ему повторить игру в литрбол. Он вообще-то не возражал, но остаток дней отпущенного ему отпуска держал себя в норме.

       Когда мы уезжали домой, в этот дом отдыха приехал мой товарищ Геннадий Новиков. По возвращении он рассказал мне смешную историю. Оказывается, через пару дней после их приезда вокруг дома отдыха стал бродить странный мужик с полностью перевязанной головой.  Первыми его заметили женщины:
       – Бродит по лесу, – рассказывали они, – вся башка в бинтах, ищет чего-то. Два раза к столовой подходил. Из-за банного корпуса выглядывал.   
       Патриотично настроенные, государственно воспитанные ребята решили, что это опять какой-нибудь Пауэрс с неба свалился, и его обязательно надо выследить и взять. Стали ловить.
       – Вон, вон он! Смотрите, башка белая. С дорожки налево в лес свернул. 
       Окружили. Поймали.
       – Кто такой?
       Молчит.
       – Чего башка в бинтах?
       – Раненый.
       – Сейчас посмотрим. Разбинтовывайся!
       Не хочет. Упирается.
       – Разбинтовывайся, иначе в милицию вызовем.
       Мужик посопротивлялся еще немного и, когда его всерьез потащили в милицию, сдался. Разбинтовали. Оказалось, совсем не раненый, чистенький, как огурчик.
       – Так в чем дело? Колись.
       – Мужики, извините. Баба тут у меня отдыхает. Приехал сегодня утром, подошел к столовой, а ее нет. На обед тоже не явилась. Вот я ее и сторожу.
       – А как она выглядит, жена твоя?
       – Да блондинка, пухлая такая. Все время цветной платок на плечах носит.
       – Ага! Кажется, я ее знаю, – воскликнул один из многочисленных Шерлок Холмсов, – если я не ошибаюсь, они с мужиком из второго корпуса вон туда ушли.
       Вечером на опушке леса появилась означенная блондинка с крупным здоровым мужиком. В руках она держала деревянную тросточку, на которой были нанизаны грибочки. Из кустов вдруг выскочил, как черт из табакерки, взбудораженный муж, выхватил у нее из рук тросточку и давай ее хлестать. Грибочки разлетелись по опушке леса.
       – У тебя, зараза, двое детей, – орал разъяренный муж, – а ты вон чего удумала! Убью!
   Новоиспеченного Пауэрса скрутили, успокоили, а потом вместе с блондинкой отправили домой, отдыхать в домашних условиях. 


                Индей
      
     Одним из ведущих специалистов у нас в ЦНИИ-11 был Боровицкий Соломон Израилевич. Я помню, как еще в начале шестидесятых, на одном из партийных собраний, выступающие вконец запутались в противоречивых формулировках решения собрания. Спорили долго, пока в середине зала не встал Соломон Израилевич, разложил с математической точностью противоречия в предложениях выступающих и предложил оптимальное компромиссное решение, когда, как говорится, «и овцы целы, и волки сыты». Председательствующий на  собрании встал со своего председательского стула и сказал:
       – Вот оно, Соломоново решение!
       Раздались аплодисменты. Все были довольны, так как появилась возможность попасть к ужину домой. Таким был в молодости Соломон Израилевич.
       Так вот, рассказывают, что однажды Соломон Израилевич надумал поменять паспорт. Срок подошел. Пришел в паспортный стол, обратился к паспортистке, продиктовал свои данные.
       – Национальность, – пропищала паспортистка.
       – Иудей, – переминаясь с ноги на ногу, полушутя ответил Боровицкий.
       Когда Соломон Израилевич получил паспорт, его удивлению не было предела: в графе национальность писклявая паспортистка красивым почерком вписала «Индей». Соломон Израилевич вернулся и потребовал заменить паспорт.
       – В чем дело, – снова пропищала паспортистка.
       – Тут вот в графе национальность «индей» написано, а я на самом деле еврей.
       – Как сказали, так я и записала.
       – Да, но национальности такой нет на свете.
       – Как нет?! А в Индии?
       – В Индии индусы, в Америке индейцы, а индеев нигде нет.
       – Ну вот, а у нас будут.
       – Не будут, а будет… один. Один понимаете? А один – это не национальность, тем более, что я на самом деле еврей. Паспорт поменять можем?
       – Это проблема. Давайте поправим?
       – А как?
       – Ну, например, индей еврейский.
       Видя, что пациент не согласен, она тут же поправилась:
       – Хорошо, хорошо, пусть будет еврей индейский.
       – Да, но я не индей и не индейский, я просто еврей, понимаете? Чистокровный еврей.
       – Я все понимаю. Ходют тут всякие, в национальностях путаются. Пишите заявление – менять будем.
       И Соломон Израилевич написал заявление, а потом, через какие-то полтора месяца, получил паспорт, в котором красивым почерком было написано «Иудей».

       Когда этот рассказик был написан, я вдруг от Жени Баймуратова  узнал, что история эта произошла не с Соломоном Израилевичем Боровицким, а с дирижером Горьковского симфонического оркестра Гусманом. А может, и не с Гусманом. Времени прошло много, попробуй теперь разобраться, с кем она произошла на самом деле, эта история. Главное, что произошла.      

                Пьяный мужик
      
     Однажды, где-то в начале шестидесятых, зимой трещал страшный мороз. Вечером, часов в десять-одиннадцать, мы ехали в троллейбусе из центра города на Мызу. На одной из остановок я заметил в сугробе – вроде бы торчат ноги. Я сказал ребятам, что надо бы выйти. Соображать было некогда, поскольку троллейбус стоит секунды. Мы выскочили, и удивлению нашему не было предела. В сугробе лежал не просто мужик, а мужик с голым пузом. Рубашка из-под штанов вылезла, обнажив это самое пузо, штаны сползли, и вот-вот покажется то, чем члены профсоюза и прочие граждане обычно сидят за обедом и по другим надобностям. Мужик лет тридцати пяти спал при сорокаградусном морозе. Мы его вытащили из сугроба, нашли в пиджаке паспорт. «Ага! Живет на Новом поселке. Это рядом с Караваихой. Значит, нам по пути». Затолкнули его в проходящий троллейбус. Спит гад, не просыпается. Кое-как дотащили до дома. Постучали.
       – Кто там?      
       – Это мы, соседи. Мужика вашего принесли.
       – Как принесли? Что с ним?
       – Пьян в зюзьку.
       – Господи, опять. Давайте его сюда. Замерзли, чай? Давайте я вас чайком угощу.
       Пока мы пили чай, мужик очухался, услышал голоса мужчин и начал ревновать. Раздался страшный рев. В руках поперек голого пуза мужик держал щетку на длинной палке, которой готов был огреть нас по очереди каждого. Объясняться было некогда, да и бессмысленно. Мы пулями вылетели на улицу, не успев насладиться горячим чаем.
       – Во, гад! – сказал кто-то из нас. – В следующий раз прежде чем человека с того света вытаскивать, разрешения спрошу… в письменной форме.


                Турпоход
             
     Осенью 1962 года группа ребят из ГНИПИ собралась в турпоход по югу нашей необъятной Страны. Я только что прибыл из краткосрочной командировки в Париж и еле-еле успел влиться в эту группу. Она состояла из восьми хорошо физически подготовленных парней. На базе в ГНИПИ взяли большие рюкзаки, набили их пожитками, маленькими плащ-палатками-одиночками, в которые можно было убраться максимум двоим, я взял общественную кинокамеру. Тогда было принято обвешивать коридоры стендами, демонстрирующими турпоходы, восхождения альпинистов, спортивные баталии, и верхом популяризации этих спортивных достижений было кино. Я был одним из популяризаторов спорта, поскольку из меня так и выпрыгивал самодеятельный журналист.
       Итак, все готово, грузимся в самолет, и вот мы уже в Минводах. Дальше автобусами: Пятигорск, Кисловодск и, наконец, горными автобусными дорогами к морю.
       Спустившись с гор, добрались на автобусе до Хосты, установили свои палатки рядом с территорией турбазы и приступили к полноценному отдыху.
       А я приступил к продолжению своего любительского фильма. Меня не удовлетворяла простая констатация фактов бытия. Несмотря на то, что я делал любительский фильм впервые, ко мне в голову лезли разные режиссерские находки. Вот Юра Горячев, только что проснувшись, бежит к ближайшему дереву. Из-за дерева посверкивает в лучах восходящего солнца струйка. Вот она увеличивается, увеличивается и, наконец, становится бурным потоком. И вот следующий фрагмент: в этом потоке блаженно улыбаясь, умывается Юра Горячев.
       На пляже очень много народа. Негде прилечь. Я залезаю на вышку обзора для спасателей и начинаю обозревать пляж. Весь пляж как будто забрызган разноцветными кляксами. Брызгами: красными, синими, черными, бюстгальтерами, плавками. Смеющимися физиономиями, спинами с облезлой кожурой. Плотность брызг потрясающая. “О! Вот оно!”. Оно – это большое пятно на песке. И все это пятно занято огромным телом с разбросанными в стороны руками и ногами. Только что это за оно? Он или она? Увеличиваем изображение. “Она. Тетя, времен ихтиозавров”. Снимаю тетю.
       – Молодой человек, – слышу голос, усиленный рупором, – перестаньте хулиганить кинокамерой в граждан. Немедленно слезайте с обзорной вышки.   
       Приходится слезать.
       Вот по пляжу идет юное эфемерное создание – стройная, хрупкая девушка. Мужчины, как один, поворачиваются в ее сторону. Она проходит мягкой походкой, затмевая солнце и согревая их сердца. Вот она идет, идет, и… пропала. Солнечное затмение. На экране здоровенная, не убирающаяся в экран кинокамеры, женщина. Останавливаю камеру на этой женщине, жду, когда солнце выглянет с другой стороны.
       – Я те дам щас, стервец, – гудит на меня разъяренная  женщина.
       Жаль! Солнце в моей кинокамере так и не выглянет, поскольку мне приходится молниеносно исчезать.

              Вечером танцы на турбазе. Огромное количество мимолетных знакомств. Одних согласно путевочным маршрутам привозят на два, три дня, других увозят. Люди меняются каждый день. На сцене девушка, с которой я только что танцевал. Она явно в группе активистов, тусуется среди музыкантов. Я выскакиваю на сцену, бормочу что-то, что я Пашка Шаров, что я настоящий «дикарь», то есть дикий турист, что я танцевал вот с этой девушкой и что мне это понравилось.
              На танцплощадке ко мне подошел местный парень.
              – Это ты Шаров?
              – Да.
              – Я тоже Шаров. А ты не мой брат?
              – Нет, у меня есть брат твоего возраста, но только один.
             – Ну, извини, я во время войны потерялся, у меня тоже был старший брат. Так всю жизнь в детдоме и прожил.
              – Может, найдешь еще.
              – Может и найду. Ну, пока.
          Это знакомство сыграло определенную роль в моем дальнейшем времяпрепровождении на турбазе.  Дело в том, что вскоре все мои друзья собрали манатки и улетели домой, а у меня еще оставалось несколько дней отпуска, и я решил остаться. Отдал кинокамеру кому-то из своих ребят и остался. Вечером я растворился в толпе танцующих, говорящих, поющих и галдящих. Мне повезло – я познакомился с двумя веселыми хохлушками. Одет я был во все нейлоновое, поскольку только что приехал из Парижа, куда меня направляли на Советскую выставку в качестве стендиста. Нейлоновая рубашка была тогда шиком, поскольку таковых отечественных не было, а я был сверху донизу нейлоновый: рубашка, брюки, куртка и даже галстук, и тот был нейлоновый. Выглядел я, следовательно, прилично, сыпал анекдотами и без труда навязался проводить хохлушек домой, куда-то за вокзал. Мы спускались по каменистой дорожке вниз. Впереди большая каменная стена, вдоль которой продолжается спуск в город Хоста. Около стены мы вдруг увидели толпу молодых парней, избивающих одного. Страдалец упал в грязный ручей, и каждый из толпы норовил посильней пнуть лежачего.
           – Одну минуточку, – сказал я девочкам и подошел к толпе.   
           Остановить толпу было невозможно. Это было местное хулиганье, готовое запинать парня насмерть. Надо было придумать что-нибудь экстравагантное, сногсшибательное, а думать было некогда. Я подошел развязной походкой к лежащему без движения парню, взял его за руку, стал щупать пульс. Толпа хулиганов расступилась. И тут мне пришла замечательная мысль. Я опустил руку лежащего, посмотрел на любопытные физиономии хулиганов и как можно солиднее сказал:
              – Он готов.
              Я думал, что банда бросится врассыпную, удирая с места преступления, но совершенно неожиданно удирать стал один – тот, кто лежал в грязи. Ситуация резко изменилась. Я успел отпрыгнуть к стене, встал к ней спиной и, как мне потом доходчиво объяснили, развязал мешок с кулаками. Удары сыпались с такой частотой, что я не успевал отмахиваться. Каждый норовил приложиться. Особенно неистовствовал один молодой парень, который в этой живой очереди за тумаками и пендалями достал меня несколько раз, и очень чувствительно. Но самое страшное могло оказаться впереди. Я увидел, как один рыжий долдон раскрыл нож. У меня в кармане всегда был остро отточенный сапожный нож с ручкой, обмотанной изоляционной лентой. Я сунул правую руку в карман, сжал рукоятку ножа и стал ждать, что будет дальше. Если даже он использует свой нож раньше, я все равно успею всадить свой ему в горло. Я стоял и ждал, сцепив нервы в единый жгут. Вот он протягивает руку с ножом ко мне («так не бьют»), проводит туда-обратно ножом около моего живота и, ухмыльнувшись, убирает руку. Так он остался жив, а я на свободе. Как я выдержал, я не знаю. Просто была какая-то уверенность, что он не решится ударить. В это время сверху послышался голос:
              – Стой, пацаны!
              К нам спускался мой недавний знакомый Шаров.
              – Не трогайте его. Это мой знакомый. Извини, паря, – обратился он ко мне, – не надо было подставляться.
         И вся толпа с гиганьем и гаканьем затопала вниз по дороге, а мои хохлушки, вооружившись носовыми платками, начали приводить мою расквашенную физиономию в порядок. Когда толпа значительно удалилась, я извинился перед девчонками, сказал, что я стал теперь какой-то весь невеселый, распрощался с ними и пошел вслед удаляющейся толпе. Моей целью была не воспитательная работа, а попросту месть, месть тому настырному молодому парню, который с таким злорадством и так эффективно доставал меня своими кулаками. Нет, я не хотел использовать свой сапожный нож, Боже упаси, но сделать его рожу зеркальным отображением моей я был должен. Он должен знать, как это больно и обидно.
     Толпа прошла мимо железнодорожного вокзала. Я заглянул в кассу. Кассирша отпрянула от окошка.
              – Что, девушка, у меня на лице что-нибудь написано?
              – Нарисовано, – кивнула она.
              Это было достаточным оправданием моих дальнейших действий. Я шел за толпой, как серый волк за отарой овец. Вот толпа стала расходиться, редеть, и вот, наконец, осталось двое, из которых один – моя цель. Вот они свернули на широкую дорогу, ведущую вверх, в горы. Я стал постепенно приближаться. Вот осталось пятьдесят метров, сорок, тридцать. И вдруг один из них обернулся. Я в это время находился как раз под столбом освещения. Из двух фонарей, освещающих дорогу, он сразу же узнал меня. Парни бросились бежать. Я – за ними. Проскакали мимо здания с надписью “МИЛИЦИЯ”. Я их уже догонял, когда они вдруг нырнули в какие-то хибары и пропали там. Бродить между хибар было опасно, можно схлопотать оглоблей по затылку. Я спрятался и затих. Бесполезно. Хитрые гады, если и выйдут, то только с толпой. Вернулся в милицию. Обратился к дежурному офицеру.
              – Товарищ старший лейтенант, на турбазе «Хоста» чуть было человека не убили. Я помешал, так меня, видите, как отделали.
              – И чево ты хочишь?
              – Я их до дома проводил. Они рядом живут.
              – Так чево ты хочишь?
              – Дайте мне кого-нибудь, надо забрать этих гаденышей.
              – Никого нэту, а я на посту.
              – Ну и кого вы сторожите на этом посту? – начал я злиться уже на милиционера.
              – Пожалюста, покажю.
              Он открыл дверь камеры. Там валялось на полу человек пять-шесть задержанных.
              – Мине етих достаточно.
              – А дружинники у вас водятся?
           – Водятся тараканы. А дружинники тоже есть, но они сюда заходить боятся. Опасно очень.
              Когда собаке отдавят хвост, и она прекрасно понимает, что другой ей не дадут, она садится, задрав отдавленный хвост, и долго скулит на луну. Мне оставалось сделать то же самое. Впрочем, я не из тех, кто сразу сдается. Я еще могу в газету написать. На следующее утро я купил газету, чтобы посмотреть, как там пишут про такие дела, развалился на пляже, подставив под оздоровительные лучи солнца свою разбитую физиономию, и стал читать. «А… вот как надо писать!». И я прочитал то, что хотел писать сам. Почти тютелька в тютельку. Только место не то, время не то и физиономия главного персонажа не моя. «Ну и что? – подумал я. – Вот этот написал, а толку? Будешь надоедать, тебе еще и в милиции вмажут”.
              Оставалось несколько дней моего отпуска. Я лежал на пляже, и моя физиономия постепенно приобретала прежний вид. Это мне было необходимо, чтобы в кассе аэропорта меня узнали по фото в паспорте и выдали билет. Когда физиономия стала похожа на фото, я взял билет и улетел в город Горький. 
    

                Мотороллер
      
     Однажды наша компания мотоциклистов поехала в Зеленый город. Впереди бывалые мотоциклисты Эдик со своим братом, сзади я, рядовой, еле обученный, а за спиной у меня молодая красивая девушка Тамара. Въехали на территорию специально созданного для отдыха озелененного городка, представляющего собой ряд домов отдыха. Поэтому этот городок и назвали Зеленым. Выехали на прямую. Эдик пропустил меня вперед и крикнул:
       – Ну, ковбой, руководи движением.               
       Я поддал газу и помчался по шоссе навстречу приключениям. И надо же! Я не успел заметить, а уже перед моим носом возник крутой поворот направо. Не успев справиться с поворотом, я вылетел на встречную полосу. А на ней «Запорожец». А в нем за рулем мужик с вытаращенными глазами. Поскольку «Запорожец» возник для меня на повороте неожиданно, я не успел правильно среагировать и среагировал неправильно, что меня и спасло. Да не только меня, но и мою девушку и мужика в «Запорожце», от которого наверняка потянуло запахом испуга. Так вот, я от неожиданности нажал на все, на что можно было нажать, в том числе на газ, на ручной и ножной тормоз, на верхнюю челюсть нижней. Прямо из-под носа «Запорожца» меня юзом унесло в лес и прокувыркало до лесной чащи. Кувыркало уже без мотороллера и без девушки. Всех кувыркало по отдельности. Падая с мотороллера на асфальт, я треснулся сильно головой об мою же правую руку, в результате чего на лбу вспухла шишка, и в голове загудело.
       Я встал в каком-то полудремотно-заторможенном состоянии, увидел огромную кучу битого стекла и подумал: «Как это моя «Чезетта» превратилась в такую кучу блестящих осколков?» Неподалеку пыталась встать Тамара. Я подошел и стал ей помогать. Вся одежда на ней превратилась в лохмотья, тело покрылось ссадинами. Что касается меня, то я был одет в нейлоновые зеленые брюки и нейлоновую же курточку. Заграничные тряпки выдержали трепку и в том месте, которым я прошуршал по асфальту, изменились цветом. Брючина, например, из зеленой стала коричневой. Подоспели ребята. Нашли в лесу «Чезетту». Она пострадала меньше всех, была на ходу и готова была к продолжению приключений. Я снова посадил Тамару сзади, и мы группой направились в близлежащий пункт медицинской помощи.
       Перевязанную бинтами Тамару я повез домой. Когда мы въезжали в Горький, меня остановил гаишник.
       – Что это у вас?      
       – Где?
       – Тут.
      Я взглянул туда, куда показывал милиционер, и обмер. От напряжения при падении штаны разошлись на две штанины. И это было не так заметно в обычном состоянии, но, когда я садился на мотороллер, штанины разъехались.
       – Извините, – говорю, - товарищ лейтенант, сейчас все исправим.
     – Да уж заправьте, пожалуйста, – сказал милиционер, с сочувствием поглядывая на Тамару.
       Я приколол две штанины  Тамариной приколкой, и мы поехали.


                Свободный полет   
      
     Когда мне стукнуло тридцать лет, наша семья проживала в доме Макаронной фабрики в комнате двадцать метров. Собственно, это была уже не одна семья, а две с половиной: отец с мамой, братик с молодой женой Ритой и я – потенциальный жених – считай, тоже полсемьи.
       Однажды я встал и сказал маме, что для ровного счета я, пожалуй, пойду куда-нибудь. Чего мне, здоровому лбу, мельтешить между вами. И ушел. Куда идти, правда, я не совсем четко представлял. Пошел к своему товарищу по клубу «Дом медработников» Генке Кириллову. Жил он тогда на втором этаже частного деревянного дома по улице Генкиной. Пришел. Генка лежит в постели, а любящая подруга поит его чаем с лекарствами.
       – Что случилось, Гена?
       – На «Студебеккер» налетел, – пошутил Генка.
       – Ну и кто кого?
       – Обоим досталось.
       Когда любящая подруга ушла, Генка рассказал мне забавную историю. Дело в том, что любящая подруга у него была одна, а вот он любил многих. Если проще выразиться – всех, кто подвернется. На этот раз вечером подвернулась пышная блондинка, и он пошел провожать ее с какого-то мероприятия, да и задержался у нее на неопределённое время, продолжительностью до утра. Поздно ночью в дверной скважине заскрипел ключ. Муж вернулся из командировки. Дело было летом, окно было открыто. Генка схватил одежонку, и… в окно. Вслед за ним в окно полетели   выброшенные блондинкой его ботинки. Полет был свободный. Вокруг страшная темнотища. В голове волнующая мысль: «А на каком я был этаже?» Стал вспоминать и подсчитывать в уме лестницы, по которым поднимался. Получалось что-то вроде третьего. Пока считал, пришло время приземляться. Приземлился. То есть, не то. Это самолеты приземляются, а он шмякнулся. Хорошо, что на неутоптанную землю. Сразу стало больно… в нескольких местах.
       – Понимаешь, – говорит, – Пашка, лежу, боль страшная, а вверху моя мадам жаркими поцелуями мужа встречает, верещит вся от радости, муж чего-то гудит в ответ, а я лежу, и мне даже поскулить нельзя. Кое-как собрал вещички, заполз за угол и только тогда потихоньку стал поскуливать.
       Он подумал немного, а потом добавил:
       – Заруби себе на носу: когда идешь даму провожать, всегда считай лестницы. Я вот не считал, так с перепугу чуть не умер.
       Я договорился с Генкой о том, что временно поживу у него, пока мне в институте  выделяют общежитие. Генка быстро встал на ноги и однажды вечером опять куда-то упылил до утра. Я остался один. Утром услышал, как кто-то грохочет внизу в дверь. Высунулся в окно. Какая-то баба, вооруженная длинной жердью, пытается достать до окна второго этажа, рядом с которым я досматривал свой сон.
       – Тебе чего, женщина? – раздраженно спросил я.
       – Чего?! А ты чего тут делаешь?
       – Я? Живу я тут. А тебе чего надо?
     – Во, нахал! Живет он тут! Это я тут живу, а ты жулик, поди, какой-нибудь. Щас милицию вызову.
       – Не надо милицию. А ты не перепутала чего-нибудь?
       – Да нет, не перепутала. Открывай давай. Генка где?
     И тут я только проснулся окончательно. «Мать честная! Так ведь это мамаша Генкина!»
       Вечером за столом, обмывая приезд Генкиной мамаши, мы весело вспоминали, как она утром пыталась достать меня палкой, а я пытался послать ее подальше вдоль по улице имени Генкиной.
            
                Свадьба
      
     С Володей Бунтиловым нас объединяло то, что оба мы были средневозрастными холостяками. Мне было тридцать пять, а ему и того больше. Надо, правда, сказать, что моя свободная жизнь была на излете – я готовился жениться, а Володя, по-моему, об этом не задумывался. Его чаще заносило на всякие увеселительные мероприятия, а друзей, обремененных семейными узами, становилось все меньше и меньше. На одно из таких увеселительных мероприятий он меня и пригласил. Мероприятие это – свадьба – предполагалось быть богато обставленным и планировалось к проведению на втором этаже ресторана гостиницы «Нижегородской», расположенной на высоком правом берегу реки при слиянии Оки с Волгой.
       То, что молодожены и их многочисленные родные и знакомые мне были неизвестны, несколько смущало меня, но совершенно не трогало Володю.
       – Не дрейфь, я там всех знаю, – успокаивал он меня, – даже завсегдатаев, посещающих многолюдные застолья, не имея к ним никакого отношения.
       – Хорошо, Володя. Только с одним условием: Я беру букет цветов, и ты меня представляешь жениху и невесте.
       – Договорились. Начало в пять. Без четверти пять я тебя жду у входа в ресторан. Если меня уволокут наверх, дуй на второй этаж – там меня и найдешь. 
       В назначенное время я уже стоял на условленном месте. Володьки не было. Подождав минут десять, я легко вбежал по лестнице на второй этаж и лоб в лоб встретился с женихом, на левой руке которого висело божественное создание в белом свадебном платье. Молодожены принимали гостей. Я расшаркался, вручил невесте цветы, произнес стандартные слова поздравлений и крепко пожал руку жениху.
       Приглашенные были уже в основном в сборе, а вот Володьки Бунтилова все еще не было. «Вот дьявол, – подумал я, – наверное, зацепился штаниной за какой-нибудь соблазнительный объект». То, что этот объект может изменить траекторию «полета» моего товарища и, чего доброго, закрутить его на круговую орбиту вокруг себя, я не допускал. Скорее всего, он притащил бы этот объект сюда. Значит, надо ждать.
       Но ждать долго не пришлось. Тамада-распорядитель пригласил всех к столу, и, когда основная масса гостей поспешно расселась по местам, он взял меня за локоть и указал на пустующее место неподалеку от новобрачных.
       – Присаживайтесь, пожалуйста, – сказал он, – мы начинаем. 
       «Ясно, – подумал я, – они не могут начинать, пока я стою и мотаюсь среди них». Я уселся, и они начали.
       Тамада говорил что-то смешное, его помощники искусственно хохотали, а мне было не смешно. Наконец тамада предоставил слово солидному папе… то ли жениха, то ли невесты, и я вместе с остальными опрокинул первую рюмку водки. Полегчало. После второй чувство неудобства пропало. После третьей я почувствовал себя своим, громко выражая солидарность с рядом сидящими по вопросу достоинств жениха и невесты. После четвертой я уже с фужером в руке произносил поздравительную речь. Конечно, в стихах, конечно, под аплодисменты, конечно, вокруг меня были друзья, много друзей и, если бы передо мной вдруг появился Володька Бунтилов, я бы с удивлением спросил: «А ты как сюда попал?»
       Но Володька не появлялся. В перерыве я весело смеялся, с кем-то о чем-то спорил, танцевал с невестой, хвалил родителям жениха невесту, а родителям невесты – жениха, и время от времени следил, чтобы мой язык не заплетался.
       Снова застолье и снова перерыв, и вот оно, давно ожидаемое событие: один из молодых гостей появился с расквашенным носом.
       – В чем дело? Кто? Где? – посыпались вопросы   
       – Там, – показал пострадавший.
       Ресторан представлял собой большой круглый зал на первом этаже, а на втором – слева и справа располагались два открытых зала для многолюдных праздничных мероприятий. Там, куда показал гость с красным носом, была вторая праздничная площадка.
       Воинственная молодежь двинулась туда. И, естественно, я – тоже. Но и противник не дремал. Напротив нас выстроилась такая же команда. Во главе ее стоял… Бунтилов?!
       – Володька! – крикнул я и бросился к нему в пьяные объятья.
       И та и другая стороны опешили.
       – Ты чего тут делаешь? 
       – Я на свадьбе, а ты?
       – Я тоже на свадьбе.
       – А за что вы нашего парня по носу обидели?
       – Так он сам к нам по пьянке приперся. Откуда, говорит, вас так много пригнали? И куда вы всех наших подевали? Ну, мы ему объяснили, что он свадьбу перепутал, и показали дорогу обратно. Так он по-спортивному, на руках по лесенке спускался.
       – Жалко парня, – посочувствовал я, – а мы к вам в гости. С поздравлениями ваших молодоженов.
       Встреча состоялась на ура.
       А пострадавшего я успокоил:
       – Ничего, до свадьбы заживет. А ты уж, пожалуйста, эти свадьбы больше не путай. Опасно!
               
                Лева 
      
       Вы заметили, что некоторые люди, когда что-нибудь обдумывают, ходят взад-вперед, например, по комнате? Не все, но многие. Такой вот и я. Но я хожу не только по комнате. Я просто хожу по разным делам, на работу, с работы, в магазин, к друзьям в гости и так далее. И, когда я хожу, я всегда что-то обдумываю, выдумываю, формулирую. Сел – заснул. Когда наступали времена научно-технических отчетов, статей в журналы или стихов и рассказов для художественной самодеятельности, я ходил, обдумывал по дороге и, когда садился писать, в голове уже все было готово. Так за два-три дня появлялись фолианты научно-технических отчетов в сто пятьдесят – двести страниц, так возникали основные идеи будущей кандидатской диссертации.
       Так вот, однажды я шел из института домой. А жил я прямо за институтом на улице Кемеровской. Выйти из института, пройти по Арзамасскому шоссе мимо завода имени М. В. Фрунзе, повернуть направо, на улицу, ведущую к мясокомбинату, пройти вдоль высокого забора завода Фрунзе, и вот она – наша улица за поворотом. Я шел вдоль этого высокого забора в той самой глубокой задумчивости, пытаясь мысленно изобразить уравнение теплообмена между окружающей средой и двумя контактирующими телами с внутренними источниками энергии. В руках у меня была какая-то папка с бумагами. Я шел и смотрел в основном на свои ботинки и на дорогу впереди ботинок метра на полтора впереди. Наконец я отвлекся от ботинок, посмотрел вперед и… обомлел.
       Метрах в двадцати от меня сидел настоящий лева с гигантской головой, обрамленной огромной шевелюрой, с хвостом, на кончике которого красовалась пушистая метелка. С этого момента я не контролировал свои действия. Организм сам выбирал оптимальные решения. Кто сказал, что мы не от обезьян? Обезьяний инстинкт подбросил меня в прыжке. В воздухе я повернулся на сто восемьдесят градусов. Еще не приземлившись, замолотил ногами на самых высоких оборотах, и, когда они коснулись земли, в сторону левы полетели ошметки вперемежку с искрами от подметок и рассыпавшиеся  из головы уравнения, а сам я полетел от левы со скоростью олимпийского чемпиона на дистанции сто метров.
       Через несколько секунд этого спурта стало возвращаться сознание, и я услышал глухие удары лап о землю догоняющего меня левы и характерное:
       – Гав! Гав!    
       «Стоп! Левы не гавкают! Они рычат и чавкают».
       Я остановился. Лева – тоже. Я повернулся к нему. Лева изучал меня большущими глазищами.
       – Зд… д… равствуй, Лева. Ты чего меня так напугал? Откуда ты такой взялся? Ведь таких собак не бывает.
       Лева разочарованно посмотрел на меня – догонялки кончились – фыркнул и пошел прочь.
       Я медленно приходил в себя, глядя вслед этому могучему и добродушному существу. Лева зашел за угол, и я услышал звон брошенных ведер и визг женщины.
       «Ага, догонялки продолжаются».
       Я зашел в проходную завода имени Фрунзе и сказал, что у них собака сбежала.
       – Знаем. Нам уже с поселка только что звонили. Это Цезарь. Вымахал с медведя. Вот его ребята под льва и постригли. Сладу с ним нет. Любые цепи рвет.
       Оказывается, Цезарю надоело торчать на одном месте. Он сорвал цепь, перемахнул через забор и пошел гулять по немноголюдным улицам.
       Я снова пошел домой по дороге, собирая в голове рассыпавшиеся уравнения теплообмена. 

                В троллейбусе
      
     Мы с моей, тогда еще только подругой, Галочкой ехали в троллейбусе. Я, в порядке подготовки к зарубежной командировке, только что закончил курс английского языка и весело демонстрировал Галочке свои знания. В ВУЗе Галочка тоже изучала английский язык и, естественно, понимала смысл того, что я говорил. А говорил я о том, что вот сейчас мы зайдем в магазин, купим бутылку вина, придем к ней в гости, выпьем эту бутылку, после чего… и дальше я рассказывал о том, после чего семья увеличивается как минимум еще на одного человечка. Галочка хохотала. В конце своих словопрений я сказал Галочке, что я должен буду на ней жениться. (I must to marry). Одна из впереди сидящих девушек вдруг повернулась ко мне и сказала:
       – После must to не ставится.
       – Девушка, – ошарашенный неожиданностью, спросил я, – а все остальное можно?
       – Можно, можно, – спокойно ответила она, – если вы действительно надумали жениться.

                Череп
      
       Я сидел в кресле троллейбуса и безразлично наблюдал за тем, что происходит там, мимо чего проезжал троллейбус, обращая иногда внимание на тех, кто сидит, стоит и ходит рядом в троллейбусе. Впереди сидел мужчина с абсолютно лысой головой. Абсолютно – это значит, что голова у него была похожа на большой бильярдный шар. И цвет у этого шара был белый, как у бильярдного. Рядом стояли и щебетали четыре девчонки, из разговора которых я понял, что они студентки мединститута. Вдруг у одной из девчонок из рук выпал троллейбусный билет и, планируя из стороны в сторону, как осенний лист, нашел, наконец, твердую опору. Только лист падает на землю, а билет нашел эту самую опору на бильярдном шаре мужчины.
       Билет был белый, и шар был тоже белый. Найти теперь этот билет было так же трудно, как найти черного кота в абсолютно черной комнате. Девушка весело щебетала, полагая, что она держит в руке уже отсутствующий билет. И все бы было ничего, если бы вдруг в вагон не вошел контролер и потребовал у пассажиров приготовить билеты. Девушка, естественно, заахала, заохала. Вместе с ней заахали и заохали ее подруги и стали вчетвером искать билет. Искали под ногами, на моем костюме, спрашивали соседей. Я сидел и думал, как бы сказать девчонкам, где находится потерянный билет, да так, чтобы они поняли, а все окружающие – нет. «Ага! Они же медики». Когда расстроенная девушка встретилась со мной взглядом, я коротко сказал:
       – На черепе.   
     И в тот же момент четыре изящные ручки молодых студенток одновременно шлепнули по черепу абсолютно лысого гражданина.
       – В чем дело, девушки? – удивился гражданин.
       – Простите, это мы за билетом.
       – За билетом? – не понял мужчина. – Ну что ж, заходите, если еще чего понадобится.
       И мужчина заулыбался.

                Ты где выходишь?
      
     Частое участие в мероприятиях по наведению порядка постепенно преображает человека. Эта задача – блюсти порядок – проникает в его мозг, сердце, кровь. Он становится блюстителем, даже когда его не просят. В те времена появилась байка про такого любителя наводить порядок, которую и сейчас еще можно услышать в качестве анекдота.
       Шел будто бы дружинник. Он был слегка выпивши. Вдруг он увидел, как эти самые блюстители порядка забрасывают в черный фургон одного за другим целую компанию пьяных мужиков. Зов сердца позвал дружинника к энергичному участию в этом процессе. Он подбежал и энергично начал помогать забрасывать мужиков в фургон. Когда мужики кончились, блюстители порядка обратили внимание на слегка нетрезвого дружинника (откуда им знать, что он дружинник), взяли и забросили его в этот черный фургон. Фургон закрыли, и он тронулся, пополняя армию дармовых работников по уборке территории. Мужики быстро разобрались, кто попал в их компанию, после чего фургон загудел и стал вибрировать. Мужики, как могли, выражали свое неуважение к тому, кто помогал забрасывать их в фургон.
       Так вот, что-то похожее случилось и со мной. Дело было осенью. Я ехал из центра города в автобусе в свое общежитие на Караваихе. В руках у меня были тетрадки с записями лекций по философии, поскольку я готовился к сдаче кандидатских экзаменов. В автобусе было много людей. У задней выходной двери, где я стоял, на задних сиденьях сидела парочка парней, а между ними незнакомая им девушка. Парни были навеселе, то есть довольно пьяные. Не в стельку, но очень разговорчивые. Как потом оказалось, это были братья. Один, который был в дальнем углу – здоровый детина, а рядом со мной –  поменьше. Они беспрестанно что-то бормотали девушке, в том числе про любовь и, в конце концов, возжелали то там, то тут у нее что-нибудь пощекотать. Девушка не выдержала и решила встать. Не тут-то было. Не пускают.
       – Чего вы ко мне пристали, придурки?! Мне выходить надо!
       – Ну что ты, что ты волнуешься, – бормотали парни, – щас поедем к нам, повеселимся.
       – Отвалите от меня! Пьянь поганая! Чего вцепился?
       Я посмотрел на двух здоровых парней, стоявших рядом. По выражению их лиц я понял, что они согласны.
       – Вот что, ребята, угомоните того, здорового, а этого я на себя возьму.
       Здоровый стал активно сопротивляться, но как-то так получилось, что он почти сразу получил в глаз, из которого показалась слеза и вокруг которого стала постепенно образовываться синеватая опухоль. Маленький попытался вскочить, но я снял с него шапку, треснул ему сверху по башке и снова надел шапку. Девушка вскочила и вышла на ближайшей остановке.
       Пьяные бормотуны были, как выяснилось, не так уж и пьяны. Во всяком случае, они поняли бессмысленность хаотических размахиваний руками, ногами и другими интерфейсами. Они как будто даже протрезвели. Через пару остановок те двое, что контролировали здорового, вышли, и я остался один против двух. Я засунул тетради под ремень брюк, полагая, что в ближайшее время мне понадобятся свободные руки. Но ничего не происходило. Парни молча переглядывались. Что-то задумали. Маленький, сидя на своем месте, посмотрел на меня снизу вверх, улыбнулся и спросил:
       – Ты где выходишь, а? 
       – На Караваихе, – ответил я.
       – А мы чуть подальше… но мы тоже выйдем на Караваихе. Мы тебя проводим.
       – Спасибо, – сказал я.
       – Ничего не стоит, – ответил он улыбаясь.
       На остановке Караваиха я вышел, повернулся к выходной двери, вынул книжку дружинника («ага, выползают, впереди здоровый»). Я раскрыл книжку дружинника, сунул ему в нос и сказал:
       – Хотите приключений? Я вам их обеспечу.
       В ответ я увидел, как здоровый кулак стремительно приближается к моей лицевой панели, пытаясь сделать ее плоской, как у телевизора. Я успел отвернуться, но все же получил скользящий удар по виску и по уху. Взвыл и нанес ему ответный удар по тому глазу, который не был подпорчен предыдущими участниками усмирения. Увидев рядом с парком большущую лужу, я ретировался к ней в надежде, что пьяные мужики будут по очереди купаться в этой луже. И тут мне пришла интересная мысль: «Надо бегать вокруг лужи, пока не приедет милиция». И я побежал. Они побежали за мной. Круг за кругом. Наконец, они стали уставать. И тогда маленький (он, по-видимому, был поумнее) догадался. Смотрю, а они бегут с разных сторон. Встречи стали неизбежны. Я выбрал маленького и побежал ему навстречу. Он тоже получил в глаз. Потом еще раз. Мне кажется, что он уже пожалел о своей излишней догадливости. Я никак не хотел встречаться со здоровым, а эта встреча явно входила в планы маленького и явно озадачивала его. Стала собираться публика. Какая-то сердобольная старушка запричитала:
       – Сынок! Беги ты от них. Чего ты в догонялки-то играешь?
       – Ничего, бабуся, – отвечал я, – тут каждые полчаса патруль милиции проезжает, продержусь.
       Следующая встреча с маленьким очень осложнила мое положение. Получив очередной раз между глаз, он вцепился в меня. Я не успел вырваться, как был подмят здоровым. Братья потащили меня ко входу в парк «Швейцария», чтобы вдали от толпы провести со мной воспитательную работу, то есть отмутузить за полученное посрамление. Тащили за шиворот плаща и за ноги. Я взбрыкнул ногами, выскочил из плаща и снова побежал к луже. В руках разъяренных братиков остался мой плащ. Все началось сначала. Мы пробежали еще несколько кругов, и каждая встреча то с одним, то с другим из братьев высекала искры у кого-нибудь из глаз. В процессе забега здоровый, получив однажды подножку, побывал рылом в луже, а я измудрился подобрать и надеть на себя плащ.
       Наконец, появился долгожданный милицейский патруль на мотоцикле. Два милиционера, увидев отпечатки моих «пальцев» на лицах соперников и в кровь разбитые щиколотки моих рук, приняли меня за зачинщика драки, прижали к автобусу, оставив без внимания пострадавшую, по их мнению, сторону. Но пострадавшая сторона не собиралась страдать и разбегаться. Здоровый, воспользовавшись моим затруднительным положением, подскочил, отбросил милиционера и от всей души двинул мне в челюсть. Даже скользнувший удар был настолько чувствителен, что я забыл о своем предназначении соблюдать порядок и бросился в беспорядочную драку со здоровым. Мы катались по шоссе, остановили движение транспорта, милиционеры бегали вокруг нас, пытаясь ухватить за ноги и растащить. Растащили. Подоспевшая милицейская подмога упаковала всех троих и повезла в милицию.
       Меня везли в мотоциклетной коляске. Я чувствовал, что милиция или на стороне братьев, или, в крайнем случае, считает нас одинаково виноватыми. Все разрешилось, когда я написал объяснение на листе бумаги, показал книжку дружинника и заявил, что я трезвый (можете проверить), а вот они пьяные. Последний аргумент окончательно убедил милиционеров в том, что действительно существуют в природе мужики, готовые устраивать догонялки вокруг лужи ради торжества законности и порядка. Меня отпустили. Братьев забрали. На прощание милиционер спросил меня:
       – Чего же ты в драку-то бросился на наших глазах?
       – А что? Лучше было бы, чтобы он на ваших глазах из меня бифштекс сделал?
       Прошел год. Мы с братиком (а он здоровый у меня – сто килограмм весом) ехали ко мне в общежитие. В конце автобуса два свободных места. Сели. Между нами человек. «Э! Вот он – маленький!».
       – Здравствуй, – говорю, – помнишь меня? Нет? Ну, вас было двое: ты с братиком, а я один. Помнишь, как мы с вами в догонялки играли? Так что там было потом в милиции?
       – Отпустили.
    – Ах, отпустили?! Ну, а мы не отпустим. Видишь, теперь я с братиком, таким же здоровым, как твой. Ты где выходишь?
       Маленький молчал.
       – Ах, на Мызе, – продолжал я. – А мы, если помнишь, на Караваихе. Но мы проедем до Мызы. Мы тебя проводим. Там ведь тоже парк, вот мы тебя там и распотрошим. Что, страшно? Что молчишь, философ? Хорош вдвоем на одного, а как один против двоих, так сразу и запахло. Ну что, братик, будем воспитывать?
       – Пусть живет, – ухмыльнулся братик.
       – Ладно, – согласился я, – поезжай. Нам некогда. Скажи своему братику, что мы тебя простили, поскольку слабых не обижаем. А вот братику твоему я бы с удовольствием ввалил по ушам.
       И мы вышли на Караваихе.


                Дело по освобождению   
      
       Где-то в конце шестидесятых меня – начальника лаборатории микроэлектроники –  выбрали не освобожденным секретарем партийной организации СКБ РИАП. Я только еще обдумывал, каким бы делом завоевать авторитет работников СКБ, как дело само свалилось мне на голову.
       Утром, в самом начале рабочего дня, ко мне в лабораторию влетела компания друзей и возбужденно стала рассказывать, что нашего конструктора Владислава Аксенова арестовала милиция. Побежали в милицию – секретарь партийной организации СКБ впереди, за ним заместитель директора  СКБ Пасман Евгений Абрамович, за ним друзья-товарищи. Выяснилось, что Аксенова уже забрал из милиции папа – полковник, районный военпред, и что против Аксенова уже заведено дело.
       – Какое дело? Об чем речь?
       Оказалось, что вчера несколько ребят, защитив в Горьковском Политехническом институте дипломы и приняв на грудь допустимую в общем-то дозу, весело шагали по улице Минина. Дотопав до площади Минина, они были облаяны группой здоровых собак. Собак выгуливали организованные собаководы. Все было спокойно, пока на площадь не вывалились раскрасневшиеся новоявленные инженеры. Один здоровый псина дотащил за поводок своего хозяина до нашего Аксенова и готов был уже ухватить его за нижнюю конечность. Аксенов, недолго думая, затушил об здоровый гавкающий нос псины недокуренную сигарету, после чего вместе с псом загавкал его хозяин, затем все находящиеся там псы и, наконец, все их хозяева. У кого-то с поводка сорвался пес и таки хватанул Аксенова за ногу. Возникла опасная ситуация. Кто-то должен отвечать: или хозяин пса за разорванную штанину и укушенного Аксенова, или, если хорошо поставить дело, Аксенов за свои хулиганские поступки.
       Появился милиционер, который и должен был это решить. Милиционер был человеком опытным и работал по шаблону. Во-первых, он выяснил, кто из противобор-ствующих сторон пьян, а кто – ни капельки. Выяснил: все собаководы и их псы были трезвы, а вот Аксенов – пьян. Остальные аргументы его уже не интересовали. Аксенова погрузили в милицейскую машину и, под радостное повизгивание группы собаководов с собаками,  увезли в ближайшее отделение милиции.
       Собаководы, понимая, что их могут обвинить в нарушении содержания собак, решили, что лучший способ защиты – нападение, и накатали в прокуратуру большую содержательную бумагу, из которой следовало, что таких хулиганов, алкоголиков надо фаршировать в «Педигри» для собак или, по крайней мере, надолго изолировать хотя бы от собачьего общества.
       К прокурору района мы шли уже в компании с самим Аксеновым и его высокопоставленным папашей. Я подумал, что если произойдет разговор прокурора с рассвирепевшим папашей, добра не жди. Прокурор будет лечить фингал под глазом, а Владислав сидеть за хулиганство. Я уговорил всех пока не дергаться и вместе с Пасманом предстал пред очи законослужителя. Объяснив друг другу детали происшествия и возможные его последствия, и та и другая стороны согласились с тем, что в случае, если делу дать ход, то собаководам тоже не поздоровится. Мы с Пасманом акцентировали внимание прокурора на то, что нам наплевать на собаководов и их питомцев – пусть живут, нам бы Аксенова вытащить из дерьма. Прокурор был готов нам в этом помочь, но ему мешала красочно написанная бумага коллективного заявления собаководов и рапорт рьяного милиционера, у которого всегда виноват тот, кто выпил.
       В поисках  выхода, естественно, преуспел опытный в этих делах прокурор.
       – Знаете что, ребята, а пусть ваш Аксенов напишет мне чистосердечное признание.
       – О чем? – спросил я. – О том, что он тявкал на собак и укусил одного пса за мягкое место под хвостом? 
       – Нет, не так, собака и есть собака, чтобы тявкать. Пусть напишет, что выпил по поводу защиты диплома вместе с друзьями, нецензурно тявкал… тьфу, выражался на собак… тьфу, совсем вы меня запутали… э… на собаководов, затеял ссору с ними, то есть с собаководами, за что и был задержан. Вину свою признает и в дальнейшем этого больше не допустит. Я рассмотрю это признание, приложу к имеющимся бумагам и приму решение дело закрыть.
       Когда мы обсуждали с друзьями у прокуратуры этот вариант, папа-полковник долго не соглашался. Его убедили два аргумента. Во-первых, если дело дойдет до суда, то, кто бы ни был прав, всем достанется. Во-вторых, если прокурор нас обманывает, то на суде всегда можно отказаться от этого признания, сославшись на то, что этот компромисс предложил прокурор. А свидетели этого компромисса мы с Пасманом. А прокурор не дурак, чтобы ввязываться  в эту дурацкую историю.
       – Так что, Владислав, давай-ка пиши бумагу, и пошли обмывать диплом.
       И мы пошли в ближайшее кафе, предварительно убедившись, а нет ли рядом какой-нибудь группы собаководов с собаками. Уж больно велик соблазн использовать в качестве пепельницы гавкающую носопыру какого-нибудь хвостатого.   


                Московские туалеты
      
     Одной из проблем, которые приходилось решать командировочным в Москве, это поиск туалета. И, сами понимаете, решать эту проблему приходится в срочном порядке и в весьма напряженном психофизиологическом состоянии. В Москве, там, где Главтелеграф с крутящимся глобусом наверху, поперек улицы Горького есть улица, название которой я, как говорится, не знал, да забыл. На этой улице я вдруг обнаружил «Театральное кафе». «Вот, – думаю, – где я перехвачу чего-нибудь, а заодно и на артистов погляжу». Зашел. Знакомых артистов нет. За соседними столиками сидят «артисты» с соседних рынков грузино-армяно-азербайджанской внешности. Выпил фужер сухого вина, съел чего-то и продолжаю сидеть. А вдруг сейчас войдет какая-нибудь Лучко или Гурченко и скажет: «Здравствуйте, Паша. Угостите шампанским, пожалуйста». Размечтался, в общем, по лицу блаженная улыбка расползлась. Но ненадолго. Чувствую, что внутреннее содержимое моего молодого организма энергично просится наружу. Я расплатился, поискал в кафе туалет. НЭТУ. Выскочил из кафе, перебежал улицу, зашел в какую-то диетическую столовую. Тоже нэту. Увидел напротив «закусисочную». Опять нет! 
       Так, перебегая с одной стороны на другую, я постепенно приблизился к этой самой улице Горького. Дальше хода нет. Прямо передо мной центральная московская улица Горького, на другой стороне которой упомянутый Главпочтамт, справа маленький магазинчик, а слева подъем на горку, а на этой горке здоровые металлические ворота. Вдруг мимо меня проезжает большой грузовой автомобиль, бибикает, ворота со скрипом открываются, и машина въезжает за ворота. Я проскакиваю за машиной, быстро проделываю определенные операции, не особенно поддаваясь блаженному состоянию, и выскакиваю за ворота на улицу. Ворота со скрипом закрываются, и я спускаюсь по горке вниз прямо на улицу Горького. Только подойдя к тротуару, я обнаруживаю, что через этот тротуар на проезжую часть улицы бодро течет ручеек. Оборачиваюсь. Течет из-под металлических ворот, а горка, по которой я взбирался к воротам, есть не что иное, как крыша комфортабельного сооружения, на котором крупными буквами написано его название. Читаю: “ТУАЛЕТЫ”.   
          
       Интересную картинку мы наблюдали с Глебом Шишковым в туалете на Курском вокзале. Поезд пришел в семь ноль-ноль, мы зашли в туалет, расположенный рядом с вокзалом, в надежде найти там розетку для электрической бритвы и кран с холодной водой, чтобы умыться и привести свои сонные физиономии в порядок.
       Когда мы туда вошли, то поняли, что наши надежды побриться не оправдались – розеток не было. Зато увидели интересную картину: на мокром полу валялось что-то лохматое, уткнувшись носом в пол, и дышало. При нашем появлении оно заворчало, потом  встало в стойку орангутанга, и, наконец, с трудом встало на ноги, дрожащими руками пошарило по карманам, нашло там нечто. Этим нечто оказалась наполовину выпитая четвертинка водки. Оно попыталось совместить горлышко бутылки с входным отверстием своего хлебоприемника. Не получилось. Процедура оказалась затруднительной. Это тебе не космические аппараты состыковывать – тут думать надо. Оно подумало. Сосредоточилось. И… снова промазало. Но, как говорится, «упорство и труд все перетрут». На третий раз получилось. Попал! Живительная влага забулькала к месту назначения. Оно выпрямилось, отряхнулось, умылось, причесалось, поправило галстук и превратилось в элегантного молодого человека с изысканными манерами.
       – Разрешите пройти, – сказал молодой человек Глебу и проследовал мимо него на выход легкой, мягкой походкой воспитанного интеллигента.      


                Семейные отпуска         
      
       Когда моя жена Галочка стала старшим инженером института «Атомэнергопроект», я – начальником лаборатории микроэлектроники в СКБ, а наша дочка Леночка достаточно подросла, мы каждое лето стали выезжать в отпуск на юг.
     Однажды Галочка договорилась с родственниками, которые жили под городом Киевом, и мы решили выехать к ним в гости на неделю – другую. Приехали, погостили и решили съездить в Киев. Погуляли по Киеву и оказались в большом городском парке. Я бегаю с кинокамерой, запечатлеваю достопримечательности. Одну из таких примечательностей я увидел в большом озере. Она, эта достопримечательность, фыркала на середине озера и разбрасывала вокруг себя брызги. Я направил туда объектив кинокамеры, сфокусировал на увеличение и с удивлением обнаружил, что это мишка – бурый медведь. Я стал снимать его баловство, подойдя к берегу. Мишке надоело барахтаться, и он, к моему удовольствию, направился в мою сторону. По мере съемки я регулировал увеличение, чтобы его лохматая морда занимала значительную часть экрана. Я так увлекся, что, когда эта лохматая морда стала в пол-экрана и удалить ее регулировкой увеличения не удается, я понял, что эта морда совсем рядом. Я опустил камеру, увидел мишку, выбирающегося на берег рядом со мной, развернулся и дал ходу по парку. Мишка, по-видимому, решил, что я с ним играю в догонялки, и бросился за мной. Пробегая мимо открытого кафе, за одним из столиков которого сидели моя Галочка и дочка Леночка, я услышал веселый Леночкин голосок:
       – Мама, мама! Смотри, папка бежит! Ой! Он с мишкой гоняется! Ура, папка победил!
       Еще бы не победил. Я ведь не просто так гонялся. Я шкуру спасал.    
       Мишка был сытый и ленивый. Ему эта игра в догонялки быстро надоела, тем более, что я со своей стороны демонстрировал свои лучшие спортивные качества на средних дистанциях. Он отказался от затеи догнать меня и вперевалочку пошел к своему хозяину, где этого мишку уже ждала целая очередь родителей с детишками, чтобы сфотографироваться с ним. Мишка оказался хоть и здоровенным на вид, но ручным и безобидным.

       На следующий год мама сказала:
       – Этим летом едем в Крым, в Евпаторию, у Леночки не все в порядке с легкими.       
       Действительно, после перенесенного воспаленья легких Леночка часто покашливала. Приехали. Конец июня, а в Евпатории двенадцать градусов «жары», и с моря дует холодный ветер. Пляжи, естественно, пустые. Поежились и сняли комнату подальше от моря на втором этаже теплого двухэтажного кирпичного дома. Сидим, смотрим телевизор. А по телевизору показывают город Горький, где жара достигла двадцати восьми градусов  (без кавычек). Горьковские пляжи полны разноцветных лифчиков и плавок. С удовольствием бы за любые деньги сняли свою собственную квартиру в Горьком.
       Перед нашим отъездом на юг одна моя сотрудница дала мне адрес тети Маши и дяди Афанасия из села «Морское». Это тоже Крым, только ближе к Феодосии.
       – Если будете там, – сказала мне сотрудница, – передайте привет. Уж больно нам понравилось у них  отдыхать.
       Через пару дней я не выдержал,  сел в автобус и через несколько часов  уже проезжал мимо села Морского. Попросил водителя высадить меня и забрать на обратном пути. Тетя Маша, хозяйка деревенского дома, заверила меня, что с ребенком мы получим самую благоустроенную комнату в избушке, и я срочно выскочил на трассу. Как раз вовремя. Автобус уже делал рейс в обратную сторону. Проболтавшись в автобусе двенадцать часов, я приехал в холодную Евпаторию, извинился перед гостеприимными хозяевами квартиры, собрал свое семейство, и мы выехали к тете Маше в село Морское.
       Приехали. Село как село. Пляж дикий, никакого благоустройства. Деревенские домики, очень похожие на домики нашей средней полосы, выросли за короткий срок, как грибы на грибнице. Приехал однажды дядя Афанасий из Рязанской деревни, искупался в подштанниках в теплом южном море, выпил местного сухого вина за двадцать пять копеек стакан, и решил построить дом на манер своего рязанского. Построил, привез семью во главе с тетей Машей, рассадил виноградные лозы и пригласил своих деревенских в гости. Приезжали гости, упивались цветущим раем и, не раздумывая, принимались к строительству нового очага. Так появилось чисто русское по национальности село со своими рязанскими привычками, к которым добавилась привычка выращивать виноград, делать вино и пить его вместо воды.
       Когда мы приехали в село, прошлогоднее вино у дяди Афанасия было уже выпито, и он все время пристраивался к нам, отдыхающим, когда мы отлучались неподалеку, чтобы за полтинник пропустить пару стаканчиков вина. Дядя Афанасий возвращался с нами уже навеселе, и тетя Маша пропесочивала его, на чем свет стоит:
  – Пришел, пьянчуга?! Опять налакался! Постыдился бы. Восемьсот литров прошлогоднего вина вылопал!
       – Так ить я не один лопал. С друзьями. Вся деревня пила.         
     – Правильно, с друзьями. С Мишкой, например. А то забыл, что у того же Мишки полторы тонны выхлестали? Теперь вот ходишь, побираешься.
    – Ладно тее гвалдеть-то, – бормотал Афанасий и зигзагообразной походкой ретировался в одному ему известную конуру. Отдыхать.
       Комната, в которой мы поселились, действительно оказалась теплая и удобная. А тут еще и погода наладилась. Прямо в трусах, в плавках отдыхающие выползали из своих берлог прямо на пляж, загорали, купались. У тети Маши отдыхающих было человек пятнадцать, занявших все, что можно было занять под ночлег. Раскладушки были везде, в коридоре, в сарае, в беседке и, естественно, в самом деревянном доме. Публика была разная. Из Норильска приехала семья из трех человек и одного молодого бульдога по кличке Трюдор.
       – Почему Трюдор? – спрашивали мы.
       – А он родился, когда к нам в Норильск приезжал президент Канады Трюдо. Вот в честь его мы и назвали новорожденного Трюдором.
       – А что, у Трюдо такая же выразительная рожа была?
       – Нет, у нашего Трюдора выразительнее.
       Я познакомился там с одним из молодых парней, и мы, подстраховывая друг друга, стали заплывать далеко от берега. Техническое оснащение при заплывах быстро совершенствовалось. Мы купили хулахупы – кольца из алюминиевой трубки, разрезали эти кольца в одном месте и расправили в длинные палки. На одном из концов палки укреплялась в виде петли резинка от подводной маски. С другой стороны укреплялся специально изготовленный металлический трезубец. Если надеть на плечо резиновую петлю, взять в руку трубку и перемещать ее назад, чтобы резинка натянулась, а потом отпустить, она под действием резинки выстреливает вперед и остается висеть на плече. Вот тебе и подводное ружье. Для отдыха на воде вдалеке от берега брали с собой детскую надувную ванночку, за которую можно держаться и отдыхать. Для того, чтобы не охлаждаться, одевали на себя тонкие шерстяные свитеры и трико. На глазах маска для ныряния, в зубах трубка, на ногах ласты и… вперед.
       Вода прозрачная, как стекло. На глубине десять метров по дну лениво передвигается морской скат. Сначала ныряет мой товарищ. Кажется, дно рядом, а он так долго работает ластами. Наконец, прицелился. Бах! Мимо! И так же долго выплывает. Появившись на поверхности воды, хватается за детскую ванночку, шумно дышит. Теперь ныряю я. Где-то около дна на уши начинает давить столб воды в десять метров. (Дополнительное давление еще в одну атмосферу). Прицеливаюсь. Бах! Тоже промазал. Угол преломления между водой и воздухом, разделенных стеклом подводной маски, вводит в заблуждение, и стреляешь куда угодно, только не туда, куда надо.
       Гораздо более продуктивно проходила охота на крабов. Вот она, отвесная скала на берегу моря. Сверху серая, а сразу за границей воды и воздуха становится раскрашенная всеми цветами радуги – морские растения. Глубоко под водой в скале расщелины, а там крабы. Поймать просто так невозможно. Слишком проворные. Для того, чтобы поймать, надо провести рукой над крабом. Турбулентный поток отрывает краба от грунта, и он беспомощно барахтается в воде, как паук в воздухе. Наловили целое ведро. Притащили домой. Налили в большую детскую ванночку воды и запустили крабов туда.
       Ночью Трюдор не давал спать. Время от времени повизгивал. В чем дело? Утром мы поняли, в чем. Трюдор, как существо любопытное, привык совать нос туда, куда не следует. Заинтересовался он и тем, что копошилось в ванночке. Сунул туда нос и взвизгнул. Один из крабов схватил его клешней за отвисшую губу. Трюдор тряхнул головой, и краб полетел в сторону. Интерес Трюдора возрастал, он повизгивал до тех пор, пока в ванночке не осталось крабов. В поисках влаги крабы сконцентрировались на кухне у тети Маши и в туалете. А Трюдор глядел на нас огромными глазищами и помахивал хвостом, удовлетворенный устроенным ночью безобразием.
       Мои подводные путешествия не всегда были безопасны. Однажды я в полной амуниции плыл вдоль берега моря. Меня колыхала средней величины волна. Вдруг после фазы подъема я увидел, что опускаюсь на острый рваный металлический брус. Я нырнул вглубь, чтобы не напороться животом на этот брус. Оказалось, что когда-то на этих брусьях было укреплено некоторое сооружение, может быть – причал. Неведомая сила, вроде сильного шторма, сорвала это сооружение с металлических брусьев. Рваные брусья оказались невидимыми под водой. В спокойную погоду можно было плавать, не замечая опасности. Но вот, в случае волнений в море, можно напороться на рваные металлические острия брусьев. Меня поразила беспечность администрации, считающей, по-видимому, что на этом диком пляже вряд ли кто поплывет вдоль берега, как это сделал я.
       Итак, я с удовольствием занимался подводным плаванием, Леночка заползала в воду по колена, а мама, как клушка, кудахтала над ней: как бы Леночка не залезла глубоко, как бы она не хлебнула соленой воды, как бы она не простудилась, и другие многочисленные «как бы».         

       Еще через год мы получили путевку в Геленджик и отправилась туда отдыхать. Мама постоянно оберегала Лену от меня («не дай Бог, бесшабашный папаша окунет дочку в воду с головкой!») Я ловил момент, чтобы научить Леночку плавать, Наконец, этот момент представился. Мама пошла в аптеку за какими-то лекарствами. Я надел на Лену маску, сунул ей трубку в зубы и сказал:
       – Нагни головку в воду и дыши через трубку.               
       Леночка быстро усвоила первый урок.
       – Ой, как интересно, – заверещала она. – Еще! Еще!
       Я взял у соседней семьи детские ласты, надел их Леночке, попросил опустить голову в воду и приподнял ее так, чтобы она с моей помощью повисла параллельно поверхности воды.
       – Ну-ка, Леночка, пошевели ножками.
       Лена пошевелила ластами, и я на секунду отпустил ее. Лена испугалась, но через несколько секунд уже просила меня повторить фокус. Мамы долго не было. Лена научилась висеть на поверхности воды в маске, шевеля ластами. Когда появилась мама, мы с Леной промолчали о наших достижениях, чтобы она не ругалась. На следующий день я купил ей ласты, новую маску, трубку, и, когда мама опять куда-то ушла, мы снова повторили уроки плавания. На этот раз она поплыла, правда, голова у нее была под водой, и дышала она через трубку. Я остановил ее, снял с нее маску и трубку и попросил повторить заплыв уже без трубки и маски. Лена поплыла. Через полчаса она уже вовсю плавала, имея из амуниции только ласты. Когда появилась мама, она чуть не упала в обморок, увидев, как Лена плывет рядом со мной к волнорезу, размещенному вдоль берега.
       Надо сказать, что эксперимент с обучением плаванию я повторял в жизни еще несколько раз, научив плавать взрослых людей. В основе способа три важных фактора. Первый: надо, чтобы человек перестал бояться воды. Для этого нужна маска и трубка. Человек стоит по грудь в воде и опускает голову в воду, дышит через трубку. И безопасно, и привыкает к воде, наблюдая, как плавают рыбки. Второй: человек, расположенный параллельно воде, с головой, опущенной в воду, и чуть-чуть шевеля ластами, не тонет. Он висит, как в воздухе. Дыхание при этом обеспечивается через трубку. Третий: человек, энергично работающий ластами (работая ногами, как ножницами), не тонет и с поднятой головой, если он вдохнул воздух в легкие и шевелит руками (по-собачьи). Регулируя количество воздуха в легких и работая ластами, человек не тонет, он плывет, плывет для начала к берегу, пока не ткнется в него носом. Немного освоившись – и от берега. Как правило, два-три занятия по тридцать минут с полным доверием к инструктору, и человек научился плавать. Сначала с ластами, а потом и без них.
       Когда Лена окончательно освоилась, мы с ней, не обращая внимания на маму, поплыли вдоль берега моря. Лена впереди, я сзади – на подстраховке. У меня родилась задорная мысль – нырнуть, проплыть под Леной и вынырнуть у нее перед носом. Я нырнул. И тут я увидел, как что-то большое быстро приближается к моей башке. Это был большой камень, который я таранил своей изобретательной головой. Камень был весь в острых ракушках, а я, к счастью, в маске. Я успел отвернуться и врезал в камень виском, закрытым резинкой от маски. Тем не менее, я вынырнул весь окровавленный. Я крикнул Лене, чтобы она возвращалась, а сам спешно поплыл к берегу, вышел на твердь земли и побежал в медпункт. Когда я, перевязанный, возвращался домой, перепуганная мама удивилась:
       – Это кто тебя так под водой клюнул?      
       – Это не меня, это я клюнул, но неудачно.


                Про котов 
      
       Когда наша семья в составе: я, моя жена Галочка и дочка Леночка, жила в Канавино на улице Совнаркомовской, у нас четвертым членом семьи всегда жил какой-нибудь кот. Уклад жизни у нас был свободный, и поэтому кот всегда имел возможность погулять, задрав хвост, по подвалам. Из-за этой любви к свободе все коты, как правило, кончали не своей смертью.
       Помню одного из них, Тяпу. Мы его звали Анатяпий Васильевич, или просто Анатяпий. Так вот, Анатяпий повадился на кошачьи спевки еще будучи достаточно молодым. Однажды он явился домой, держа хвост трубой. «В чем дело? – подумали мы. – Возгордился, что ли?». Заглянули и увидели то, что привело нас в гомерический хохот. Несмотря на соболезнование Анатяпию, не смеяться мы не могли. Дело в том, что у него была содрана шкура на несколько сантиметров длины хвоста, с самого его основания, начиная с того места, где начинается его срам.
       Мы представили себе, как наш неудачливый донжуан, задрав хвост, удирает от зрелого, опытного кота, а тот поставил себе целью вырвать у Тяпы из-под задранного хвоста то место, которое не дает молодому котишке покоя и стимулирует опасные его походы в компанию кошек. Старый котяра решил лишить Анатяпия и желания, и вообще какой-либо потребности посещать кошачьи сходки. Проворство молодого Тяпы уберегло его от жестокого наказания. Опытный, но недостаточно проворный котяра не дотянулся буквально один-полтора сантиметра до вожделенной добычи и отхватил у Тяпы клок шерсти под хвостом. Анатяпий долго после этого ходил, задрав хвост трубой, пока рана не заросла.

       Попадался в нашем семействе и глупый кот, который никак не мог понять, что в туалет надо ходить в определенное место. Мы долго с ним мучались, а он так же долго гадил у нас в квартире по углам. На семейном совете мы решили, что жить этому коту надо в деревне. Вот я и решил продать его. Не отдать – это, говорят, погубит животное, а именно продать, продать за сколь угодно низкую цену. Была зима, был мороз. Я притащил замерзшего кота в корзине на Канавинский рынок, подошел к торговкам живностью и крикнул:
       – Женщины! Кому в деревне мыши надоели? Продаю кровожадного кота за рубль.
       Одна деревенская баба, продававшая кудахтающих куриц, позвала меня.
       – Я возьму. Давай сюда. Вот те рупь.      
       Я отдал ей кота в освободившуюся от проданных куриц корзину, замотал его в какую-то тряпку, чтобы не убежал, и хотел было уже уходить, но жалкий вид кота остановил меня.
       – Так ты, мамаша, сколько времени тут торговать собралась?
       – А вот щас последних двух курей продам и пойду.
       – А почем продаешь?
       – По пять за штуку.
       К женщине подходили покупатели и спрашивали:
       – Почем курица?
       – Пять рублев.
       – За четыре пятьдесят отдашь?
       – Не, только за пять.
       Покупатели подходили, приценивались и уходили, а кот мерз. Я снова подошел к женщине.
       – Вот что, дай-ка я продам твоих куриц.
       – Попробуй.
       Я встал рядом и заорал:
       – Подходите, граждане-товарищи, берите несушек.
       – Почем? – спросил пожилой мужик.
       – По пять.
       – А за четыре с полтиной?
       – Бери.
       – Нет, нет, – затрепыхалась женщина.
     – Бери, бери, – говорю, – чего курицу слушать. А ты помолчи, – обратился я к женщине, – получишь свои пять, не беспокойся.
       – Это как это, как это?
       – А вот так. Бери, дед, вторую. Видишь, по дешевке отдаю.
       Мужик взял куриц, отдал мне девять рублей, я добавил туда рубль, полученный от бабы, и отдал ей десять рублей.
       – Ну как, довольна?
       – Довольна, довольна. Больно ты шустрый, парень, – и стала собираться в дорогу.
       – Слушай, женщина, с тебя копейка или две.
       – Это за что?
       – За кота. Чтобы его деревенские собаки не загрызли. Примету знаешь?
       – Знаю, держи, вот две копейки. Только, если мышей ловить не будет, я его сама к собакам выброшу.
       – Ничего, он постарается.
       Я подошел к телефонной будке, сунул в автомат только что полученные две копейки и сообщил своим домашним:
       – Все в порядке. Кота загнал. По дешевке.               


                «Нестандартное Ж»               
      
     Очень быстро лаборатория, которой я руководил в СКБ Завода РИАП, превратилась в техническую базу, через которую проходила практическая проверка и доработка техпроцессов всех СВЧ-элементов в микроисполнении, разработанных в ГНИПИ и СКБ для обеспечения измерителей  мощности в СВЧ-трактах и плотности СВЧ-энергии в пространстве. Экспериментальные работы иногда сопровождались довольно смешными и одновременно грустными историями.
       Женя Баймуратов – разработчик СВЧ-узлов из центрального института объединения –  вместе с одной из наших монтажниц занимался монтажом датчиков импульсной мощности, представляющих собой стекловолокно диаметром три микрона с напыленным на него тонким слоем платины. Получался терморезистор. Стекловолокно длиной в один миллиметр монтировалось в конструкции датчика. Излишки стекловолокна в полтора-два сантиметра длиной извлекались и выбрасывались. Естественно, грохот в лаборатории при этом не раздавался. Конечно, стекловолокно диаметром в три микрона было невидимым простым глазом даже с напыленной платиной, но Женя Баймуратов наловчился переносить его отрезки с одного рабочего места на другое специальным пинцетом. Однажды он затерял куда-то свой пинцет, махнул рукой и под микроскопом умудрился взять отрезок стекловолокна двумя пальцами своих натренированных рук. Когда он, как маг и волшебник, осторожно перемещался по лаборатории, все, рядом сидящие, затаили дыхание. Вот он медленно опустил руку к плоскости микроскопа, где был укреплен датчик, разжал пальцы и, не дыша, взглянул в микроскоп.
       – Нэту. Пропал гад, – констатировал он.
       Люди грохнули со смеха. Оказалось, что отрезок, как лежал на прежнем месте, так там и остался, а Женя проделывал свои магические перемещения по лаборатории с пустыми руками.
       Еще более смешной случай произошел, когда на конструкции датчика СВЧ-мощности производился монтаж термопарного элемента, представляющего собой стекловолокно диаметром сорок микрон с напыленной на него тонкопленочной термопарой из двух сплавов: копель и хромель. После монтажа выяснилось, что вакуумное напыление этой пары происходит некачественно, с загрязнением, и в термопаре проявляется детекторный эффект. Чтобы убрать этот эффект, решено было пробить грязную пленку между парой «копель и хромель» небольшим электрическим разрядом. Стали искать способ. Для начала я решил попробовать разряд электростатического электричества. Сел на стул, поерзал на нем, взял одной рукой конструкцию датчика, а другой рукой, пальчиком, дотронулся до свободного конца термоэлемента. Пшик! Термопара сгорела. Взял другой датчик. Поерзал, дотронулся. Пшик! Опять сгорела.
       – Дайте я, дайте я, – попросила хрупкая монтажница.               
       – Ну, давай, попробуй.
    Поерзала, дотронулась. Искорка есть, а результат нулевой. Детекторный эффект остался.
       – Ерзалка не та, – решил главный конструктор разработки Женя Баймуратов, – дайте я попробую. Все-таки детище-то мое.
       Сел, поерзал, дотронулся. Пшик! Все в порядке. И термопара цела, и детекторный эффект пропал. Попробовал еще раз. Опять все в порядке. Эффект оказался очень устойчивым с точки зрения повторяемости.  Я снова попробовал. Горят, мать честная.
       – Энергетика у тебя в этом месте очень высокая, – сообщил мне Женя.
       У всех монтажниц ничего не получалось. Нужно было наращивать энергетику. И только тонкий экспериментатор Женя Баймуратов оказался номинально подготовленным для этой операции. Естественно, это его не радовало.
       – Что же теперь делать? – причитал он, – неужели теперь мою нижнюю половину записывать в техпроцесс, как нестандартное оборудование?
       – Ничего, – успокаивал я его, – мы мигом чугунную отольем, позавидуешь.
       – Интересно, а как вы это приспособление назовете?
       – Очень просто. Тебя как зовут?
       – Евгений.
       – Евгений? Значит, Женя. Вот мы и назовем этот нестандартный стенд твоим именем «Нестандартное Ж».

      
                Командировочные заморочки
                (Воспоминания инженера 60-х – 70-х)               

                Оно вроде бы и есть
      
       Плановое хозяйство в нашей огромной Стране отличалось одной особенностью: всегда, везде и всего не хватало для «удовлетворения постоянно растущих потребностей трудящихся». Не хватало гостиниц для большинства трудящихся, поездов для этих самых трудящихся. Страна развивалась, росли как грибы фабрики и заводы, тяжелела военная мощь, развивалась промышленность, и вместе с этим ростом все больше чего-нибудь не хватало. Оно вроде бы и есть, и даже много, больше, чем в других странах, но его нет. Для того, чтобы оно было и у тебя, надо было, чтобы кто-то оттуда позвонил туда, где ты по этому звонку и получишь то, что тебе надо.
       Поездки в командировку представляли для командировочных определенные проблемы. При этом совершенно неважно, выполняешь ли ты задачу государственной важности, или решаешь свои собственные задачи. Человек на то и гомосапиенс, чтобы приспособиться к этой обстановке, научиться вертеться ужом, но, преодолевая трудности, решать поставленные задачи. И самым главным в воспитательной работе того времени было то, что  человек чаще всего преодолевал эти трудности в интересах общего дела. 


                В Таллине
      
       Помню одну из командировок в город Таллин. Приехал, когда завод уже не работал. На улице жара. Упарился. Номеров в гостиницах нет. В каком-то полуавтоматическом режиме просто так зашел в магазин. Людей в магазине много. Повернул налево и тут же налетел на какого-то мужика. Извинился. Хотел пройти мимо, опять навстречу тот же мужик. Кругом почему-то хохочут. Я вышел из утомленно-безразличного состояния и увидел того, с кем столкнулся. Это был я… в большом, во всю стену, зеркале. Выражение лица – глупее не придумаешь. Повернулся и, под веселый хохот окружающих, вышел.   
       В одной из гостиниц узнал, что за городом, в таком-то пансионате есть места. Приехал. Встал в очередь. Очередь подошла. Миловидная девушка взяла мой паспорт и стала его изучать.
       – Шаров Павел Павлович, – помог я ей.
       Получил ключ. Вошел в двухместный номер и, в чем был, упал на кровать. Умотался на жаре страшно.  Мозги почти отключены. По телу распространяется благодать. Оно расслабилось и отдыхает. В полудремотном состоянии услышал телефонный звонок. Лениво взял трубку.
       – Паша! – очень громко раздалось в трубке, – ну и дуррак же ты, Паша! Ты чего наделал, идиот?! Ты хоть понимаешь, чего ты наделал?! – орала трубка.
       Состояние расслабленности как рукой сняло. Я вскочил. Волосы на голове зашевелились. Глаза вытаращились. Даже трехлитровое очистительное устройство под названием «клизмотрон», даже удар кувалдой между здесь не смогли бы тонизировать меня так, как тонизировал этот громкий, взволнованный мужской голос.
       – Ты хоть понимаешь, чего теперь придется делать? – продолжал орать «доброжелатель». – Ну и дурак же ты, Паша! Есть на свете идиоты, но такого я еще не встречал! У тебя хоть мозги есть или там мякина? Телячий помет у тебя там, Паша! Понял?!
       Я постепенно приходил в себя от того шока, в который вогнал меня этот «дружеский» голос в трубке. Поскольку напор эпитетов «доброжелателя» в мой адрес не ослабевал, а по сути того, что он хочет сказать, ничего не было сказано, я начал постепенно соображать. И когда я заметил, что громы и молнии в мой адрес начинают повторяться, я, наконец, все понял. «Шутят, гады!»
       – Постой, постой орать, – закричал я так же громко, – а ты знаешь, что ты телячий хвост, верблюжья слюна, валяный сапог с дыркой, пузырь ты, надутый сероводородом, а на нем твоя противная рожа нарисована. Сейчас лопнешь со смеху, и соседям твоим придется противогазы раздавать.
       В трубке раздался дружный хохот нескольких участников розыгрыша. Я повесил ее на рычаг, снова лег, но той благодати расслабленности уже не приходило.
       Через полчаса, когда усталость прошла, ко мне снова позвонили:
       – Здравствуйте, – произнес мягкий, обворожительный женский голосок, – вы уже отдохнули?
       – Да, – ничего не понимая, ответил я.
   – А почему вы отдыхаете один? Разве у вас нет желания отдохнуть с красивой девушкой?
       Я завороженно молчал.
       – Ну, что вы остолбенели? Пригласите девушку выпить кофе.
      Столбняк прошел, я, наконец, очухался.
       – Спасибо за предложение, но я сейчас ухожу.
       – Да? А что же мне теперь делать? Подождать?
       – Нет, девушка, вам лучше позвонить в другой номер.
       Когда в нашем двухместном номере появился мой сосед, я рассказал ему про эти звонки.
       – А! Эту компанию я вам за ужином могу показать. В углу зала все время сидят, водку пьют. Один командировочный клюнул на голосок, подружился, так сказать. Так она его в лес увела, а там эти сутенеры освободили его от всего лишнего - до трусов. Один паспорт в зубах оставили.
       Вечером я действительно увидел эту компанию, в шуме которой выделялись два, похожих на колокольчики, голоса миловидных девушек.
     «Вот черт! – подумал я, – а ведь от божества не отличишь. Животный мир многообразен. Век живи, век учись. Все равно дураком умрешь».


                Привет от Александра Мамедовича          
      
       Когда командировка носила плановый характер, когда тебя ждали там, куда ты едешь, вопрос с размещением в гостинице как-то решался. В Министерстве была своя небольшая гостиница, для попадания в которую нужно было своевременно подсуетиться, чтобы получить соответствующую бумажку в соответствующем кабинете. Для того, чтобы забронировать гостиницу на предприятии, куда собрался ехать, нужно было заранее созвониться, установить срок приезда и только после этого быть спокойным, что на улице не останешься. Были и более простые способы.
       Один из таких отработанных способов предложил мне когда-то мой бывший одноклассник, Александр Мамедович Кусакин – директор завода РИАП. Нужно было в одной из гостиниц близ ВДНХ, кажется, в «Ярославской», вложить в паспорт трешницу и, когда быстро двигающаяся очередь желающих попасть на ночлег и получающих однообразный ответ «мест нет», дойдет до тебя, сунуть администраторше паспорт и сказать: «Вам привет от Александра Мамедовича». Администраторша незаметно извлекает из паспорта «привет» и выдает вам талончик для заполнения. Естественно, что администраторша «приветы» от Сидоров Зигизмундовичей, Артовазов Шаевичей и прочей незнакомой национальной мешанины принимать побаивается, охраняя свою честь, достоинство и хлебное рабочее место.
       Однажды мы вчетвером столпились около обозначенного окошечка администраторши, я вложил в свой паспорт пятнадцать рублей, собрал с ребят паспорта, произнес заветные слова и получил четыре листочка для заполнения. Через десять минут мы, расположившись в номере гостиницы, весело разливали пузырь за удачное начало командировки. Николаев Иван Михайлович вдруг заговорщицки заявил мне:
       – А я в паспорт пятерку вложил для гарантии.         
       Я был в трансе, сообщил остальным о «героическом» поступке Вани, и мы хором решили: «Этому не наливать. Он свое выпил… с администраторшей».


                Баблаян          
      
     Бывали случаи, когда надежды на обладание заветной койкой в гостинице отработанными способами по разным причинам рушились, и приходилось рассчитывать на авось. Так получилось со мной однажды вечером, когда я вынужден был сесть около ВДНХ на троллейбус номер пять и ехать в гостиничный комплекс: «Заря», «Алтай», «Восток». Обойдя все эти гостиницы и получив однообразный ответ «мест нет», я пристроился в очередь верящих в чудо граждан к стойке администратора гостиницы «Заря». Потолкавшись там, я вдруг узнал, что из одного из корпусов гостиницы выезжает группа спортсменов. Я увидел в холле гостиницы дверь с надписью «информация о свободных местах в гостинице «Заря». Зашел. Солидная женщина обратила на меня удивленный взгляд.
       – Вам чего, гражданин?
       – Мне то, что написано у вас на двери, мне нужна информация о свободных местах.
       – А вы кто?
       – Я инженер. Моя фамилия Шаров.
       – Вот что, инженер Шаров, мест нет и не будет.
       – Как нет? А из второго корпуса только что выехала группа спортсменов.
       – Ах, вы уже и это знаете?!
       – Да, но я бы хотел узнать это от вас.
       – Так вот, я уже сказала, мест нет и не будет.
       – Что, вообще никогда не будет или только для таких, как я, инженеров не будет?
       – Что вы имеете в виду?
    – Я имею в виду, что это кабинет, где можно получить информацию о свободных местах, а не дезинформацию.
       – Ну, вот что! Не мешайте работать, а то я сейчас милицию вызову.
    – Милицию? Уважаемая мадам, снимите вывеску на двери и продолжайте, как вы ошибочно выразились, «работать». Прощайте. Желаю вам… сгореть на этой работе.
       Я снова выстроился в очередь и стал ждать вместе со всеми «у моря погоды». Чем-то все это должно кончиться. Раздался звонок. Администраторша взяла трубку.
       – Что? Баблаян? Сейчас посмотрю. Нет, Баблаян у нас не останавливался.
      Мы унылой толпой стояли в очереди. Снова звонок. Администраторша снова отвечает:
       – Нет, Баблаяна здесь нет.
       Через две-три минуты снова:
       – Молодой человек, я вам уже сказала, нет тут никакого Баблаяна! А мое какое дело – вы звонили или не вы!
       Еще через две-три минуты:
       – Послушайте, я не знаю, вы это звонили или не вы, но я уже тысячу раз вам отвечала, что Баблаян здесь не живет. И передайте всем вашим: нет тут Баблаяна!
       Потом еще:
       – Баблаян здесь не живет и жить не будет! Если он сюда приедет, он вообще жить не будет!
       Очередь впереди меня постепенно редела, и вот, наконец, подошла и моя.
       – Девушка, скажите, а ждать имеет смысл?
       – Нет, не имеет, – зло огрызнулась на меня милая администраторша.
       – А чего это вы на меня, как на Баблаяна, окрысились?
     – Что?! Вон отсюда! Освободите стойку. И вообще, нечего вам тут всем делать. Сегодня мест не будет.
       Я плюнул и решил ехать к родным. Отдохнуть у родных – дело хорошее, но нагружать их слишком часто своим присутствием как-то неудобно. Сегодня придется нагрузить. В расстроенных чувствах я вышел из гостиницы, увидел вблизи телефонную будку, набрал номер администраторши, который подсмотрел в фойе гостиницы, и позвонил:
       – Алло, позовите, пожалуйста, Баблаяна.
       Услышав визг в телефонной трубке, я удовлетворенно положил ее на рычаг, сел в троллейбус и поехал к станции метро. По дороге я еще раза три звонил рассвирепевшей администраторше по поводу ненавистного ей Баблаяна и, удовлетворенный ее реакцией, продолжал свой путь к родственникам. Когда я, наконец, к ним приехал, я первым делом поднял трубку, набрал номер администраторши и прочитал ей сочиненное по дороге четверостишие: 
                Я в гостинице «Заря»
                Проторчал сегодня зря.
                Ладушки, ладушки,
                Буду жить у бабушки.
      
       – Алло! Это кто говорит? – ничего не понимая, произнесла администраторша.
       – Это Долбаян, в душу его мать!


                Гостиница на рельсах
      
     Как-то мы с Виталием Насоновым стояли в очередь к администратору гостиницы «Октябрьская», которая расположена рядом с Московским вокзалом, в Ленинграде. Стоять было, в общем-то, бесполезно. Стояли в основном, чтобы обдумать, куда деваться. К нам подошел мужик в кителе и фуражке железнодорожника и сказал:
       – Ребята! Кто со мной? Гостиница на колесах, один рубль в сутки.
  Половина очереди молниеносно перестроилась и весело затопала за железнодорожником. Гостиницей оказался пустой вагон на запасных путях. Матрацев, белья не было, но мест хватало всем. Заняв нижние полки, народ побежал по магазинам, и вскоре вагон содрогался русскими народными песнями, прерываемыми речитативом со словами, которые обычно пишутся на заборах. Гостиница нам понравилась. Мы с Виталием распространили информацию о ней в научно-исследовательском институте, где работали, и вскоре до нас стали доходить слухи, что железнодорожник уже не ходит по гостиницам в поисках клиентов. Клиенты со всего Советского Союза сами заселяются в «нумера», а он приходит только один раз вечером и собирает по рублю с носа.
       Однажды Виталий Насонов приехал из очередной командировки в Ленинград и рассказал, что гостиницу на колесах прикрыли.
       – Понимаешь, какому-то дурному начальнику вздумалось прицепить вагон и отправить черт-те знает куда. Оказалось, что в это время там подвыпившие командировочные находились в состоянии конфронтации, то есть, если говорить проще, били друг другу морды за право обладания нижними полками. Появилась милиция и устроила нарушителей порядка распределения лежачих мест в другую гостиницу, называемую в настоящее время образным словом «обезьянник». А вечером, когда появился известный нам железнодорожник, его уже ждала милиция.
       – Ну и что?
    – Что, что! Оказалось, что он вовсе не железнодорожник. Просто мужик зашел в магазин, купил себе китель и фуражку и начал решать наболевшие социальные проблемы в Стране.
                «Жаль, – подумал я, – вот ведь штука какая, простой мужик купил на свои кровные деньги амуницию и начал решать социальные проблемы Всесоюзного масштаба, а те, кому эту амуницию выдают бесплатно, решать эти проблемы никак не хотят».


                Шутки командировочных         
      
     В нашей производственной практике сложилась определенная процедура оценки готовности той или иной разработки для внедрения в серийное производство. После проведения испытаний образцов силами разработчика приглашалась Государственная комиссия в составе представителей предприятий родного министерства, министерств, заинтересованных в данной аппаратуре, и Министерства Обороны, чей представитель всегда был председателем, независимо от ранга, отображенного звездочками на погонах. Для участия в госиспытаниях по каждой из тематик само собой сформировались группы узкоспециализированных специалистов. Собранные из разных городов, они весело приветствовали друг друга, как старые знакомые, а некоторые становились друзьями на долгие годы. Я был разработчиком измерителей СВЧ-мощности, а поскольку разработки этого направления проводились, кроме города Горького, в Краснодаре, Вильнюсе, Мытищах, то из нас само собой и была сформирована дружная группа «комиссаров». Возглавлял ее тогда представитель центрального института по радиоизмерениям Министерства обороны Юрий Арсеньев.
       Так вот в Вильнюсе была предпринята первая, не очень удачная, попытка создать малогабаритный измеритель плотности потока СВЧ-энергии (шифр “Изограф”). Председателем комиссии по приемке этой разработки был Юрий Арсеньев – тогда еще молодой капитан-авиатор. Я принимал участие, как специалист, в этой области, а в качестве заинтересованных, в том числе, два моряка. Один в чине майора – Алексей Кузнецов, ростом сто восемьдесят пять сантиметров – из какой-то морской лаборатории и подполковник (капитан второго ранга) Севастьянов Владимир Владимирович, ростом под два метра, из Ленинградской Медицинской академии военно-морского флота.
       Разместили нас в хорошей гостинице. Меня в двухместный номер рядом с каким-то полковником сухопутных войск. Утром я проснулся и обнаружил, что мои носки, которые я вчера положил на батарею отопления сушиться, пропали. Обнаружились они в урне с мусором в туалете. Там же валялись мои сигареты и носовой платок, который я оставил на журнальном столике. Я пошарил в карманах, все ли в порядке. Вечером товарищ полковник вошел, не здороваясь, демонстративно отодвинул с дороги мой стул к моей тумбочке, разделся и лег спать.
       Я зашел в номер к нашему молодому председателю. Там уже собралась компания: Кузнецов Леша и Гриша Татулян из одного из ленинградских предприятий. Я пожаловался на судьбу. Приходится, мол, мириться с произволом высшего командного состава. Юрка, как всегда и во всем шустрый и находчивый, тут же придумал процедуру, благодаря  которой отношение полковника ко мне должно измениться.
    Утром, когда полковник натягивал на себя свои полковничьи портки, пренебрежительно поглядывая на валяющееся быдло из штатских, в номер постучали.
       – Войдите, – крикнул я.
       Вошел Леша Кузнецов в морской форме.
       – Разрешите доложить, товарищ главный конструктор.
       Я кивнул.
       – Испытания по группе ПО подготовлены, – докладывал Леша. – По графику начало запуска в одиннадцать ноль-ноль. Какие будут указания?
       – Все в порядке, - ответил я, – спасибо, Алексей Васильевич. Скажите, пожалуйста, чтобы Арсеньев зашел перед отъездом.
       Леша вышел. Полковник перестал натягивать штаны, озадаченно глядя на меня. В это время вошел Владимир Владимирович Севастьянов, по привычке слегка пригнувшись, чтобы не задеть чего-нибудь на потолке.
       – Разрешите доложить, Павел Павлович. Команда готова к отъезду. Как вы? На своей?
       – Да, да, Владимир Владимирович. Спасибо. Я буду через полчаса.   
       Капитан второго ранга выпрямился во весь свой двухметровый рост, повернулся и вышел. Полковник все еще держался за штаны, когда в номер влетел капитан военно-воздушных сил Юрка Арсеньев и, как в мультипликации, осыпал меня массой вопросительных знаков. Что он там наимпровизировал, мне трудно было запомнить, получилось как в кино.
       Отношение ко мне товарища полковника изменилось к лучшему, тем более что я не давал больше повода для раздражения и вечером сам демонстративно выбрасывал в урну пару очередных грязных носков.
       Время шло, наполняясь событиями и новыми впечатлениями. Мы, то есть я, Юрий Арсеньев и красавец мужчина  Кузнецов Алексей, посетили танцплощадку в одном из местных клубов. Леша стоял как столб, а мы с Юркой вовсю мельтешили на танцплощадке. Мы были наверху блаженства, так как любая девушка, которую бы мы ни пригласили, с ненаигранным удовольствием шла с нами танцевать, а в конце танца всегда спрашивала, показывая на Алексея:
       – А это ваш друг?         
       – Да.
       – А почему он не танцует?
       – Скромный.
       – А вы не можете меня с ним познакомить?
       Юрка понял, что вся его эрудиция, юмор меркнут перед молчаливой красотой бравого майора в синей форме, возвышающегося над толпой, как минимум, на одну голову. В ресторане, куда мы зашли втроем, вокруг нашего столика столпились сразу три соблазнительных официантки. Одной из них Алексей спокойно сказал:   
       – Во сколько вы освободитесь?
       – В десять вечера.
       – Я буду ждать вас у выхода. Хорошо?
       – Хорошо.
       И все. Ни эрудиции, ни юмора, просто и доходчиво: «Идем со мной».
    Одна девушка в Горьком из проектного института сказала мне, когда мы с ней прощались:
       – Привет в шляпу. 
       Мне эта фраза понравилась. И я из всех городов, где бывал, посылал ей телеграмму: «Привет в шляпу. Паша». А тут какая-то грымза стала меня допрашивать, что, мол, это за шифровка. Я начал изворачиваться:
       – Ну, ладно, – говорю. –  Напишите: «Привет шляпа Паша».
       – А это что?
       – А это я Паша – шляпа. Пойдет?
       – Нет, не пойдет.
       Подошел Леша. Посмотрел на грымзу и сказал:
       – Это мой товарищ. Мы торопимся, девушка.
       И телеграмма ушла.
       Юра понял, что рядом с Лешей такому шибздику, как он, делать нечего и пошел в самостоятельный заплыв. Вечером он взахлеб рассказывал нам, как он познакомился с черноволосой, черноглазой красавицей. Работает на раздатке в одной из столовой. Грудь до половины раздатка, голос мягкий, как перина молодоженов. И вот завтра в восемь вечера он с ней встречается.
       На следующий день мы с Алексеем зашли позавтракать в какую-то забегаловку. Юрка куда-то упылил. Я толкнул Лешку в бок.               
       – Смотри. Наверно, она.
      Действительно, на раздатке стояла пышущая здоровьем красивая черноглазая девушка. Леша, проходя мимо и получая от красавицы порцию борща, как бы между делом, спросил:
       – Вы сегодня вечером свободны?
       – Ой, простите, занята в кружке рукоделья. Давайте завтра.
       – Когда?
       – Завтра в восемь вечера.   
       – Хорошо, буду.
       Поздно вечером Юрка взахлеб рассказывал нам про свои успехи, о том, что он почти влюбился и весь горит и пыхтит, как самовар.
       – А завтра что она делает? – спросил я.
       – Завтра у нее кружок рукоделья.
       И мы с Лешкой грохнули со смеха. А Юра смотрел на нас, сначала не понимая, в чем дело, потом до него дошло, и он произнес сквозь слезы разочарованья и сквозь смех врожденного юмориста:
       – Сволочи! Нашли!

                В гостях у Гриши Татуляна
      
       Гриша Татулян часто приезжал к нам в Горький принимать наши, в том числе и мои, разработки по измерениям СВЧ-мощности. Мы сдружились и я, иногда появляясь в Ленинграде, заходил к нему в гости. Жил он на Нарвском проспекте, в доме на седьмом этаже. Занимал одну комнату. Достопримечательностью из мебели у него была огромная куча книг посреди комнаты. Кроватей не было. Были что-то вроде тюфяков на полу, где он и спал. Правда, не всегда в одиночестве. Я иногда приезжал к нему, обнаруживая там то одно, то другое эфемерное существо женского пола. С одной его девочкой мне пришлось однажды пройти под ручку. Так я боялся, как бы неосторожным движением не сломать эту тонкую, как тростиночка, ручку. Удивительно, армянин, а на дух не принимает крупных женщин.
       Знакомил меня Гриша и со своими друзьями в Ленинграде. Конечно, с армянами. Один такой друг – архитектор, получивший за свои заслуги собственную мастерскую в подвале жилого дома – показывал мне свои подземные хоромы, обставленные макетами его скульптур, включая абстрактные сооружения.
       – Вот, например, – спрашивал он меня, – какие ассоциации вызывает у вас эта скульптура?
       Скульптура изображала нечто округлое, соединенное с таким же округлым, но меньшего размера. Я подумал и сказал академику:
       – Задница… рассимметрированная.
       – Грубовато, но, похоже, – захохотал академик.
       Закипел чайник. Гриша приказал мне подготовить лимон, а сам взялся откупоривать бутылку армянского коньяка. Я спокойно срезал кожуру с лимона и стал нарезать колесики на блюдечке.
       – Вай, вай, – удивленно и возмущенно заверещал академик, – ты же лимон испортил. Понимаешь, весь вкус в кожуре.
       Поздно вечером мы шли втроем по улице и обсуждали книгу, которую вот-вот должен написать Гриша, придумав уже для нее название – «О нарды». В связи с поздним временем решено было, что я останусь ночевать у Гриши. На одном из его тюфяков. 
       Я полистал одну из валяющихся на полу книг и решил выйти на улицу подышать свежим воздухом перед сном. Было около двенадцати ночи. Возвращаясь, постучал в стенку на лестничной клетке. Через эту стенку была комната Гриши. Он просил не звонить, так как соседи в коммунальной квартире ему житья не дают, придираясь по каждому случаю. Особенно когда их будят поздние звонки. Стучал, стучал. Напрасно. Стал тихо орать. Получился скулеж. Вышел на улицу. Задрал голову. На седьмом этаже у Гриши горит свет. Стал орать громко:
       – Гриша! Гриша! Я Паша!
       «Ни себе фига. Как же попасть туда?... А! Вот как! Вынуть резинку из трусов и сделать рогатку. Не, не получится – седьмой этаж. И стекла побить можно. Тогда придется ночевать в милиции. Нет, пора смываться». И я потопал по ночному Ленинграду.
       Нашел гостиницу. Регистратура закрыта. Знакомая табличка – «Мест нет». Время – полночь. На полу спят граждане великой страны советов. Кто, сидя, кто, лежа на своих пожитках. Что делать? Нашел какую-то газету, расстелил, лег и тут же отключиться. Ночью инстинктивно искал место потеплей. Нашел. Хорошо. Проснулся часа в четыре утра. Лежу на наиболее выделяющейся части здоровой тети, ретировался, снова заснул. Я по режиму сна – сова. Поздно засыпаю, еще позднее просыпаюсь. 
       Так вот, я чувствую, что мне спать кто-то мешает. Пинают, стучат каблуками, гудят. Проснулся часов в девять утра. В середине зала на полу один я. Кругом снуют люди, кто-то спотыкается об меня, кто-то ругается: уберите, мол, это бревно отсюда. Я вскочил, отряхнулся, подошел к окошечку регистратора и в знак благодарности за доставленное удовольствие лицезреть чучело, валяющееся на полу, получил номер в гостинице.
       – Ты что, Гриша? – заорал я в трубку, когда к ней подошел Гриша.
       – Прости, Паша. Заснул на стуле. Заходи вечером.
       – Спасибо, Гриша… за гостеприимство.

      
                Афанасий, семь на восемь, восемь на семь          
      
       Однажды к очереди граждан, выстроившихся у окошечка администраторши, подошел дед, у которого не было одной руки, а вместо пятерни из рукава торчал металлический крючок, которым он ловко поддевал и носил сумку с продуктами. Дед пригласил к себе на квартиру, недалеко от Мытищ. Я согласился. Мне давно уже хотелось найти такое гарантированное пристанище в Москве на всякий случай. У деда мне понравилось, и я у него и у его средневозрастной жены тети Ани стал желанным гостем. Приезжал к ним в любое время, вынимал желанную бутылку водки, пил чай с вареньем, а утром оставлял два рубля и уходил. Звали деда Афанасий. Дед попросил меня расширить контингент посетителей его домашней гостиницы. Для того, чтобы деду не влететь в неприятности, я придумал пароль:
       – Тебе позвонят и скажут: «Здравствуй, Афанасий, семь на восемь, восемь на семь». Значит, это от меня.
       Клиентура деда Афанасия расширялась. Он был доволен, но все больше и больше приходилось «употреблять», поскольку каждый посетитель тащил в кармане высокоградусный бутылец.
       Мой кайф у деда Афанасия кончился неожиданно. Однажды я пришел к нему в одиннадцатом часу вечера. Дед Афанасий потирал руки, поглядывая на мой оттопырившийся карман: «Какую бутылку я сегодня притащил?» Выпили, я, как всегда, почувствовал себя в теплоте гостеприимного дома, пил чай, хвалил хозяйку за угощенье. А та, проникнувшись ко мне уважением, изо всех сил старалась угодить мне, наливая из самовара очередную чашку чая. Изрядно выпившему Афанасию, очевидно, не понравилось это радение (приревновал). Он замахнулся на тетю Аню своим жутким металлическим крючком, заменяющим кисть правой руки:
       – Чего раскудахталась, курица!   
       Тетя Аня стушевалась, не понимая причины возмущения Афанасия. Я представил себе, как окончательно съехавший с катушек Афанасий с перепою дубасит меня, спящего Пашку, по башке металлическим крюком. «И ведь никто не узнает, куда я сгинул», – подумал я. Поспешно вспомнил, что мне сегодня надо обязательно быть у родных, поблагодарил за угощение, положил на стол два рубля, радушно распрощался, вышел и… забыл туда дорогу.

               
                В Кишиневе
      
       В Кишинев я приехал поздно вечером. Кое-как устроился в гостиницу и побежал в соседний ресторан чего-нибудь съесть. Время полуночное, около двадцати четырех, Официант, здоровый дядя, подошел и доложил, что через полчаса ресторан закрывается и, что он мне может предложить только холодные закуски.
       – Послушай, дорогой, посмотри на меня. Найди чего-нибудь пожрать, весь день ничего не ел. И бутылку сухого вина в придачу… а?
       Официант ушел. Возвратился он с бутылкой сухого вина и с половиной огромной утки, которая не убиралась на блюдо. Я усомнился в том, что я сумею съесть эту утку за полчаса. Но начало положено, пора было вступать в схватку со временем. За полчаса я усидел утку с бутылкой вина и приготовился выслушать жесткий приговор по поводу цены этой утки. Официант подошел.
       – Ну и как? Ловко ты ее смолотил. С тебя три рубля.
       – Как, – говорю, – три рубля? Три рубля только вино стоит. А за курицу, то есть за утку?
       – Да за нее ничего не надо. Я ее в углу нашел. Кто-то из поваров, наверное, себе приготовил, да и забыл.
       – Прости, дорогой, а когда приготовил?.. и забыл...
       – Ну, уж этого я не знаю. Может, сегодня, а может, когда раньше.
       «Какие добрые люди в Молдавии, – подумал я, – особенно когда находят в каком-нибудь углу какую-нибудь курицу или утку».


                Второпях
      
     «Поспешишь – людей насмешишь», – гласит поговорка. Так уж у меня всегда получалось, что я всегда рассчитывал время, и, в большинстве случаев, попадал туда, куда мне надо, вовремя. Но жизнь многообразна, сложна и непредсказуема. Очень часто какая-нибудь мелочь приводила к сбою нормального ритма событий, после чего летишь, как угорелый, чтобы наверстать упущенное время.
       В данный момент я летел в камеру хранения Белорусского вокзала за чемоданом. До отхода поезда пять минут, плюс две минуты предполагаемого опоздания его отхода. Итого – семь минут, а мне надо схватить чемодан, вылететь на платформу и заскочить в любой из последних вагонов. «И надо же! Понастроили тут всякого, сразу не разберешь, где тут здание камеры хранения багажа. А! Вот оно!» И я влетел в открытую дверь, лечу вдоль по длинному коридору. Слева и справа зеркала, женщины пудрятся-красятся. «Нашли, тоже мне, место марафет наводить!» Наконец, коридор кончается. Передо мной ряд дверей. «Уж больно знакомые двери». Открываю одну, а оттуда визг. Женщина…сидит. «Господи! В женский туалет попал!» Ну и что? Попал. Подумаешь, попал. Самое главное было в другом – как оттуда выйти. Коридор длинный, выход далеко, слева и справа женщины нашей многонациональной страны прекратили свой макияж, развернулись ко мне, и каждая на своем наречии меня, мягко говоря, громко критикует. Я быстро сообразил, что из холодного оружия у женщин только губная помада да пудра, а из горячего – язык. Максимум – раскрасят, но не расквасят. Когда критика готова была перерасти в жесткую схватку за нравственность, я уже пулей вылетал из туалета.
       На поезд я успел. Но радовался я больше тому, что успел вовремя вылететь из туалета.
               
                От дяди Шуры         
      
     Будучи ведущим инженером в институте, а затем начальником лаборатории СКБ радиоизмерительной аппаратуры, я часто, вечером возвращаясь из командировки в Москву, перед отходом поезда в Горький, заходил в гости к Александру Григорьевичу – брату моего отца – и угощал там конфетами малолеток Ольгу и Люську, моих двоюродных сестер. Жили они тогда на Сретенке, около метро «Кировская». Когда приходило время, я прощался с ними, с тетей Катей, дядей Шурой и шел к станции метро. Неподалеку от метро заходил каждый раз в одно и то же кафе около станции метро, брал стакан сухого вина с бутербродом и ровно за двадцать минут до отхода поезда выходил из кафе. Маршрут был выверен до минуты. От метро «Кировская» до метро «Комсомольская», переход на кольцевую линию и далее до метро «Курский вокзал». На Курском вокзале я входил в вагон поезда, и через две-три минуты поезд трогался.
       На этот раз все было обыденно, буднично. Ровно за двадцать минут я вышел из кафе, вошел на станцию метро, стал спускаться по эскалатору и вдруг увидел часы! На часах было на пять минут больше, чем на моих.
       – И…ы…ы! – взвыл я и бросился бежать по эскалатору вниз, затем по переходу, на кольцевую линию. Минуту выиграл. На подъеме станции «Курский вокзал» надо выиграть еще две минуты. Чемодан стал вдруг страшно тяжелым. Вверх по эскалатору скакал, как кенгуру. Выскочил на платформу. Поезд уже тронулся. В задней двери последнего вагона стоит проводница с флажком на палке. Я подбегаю к двери и на ходу забрасываю туда чемодан. Проводница бьет меня палкой по голове. Я запрыгиваю в вагон.
       – Ты чего палкой машешь?
       – А ты чего, заяц, скачешь? Щас вызову бригадира поезда, штраф получишь и пинка под зад.
       – Не гугни, мамаша. Я не заяц.
       – А кто же ты, если не заяц?
       – Я, мамаша, разгильдяй. Но разгильдяй с билетом.


                Шестикрылый серафим          
      
       Однажды, закончив работу на одном из ленинградских предприятий, я собрался ехать домой. Через Москву было быстрее, поскольку прямой поезд «Горький – Ленинград» через Ярославль ехал очень уж медленно – сутки. Ситуация осложнилась тем, что ни через Москву, ни прямым поездом через Ярославль я уехать не мог – нет билетов. Нет, и все тут. Поехал в аэропорт. Там картина еще сложнее. И тут я узнал, что готовится к вылету самолет до Ярославля. В расписании его нет. «Значит, местные линии», – решил я. Есть возможность догнать в Ярославле прямой поезд «Ленинград – Горький». Взял билет, вышел на летное поле. Смотрю, возле небольшой стрекозы с шестью крыльями (четыре впереди и два сзади) копошится группа пассажиров. Оказалось, в самолете пять посадочных мест для пассажиров. Один летчик разместился за рычагами управления, другой присел рядом. Закрылись легкой дверкой. Я сел рядом с этой дверкой у окна. Сзади – четыре пассажира с мешками. Самолет разогнался и взлетел. Все было хорошо. Но вот я услышал разговор летчиков:
       – Смотри, там гроза. Давай облетать.
       – Попробуем. Только, боюсь, не успеем.
       Я увидел, как самолет развернулся на девяносто градусов и полетел, спасаясь от грозы. «Точно, не успел», – отметил я. Пошел дождь, оставляя на окне дорожки, как у автомобиля или поезда во время движения. По наклону этих дорожек я понял, что мы летим со скоростью грузовика, пыхтящего по грунтовой дороге. Невдалеке сверкнула молния. Летчики уводили самолет от грозы. Самолет начал проваливаться и подниматься. Его начало бросать из стороны в сторону. Сзади кто-то жалобно заскулил. У кого-то перестало пучить живот. До Ярославля от Ленинграда мы летели около шести часов.
       Когда летчики открыли свою дверку, один из них помахал ладошкой около своего носа и многозначительно произнес:
; Ну и братцы-ленинградцы! Тут хоть топор вешай.
Поезд «Ленинград – Горький» я не догнал, он шел быстрее, чем мы летели. Пришлось ждать следующего, который формировался в Ярославле.


                Пункт профилактики
      
     Когда я усиленно начал готовиться к поступлению в аспирантуру, у меня появилась потребность печатать научные статьи. А как их печатать, если не на чем? Будучи в командировке в Ленинграде, я завертелся в делах и вспомнил о том, что мне надо купить портативную машинку для печати, только за час до отхода поезда. Я забежал в один из магазинов, рядом с Московским вокзалом. Там продавались только большие машинки типа «Украина». Я обратился к продавцу:
       – Скажите, а маленькую, портативную машинку я у вас могу купить?
       – У нас в магазине – нет, но я вам сделаю.
       – Нет, мне не надо делать, я хочу купить в магазине.
       – Какая вам разница? Я же сказал – сделаю.
       – Вы мне лучше скажите, где тот магазин, в котором я могу купить такую машинку.
     – При чем тут магазин? Вам что, магазин надо купить или машинку? Я вам русским языком объясняю, что я вам могу продать то, что вам нужно.
       – Нет, спасибо, но вы мне лучше скажите адрес магазина, где эти машинки  продают официально.
       – Ну, черт с тобой!
       И он назвал мне адрес рядом с магазином «Эрмитаж», на улице, пересекающей Невский проспект, напротив ряда магазинов под названием «Апраксин двор».
       Время до отхода моего поезда оставалось чуть больше пятидесяти минут. Ехать всего несколько остановок на троллейбусе. Я, взъерошенный, лечу к троллейбусной остановке. Считаю минуты. Выскакиваю из троллейбуса, бегу, ищу тот номер дома, который мне нужен. Вот он! Я, взмыленный, подбегаю и читаю вывеску:
«Пункт профилактики венерических заболеваний».
       – У…у…у!!! Гад!
        Времени до отхода поезда полчаса. «О! Если бы мысль была материальна! Как я бы отдубасил этого гада мысленно!» И я отдубасил его мысленно, но, увы, не материально.


                Чемодан
      
     Я часто вспоминаю случай, рассказанный мне Женей Баймуратовым. В то время, когда устойчивое состояние в жизни достигалось в нашей стране сначала получением диплома ВУЗа, а затем получением научной степени и звания кандидата или доктора наук (в нашем случае, технических), мы все прошли через трудный путь созидания. Созидания, как мы его называли, «кирпича» – тяжелой книги в твердом переплёте, объемом двести односторонних листов, включая листы с графиками и рисунками. «Кирпич» назывался  ДИССЕРТАЦИЯ. Изготавливался он в трех экземплярах, предъявлялся на ученый совет какого-нибудь ВУЗа или научно-исследовательского института для предварительной защиты. После предварительной защиты, в случае положительного решения совета, «кирпич» корректировался и, через несколько месяцев, предъявлялся на основную защиту. Защитив свой труд, диссертант получал один экземпляр своего фолианта обратно для того, чтобы потом долго лицезреть, чего это он «натворил». Проходили опять месяцы, и вот, после утверждения положительного решения совета Высшей Аттестационной Комиссией страны, руководимой ученым под недвусмысленной фамилией Угрюмов, соискатель ученой степени – диссертант, наконец, получал эту самую ученую степень кандидата или доктора наук.
       После этого изнуряющего процесса соискатель на радостях веселился от всей души, побеждая в этом веселье тот стресс, который давил его долгие месяцы надежд и ожиданий. Иногда, правда, побеждал стресс, и соискатель после защиты диссертации, расслабившись, попадал в больницу и там долго приходил в себя. В общем, все, что происходило с диссертантом-соискателем, напоминало первый в жизни затяжной прыжок с парашютом, когда парашютисту в начале полета вдруг приходила мысль: «А взял ли я парашют?» Или, если взял, то: «Раскроется он или нет? Ура! Раскрылся!» Если же это состояние  парашютиста не берет за душу, потому что вам оно совершенно незнакомо, то состояние соискателя можно сравнить, хотя бы, с состоянием обалдевшего от ожидания Вани, который с все большим и большим ускорением бегает вокруг роддома, где его возлюбленная Маня вот-вот кого-то родит. Бегает он так до тех пор, пока его не остановят и скажут, что у него родилась тройня. Тогда он неожиданно встает на голову и начинает издавать радостные вопли, забыв спросить: «А они беленькие?».
       Вот в таком предродовом состоянии Женя Баймуратов стоял у стойки администраторши, предъявив билет для полета в Харьков, где ему завтра предстояла предварительная защита диссертации на ученом совете.
       Администраторша потребовала сдать чемодан в багаж.
    – Извините, – просительно заговорил Женя, – это не чемодан, это всего лишь маленький чемоданчик. Но в нем лежит большой труд – то, над чем я трудился последние три года.
       – Ну и трудитесь, сколько вам влезет, а чемодан сдайте.         
       – Послушайте, а вдруг какая-нибудь случайность. Я просто не знаю, что со мной тогда будет.
       – Ничего с вами не будет. Получите в багажном отделении свой багаж и пойдете опять трудиться.
       – Девушка, простите, там моя диссертация лежит, а завтра ученый совет.
   Сзади на Женю начали напирать нетерпеливые отлетающие, загудели слова возмущения.
       – Вот что, гражданин, – взъерошилась администраторша, – я вам никакая не девушка! А вы или летите без чемодана, или идите с чемоданом.
       – Так я пойду, – обрадовался Женя.
       – Нет, не туда, а обратно, откуда пришли, а то я сейчас милицию вызову.
       Пришлось сдать чемодан. В самолете Женя все время переживал, как тот парашютист: «Раскроется парашют или нет?» Прилетел в Харьков. Срочно – в багажное отделение. С нетерпением ждет, когда привезут багаж с его рейса. А багажа нет и нет. Начал волноваться. Уточнил у работника аэродрома, тут ли выдают багаж. Да, тут. Прошло полчаса. Когда привезли очередную партию багажа, Женя не вытерпел и обратился к сопровождающему багажи, где багаж с его рейса?
       – Ты что, чокнулся? Их с твоего рейса прямо у самолета пассажирам раздавали.
       У Жени на лбу выступил холодный пот. Он перескочил через ограждения, выскочил на летное поле и увидел вдалеке, где когда-то стоял его самолет, одинокий чемодан. К этому драгоценному чемодану уже направлялась тележка, чтобы отправить его в лучшем случае на склад потерянных неряшливыми пассажирами вещей.
   – У…и…и! – взвыл Женя и рванул по-спортивному вдоль летного поля, сопровождаемый трелями свистков трех милиционеров и бранью работников аэродрома. Успел раньше тележки. Вцепился мертвой хваткой в чемодан и… долго не отвечал на вопросы окружающих. Защита состоялась вовремя и успешно.
               

                Растем, братцы, растем
                (лопух тоже растет)    
               
               
                Пора сдвигать кровати
      
     В 1972-м году я выехал в Харьков, где, в Институте радиоэлектроники, мне предстояло защищать диссертацию. Защищаться мы должны были вдвоем. Сначала Владимир Волков – преподаватель этого института, затем я – начальник лаборатории микроэлектроники из Горького. Главным оппонентом у Волкова должен был быть член-корреспондент Академии наук Рафкат Эмирханович Валитов. Он же – мой руководитель диссертационной работы. Когда мы с Волковым встречали Валитова в аэропорту, он очень удивился:
       – А вы, Шаров, чего тут делаете?
      – Я, Рафкат Эмирханович, тоже защищаюсь и прошу вас, как руководителя, выступить на совете.
       Мои слова озадачили Рафката, и, надо отдать ему должное, он весьма продуктивно выступил в мою защиту.
     – Во-первых, – сказал он, – я бы хотел сообщить совету, что был весьма слабо посвящен в результаты работы моего подопечного.
       Члены совета и я насторожились. Начало-то панихидное.
       – Диссертант проявил завидную самостоятельность, – продолжал он, – он сделал, собственно, все сам. Сейчас, оценивая его труд, я несколько удивлен, как в области достаточно исследованной можно было найти столько нового и интересного. Использование его изобретений с соответствующей теоретической и практической проработкой фактически видоизменили технику измерений группы М3, повысив качественные и экономические параметры измерителей СВЧ-мощности.
       И далее в том же духе. Я был принят на ура. Пятнадцать положительных шаров из пятнадцати возможных.
       На совместном с Володькой банкете мы здорово набрались. Достаточно сказать, что когда мой старший оппонент Лев Кучин – профессор Авиационного института – захотел уйти, я сунул ему в карман две бутылки коньяку (холостяк, пригодится), заплатив за них буфетчику. И только когда Володька сказал мне, что этот вот холодильник наш, я понял, что покупал у буфетчика свой коньяк.
       По окончании банкета мы в небольшой компании отправились к Володьке домой. Я привез для этого случая с собой трехлитровую канистру ректифицированного спирта. Переживающий за меня коллектив возглавляемой мною лаборатории вручил мне эту канистру, исключив ее из ежемесячных производственных затрат лаборатории. Коллективу этому я еще до банкета успел кинуть телеграмму: «Вешайте в лаборатории плакат:

                «Коллектив наш очень рад,
                Наш начальник кандидат».
      
       У Володи Волкова развернулось соревнование – кто выпьет полстакана спирта и лучше всех при этом улыбнется. Поскольку я уже был изрядно накачан, я не воспринимал ни вкус, ни цвет того, что пью. Я выпил, не поморщившись, и блаженно улыбнулся. Мне присудили первое место. Затем посадили в какой-то грузовик рядом с водителем и отправили домой. Было часов двенадцать ночи. Мне надо было ехать сначала в Москву, а затем – в Горький.
       Водитель грузовика высадил меня с моим чемоданом и уехал. Удар по нутру, особенно спиртом, был настолько оглушительным, что я стоял посреди площади, ничего не понимая. Где я? Зачем я тут? Почему я тут? Я часто видел абсолютно пустые глаза очумевших алкоголиков. Эти глаза ничего не выражали, ничего не видели, как будто их отключили от спецвычислителя в кумполе черепной коробки передач. И только мозжечок еще управлял организмом, чтобы тот не сломал обо что-нибудь копчик. Помотав башкой, я взбаламутил извилины и заставил их зашевелиться.
         – Ага, я на вокзальной площади. Надо туда, на вокзал.
       На вокзале в кассу стояла длинная очередь. Я подошел к кассе. Все расступились. Я сунул в окошечко пятнадцать рублей. Мне дали билет. На билете – вагон номер восемь. Вышел на перрон. Передо мной вагон номер восемь. Ступеньки уже убираются. Я вошел. Поезд пошел. Как я потом уже догадался, в кассе без очереди продавали билеты на отходящий поезд в Москву. Я понемногу начинал соображать.
   – Послушайте, дорогая, – обратился я к пожилой проводнице, – мне сегодня умопомрачительно везет. Куда бы я ни пришел, пожалуйста! Может быть, волшебные сюрпризы продолжатся?
       – А как же, – ответила проводница и открыла дверь моего купе. В купе было четыре места, а занято только одно. Я вошел.
       – Господи, красотища какая!
       На кровати лежала красивая молодая женщина, раскинув локоны золотистых волос по подушке. Я сильно хлопнул дверью. Женщина проснулась.
      – Простите, – говорю, – я неосторожно закрыл дверь. Вот вам за это шоколадку. Кстати, выпить сухого вина не хотите? У меня в чемодане есть.

       Я спал, и мне снилась красивая золотоволосая женщина, которая смотрит на меня и ласково успокаивает. Проснулся я уже днем, в двенадцать тридцать дня. Женщина вышла. Я оделся. Женщина вошла.
       – Простите, я вчера был очень заряжен. Я вам не мешал? О! Полбутылки сухого вина! Давайте допьем.
       – Давайте.
       – Простите, а вы откуда едете?         
       – Из Симферополя. Вы уже спрашивали.
       – А как вас зовут?
       – Марина. Вы не только спрашивали, но и записали.
       – А я что, и телефончик ваш записал?
       – Конечно.
       Я заглянул в записную книжку. Точно.
       – Вы знаете, я впервые в жизни столько выпил, что ничего не помню. Обычно ноги отказывают, а голова продолжает работать. А тут что-то новенькое. А что я еще делал?
       – Вы угостили меня вином. Потом вдруг забыли про меня и стали раздеваться. Потом снова меня обнаружили,  уже будучи в трусах.
       – Ну и что?
       – Что, что. Вы сказали: «Пора сдвигать кровати». Попытались сдвинуть свою. У вас ничего не получилось. Вы упали и заснули. Пришлось вас одеялом накрывать. Где-то утром, часов в одиннадцать, вы проснулись, приподнялись, посмотрели на меня и сказали: «Вот это красотища снится», - и снова упали.
   – Так, может быть, мы в Москве какое-нибудь культурно-просветлительное мероприятие проведем?
       – Придется без меня. Через пятнадцать минут меня встречает мой муж для проведения этих мероприятий.
               
                Дача
      
     В начале семидесятых моя Галочка получила стандартные шесть соток в новом кооперативе садоводов в садоводческом комплексе Рекшино. Место было болотистое, и нужно было немало потрудиться, чтобы освоить участки. Поэтому члены кооператива присвоили кооперативу название «Оптимисты». Сверху – торф. На глубине в один метр – вода. Дальше слой глины и под ним песок. Но, если выкопать большую яму, сняв слой торфа, затем прорубить в слое глины дыру и засыпать в эту яму плодородную землю, то можно сажать яблони, сливы, вишни и прочее. Так мы и сделали. Пусть растет. Затем купили за двести пятьдесят рублей сборный стандартный домик из шпунтовки, жилой площадью двенадцать квадратных метров, и, когда выдался свободный день, я собрал человек семь друзей, взял сумку, набитую выпивкой и закуской, и мы за один день поставили домик. Когда ставили крышу, мне в голову пришла интересная мысль. Из свободного пиломатериала (не путать с пиломатериалом, находящимся в сумке) сколотили стенки высотой в полтора метра и на эту дополнительную высоту подняли крышу. Получилась двухэтажная каланча. Сам бог велел рядом сделать пристрой в виде прихожей, чем и занимался мой отец, будучи уже в пенсионном возрасте.
       Когда все было готово, наступила благодать. На свежей торфяной почве наш участок следующим летом вспыхнул красной клубникой, смородиной и малиной. Мы радовались, не обращая внимания на мелкие досадные неприятности, которых тоже хватало. Пока мы, разиня рот, обдумывали, как и где поставить домик, наш шустрый сосед по участку задвинул на нашу территорию свое движимое имущество – огромный сарай, а чтобы у нас не возникала мысль его задвинуть обратно, впритирку поставил недвижимое –  туалет. Это было нахальство – на нашей территории нам же и воздух портить! Когда его не было на даче, мы задвинули сарай обратно, а в туалете перенесли дверку  на нашу сторону, а там, где она была, прибили лист фанеры, на котором губной помадой написали «Осторожно! В туалете СИДИТ злая собака!» Территория наша – что хотим, то и делаем.
       Каждой весной мы обнаруживали взломанные замки. Это всякие бездомные отдыхали на нашей даче, пока нас не было. Один незадачливый мародер залез в окно и попытался через второй этаж попасть в прихожую, а, поскольку над прихожей потолок был фанерный, то мародер и грохнулся сверху прямо на набор тазиков и кастрюль. О! Как он был зол! Как он был зол! Все, что можно было растоптать, растоптал, все, что можно было изломать, изломал.
       Однажды осенью, оставляя дачу до следующей весны, я навесил на входную дверь малюсенький замочек и оставил его незапертым. Приглашаю, мол, заходите. На столе оставил лист бумаги, на котором нарисовал свою свирепую рожу, и написал: «Не будь жмотом. Выпил, закусил – оставь хозяину!» Каково же было наше с Галочкой удивление, когда следующей весной мы обнаружили на столе полбутылки водки, рюмку и полбанки заплесневелых огурцов.
       Я представил себе, как глубокой прошлой осенью здесь сидел человек, ему было скучно, выпить было не с кем, и он, глядя на мою свирепую рожу на листе бумаги, пил со мной. Со мной ему было веселее. «Жить надо дружно, – сказал кот Леопольд, – тогда и на хвост наступать не будут».         


                Столкновение   
      
     С соседом по лестничной клетке Николаем Ивановичем мы еще раньше работали в ЦНИИ-11. Кандидат наук Николай Иванович был значительно старше меня и носил очки с большими диоптриями. Несмотря на свое плохое зрение, он был страстный любитель леса: собирал ягоды, грибы, калину, рябину и другие дары природы.
       Однажды пришло известие: Николай Иванович попал в автомобильную катастрофу и теперь находится в больнице, где ему на лице накладывают швы. Ахи, охи. Наконец, выяснилось, что Николай Иванович пострадал не сильно, отделался рядом травм на лице. После того, как он вернулся, мы узнали, что же случилось.
       Оказалось, что Николай Иванович возвращался из леса очень поздно, когда на землю опустилась темнота. Если к этому еще добавить плохое зрение, то неудивительно, что он ничего не видел. На дороге, по которой он шел, стоял грузовик. Габаритные огни были выключены, поэтому Николай Иванович его не заметил. Из-под горы вдруг выскочила автомашина и ослепила Николая Ивановича фарами. Он инстинктивно бросился вправо, в кювет и… произошло столкновение Николая Ивановича с грузовиком. Задний борт грузовика встретился в темнотище с лицом Николая Ивановича. На попутной машине его отвезли в близлежащую больницу, где и прооперировали.
       А грузовик? А что ему грузовику будет. Солнышко встало, он и уехал.   


                А умище-то, умище куда я дену?
      
       Мне понравился один анекдот. Стоит будто бы у станка токарь и вытачивает детали. А борода, шевелюра и физиономия, ну копия – Карл Маркс. Балдеющие от благоговения перед ликами классиков Марксизма-Ленинизма высокопоставленные партийные деятели окружили однажды двойника великого создателя «Призрака Коммунизма» и говорят:
       – Ты бы, Василий Петрович, бороду хотя бы сбрил. А то ведь неудобно как-то. Хоть портрет Маркса с тебя рисуй.
       На что Василий Петрович им отвечает:
       – Ну, хорошо. Сбрею я бороду. А умище-то, умище куда я дену?
       Так вот эта самая борода как бы добавила новое качество Василию Петровичу, которое надолго прилепилось к нему вместе с бородой. Он стал не просто токарь Василий Петрович, а нечто похожее на создателя Коммунистического лагеря планеты Земля.
       Как я уже не раз говорил, человек и общество неразделимы. Человеку очень важно, что о нем думают другие. И если человек испытал восторженные аплодисменты зрителей, то это, внешне отличающее его от остальных, вместе с его внутренним желанием  еще и еще повеселить людей, сохраняется на всю жизнь, приклеивается, ну как борода Карла Маркса к Василию Петровичу. И даже более того – бороду Василий Петрович может сбрить и забыть о ней, а вот настоящий шутила, даже очнувшись на операционном столе после наркоза, обязательно отмочит, глядя на врачей что-нибудь вроде:

                «Вижу в белом у дверей
                Ангелов или врачей?
                Можно вам вопрос задам:
                Где я – ТУТ или я – ТАМ?»

       Когда я, будучи начальником отдела микроэлектроники СКБ РИАП, занимался созданием технологической базы микроэлектроники на заводе Радиоизмерительной Аппаратуры (РИАП), опробование этой технологической базы проводилось, в том числе, на разработках Евгения Баймуратова. В частности – тонкопленочных СВЧ-микротермопар.  Заводу РИАП наши технические новшества были поперек горла, поскольку внедрялись в производство они с трудом, нарушали установившийся ритм выпуска продукции, снижали экономические показатели завода. Мы с Баймуратовым, два кандидата технических наук, днем и ночью пропадали в цехах, а вместе с нами с дрожью в коленках переживали за план завода его руководители разных рангов.
       Но вот установленный сверху срок истек. Что-то было сделано, что-то требовалось доделать и даже переделать, но всеобщее напряжение спало, цеха наполовину опустели, и в это время была назначена конференция трудового коллектива. Я сел и написал небольшую инсценировку, суть которой заключалась в том, что три тысячи лет тому назад у одного шаха родилась идея внедрения в производство микроэлектроники. Я предложил Баймуратову сыграть перед конференцией эту сценку. Он согласился.
       И вот открывается занавес. На большой тумбе сидит великий шах ин шах Зауэр Хасан Оглы Баймуратов Шакир нуг в чалме, в халате с блестящими пуговицами в виде ручек управления радиоизмерительными приборами. В руках он держит толстую проволоку миллиметров пяти в диаметре. Здоровые, полуголые мужики обмахивают его опахалами (это вакуумщики моей лаборатории). Входит его вассал в халате, подпоясанный кушаком, за который заткнуты остроконечные поглотители от СВЧ-нагрузок. Это Али Па;ша, то есть я. Али Па;ша встает на колени, бьет челом в пол, а заодно чешет кое-что сзади, ниже поясницы.
       – Ты звал меня о великий Зауэр Хасан Оглы Баймуратов Шакир нуг?          
       – Я звал тебя, Али Па;ша, чтобы показать тебе эту уникальную вещь.
       – Что держишь ты в своих руках, о великий?
    – Это микропровод, будущее нашей техники. Лева Ибн Тереньев выпросил его по дороге из Мекки у одного дервиша, когда тот спал. Теперь наша задача запустить этот уникальный образец в производство.
       – Мы запустим его, о великий, прямо в производство.
       – Да, да! И пусть производство вздрогнет под натиском наших новых идей и загремит слава о наших достижениях.
       – Производство вздрогнет, мой повелитель, и, нет сомнения, загремит.    
    Эта фраза вызвала бурную реакцию, особенно в первых рядах, где сидели руководители, получившие каждый не один выговор за невыполнение плана внедрения новой техники. А Баймуратов тем временем продолжал:
       – Не пройдет и трех тысяч лет, как на базе этого микропровода мы создадим такие изумруды техники, как «Приз», «Идеал». А затем родятся сверкающие бриллианты  «Миндаль», «Мениск».
      Шло перечисление тех шифров разработок, внедрение которых создавало наибольшую головную боль руководителям. Руководство ерзало.
       – Производство и не заметит, – продолжал Шах, – как превратится в обладателя этих драгоценностей.
       – А когда заметит, – поддакивал Али Па;ша, – будет поздно, потому что руководство этого производства уже получит премии за освоение новой техники.
       Задние ряды аплодировали. Всем было известно, что премии за внедрение новой техники получало практически только руководство.
       – Мы опутаем производство микропроводами, – гремел Шах.
     – Да, да мы запутаем производство, – вторил Али Па;ша. – А потом. Что мы будем делать потом?   
       Шах мудро задумался. Ничего не придумав, он обратился к полуголому вакуумщику с опахалом:
       – Как ты считаешь, вездеснующий Лева ибн Тереньев, что мы будем делать потом?
       – Мы устроимся туда работать, о Великий.
       – Правильно. И будем еще три тысячи лет распутывать это дело.
       Зрители аплодировали. Руководители ясно представили себе перспективу ближайших трех тысяч лет.
       А потом работа, работа, работа. Постоянно не хватает времени. Чем энергичнее однообразный рабочий крутеж, тем быстрее пролетает время и тем больше и больше его не хватает. Время превращается в мгновение, жизнь пролетает, остаются только редкие запоминающиеся фрагменты.
       И вот в этой круговерти наступает стоп… и ты выныриваешь, как Иванушка-дурачок, на каком-нибудь праздничном застолье. Рюмка, другая, и вот уже со всех сторон звучат шутки, прибаутки. Как-то так получилось, что на всех застольях, посвященных многочисленным датам, повышениям, провожаниям, я читал свои юмористические вирши. Где – в стихах, где – в прозе. А потом наступило время, когда я уже не мог появиться на праздничных застольях без этих виршей. Появиться без них – означало выразить неуважение к человеку, которого на этот раз поздравляли. Накопилось много, много материала, с которым я стал появляться на творческих собраниях современных писателей.   
       Что-то вроде бороды, преобразившей токаря Василия Петровича снаружи, пристало ко мне изнутри. Теперь уже, наверное, навсегда.   


                Господин профессор
      
       Через несколько лет работы по совместительству в Горьковском политехническом институте  в качестве доцента кафедры Конструирования и технологии радиоаппаратуры я узнал основных корифеев радиотехнической науки в этом ВУЗе. Одним из них был профессор, назовем его Смоленский. Скрыть истинную фамилию профессора побуждает меня пикантность ситуации, происшедшей с ним.  Это был невысокого роста человек, плотного телосложения, вышесреднего возраста, с лицом Черчилля. Когда он проходил мимо, его лицо заставляло окружающих прекратить броуновское движение, выстроиться  в ряд и почтительно пронаблюдать прохождение господина профессора. Настоящий Черчилль когда-то говорил, что, когда входил Иосиф Виссарионович Сталин, непроизвольно появлялось желание встать. Так вот, когда проходил профессор Смоленский, хотелось вскочить, построиться и скорчить почтенную рожу.
       Однажды, в теплый воскресный майский день на Верхневолжскую набережную высыпало множество празднично одетого народа. Утомленные прошедшими зимними морозами, люди вдыхали свежий весенний воздух, и это весеннее настроение побуждало их улыбаться и подставлять под солнечные лучи счастливые лица.
       Я вдруг увидел, как по тротуару, сгорбившись, степенно вышагивает маленький Черчилль с таким сверхсерьезным выражением на лице, что люди останавливались и пропускали его, как небольшого размера корабль, раздвигающий направо и налево все, что встречалось на пути. Шел он, слегка сгорбившись, наклонив туловище вперед, скрестив руки за спиной, почти так же, как это делают конькобежцы.  Прогулочный шаг его чем-то напоминал гусиную поступь. Голова его была выдвинута вперед, нижняя челюсть – тоже, взгляд устремлен прямо, мимо оторопевших прохожих. Он шел, как солидный гусь, выбрасывая вперед то одну, то другую ногу.
       Особенностью внешнего вида этого величественного корабля было то, что у него напрочь были расстегнуты все пуговицы на брюках, а поскольку, как я уже сказал, шел он, нагнувшись корпусом вперед, место на брюках, которое должно быть застегнутым, расхлебянилось настежь. Он шел, и народ расступался перед ним, не решаясь подойти и сказать о непорядке в его туалете. Так он профланировал от памятника Чкалову до поворота на Сенную площадь, сохраняя чувство достоинства, не замечая того, что его достоинство тоже вот-вот готово было прогуляться на свежем воздухе.         


                Вечный студент             
      
     Уже, будучи главным инженером СКБ РИАП, я по старинке с интересом контролировал работу отдела микроэлектроники, где был когда-то начальником. Народ там был, как и везде, разный, но некоторые товарищи особенно выделялись своими индивидуальными качествами. Володя Рождественский – инженер по фотолитографии – отличался безудержным энтузиазмом. Он всегда что-то программировал и никогда ничего не доводил до конца. На работе у него всегда было много прожектов, и требовалась определенная настойчивость, чтобы заставить его делать то, что надо. И он делал. И хорошо делал. Там же, где он решал самостоятельные задачи, все, как правило, погибало под громадьем прожектов. Например, как студент физфака Горьковского госуниверситета, он добрался-таки до защиты диплома, но, увы – получил двойку. Ко мне пришла делегация из отдела.
       – Павел Павлович, помогите. Затюкали человека.   
   Председателем комиссии по приемке дипломов был мой знакомый, начальник отделения НИИ Измерительных Систем Лев Николаевич Тюльников. Когда-то он был начальником отделения в ГНИПИ (бывшем ЦНИИ-11), а я – секретарем партийной организации этого отделения. Приходилось разбираться в той жесткой обстановке подсиживания, которая была создана не без его участия, и которая отличалась тем, что там больше занимались взаимоотношениями, чем работой. Я, как человек в жестких ситуациях спокойный, когда успешно, а когда и безуспешно выполнял роль кота Леопольда. Причем обе противоборствующие стороны всегда были мной недовольны, поскольку я почему-то, разобравшись в ситуации, не принимал именно их сторону. Моей же целью всегда было снять накипь пустого противоборства, обнажить объем чисто рабочих задач, сунуть туда правых и виноватых и поздравить всех с окончанием успешных поисков путей решения этих задач.
       И вот я в Горьковском госуниверситете. Продолжается работа комиссии по приемке дипломных работ. Ко мне выходит Тюльников.
       – Привет, Паша. Чего ты пришел?   
       – Вы завалили одного моего инженера. Чего можно придумать?
      – Рождественский, что ли? Так он сам себя завалил. Я еще ни разу не встречал человека, который не понимает вопросов. Ему вопрос, а он опять про шилишпера.
       – Понятно, понятно. Я знаю Рождественского, как свои пять пальцев. Вопрос в другом – что можно сделать? Повторить защиту можно?
       – Теперь этот вопрос может решить только декан.
       – А где найти декана?
       – Декан не пришел. Пришел его заместитель.
       – Здравствуйте, – обратился я к нему, – Владимир Рождествеский уже давно учится на вашем факультете. Если оставить его еще на год, боюсь, он бросит все, и мы потеряем специалиста.
       – А он специалист?
       – Да, своеобразный, но специалист. Дело свое знает неплохо.
      – Вы, Павел Павлович, правильно отметили, что он давно у нас учится. Насколько я себя помню, он все время здесь учится.
       – Ну и что? Вам это нравится?
    – Вы знаете, в определенной степени, да. Это как неотъемлемая часть факультета, амулет, что ли. Факультет существует пятнадцать лет, и, мне кажется, все эти годы на нем учится Рождественский. Сначала – на очном отделении, потом – на вечернем. А теперь на заочном.
       – Так и что?
   – Что, что! Привыкли мы к нему, вот что. Уйдет Рождественский, что будет с факультетом?
       Шутка мне понравилась, но все-таки мы договорились повторить защиту.
   – Только не сейчас. Немного погодя. Надо подготовить профессорско-преподавательский состав к утрате, – продолжал шутить зам. декана.
       Через некоторое время Рождественский защитился, получил диплом инженера-физика и покинул факультет. Факультет был в трауре.


                На Мытном рынке
      
     Где-то в середине семидесятых я, молодой главный инженер, с пятеркой в кармане, зашел на Мытный рынок и вспомнил, что дома нет моркови, и что именно морковь заказывала мне моя жена Галочка. Вот они – бойкие торговые ряды. Чего только нет! (Во, фраза! Чисто русская. Правильней было бы сказать: «Чего только есть»). Все есть. И морковь, конечно, тоже есть. Я вытащил свою пятерку, попросил взвесить мне моркови на целую трешницу. Взвесили. Я повернулся и уже пошел было домой, да вспомнил: «А два рубля?!»
       – Эй, хозяйка, сдачу давай. 
       – Какую еще сдачу?
       – Я тебе пятерку дал, а ты мне моркови на трешницу. Два рубля давай.
       – Ты че, забыл что ли? Я ж тебе дала.
    – Послушай-ка, тетя, может, ты кому чего-нибудь и дала, только не мне. Кончай шутить, давай два рубля.
       И тут женщину разнесло такой бранью, что я даже подумал: «А не уйти ли мне от этого шума. Черт с ними, с двумя рублями». Но перспектива добираться до Канавина, где я жил, без копейки в кармане удержала меня от этого необдуманного поступка.
       – Послушай, женщина, я серьезный человек, видишь – в шляпе и в очках – неужели ты думаешь, что я стал бы тебя обманывать?
       Но женщина еще больше распалялась.
       – Вот что, тетя, будешь матом лаяться, на штраф налетишь. Понятно?
     – Люди добрые, – взвыла продавщица, – поглядите на него. Ишь ты, шляпу надел! Очки напялил! Вон каки зенки налил! Да держи ты, подавись этими двумя рублями!
    Я взял два рубля и ушел, сопровождаемый  многоэтажнозначительными восклицаниями рассерженной продавщицы. Сел на Черном пруду на трамвай номер один и поехал к себе домой на улицу Совнаркомовскую. Не проехав и одной остановки, я сунул руку в карман, вынул рубль из тех двух, что лежали в кармане, собрался было заплатить три копейки за трамвай. «Стоп! Это ж не тот карман!» Сунул руку в другой карман, там тоже два рубля! «В этом кармане два рубля и в этом два рубля?! Откуда? Мать честная! Выспорил!» На остановке «Лыковая дамба» вышел и побежал по Свердловке к рынку. Подхожу к прилавку. Продавщица аж глаза вытаращила.
       – Что?! Опять?!   
       В руке рассвирепевшая женщина держала здоровенную свеклину, приготовленную для взвешивания. Я понял, что если я сейчас поведу себя неправильно, то этой не взвешенной еще свеклиной женщина взвесит мне в лоб чуть пониже полей моей черной шляпы, после чего эту шляпу некоторое время будет трудно одевать на голову.
    – Опять, опять, тетя. Не волнуйтесь, пожалуйста. У меня к вам вопрос: вы в дальнейшем будете верить серьезным мужикам в шляпах и в очках?
       – Ни… ког… да!
       – И напрасно. Вот вам ваши два рубля с моими глубочайшими извинениями. И прошу вас: верьте, пожалуйста, мужикам в шляпах и в очках, если, конечно, они серьезные.
       И я пошёл домой. Уже подъезжая на трамвае к моей остановке,  я обнаружил, что, в порыве глубокого раскаяния, я оставил сетку с морковью на прилавке у обиженной женщины.      

                Братик   
      
     У меня есть брат Юрий Павлович Шаров, на четыре года моложе меня. В этом году, буквально на днях, ему исполнилось еще только семьдесят пять лет. Как старший брат я, естественно, всегда вникал в его текущие дела. Надо сказать, что братик мой, в отличие от меня, спокойный, размеренный, как будто тяжелый на подъем, но в какую бы мы игру с ним ни играли, то ли это шашки, то ли карты, где требуется сообразительность, то ли настольный хоккей, где требуется быстрота реакции, он всегда меня обыгрывал. Но там, где я проходил через лабиринты жизненных ситуаций и оказывался у цели, он по непонятным причинам застревал на полдороге. Я, не имея никаких природных данных, ушел в конькобежный спорт, не бросал это занятие, пока не были исчерпаны до конца те, невысокие возможности моего организма. Братик, будучи в юные годы некрупным пацаном, пошел в классическую борьбу, и, когда вскоре бросил это занятие, к нашим отцу и мамаше чуть ли ни с мольбами приходил тренер братика, рисуя родителям прекрасные перспективы Юрия в спорте. По словам тренера, такие самородки встречаются редко, и надо во что бы то ни стало вернуть его в спорт. Но, по каким-то внутренним, противоречивым соображениям, братик бросил заниматься борьбой в самом начале своего спортивного пути. Я поверил словам тренера только тогда, когда стокилограммовый братик пришел после службы в армии, поднял меня своими ручищами и сказал:
      – Ну, здорово, брательник.
       Но это было потом, а раньше была его попытка поступить на радиофак Горьковского Госуниверситета. Так сказать, по стопам старшего брата. К сожалению, неудачная. Не пройдя по конкурсу, он очень расстроился и, как мне показалось, сломя голову подал заявление на прием в ракетное военное училище, размещенное в Тобольских казармах. Экзамены сдал на пятерки. Преподаватели училища были довольны своим молодым курсантом. А я переживал за него. С армией не шутят. Из офицеров просто так не уйдешь. Я пытался внушить Юрию, что лучше потерять три года в армии по призыву солдатом, чем попасть в опасную историю, если вдруг прозришь, что офицерская служба не твое призвание. Думай!
       Сейчас я виню себя за то, что пытался как-то воздействовать на брата. Может быть, из него получился бы хороший военный. Человек должен сам решать свою судьбу. И он решил. На первом же курсе, на первых экзаменах он просто не отвечал ни на один вопрос. Преподаватели поначалу были в замешательстве. Последовали собеседования, но брат молчал. И тогда все стало ясно. Наказание последовало немедленно: двадцать суток гауптвахты и направление в какой-то штрафной полк, служить.
       Приходилось тяжело. Полк охранял какие-то секретные объекты. Спал братик по три часа в сутки. Но интеллект взял свое. Сначала братик стал писать стихи в газету «На боевом посту». Потом стал редактором местной газеты и, наконец, заместителем секретаря комсомольской организации части. Пришел домой крепким бугаем, поступил техником в ЦНИИ-11, где я уже работал инженером, поступил на вечернее отделение радиофака Горьковского госуниверситета и женился. По окончании ВУЗа стал инженером и активно включился в создание стандартов частоты. Наш институт в этом вопросе выходил на передовые рубежи в мире. Задачей братика была разработка сложных систем многоступенчатых термостатов для этих стандартов.
       Когда я прошел все перипетии защиты диссертации, я поинтересовался отчетами братика и сказал:
       – Братик, материал хороший. Систематизируй и пиши «кирпич».    
       – А как же аспирантура?
       – Аспирантура нужна, если тебе нужна помощь научного руководителя. Если не надо, то и не надо.
       – А как же защищаться без руководителя?
       – А формального руководителя найдем там, где будешь защищаться. А сейчас пока не теряй время, готовься.
       И братик начал готовиться. Вступил в группу соискателей для сдачи кандидатского минимума по иностранному языку и философии. Кандидатские экзамены по этим предметам – обязательные ступеньки в преддверии защиты диссертации. Началась работа, о которой никто из начальства не знал.
       И вот, старший инженер Шаров Юрий Павлович стоит в нерешительности у входа в кабинет главного инженера института. А рядом я. Соображаем. Главный инженер Фатеев Борис Петрович – очень энергичный, жесткий организатор, выходец из того отделения, где работал мой брат. Когда Фатеев был начальником отделения, у него хватало время на все, он решал все вопросы разработок, накачивал начальников отделов, секторов, доходя со своими рекомендациями до техников. Само собой, когда появлялось новое техническое решение, в качестве авторов выстраивалась вереница начальников рангами по убывающей, и часто бывало, что тот инженер, кто предложил это решение, оказывался где-то там, в районе телячьего хвоста. В этом, собственно, не было ничего удивительного – в разработки вкладывались большие государственные деньги, и труд по созданию новой техники, по существу, был общественным.
       Став главным инженером, Борис Петрович не оставил своего патронажа над отделением, где он раньше был начальником. Неудивительно, что, благодаря высокому техническому тонусу в этом отделении, оно стремительно разрасталось и к описываемому моменту составляло чуть ли не половину института. В этой ситуации было довольно опасно появиться со своим фолиантом, как черт из пробирки, и просить его величество главного инженера института Бориса Петровича, чтобы он пристроил тебя на защиту на каком-нибудь научном Совете. Чего доброго, возмутится и тормознет защиту на неопределенный срок.            
       – Знаешь, братик, давай не будем пороть горячку, отложим. А я попытаюсь что-нибудь придумать.
          – Хорошо, отложим.
     И я придумал. В это время в институт приехал некий профессор Баржин из Харьковского военного училища. Я, через моего хорошего знакомого доктора технических наук Воинова Бориса Сергеевича, вышел на Баржина и договорился о его встрече с братиком. Братик всучил ему проект диссертации, и председатель Ученого Совета Харьковского военного училища, полковник, доктор технических наук Баржин, просмотрев диссертацию, согласился быть научным руководителем, сделал необходимые замечания и назначил срок предварительной защиты.
       Братик, окрыленный свалившейся на него удачей, заработал, как отлаженный механизм. Предварительная защита прошла на ура. Началась подготовка к основной защите. Надо было собрать штук двадцать отзывов Ученых Советов различных НИИ, КБ и ВУЗов. Тут я, недавно прошедший эти медные трубы, был весьма полезен.
       Один из отзывов должен был подписать главный инженер опытного завода нашего института Чернов Владимир Николаевич. На его производственной базе изготавливались термостаты различных стандартов частоты. Я принес ему отзыв. Надо сказать, что в основном на опытном заводе изготавливались небольшие по размеру термостаты для рубидиевых стандартов частоты, Сложных систем термостатирования водородных стандартов частоты, разработкой которых занимался братик, было изготовлено всего несколько штук.  Поэтому, прочитав отзыв, Волков спросил:
       – А что, разве и на термостатах можно защитить диссертацию?
       – Ты на чем сидишь? – спросил я.
       – На том же, на чем и ты, на заднице, – ответил он.
       – А она на чем?
       – На стуле.
       – Так вот, на стуле тоже можно защитить диссертацию.
       – Почему?
       – Потому, что стул может быть разным, жидким, например.
       – А может быть запор, – перебил меня Владимир Николаевич.
       – Нет, запор может быть у тебя. А стул может быть жидким, плетеным, деревянным, металлическим, крутящимся, мягким, электрическим и министерским. Представляешь, министерский стул – какая это прелесть, а?
       – Ну, хватит, хватит, убедил.
       Зато главный инженер Киевского завода, имеющий представление о простейших термостатах для рубидиевых стандартов частоты и не имеющий этого представления о термостатах для водородных, сверхточных стандартов, набросился на меня чуть ли не с кулаками. Я ушел от него, благодаря Всевышнего за то, что на моем месте был я, а не мой брательник. Брат бы расстроился и отказался от защиты. Я же – ничего, вышел от него, отряхнулся, подписал отзыв у третьего зама главного инженера, поскулив у него по поводу того, как не любит ваш начальник нас, горьковчан, и спокойно уехал.
       Когда подготовка к защите была закончена и братик получил число и месяц того момента, когда его будет заслушивать Ученый Совет Харьковского училища, когда «кирпич», то есть диссертация, был размножен в трех экземплярах, плакаты подготовлены, текст двадцатиминутного доклада был выучен наизусть, братик собрался ехать в Харьков. Но, увы, не зря же я говорил в самом начале, что братику фортуна всегда показывала для начала совсем не то место. Так получилось и в этот раз. За день до торжественного момента защиты братиком его диссертации пришло известие, что Ученый Совет Харьковского Военного училища (ХВКУ) закрыт Высшей Аттестационной Комиссией, как и многие другие Ученые Советы. Братик сник.
       – Ништяк, – подбадривал я его, – прорвемся.   
       Я созвонился с главным оппонентом на моей прошлой защите Львом Аркадьевичем Кручининым, полковником, доктором наук, профессором, зав. кафедрой, председателем ученого совета Харьковского Авиационного Института (ХАИ). И мы с братиком поехали снова в Харьков.
       В кабинете Льва Аркадьевича мы вручили ему один из предварительных экземпляров диссертации. Он полистал труд, на следующий день дал согласие быть руководителем этой работы и предложил готовиться к предварительной защите в ХАИ. Прошло время. Подходил срок предварительной защиты. И вдруг! Известие! По рассказам знакомых из Харькова, холостяк Кручинин что-то там позволил непозволительное в коллективе секретарш. Та на него телегу в партком (не балуй, чем попало), парткомики всполошились, и вот вам результат: нет в ХАИ полковника, доктора технических наук, профессора, заведующего кафедрой, нет председателя ученого совета. Слинял… вместе с нашим экземпляром диссертации. Братик снова сник.
       – Ништяк, – сказал я ему, – упорство и труд все перетрут.
       Сказано – сделано, и я начал зондировать ситуацию в Харьковском Политехническом институте (ХПИ). А там!!! Там известный уже нам Баржин, собственной персоной! Ушел из военного училища в ХПИ. Вопрос снова на мази. Баржин – руководитель, и пора готовиться к предварительной защите. И снова по-накатанному: предварительная защита принята на ура, назначено время основной защиты.
       И вот она, основная защита. Все, кажется, в порядке. Ученый совет ХПИ – совет высокого ранга, которому разрешена защита не только кандидатских, но и докторских диссертаций. Вот только одна заковыка. Совет проводится последний раз, после чего закрывается решением Высшей Аттестационной Комиссии (ВАК). А кворума нет и нет. А время идет и идет. Члены совета явно игнорируют последнее заседание. Защищаться, как и принято, будут двое. Один – мой братик, второй – местный. Договариваемся с местным, который обеспечивает две легковых машины. Начинается работа. Ловим членов ученого совета по домам, по различным местам отдыха. Наконец, до кворума не хватает одного. Уже прошло полчаса ожидания. Высоконаучная публика начинает недовольно ерзать. Братик ходит по коридору взволнованный. «Неужели снова в тартарары?»
       – Ништяк, братик, – успокаиваю я его, – у нас в запасе есть еще один, последний вариант.
       – Какой?
       – А вот какой. Кто у нас руководитель в Высшей Аттестационной Комиссии СССР? Угрюмов! Так вот у нас есть возможность написать этому Угрюмову веселое письмо о том, что, мол, мы послали диссертацию в один совет – его по вашей Угрюмовской воле разогнали, направили в другой – тоже разогнали, и в какой бы совет ни попала наша диссертация, совет лопается, как мыльный пузырь. Потеряв надежду на реализацию нашего законного права на защиту диссертации, мы, уважаемый товарищ Угрюмов, высылаем эту диссертацию вам, в ВАК, и пусть вас разнесет в мелкие научно-интеллектуальные брызги. И не пугайте, пожалуйста, своей фамилией нас, рвущихся к высотам знаний, законопослушных граждан страны. Ну, как? Успокоил?
       – Развеселил, – ответил братик.
       Вдруг нам сообщили радостную весть: последний из отсутствующих членов совета, подполковник такой-то, был замечен с сумкой, наполненной продуктами, на такой-то улице, переходящим в неположенном месте трамвайную линию. Был задержан милиционером для разъяснений, но неожиданно отбит одним из наших экипажей. У подполковника отобрали сумку с селедкой, запихнули в машину и наставили на него авторучку: «Господин профессор, нужно исполнять долг». Кворум был обеспечен, и совет начал работу. Братик развернул свои плакаты и, в том числе, большого размера фотографии сложных систем термостатирования, каких ученые ВУЗа видом не видели, слыхом не слыхивали. В выступлениях оппонентов и рецензентов прозвучали ласкающие слух предложения: а не присудить ли братику степень доктора технических наук? Это было опасно, так как, приняв такое решение, совет мог спровоцировать отрицательное решение ВАК. Здравый смысл восторжествовал – братику присудили ученую степень кандидата технических наук.
       То ли руководство нашего института было оскорблено такой самостоятельностью братика, то ли оно просто не заметило события защиты, только братик как был, так и оставался ведущим инженером, и перевод его в старшие научные сотрудники с повышением оклада не предвиделся. И он ушел на эту, соответствующую его остепененности, должность на другое предприятие. Но это уже другая история.   
    

                Повышение квалификации
      
       В 1977 году родное наше Министерство Промышленности Средств Связи решило заняться подготовкой в плановом порядке главного звена управления промышленностью – директоров предприятий, в том числе директоров НИИ и КБ. Почему главного? Да потому, что в системе повышения научно-технического потенциала Страны пятилетние и годовые планы развития уже не могли  рождаться в кабинетах министерских работников. Вал научно-технических задач так быстро разрастался, что, если бы министерские руководители, несмотря на свой достаточно высокий технический уровень, попытались управлять этим процессом, не обращая внимания на нарождающиеся высококвалифицированные кадры на предприятиях разработчиках, то Страна эта только и занималась бы внедрением кукурузы в районах мертвой мерзлоты.
       Сама жизнь подсказала принцип планирования, заключающийся в том, что руководители направлений разработок на местах, как правило, доктора и кандидаты наук, на основе знания уровня зарубежной техники, формировали план задач на ближайшее будущее и на долгосрочную перспективу, предлагали эти задачи на утверждение в научно-тематические подразделения министерств. Далее эти прожекты превращались в жесткий план, принятый специалистами министерств и утвержденный чиновниками, а, в большинстве случаев, Военно-промышленной комиссией (ВПК), не выполнить который уже было нельзя. Система отчетности давила всякую возможность отлынить от выполнения того, что сам придумал.
       Вот почему в Стране заработал принцип отбора и воспитания руководителей научно-технических предприятий, не только обладающих чувством ответственности за порученное дело, как это было на заре Советской власти, но и достаточно грамотных, чтобы, как минимум, со знанием дела барахтаться на гребне бурного потока развития мировой науки и техники. В такую группу я – главный инженер Специального КБ радиоизмерительной аппаратуры – и попал в феврале 1977 года.
       Группу, человек тридцать, собрали со всего Советского Союза в Москве, посадили в автобус, отвезли в село Покровское и разместили на пятом этаже в двухместных номерах действующей гостиницы. Первые четыре этажа были пустые. В первый же вечер нас ждал приятный сюрприз. Оказывается, рядом расположился шикарный дом отдыха, из здания которого звучала призывная музыка танца. Гостиница наша использовалась в летнее время для отдыхающих, а в зимнее время пустовала.
       Потребовались кое-какие организационные мероприятия. Старостой группы был избран Леша Молчанов, главный инженер Киевского института. Его заместителем выбрали меня. Поскольку Леша обладал явно выраженным характером лидера, то он сразу же полез на трибуну, чтобы произнести глубокую речь с огромным количеством предложений. Естественно, что выполнять эти решения должен был я, его заместитель.
       Не зря говорят: большому кораблю большое плавание. В соответствии с этой поговоркой Леша впоследствии стал директором Мытищинского института, а потом и главным инженером шестого Главного Управления МПСС – моим начальником. Среди нас был будущий член-корреспондент Академии Наук Ульянов Адольф (интересное сочетание, правда? Адольф и Ульянов), Генеральный директор Горьковского НПО Кварц, куда входило и СКБ, которым я руководил. Среди нас был Виталий Хохлов – главный инженер Саратовского НИИ, а в будущем – начальник Главного Технического Управления министерства, и много, много других  неординарных личностей. Я же, как бывший член профкома ГНИПИ по культурно-массовой работе, пытался направить по вечерам бурный поток волеизъявлений очень энергичных (не зря же все они стали главными инженерами) людей с различными интересами в какое-то более-менее организационное русло. Чтобы вся эта энергичная компания после коллективного застолья  не ходила на ушах, а перемещалась в цивилизованном направлении.
       Должен прямо сказать, что заставить эту компанию играть в ладушки или хотя бы подчиниться какой-то единой концепции времяпрепровождения было невозможно. Ничего не поделаешь – личности. Поэтому я, в конце концов, и оставил свои попытки как-то влиять на творческий процесс этого самого времяпрепровождения, превратившись сначала в наблюдателя, а потом и сам поплыл по течению того бурного потока воскресных и вечерних мероприятий, которые к тому же были во всех отношениях приятны и интересны.
       Два дома отдыха, село с достаточным количеством интересных молодых людей, магазин с вином и закуской. Всего этого было достаточно, чтобы наша гостиница превращалась по вечерам в гудящий улей из высококвалифицированных персонажей различной степени поддатости.
       Экзотичный случай произошел с главным инженером одного Дальневосточного института. Было заведено запирать входную дверь гостиницы где-то в двенадцатом часу ночи. Так вот, во втором часу ночи кто-то начал грохотать в дверь. Дежурная тетя Дуся подошла, чтобы открыть, и сквозь стеклянную дверь увидела нечто, от чего попыталась потерять сознание, но передумала, взвизгнула и побежала к нам на пятый этаж. Был конец марта, и время снежного человека прошло. Этот был глиняный.
       – А что он сказал? – спросили мы тетю Дусю.
    – У!.. У! – ответила она, то ли подражая испугавшему ее страшилищу, то ли затрудняясь что либо выговорить.
       Не добившись от нее ничего, кроме известного уже “У!.. У!..”, мы спустились посмотреть на того, кто так напугал тетю Дусю. Когда его впустили, он представлял собой сплошной ком глины с вытаращенными окулярами.
       – Ты кто, мужик?
       Мужик сделал по-женски книксен и представился. Окуляры вытаращились у всех. Ни себе фига! Наш! Оказалось, что он в определенной степени «нагруженности» переходил по доске какую-то глубоко вырытую траншею метров шесть шириной, наполовину наполненную водой. Как и следовало ожидать, он туда плюхнулся. Попытался выползти по скользкому глиняному обрыву. Не получилось. Сполз обратно. Попробовал снова. Уже подползая к краю, снова съехал. Началась борьба за выживание, которая после многочисленных попыток увенчалась успехом. Подойдя к гостинице, начал стучать в дверь, оставляя на ней грязные отпечатки. Когда подошла тетя Дуся, начал орать, что он живет… тут.
       Когда тетя Дуся его увидела, у нее отказали все органы чувств, в том числе и слуха. Единственно, что заработало с утроенной силой, так это ноги. На пятый этаж она влетела порхающей бабочкой.
       На следующий день страдалец рассказывал, что, войдя в свой номер, он в первую очередь открыл горячую воду в душе и зашел туда, как был – в верхней одежде, решив по мере отмывания грязи снимать с себя одежду. Отмыл пальто, снял. Отмыл ботинки, снял. Отмыл штаны и пиджак, снял. Наконец, снял рубашку, трусы и завалился спать. Каково же было его удивление утром, когда он, проснувшись, обнаружил, что завалился спать в мокрой майке, под которой обнаружился огромный ком глины.
       Когда в июне месяце мы, наконец, возвращались домой, в записных книжках у нас было очень много реквизитов новых знакомых, поскольку пока мы жили в селе Покровском, там сменилось семь-восемь заездов в домах отдыха.            
         
                Сачхере   
      
     Я приехал из подмосковья домой, когда моя жена Галочка и дочка Леночка были уже в Грузии, в поселке Сачхере, в пансионате отдыха. Сначала были телеграммы радужного содержания: «Все в порядке, живем хорошо, купили тебе в подарок рог». Вдруг телеграмма: «Срочно приезжай! Леночка заболела!». Ничего себе «приезжай!» В Грузию! В разгар сезона! Стал искать пути. Один мой знакомый, студент заочного отделения радиофака ГПИ, а теперь начальник радиотехнического узла аэропорта, у которого я принимал экзамены, будучи доцентом Горьковского политехнического института по совместительству, устроил меня в самолет до Тбилиси в качестве какого-то груза.
       В Тбилиси сорок градусов жары. Изнываю. Уговорил кассиршу продать мне билет до Зестафони, а там рядом и Сачхере, где отдыхают моя жена и чадо. Вагон пустой, окна без стекол, проводника нет. Естественно, нет и постельных принадлежностей. Страшно устал. Лег как есть и заснул. Проснулся от страшного холода. Оказывается, едем через перевал. Из плюс сорока да в нулевую температуру. Левая нога не разгибается. Больно. Растет какой-то фурункул. Покраснело. Кое-как доскакал до такси и… в Сачхере. Пока добирался, с Леночкой все прошло.
       Оказывается, она, такая любознательная, взяла да и понюхала там какой-то цветочек. А нюхать его было никак низзя. Вот у ней и пошли волдыри по телу. Так объяснила заведующая по хозяйству пансионата – черная грузинка средних лет – по совместительству выполнявшая функцию врача. Моя Галочка не поверила корифею медицинской науки, решив, что Леночка что-то там съела, и потребовала для своего ребенка клизму и укол от температуры. Клизму искали всем персоналом пансионата. Нашли. Шприц не нашли.
       Когда я приехал, Галочка вычистила клизмой внутренности Леночки. С одной стороны, правда, но этого оказалось достаточно. Леночка выздоровела. Пришлось преодолеть удивление и неудовольствие кухонного персонала и потребовать исключить острый перец из ингредиентов пищевого рациона детей. Доморощенный врач долго еще после этого долдонила, что острый перец – это грузинский шоколад, но русские отдыхающие этого никак не понимали и все после обеда хватались за животы. Так или иначе, проблема, под нажимом отдыхающих, была решена, и в рационе вместо харчо и чахохбили появились щи, борщи и котлеты. Что касается меня, то я с удовольствием уплетал местную экзотическую для нас пищу, съедая в день по две головки чеснока.
       А нога болела. За игрой в бильярд я познакомился с молодым парнем, отдыхающим в пансионате с женой и ребенком.
       – Астахов, – представился он мне.
       Потом оказалось, что это довольно известная личность, поскольку он оказался призером Европейского первенства боксеров в одной из средних весовых категорий. Кроме того, он оказался еще и врачом-хирургом по профессии. Показывая ему свою левую полусогнутую ногу с большой шишкой на внешней стороне бедра, я попросил его:
       – Слушай, давай взрежем этот фурункул, надоел проклятый. Вон, на гору бы залезть или хотя бы станцевать с женой вечером. Хожу как инвалид.
       Хирург отнекивался, отшучивался, на зарядку бегал без меня, а я вынужден был довольствоваться сражениями в бильярд под коротким названием «Ударим по шарам!» Было, правда, еще одно удовольствие: употребить хорошего грузинского вина под сдобренный специями шашлычок.   
       Однажды какой-то любитель спорта пригласил моего звездатого товарища выпить своего вина. Тот, конечно, потащил с собой и меня. Пришли. Хозяин извлек бурдюк вина, поставил на стол три пивные кружки и стал разливать в них это самое вино. Выпили по кружке. Хозяин налил еще. В это время, узнав о нашем застолье, в комнату ввалился огромного роста участковый милиционер. Меня поразило не то, что он был выше двух метров ростом, а то, что в ширину он был почти такой же, а лица у него было столько, что в обыкновенное ведро его голова наверняка бы не влезла. Налитая ему кружка вина была опрокинута внутрь как будто без единого глотка. Естественно – день-то был жаркий. Сколько раз хозяин наливал наши кружки, я уже не помнил. Единственное, что зафиксировала память, это то, что огромный многолитровый бурдюк был выпит нами как «Бермудский треугольник» из песни Высоцкого. Еще я обратил внимание на то, что, несмотря на сгустившуюся темноту (а была уже ночь), можно было вполне выключить лампочку, так как лицо нашего блюстителя порядка величиной с абажур излучало столько инфракрасного света, что могло вполне конкурировать с люстрой, освещающей нашу скромную трапезу.
       В это время два наших семейства (а мы все проживали в четырехэтажном здании в отдельном для каждой семьи номере) в сопровождении сочувствующих охали и ахали под звездным небом, высыпав на свежий воздух. Ахали и охали по поводу пропажи самого дорогого из вещей, что было у них, а теперь вот пропало, то есть нас с Астаховым. Поиски участкового милиционера не дали результатов. Тоже пропал.
       Разволнованная группа переживающих женщин вдруг увидела где-то в тумане фигуру милиционера с двумя мужчинами по бокам.
       – Ведут, ведут! – зашумела толпа. – Ваших ведут.
       По мере приближения картина несколько прояснялась. Стало видно, что здоровый милиционер держит за шиворот, как щенков, двух мужиков.
       – За что это их? – заволновалась толпа.
       Группа во главе с милиционером тем временем подошла совсем близко, и стало видно, что мужики, которых он привел, не вяжут лыка не только языком, но и ногами.
       – Ваши? – спросил милиционер, глядя на женщин.
       – Да, да, – закивали наши жены.
       – Палучите, – сказал милиционер и повесил нас на принадлежащую каждому жену. – Нэ перепутал? – ухмыльнулся он, глядя на обрадованных женщин.
       – Нет, нет. Кажется, не перепутал.
    – Они сейчас очень похожи, – добавил милиционер, повернулся и пошел восвояси, освещая дорогу своим излучающим свет ликом.   
       Операцию по вырезанию фурункула Астахов так и не провел. И правильно сделал. Когда мы с женой и дочкой закончили отдых в Сачхере, мы спустились на побережье Черного моря. Купались. Меня чего-то зазнобило. Я пошел попариться в баню. Из бани я приполз почти на четвереньках с температурой в сорок градусов. Нога покраснела, как лицо того милиционера после восьми кружек вина. Меня увезли в больницу. Там выяснилось, что у меня, во-первых, не фурункул, а тромб, связанный с простудой в поезде и усугубленный острой пищей, и, во-вторых, в связи с загрязнением кровеносных сосудов во время купанья, меня поразила неизвестная тогда мне болезнь – рожа.   
       Возвращались мы в Горький самолетом. Стюардесса с некоторым недоверием посматривала на мой костыль, сделанный мной из ствола небольшого дерева, раздвоенного на одном конце для упора в предплечье. Веселые, отдохнувшие, порхающие как бабочки, члены моей семьи вернулись домой. Я порхал на одной ноге.



                Черный кот
      
       Этот черный кот с вытаращенными глазами выскочил из-за ближайшего угла с явным намерением перебежать нам дорогу в самый торжественный момент, когда мы, наконец, собрали последние шмотки, выстроились по росту:  я – папа, дочка Леночка одиннадцати лет и мама. Я последний раз проверил, выключен ли газ, мама последний раз выругала меня за это идиотом-перестраховщиком, заперли на все запоры дверь. Я три раза проверил, заперта ли дверь, мама еще раз обругала меня идиотом. Нагрузились вещами: на меня взвалили здоровый рюкзак и два здоровых чемодана, на маму – сумочку, на Леночку – помогать маме, и двинулись вперед.
       Впереди маячила самолетная прогулка в Симферополь, затем Анапа и конечный пункт – Геленджик. А там море, дельфины, и спи сколько угодно, поскольку турпоход семейный. В кармане три путевки в гостиницу «Солнечная», где нам принадлежит на ближайшие двадцать дней номер на троих, трехразовое питание. А также предстоит ожесточенная борьба между мамой и папой по вопросу: нырнуть Леночке с маской и ластами на полметра в морскую глубь или болтаться  на  поверхности в соседстве с взбаламученными отбросами цивилизации в виде мусора.
       Итак, вперед! А впереди… этот самый черный кот с вытаращенными глазами. Мама уронила сумочку. Леночка нагнулась к маме и стала ее успокаивать. Я бросил чемоданы и рванулся наперерез коту. Не тут-то было. Кот, как будто чувствуя, что с рюкзаком за спиной я далеко не убегу, не обращая внимания на мое спортивное прошлое, задрал хвост и бесстрашно перебежал нам дорогу. «Наглец!» – решил я, бросился за ним и…  поскользнулся.
       – Что с тобой? – спросила мама, когда я поднимался, покряхтывая.          
; Вляпался, – говорю, – во что-то.
Собственно, я знал, во что. Просто говорить было неудобно. Настроение было испорчено. Надо отмываться, а отмываться уже некогда. Пошли дальше. В аэропорту нормальная погода, но наш вылет, конечно, задерживается. Все летят, а мы нет. Из-за неприбытия самолета. Я-то знаю, из-за чего. Из-за этого паршивого кота! У нас с сегодняшнего дня путевка горит, нам сейчас положено под южным солнцем загар приобретать, а мы в аэропорту загораем, ждем отбытия из-за неприбытия.   
       Наконец отбываем. Я свои вещи сдал, а сумку с собой. Мне мама хозяйственную сумку с продуктами всучила. У всех все в порядке, а когда я подошел, женщина-контролер нюх навострила, И чем это я ее внимание привлек? Я, конечно, догадываюсь – кот виноват. Но молчу. А женщина тем временем что-то ищет в моей сумке. Нашла! Початую бутылку водки.
       – Нельзя, – говорит.
       – Ну так я ее сейчас допью.   
       – И это тоже, – говорит, – нельзя.
       – А что же можно?
       – А вот сейчас выясним.
       И достает из сумки бутылку «Абу Симбел».
       – Что, – говорит это?
       – Как что, «Абу Симбел», – говорю, – бальзам.
       С этим «Абу Симбелом» у меня самые тяжелые воспоминания связаны. Я однажды на Горьковском море эту бутылку увидел и загорелся. Денег нет, а последний червонец все-таки заплатил. Привез домой. В холодильник ее, родную, желанную. Приготовились. Мама говорит:
       – Ну, пробуем.
      Открывает холодильник. Грох! Бутылка на пол, вдребезги. Я после этого неделю спать не мог – дергался. А тут: что это, да что это?
       – Это, – говорю, – тот самый «Абу Симбел», который я случайно в Москве достал и теперь хочу в отпуске, наконец, попробовать.
      – А мне, – говорит, – наплевать, что ты там пробовать будешь. Может, это горючее какое у тебя в бутылке, а с ем в самолет нельзя.
; Конечно, – говорю, – горючее.
Отвинтил пробку.
       – На, – говорю, – понюхай.
       Понюхала.
       – Точно, – говорит, –  горючее, сейчас милицию позову.
       Подходит милиционер, взял у меня початую бутылку водки, «Абу Симбел», вывел на улицу  и говорит.
       – Выливай.
       У меня аж дух перехватило.
       – Как, – говорю, – выливай! На каком основании?
    – А на том основании, что винно-водочные изделия можно перевозить только в заводской упаковке.
       – А  что, – говорю, – бутылка уже стала не заводской упаковкой?
       – Заводская-то она заводская, только упаковка нарушена. Понял?
       – Понял, – говорю, – водку готов оставить, а «Абу Симбел» при чем?
       – Там, – говорит, – тоже нарушена.
       – Но ведь нарушено-то, – говорю, – для того, чтобы контролера убедить, что это «Абу Симбел», а не взрывчатка какая-нибудь.
       – А мне, – говорит, – какое дело. Выливай, и все тут.
       Тут я взвыл совсем.   
       – Дай, – говорю, – хоть кому-нибудь отдам. Все-таки польза.
       Ни в какую. Он милиционер, ему все можно, а я даже бутылкой его треснуть по башке не имею права.
       Пока мы так беседовали, маму с Леной уже в самолет разместили. Взглянул я, а их нет!
       – Ладно, – говорю, – черт с ними, с бутылками, а мне пора бежать, в Анапу.
       А милиционер не унимается.
       – Теперь, – говорит, – давай актик составим.
       Ну, думаю, нет! Бутылки отобрал, да еще содрать с меня хочет.
       – Пишите, – говорю, – ваш актик. Я подожду.
       И жду. Он пишет, а я жду.
       – Все? – говорю. – Все написал? Ну, молодец!      
       – Все, – говорит.
       – Вот моя подпись. Теперь, – говорю, – можно идти?
       – Иди, иди, – говорит, и ехидно улыбается.
       И я пошел. Собственно, не пошел, а поскакал, как бешеный. Влетел в самолет, озираюсь. Где тут моя Галочка с Леночкой? Не вижу. Появляется стюардуся и говорит:
    – Дорогие товарищи! Командир корабля и его экипаж приветствуют вас на борту       турбореактивного самолета, вылетающего в Архангельск.
       – Какой Архангельск? Мне в Анапу надо!   
       Вылетел, как через выхлопную трубу, заметался по аэродрому между взлетными площадками. Самолетов много, и все шумят. Слышу, один самолет шумит громче других. Это Галочка шум подняла, а публика ее поддержала.
       На борт меня приняли, успокоился. Я даже вздремнул при взлете, и как раз мимо моего носа даровую газировку пронесли. Проснулся… поздно. Просить неудобно. Подумают, что жадный. Им же про кота не объяснишь.
     Не буду рассказывать как, но мы все-таки добрались до нашей гостиницы «Солнечная». Туристов куча: одни живут в деревянных домиках за восемьдесят рублей, другие в трехэтажном доме – за девяносто рублей, а наши путевки в семиэтажное здание с балконами по сто тридцать одному рублю за одно место. У всех, естественно, тридцатипроцентные, а я четыре сотни наличными отвалил. Этот отпуск как средней величины пожар. Все, что я за год в политехническом институте после работы нахалтурил, за эти двадцать дней оплатил.
       Сунулся в регистратуру.
    – Здравствуйте, – говорю и улыбаюсь. Поддельной такой, натянутой улыбкой улыбаюсь, черный кот померещился.
       А регистраторша смотрит на меня совсем серьезно.
       – Приехали? – говорит.
       – Да, да. Нам бы со второго по шестой этаж, восточную сторону, на троих.
       – Ишь чего захотел! У нас сегодня, – говорит, – последний день заезда, так что все номера уже заняты. Придется в разные размещать.
       – Как это, – говорю, – как это? За такие деньги и в разные!
       Тут другая женщина подошла.
       – Чего шумишь? Деньги все равно платил профсоюзные, а шумишь.
       У меня аж дыхание перехватило. Еще немного, и эти булькающие звуки женщины были бы у нее последними в жизни, так же, как и мой отпуск.
       Смотрит администраторша на меня с удивлением. Первый раз на ее глазах седой человек во цвете лет по поводу профсоюзных затрат концы отдать готов. И вымолвить ничего не может. Сжалилась.
       – Есть у нас, – говорит, – на первом этаже номер без туалета, а на втором – с туалетом, но малогабаритный, на двоих с тремя кроватями. Ладно уж, занимайте любой.               
       Заняли мы малогабаритный, разместились и – в столовую. А там все места уже заняты, и нам по разным столам предлагают. Галочка, естественно, возражает – Леночка без ее гипноза ни одного куска не проглотит. Ладно, сели мы, наконец, за стол. Я и спрашиваю соседей по столу, не произошло ли здесь чего-нибудь мерзопакостного, что бы помешало нам спокойно отдыхать. А самому опять кот мерещится.
    – Как? – говорят. – Произошло! Сегодня, как только вы приехали, городскую      канализацию прорвало. Прямо в бухту. Теперь неделю купаться запрещено.
       «Ну, – думаю, – это уж слишком! Ладно, гад, пусть будет по-твоему эти двадцать дней, но не больше. Приедем домой, первым делом поймаю тебя, зараза, тебя, черного котяру с вытаращенными глазами и, если ты у меня человеческим голосом прощения не попросишь, перекрашу тебя хной в рыжий цвет, чтобы от тебя кошки в разные стороны разбегались».
               
                Перебор
      
       Я, если честно признаться, никогда не считал большим удовольствием выпивку. Причина тому – печень. Мои товарищи на следующий день после возлияний норовили похмелиться, а я, извините за выражение, изображал графа де Блюи, но компания есть компания, и мне очень часто приходилось «набираться до высшей кондиции».
       Георгий Дмитриевич Лощаков был одним из ведущих специалистов научно-тематического отдела шестого главка МПСС. Это был человек, четко представляющий конъюнктуру в вопросах не только развития техники в нашем и других министерствах, но и в вопросах меняющихся взаимоотношений между службами и министерствами. Он четко угадывал в наших годовых планах главное звено, на которое следовало обратить внимание. Он же определял объемы финансирования той или иной работы в зависимости от побочных потребностей предприятий, например, потребностей перспективного развития со скрытым финансированием. Я помню, как одну из работ отдел хотел поручить нашему СКБ за двести пятьдесят тысяч рублей. Затем передумали и поручили ее за пятьсот тысяч более крупному СКБ Дмитрия Ивановича Филатова. В конце концов, работа досталась одному из отделений Центрального института по радиоизмерительной технике – ГНИПИ за два миллиона пятьсот тысяч рублей. Такой была экономика. Если бы мне давали эти деньги за эту работу, я бы не взял, так как при наличии лимитов на зарплату, численности и утвержденной средней зарплаты мне бы просто некуда было девать деньги. А создавать на предприятии условия безделья было не в моих интересах. Оно, это предприятие, должно энергично работать. Что касается ГНИПИ, то у него было огромное количество вновь созревающих направлений, которые надо было подпитывать по внутреннему плану.
       Итак, Георгий Дмитриевич был ценный кадр, и мы его уважали. Ходить по ресторанам он не любил, поэтому я и решил однажды зайти к нему домой с соответствующей выпивкой и закуской.
       Я поставил на стол бутылку сухого вина для его жены, бутылку коньяка для нас и сказал:
       – Шнапс.   
       После третьей рюмки Георгий Дмитриевич вытащил из бара керамическую бутылку.
       – Это разве шнапс? Вот это шнапс так шнапс.
       Попробовали. Оказалось – спирт. Меня очень быстро понесло на подъем настроения. А в этом случае я становлюсь очень веселым и непосредственным. После очередной рюмки я вскочил, открыл бар и вытащил оттуда коньяк выдержанный «КВ».
       – Вот это, – говорю, – у тебя шнапс! Ну-ка давай попробуем.
       И мы стали пробовать. Выпробовали всю бутылку. Я почувствовал легкое головокружение. «Значит, хватит», – подумал я. Но было уже поздно – уже «хватило».
       Мы долго прощались с Георгием Дмитриевичем, он меня благодарил за то, что я самый непосредственный мужик. Я его – за то, что он самый умный и гостеприимный мужик. В конце концов, я уехал. Вот он, Курский вокзал. Вот он, билет на поезд у меня в кармане. Но поздно – поезд ушел. Следующий – утром. Стал звонить в справочное аэрофлота. Самолет летит через сорок минут. Поздно. Следующий – утром. Все! Остается только ждать. А ждать невозможно – выпил лишнего. Пока метро работало, доехал до метро «Комсомольская». Стучу в гостиницу «Ленинградская». Не пущают. Показываю свою красную книжку – пропуск в министерство – все равно не пущают. Туда пускают только по блату или по направлениям высоких инстанций. Вернулся. Сел в зале ожидания в надежде заснуть. Не получается – трещит голова. Выхожу на свежий воздух, сажусь на скамейку. Полегчало, вот-вот засну, но надо быть начеку: а вон и замаячил синий маячок. Милиция! Сейчас заберут. Убираюсь снова в зал. Итак, замкнутый круг: в зале можно заснуть, но трещит голова, на улице легче, но «моя милиция меня стережет». Вот мученье! Но должен же быть выход. Так вот он!!! В углу зала ожидания стоит огромный самовар размером с небольшую цистерну. Из нее днем чаем торгуют. Не может быть, чтобы все выпили. Открыл кран. Точно – льется, горячая. Пошел искать какой-нибудь сосуд. При чем тут какой-нибудь? Вот он – самый обычный, граненый стакан. Лежит себе брошенный после выпивки и ждет меня… тоже после выпивки. Вымыл я в горячей воде этот стакан и стал пить горячую воду. Сразу стало легче. Сколько я выпил стаканов, я не помню, только у самовара, по-моему, не убавилось.
       «Вся жизнь борьба, – вспомнил я поговорку и добавил: – А самая тяжелая борьба с зеленым змием».

       Аналогичный случай произошел со мной, после того, как мы с начальником научно-тематического отдела главка Борисом Ефимовичем отметили очередное событие в деятельности СКБ Радиоизмерительной Аппаратуры. Я тогда был главным инженером СКБ, и мы с Борисом Ефимовичем договорились, что, поскольку у меня поезд уходит в двадцать три пятьдесят, то можно пропустить по паре рюмок в каком-нибудь ресторанчике. Решили провести это мероприятие в ресторане железнодорожного вокзала. Взяли бутылку коньяку, выпили, закусили, и тут я решил, что правильней будет, если я провожу Бориса Ефимовича до дома. Заодно и поговорим по дороге. Тем более, что времени у меня оставалось до отхода поезда часов пять. Борис Ефимович жил около гостиницы «Советская», рядом с метро «Динамо». По дороге попалась рюмочная. Дают по сто грамм и бутерброд. Выпили, закусили. А мне вдруг есть страшно захотелось.
       – Дайте, – говорю, – еще пару бутербродов.       
       – Не даем, – отвечают, – только в комплекте с водкой.
       Пришлось брать с водкой. Съел бутерброды. Но водку-то не выливать. Опять выпили, но уже без закуски. Борис Ефимович начал покачиваться и рассказывать мне, что вот сейчас он придет домой, и ему надо будет изобразить из себя голодного волка, чтобы жена не заподозрила, что он где-то выпил и закусил. А сам вот-вот танец Лумба–Мумба затанцует.
       Проводил я Бориса Ефимовича до подъезда и пошел к метро «Динамо». До отхода поезда три с половиной часа. Иду и вижу, что пешеходная дорожка все круче и круче норовит повернуть то вправо, то влево. «Ого! – думаю, – в метро-то меня и прихватят, а в кармане красная книжка, где написано, что я главный инженер… был». Вспомнил, что, уходя от дома Бориса Ефимовича, я видел ряд металлических гаражей. «Вот там и надо пересидеть часа два-три, пока не приду в нормальное состояние». Нашел гаражи. Опустился рядом с деревом и… отключился. Проснулся с явным желанием встать. Но встать не удавалось. «Желание-то у меня есть», – вспомнил я известную фразу из итальянского кинофильма. Уцепился за дерево, поднялся, отцепился. Дерево пришло в движение и треснуло мне по лбу, потом отлетело в сторону. Вселенная кружилась, но мысль работала четко. Я взял горсть снега и стал тереть им лоб, виски, шею. Постепенно вращение Вселенной прекращалось, и вот, наконец, она остановилась. Я увидел дерево, склонившее надо мной свои сухие ветки, как бы извиняясь за нечаянный удар по моему распухшему лбу. Я привел себя в порядок, еще раз умылся снегом, утерся шарфом, и посмотрел на часы. Оставалось пятьдесят минут до отхода поезда. 
       – Пардон, мадам, – сказал я бродячей собаке, с любопытством рассматривающей меня, и походкой культурного интеллигента двинулся в сторону метро, не замечая мокрого пятна на полах моего пальто. Пятно это было, по-видимому, оставлено лохматым ухажером  этой самой собаки в порядке показательного выпендривания перед ней и пренебрежения к валяющимся на их территории гомосапиенсам. 
       Когда я обнаружил это пятно, я подумал: «Правую заднюю лапу поднимал, гаденыш». Пятно было с левой стороны.


                Человек – машина сложная

         Какая сильная машина человек. Он может годами мучиться, сопротивляясь настигнувшим его болезням. Какая  слабая машина человек. Достаточно одного сильного удара половинкой кирпича, и он уходит от нас, навсегда. Когда тебя настигает боль, ты бежишь куда? К врачам. Конечно, им, как специалистам своего дела, надо верить. Особенно в экстремальных ситуациях. Тебе очень, очень больно. Ты – к нему. Он тебе укольчик или клизмочку, или отрежет что-нибудь, и тебе стало легко, легко.
         Бывают, правда, и ошибочки.
         Бежит, например, дедуля по улице, быстро бежит – торопится. Прохожие завидуют: «Во, скачет! Спортсмен! Нам бы так». А на поверку оказывается – диарея у него, съел чего-то, вот домой и торопится. Только бы донести успеть.
         Или еще: идет, к примеру, Василий Петрович, глаза покраснели, слезятся.
         – Что, Василий Петрович, глазки заболели? Вот вам капельки. Три раза в день по две капельки в каждый глазок. 
         – Да при чем тут глаза?! Геморрой у меня в острой форме. Житья нету.
         Вот вам и ошибочка. Утрирую, конечно. Но бывают случаи и посложней.
        Это было в 1979 году. Схватился я однажды на оперативке за сердце. В груди спазм, дышать трудно, сердце ломит. Пришлось извиниться, распустить оперативку и вызвать врача со шприцем. Вколол. Отошло, но ненадолго. Сердце болит: то его колет, то режет, то щиплет. Валидол не помогает. Нитроглицерин помогает, но не сразу, минут через пять. В сердце боль утихает, зато башка раскалывается – нитроглицерин. Пришел в поликлинику к заводскому терапевту Нине Ивановне. Выслушала, прослушала, постучала, поставила диагноз: ишемическая болезнь сердца, и выписала направление в больницу N 38 для лечения в кардиологическом отделении.
         Конечно, врачам, как я уже сказал, надо доверять, но… так и хочется проверить. Не любят они, врачи, этого, а мне хочется. Из 38-й больницы как раз только что мой товарищ Боярский выписался.
         – Ну, как, – говорю, – вылечили?       
         – Вылечили, – говорит, – полтора месяца пролежал. Лечили, лечили, а сердце все болит и болит. Подошел один хирург, посмотрел на меня и говорит врачам: «Чего вы его сердечно-сосудистую систему треплете? Язва желудка у него». У меня от его слов боли в сердце как рукой сняло.
         – Ну и что? Радуйся.
         – Чему радоваться-то? Вместо сердца желудок заболел, да так, что не разогнешься.
         – Ни себе фига! Ну и что, вылечили?
         – Теперь вылечили. Полжелудка оттяпали.
         Задумался я. «Продублировать бы Нину Ивановну. Не дай Бог, ошибка. Если уж учиться на ошибках, то лучше уж на чужих». Подумал я так и пошел в областную больницу за консультацией. А к кому идти, пока не решил. Топаю по второму этажу больницы и вижу табличку: «Профессор Вагралик». Я в медицине не силен, но знаменитостей знаю. Владимир Габриэлович, по моим представлениям, главный спец в Горьком по иглоукалыванию. У меня даже книжка его есть. Захожу.
         – Здравствуйте, Вадим Габриэлович. Можно к вам на минутку? Я Шаров Павел Павлович, главный инженер СКБ РИАП. Знаю вас, как высококлассного ученого, специалиста. Книжку вашу по иглоукалыванию читал.
         – Очень приятно. А что за вопрос?
         – Вопрос, это, – говорю, – я сам и есть, если на меня в профиль взглянуть. Разогнуться не могу. Вот сейчас разговариваю с вами, а сердце разрывается. Посоветуйте, пожалуйста, к какому врачу обратиться.
         – Я вас понял, Павел Павлович. Вот вам записочка к заведующему кардиологическим отделением. Он подскажет.         
         – Спасибо, Вадим Габриэлович.
         И я пошел к кардиологам. Повертели меня, покрутили, кардиограмму сняли.
         – Годен, – говорят, – к строевой службе.
         – А как же, – говорю, – сердце?
         – А его у вас нет.
         – Как это?
         – А так. Сердце бывает только у больного человека. А здоровый его не ощущает.
         – Простите, но я-то его так ощущаю, что плакать хочется.
         – А как?
         – Что как?
         – Ощущаешь как?
         – Ну, режет, колет, давит, жмет, даже щекотит иногда. Сейчас вот через каждые две секунды будто стреляет кто в него. Аж подпрыгиваю.
         – Хорошо. Вот тебе бумажка в гастроэнтерологическое отделение. Попробуй там пострелять.
         Гастроэнтеролог взглянул в бумажку, посмотрел на меня.
         – И что с вами?
         – В сердце стреляет, – сказал я и подпрыгнул на стуле от боли.
         – Интересно, – сказал врач, – разденьтесь.
         Разделся. Врач пощупал живот.
         – Вроде все в порядке. Завтракали сегодня?
         – Нет, – говорю, – мне не до завтраков.
         – Идите на первый этаж. Кабинет номер восемь.
         – А что там делать?
         – Там скажут.
         Пришел, показал направление врача. Круглолицая бабуля в замасленном халате посмотрела на меня строго, как бывший ефрейтор медицинской службы на рядового необученного, и приказала:
         – За мной.
          Завела меня в процедурную, заставила снять штаны и вкатила литра полтора живительной влаги из-под крана в то самое место, на котором члены профсоюза на собраниях штаны просиживают.
         – Уи…и…и, – издал я доходчивую фразу на языке наших предков, лазающих по деревьям, и ринулся в кабинет «ОО».
         Когда я вышел, ефрейтор встретил меня строгим взглядом. В руках у нее была следующая порция тонизирующего. Экзекуция повторилась.
              – А теперь вставай в очередь и жди, когда тебя вызовут. 
         Я встал в очередь. Передо мной два ушибленных болезнью гражданина. Я хотел сесть в ожидании  своей очереди, и тут только заметил, что я стою… разогнувшись.
         «Ничего себе, – подумал я, – а где же сердце?»
         А его нет. Нету, и все тут. Только что было, разогнуться не давало, а теперь нет. Я бывший спортсмен. «Дай, – думаю, – влечу на четвертый этаж больницы по лестнице». Влетел. А сердца все равно нет. Спустился, снова влетел. «О! Дыхалка заработала, а сердце – нет». Захожу в кабинет врача.
         – Извините, – говорю, – меня медсестра клизмотроном вылечила. Так что уж простите.   
         – Сейчас посмотрим. Снимите рубашку, возьмите стакан с барием и выпейте.
         Я выпил барий (это белый порошок такой, в стакане с водой перемешанный).
         – А теперь вставайте вот сюда, под рентгеновский аппарат. Смотреть будем.
         Покрутила, повертела меня и говорит:
         – У вас дискинезия желчных путей, холецистит в страшно запущенной форме. Вам срочно нужно стационарное лечение.
        И я стал в больнице лечить дискинезию желчных путей. Прошло много лет, а я ее лечу и лечу. Периодически. К своему удивлению, даже средство простейшее нашел – выпил стакан горячей воды, и все как рукой снимает. И сердца после этой простейшей процедуры как не было, так и нет. Так что человек – машина сложная, и не каждый врач в ней сходу разберется, одно ясно – пить надо меньше. 

               
                Кадры решают все
      
       Как только я стал директором СКБ, я решил не испытывать судьбу в вышестоящих кабинетах по поводу своего первого помощника, главного инженера. Чтобы не возбуждать аппетиты верноподданных и вернопреданных моим непосредственным начальникам в объединении “Кварц” и в главке, я написал свой приказ и назначил временно исполняющим должность главного инженера Хилова Владимира Павловича. Ясно, мол, вам? У меня свой есть. Не приставайте!
       Чтобы провести его официально, нужно было время. Во-первых, он должен был притереться в кабинетах высокопоставленных особ. Во-вторых, он не был членом партии. А куда же ты суешься, если ты не член? Надо было принимать, а для этого нужно было, чтобы он был хотя бы каким-нибудь общественником. А он не был. Он был технарем. Принять в партию просто инженерно-технического работника было само по себе трудно. Как минимум, нужно было в определенной пропорции принять трех рабочих, иначе и разговора быть не может. А тут И.О. главного инженера! Да такого прежде, чем принять в партию, по косточкам разложат. Не переводить же его в слесари-механики, чтобы в партию принять, а уж потом и возвысить до главного инженера. В общем, задача решалась сложная. И вот, когда почти все задачи были решены, мой дорогой однокурсничек Шишков Глеб Иванович, ставший Генеральным директором объединения «Кварц», прислал мне «подарочек» с письмом о назначении в СКБ РИАП главного инженера. «Подарочком» оказался Семен Иванович Нугин, бывший заместитель секретаря парткома объединения. Я вздрогнул. Семен Иванович, мало того, что ни черта не понимал в нашей тематике, он еще был очень энергичным функционером, с головы до ног пропитанным партийным формализмом. Я понял, что он в мгновение ока разрушит все то живое в организме коллектива, что позволяет этому организму комфортно существовать, не вылезая по двенадцать часов с рабочего места. На большом предприятии он был в какой-то степени полезен для озвучивания главных задач, поднятия духа, организации партийной и профсоюзной работы. А у нас? У нас специалистом надо быть. Этот же был ходячим лозунгом.  Если бы он был из бумаги, его спокойно можно было бы приколоть к стенке и не обращать на него внимания. Но это был живой человек, от которого надо будет бегать, чтобы не терять драгоценного времени. Я позвонил Шишкову:
       – Глеб, ты зачем мне мешаешь работать?      
       – А куда мне его девать? – признался Глеб. – Устроить его - это моя обязанность.
       – А чего ты его у себя не устроил?
      – Тебе чего, ключ дать от квартиры и рассказать, где деньги лежат? Ответ такой: у тебя есть свободная должность. А в остальном справишься.
       И я в очередной раз начал чесать репу. Стоп! Вот оно! Его ведь надо еще у начальника главка утвердить, а начальник главка теперь Спицын Виктор Георгиевич, человек,  во-первых, грамотный, во-вторых, мне хорошо знакомый.  Звонить!
       – Виктор Георгиевич, извините за беспокойство, у меня один неотложный вопрос.
       – Ну.
       – Тут к вам представление придет на Нугина Семена Ивановича. Его Шишков хочет моим главным инженером сделать. 
       – Так у тебя уже есть Хилов.
       – Но он И.О., формально не утвержден.
       – Так что ты хочешь?
       – Хочу, чтобы вы отнеслись к этому назначению неформально.
       – А я что, формалист, что ли?
      – Нет, конечно, Я просто хочу прислать Нугина к вам на разговор. Задайте ему пару вопросов, и сразу все поймете.
       Спицын начал кое-что понимать.
       – А что, вы там с Шишковым сами, что ли, договориться не можете?
       – Нет, не можем. По-видимому, причина есть.
       – Ну, хорошо, присылай.
       Нугин еще не приехал из командировки, а Шишков уже звонит:
       – Ты чего там меня подставляешь? Меня по телефону так пропесочили, что я весь в брызгах.
       – При чем тут я? Ты сам себя подставил и забрызгался, наверное, сам. А я твоего Нугина вовсю двигаю.
       – Ты его не двигаешь. Ты его уже задвинул. Вот что, бери его заместителем главного инженера. Оформляй своим приказом. 
       – Слушаюсь, товарищ Генеральный директор. Баш на баш, мне нужно ваше согласие на назначение Хилова.
       – Черт  с тобой. Молись Богу, что ты мне друг.
       Так Хилов стал главным инженером, а Нугин – его заместителем.


                Показал
      
     На реке Керженец в двенадцати километрах от Семенова, около деревни Взвоз расположена была турбаза «Лесная сказка» завода Радиоизмерительной Аппаратуры. Порядка сорока одноэтажных и двухэтажных домиков, большая столовая, клуб с кинотеатром, бильярдом, лодочная станция, русская баня, сауна. Базу можно было бы назвать хорошим домом отдыха, поскольку, в отличие от турбазы, отдыхающий там ничего сам не делал. Ему готовили трехразовое питание, обеспечивали всем необходимым, в том числе и экстренной медицинской помощью. Когда я еще был главным инженером СКБ РИАП, я часто отдыхал на этой базе. Мне понравилось это место, и рядом с турбазой завода мы, то есть СКБ, построили свою базу. Возражений со стороны завода не было, поскольку работали мы в паре по единому плану разработок, освоения и серийного выпуска новой радиоизмерительной техники.
       Вскоре я стал директором СКБ и благодаря этой базе смог добиться  стопроцентного обеспечения всех желающих отдохнуть в санаториях, домах отдыха и на нашей турбазе. А те, кто хотел отдохнуть во время отпуска у себя на даче, получали дополнительную отпускную премию. Все были довольны.
       Однажды жарким летним днем весь состав отдыхающих на базе работников СКБ собрался на большой песчаной косе в районе изгиба реки Керженец. Загорали. В пятнадцати-двадцати метрах от берега я нырял и ползал по песчаному дну реки. Я вообще любил и до сих пор люблю понырять. Получилось так, что я встал на дне реки на руки, так что ноги по колено торчали из воды. Мне показалось это смешным. Я решил встать в воде на руки, так, чтобы ноги торчали из воды, и почесать одну ногу другой. Чтобы привлечь к трюку внимание своего первого помощника – главного инженера СКБ Хилова Владимира Павловича, – я встал на дно ногами и крикнул:
       – Хилов! Хилов!          
       Хилов смотрел в другую сторону.
       – Хилов! – снова прокричал я.
      Вся публика, человек сорок загорающих работников СКБ, в том числе и Хилов Володя, повернулась к своему директору и с интересом стала слушать, что он хочет сказать или, вернее, крикнуть. И я крикнул:
       – Смотри! – и подпрыгнул, переворачиваясь вниз головой.
       Таким образом, я показал своему коллективу то место, на котором обычно сижу. Но весь конфуз был в том, что, когда я выпрыгивал из воды, чтобы перевернуться и нырнуть, с меня слетели плавки. «Господи! Что я им показал?!..» Аплодисментов не было. Публика озадаченно молчала. Я нырнул в воду и понял, что выныривать мне никак нельзя, во всяком случае – живым. Посрамленный, я лихорадочно заработал руками и ногами, отплывая под водой подальше от того места, где продемонстрировал «глубокое уважение» к своему трудовому коллективу. Вынырнул я за поворотом, тихонько спрятался за кустами и стал наблюдать. Коллектив, включая моего первого заместителя Хилова, а также мою дорогую жену Галю, внимательно смотрел туда, где я им всем только что показал нечто, что их очень озадачило.
       – Что он нам хотел этим показать? – недоуменно спросил один из инженеров.
       – Что хотел, то и показал, – ответил ему умудренный опытом сантехник, – начальству видней, кому чего показывать.         
       Они ждали продолжения шоу. Я подошел к Гале сзади. Она обернулась.
       – Ты что, сдвинулся?
       – Нет, а что?
       – Чего ты там изобразил?
       – Ничего я не изображал. Я вон там был – на дальнем пляже.
       Отдыхающая публика повернулась ко мне. Те, кто поверили моим словам о том, что я только что подошел к этому пляжу, так и остались в загадочном неведении, а те, кто все поняли, сделали вид, что так ничего и не поняли.


                Культурное место 
      
     После какого-то важного совещания в главке мы, то есть я – директор СКБ РИАП, Вопилкин – директор опытного завода Горьковского НИПИ и Владимир Михайлович Осокин – главный инженер этого завода, движимые глубокими впечатлениями от этого совещания, прогуливались по улицам Москвы. Чувство выполненного долга переполняло нас. Чего-то хотелось. До поезда в Горький еще очень много времени. Нас трое, а это число волшебное. Оно наводит на определенные мысли. И мысли эти созрели. По дороге мы зашли в магазин. А там, как говорится, было. Мы взяли… одну, подумали и взяли еще одну, взяли закуски и пошли. Куда идти, пока не решили. Просто пошли. Вопилкин, как самый старший из нас, сказал:
       – Надо бы найти какое-нибудь культурное место.
       – Надо бы, – согласился я.
       – Надо, надо бы, – повторил Осокин.
       Гуляем, посматриваем по сторонам. И вдруг я увидел то, что нам было нужно.
       – Культурное? – переспросил я.
       – Культурное, – подтвердил Вопилкин.
      – Так вот оно, – показал я на красивое здание. – Консерватория! Есть ли на свете более культурное место?
       – Нет на свете более культурного места, – ответил Вопилкин.
       – Нет и не может быть более культурного места, – повторил Осокин.
       – Арендуем? – спросил я.
       – Арендуем, – весело согласился Осокин.
    – Только с кормы, – назидательно произнес Вопилкин, – иначе нас милиционеры загребут в какую-нибудь оркестровую яму.
       Мы вошли во двор консерватории. Там было много деревянных тарных ящиков. Часть из них быстро превратилась в большой праздничный стол, часть – в стулья. И мы начали произносить тосты. Первый тост был за консерваторию. 


                Про анекдоты
      
      Не знаю, есть ли за рубежом такое понятие, как анекдот? Зато, знаю, что у нас в России нет такой сферы человеческой  деятельности, которая не была бы освещена этой формой народного творчества.
       Вот например, анекдот о мужике, который собрался в командировку, поцеловал на прощанье жену и, выйдя из подъезда, занырнул в соседний – к соседке, да и задержался там на несколько дней, опущенных на эту якобы командировку.
       Как-то утром, когда командировочный срок подходил к концу, он проснулся в привычной уже соседской кровати, потянулся и получил задание вынести мусор в уличный бак – мусоросборник. А было лето. Вышел, значит, он в трусах, майке и шлепанцах с мусорным ведром в руках во двор. Дело-то привычное. В задумчивости, на автопилоте поднялся на нужный этаж, нажал кнопку звонка и в раскрытой двери увидел крайне удивленную жену. Перепутал!!!
       Не будем вдаваться в подробности, какие каверзные вопросы задавала ему жена по поводу облегчения в одежде и загадочного превращения портфеля с деловыми бумагами в пустое мусорное ведро, и что он отвечал ей после глубокомысленного мычания. Скажем только, что жизнь преподносит иногда такие сюрпризы, что любой анекдот «отдыхает».
       Есть у нас знакомые: муж и жена. Очень дружная семья. Только вот мужу часто приходится ездить в командировки. Однажды такая якобы командировка занесла его в квартиру многоэтажного здания рядом с Оперным театром. Ночью, после хорошей выпивки и трудов «праведных», он набросил на плечи легкий халат, надел домашние тапочки и вышел на лестничную клетку покурить. Спустился на одну лестницу  с тем, чтобы скрыться с глаз любопытных соседей по лестничной клетке, подсматривающих в дверной глазок. А была зима. На улице минус тридцать. Покурил и заторопился обратно в теплую постель. Но вот незадача. Забыл, откуда он сюда пришел, сверху или снизу. Постоял в раздумье, потоптался. А мороз не тетка, начинает пощипывать. Решился! Спустился ниже и нажал звонок у знакомой металлической двери. К двери подошла подруга.
       – Открывай давай!         
       Дверь открылась, и подруга в облике мужика с четырехквадратной физиономией, ни слова не говоря, двинула незадачливому дамскому угоднику в нюх. Сидячее место тот занял у противоположной двери и почувствовал, как медленно превращается в носорога. Дверь захлопнулась, оставив донжуана в глубокой задумчивости. Удар был настолько мощным, что вместе с искрами из глаз по лестничной клетке рассыпались мысли, ранее наполнявшие затуманенную спиртным голову. Память исчезла, зато появились вопросы: «Где это я? И что я, вообще-то, тут делаю?» Наконец, более определенный и полезный: «Откуда я пришел сюда – сверху или снизу?»
       Если вместе с выросшим волдырем между глаз, в простонародье называемым рогом, стали проясняться ответы на эти вопросы, то последний вопрос так и оставался загадкой. Продолжать лбиться в закрытые двери на всех этажах он не решался, боясь оказаться, в конце концов, в милицейском обезьяннике, где отрезвляющие подарки, которыми в одном из анекдотов наши космонавты награждали лунатиков (было больно, но всем досталось), были еще более убедительными, чем тот, который он только что получил от мужика с квадратной рожей. Оставалось вручить свою судьбу на милость Всевышнего и ждать.
       Под утро он понял, что скоро захлопают двери, проснутся мирные жители, и жди новых «поздравлений между здесь». Решение было принято – бежать домой. Чем энергичнее, тем быстрее и теплее.
       И он побежал. От Оперного театра по улице Ванеева к Кузнечихе. В плавках, легком халате и тапочках по тридцатиградусному морозу.
       «Ну и далеко же эта наша Сквознечиха!» – сокрушался он, наращивая темп своего спортивного забега.
       Ранние прохожие поспешно прятались в подвернувшиеся подъезды. И даже первый встречный автобус, набитый пассажирами, от удивления замигал фарами и взъерошенно проскрипел тормозами.
       Стайерский забег, по скорости напоминающий спринтерский, закончился успешно, если не считать еще двух рогов, расположенных симметрично относительно первого и подаренных женой, вооруженной скалкой.      
   
               
                Перекройка
               
                Серьезные преобразования
      
     Начиная с 1985 года, на наши головы обрушился шквал нововведений. В Стране появился новый Генеральный Секретарь, которому все не нравилось. Собственно, мало кому нравилось гордиться успехами развитого Социализма и ездить за колбасой в столицу нашей родины Москву, прославлять Советскую власть и не видеть сколь угодно вооруженным взглядом власти этих самых Советов, говорить о свободе выбора и выбирать из этого самого одного, не представляя, что это за фрукт. В общем, причин  для недовольства было много, и новый Генеральный начал бороться с многочисленными недостатками. Точнее, забыв труды И. В. Сталина о языкознании, не нАчал, а начАл, начАл с борьбы за технический уровень отечественной продукции. Все, что мы делали, должно отныне быть на уровне лучших зарубежных образцов, независимо от того, из какой трухи все это сделано. Контроль технического уровня в основном был сосредоточен на конечной продукции. Какой смысл требовать качества изготовленных костюмов, если изготавливать их приходится из расползающегося материала? Я назвал эту политику ударом по хвосту или лечением поноса затычкой. Появились карты технического уровня, по которым разрабатываемая лопата не должна была уступать по характеристикам зарубежным экскаваторам. Потом Генеральному не понравилось, что люди пьют. Это тоже всем не нравилось, но зачем при этом вырубать элитные виноградники и зачем хватать с крыльца своего дома выпившего мужика в трусах и тащить его по всем инстанциям воспитательного процесса, начиная с обезъянника? И вообще, что бы ни захотел новый Генеральный, все ему надо было быстро и чтобы оно росло само. Известно, что сам и быстро растет только чертополох.
       Надо все-таки отдать должное тому, что дело с качеством в стране и беспробудным пьянством с мертвой точки сдвинулось.
    Не удовлетворившись достигнутым, новый Генеральный решил, как выразился однажды один великий реформатор, «пойти другим путем». Наступила эпоха гласности и плюрализма. Те люди, которые раньше были на работе застенчивыми, но в основном не мешали трудоголикам, теперь почувствовали свободу слова, повыскакивали из своих углов и начали активно мешать работать. Плюрализм так плюрализм, и люди начали плеваться. И еще. Если раньше мы с удовольствием ходили на концерты один раз в месяц, то теперь крикливые шоу с политической окраской стали сопровождать нас по радио и телевидению ежедневно.
       В мае 1991 года на площади Минина, рядом с памятником Чкалову, состоялся митинг. На трибуне известные демократы, члены Верховного Совета. Основные тезисы: «Хватит лапши на уши», «Долой коммунистов», «Да здравствует свобода», «Не хотим равенства в нищете».  Я стоял и думал про лапшу, думал о том, почему это никто не сказал: «Хотим неравенства». Демократически настроенный подполковник, повышая свой рейтинг перед предстоящими выборами, заявил с трибуны, что он против Социалистического выбора. Говорил, говорил, а за какой он, собственно, выбор, так и не сказал. За капиталистический, что ли? Постеснялся сказать противник лапши на уши. На трибуне мой бывший однокурсник, член Верховного Совета, требует суверенитета России со своей армией. Интересно. Что, в Верховном Совете разве не знают, что вся материальная часть армии СССР рассредоточена по республикам вокруг России? Суверенитет – пожалуйста, а вот с дееспособной армией придется распрощаться. Когда на трибуну выскочил писклявый мужичишка и заявил, что он сормовский рабочий, что вон, мол, поглядите, в окнах и на крышах  вокруг митинга полно КГБшников, что у него с ушей свисает длинная лапша наших средств информации, я повернулся и ушел. Мне действительно надоела лапша в средствах массовой информации, я понимал, что другими они, средства массовой информации, быть не могут, а вот сейчас мне надоела конкретная лапша, развешиваемая с трибуны. Что касается писклявого мужичишки, то я был уверен, что в Сормове, если он там действительно проживает, рабочие его обязательно отметелят, чтобы не позорил честь сормовского рабочего.
       Конечно, в происходящем было также много положительного. Хозрасчет позволил предприятиям освободиться от узких рамок ограничений в принятии самостоятельных решений. Выстроенная система демократии отвечала, на мой взгляд, интересам большинства. Съезд народных депутатов, состоящий из всех слоев населения - от таксиста до министра, выбирал на определенный срок законодательную и исполнительную власть из грамотных руководителей и ученых, формировал наказы и разъезжался, чтобы через определенное время снова собраться, посмотреть, что тут без них натворили, исправить ошибки и снова разъехаться. Со стороны бюрократической элиты и ангажированных из-за рубежа демократов раздавались повизгивания, что, мол, кухарки не могут управлять государством. Правильно. Им и не надо управлять, у них дома работы полно. На съезде они должны решать более важные, стратегические задачи, направить развитие страны в русло, которое было бы выгодно всем слоям населения. Советская власть, наконец, стала полноценной властью.
       К сожалению, этот всплеск истинной демократии просуществовал недолго. Появился, понимаешь, самый «демократичный демократ», произнес с броневика слово «свобода» и освободил к чертовой матери Генерального Секретаря Коммунистической партии вместе с его многомиллионной партией. Затем, освободил Советскую власть от власти, а тех, кто когда-то выдвинул его главным руководителем демократического движения, поддержал его начинания по разрушению страны, но не захотел, понимаешь,  терять насиженные места, расстрелял на глазах у всего мирового человечества из пушек. Оригинальная «свобода» самого «демократичного демократа» молниеносно разрушила «равенство в нищете» и создала такое дикое неравенство, от которого вздрогнули самые закоренелые ударники капиталистического труда во всем мире.      

   
                Кооператив «Радист»
      
       Когда в1988 году председатель Совета Министров Николай Иванович Рыжков объявил постановление о кооперативах, началось бурное освоение этой ниши в народном хозяйстве. Во всех подвалах, которые раньше населяли мыши и крысы (бомжей тогда еще не было), появились кооперативы, в которых запыхтело строго запрещенное ранее частное изготовление трусов, плавок, маек, свистков, игрушек и прочей мелочевки.
       – Что? Нет детских сосок? Пожалуйста, у нас есть. Только мы к ним бантики прицепили, поэтому они подорожали в пять раз.
       – Что? Вы на машине? Значит, богатый. Стойте-ка, посмотрите вон туда. Ах, там ничего нет? Простите – шутка. Ваша машина вымыта. С вас рупь.
       – А вы что забегали? Ах, вы туалет ищете? Пожалуйста, облегчайтесь, а заодно облегчите ваш карман на десять копеек.
       Раньше в производственных государственных предприятиях, при переполнении штатного расписания, всегда не хватало обслуживающего персонала: сантехников, ремонтников, шпаклевщиков и так далее. На хозяйственные работы всегда приходилось отрывать людские ресурсы: доцентов, профессоров, ведущих инженеров. Ресурсов этих людских, в свою очередь, всегда не хватало на основном производстве для решения основных задач производства. В общем, машина нашего народного хозяйства двигалась вперед, ухая и скрипя, из-за отсутствия соответствующей смазки. И этой смазкой должны были быть кооперативы, состоящие из тех же самых работников, только в свободное от основной работы время. Разница в подходе к работе была в том, что, если в основном производстве голова за конечный результат болела в основном у начальника, то в кооперативах инициатива била ключом на всех уровнях, поскольку основная цель – заработать. И как можно больше.
       Меня потянуло на шутки. Я собрал несколько инициативных людей, и мы зарегистрировали кооператив «Радист». Я, директор СКБ РИАП, стал директором кооператива с окладом в один рубль в месяц. Мой оклад утвердили решением собрания кооператива и шлепнули на это решение печать. В центральной фирме объединения, ГНИПИ, я собрал не менее инициативных людей из разных отделений.
       – Ребята, много ли у вас макетов приборов валяется по углам?
       – Мно…ого.
       – А много ли на них потребителей?
       – Мно…ого.
       – А куда вы деваете эти макеты перед праздниками?
       – В металлолом.    
    – А почему бы нам не закупить эти макеты по дешевке у ГНИПИ, привести их в божеский вид по вечерам, да и не толкнуть, тоже по дешевке, жаждущим потребителям?
       – Это можно. Только ведь обвинят в спекуляции.
       – А мы цену товара ограничим калькуляцией, в которой ваш труд будет оплачен так же, как в основном производстве.
       Договорились. Я пришел к главному экономисту объединения “Кварц”.
       – Борис Иванович. Можно, мы ненужные макеты выкупать будем?
       – А зачем это вам?
    – А мы их вам же продавать будем, только с приложением проектов договоров о поставках заказчикам. У вас навар, и у нас дополнительный заработок.
       Борис Иванович - человек, умудренный историческим опытом. В 1935 году он уже в команде местных футболистов играл. Навыки пригодились – отфутболил.
   На парткоме объединения Генеральный директор Адольф Алексеевич Ульянов заслушивал отчет о неудачных попытках ремонта коммуникаций в четырнадцатом цехе. Все сошлись на том, что не хватает людских ресурсов. Я поднялся и предложил услуги кооператива «Радист».
       – А у вас что, специалисты есть?
       – Нет. Работу будут выполнять те специалисты из ваших, которых у вас не хватает.
       Партком в тупике. С одной стороны, вроде решение что надо, и обоснование в виде правительственного постановления есть, а с другой - с другой как-то неуютно стало. А вдруг!
       – Нет, Шаров, мы, пожалуй, своими силами.   
       И все-таки прорыв состоялся. В СКБ поступил заказ от завода РИАП разработать программы для автоматизированных систем. Скалькулировали. Получилось сто тысяч рублей. Директор завода Кусакин, бывший мой одноклассник, пригласил меня к себе в кабинет.
       – В чем дело, Александр Мамедович?
       – Денег нет, Паша.
       – А сколько есть?
       – В три раза меньше есть. Тридцать тысяч.
       – Вот что, пусть эту работу выполнит кооператив “Радист” в три раза дешевле. Только с одним условием: работа будет проводиться по вечерам и на вашем оборудовании.
       Работу выполняла группа Равиля Исакова. Результат: проверка народного контроля.
       – Покажите документацию.
       – Пожалуйста.
       – А это что?
       – Мое письменное заявление об установлении персонального оклада в размере один рубль.
       – Это что, шутка? Зачем это?
       – А чтобы вы не особенно волновались.
       – А вот это где?
       – Вот.
       – А вот это?
       – Вот.
       Наконец, надоело.
       – Слушай, Павел. Я тебя хорошо знаю. Зачем тебе это?
       – А я любопытный. Проверяю на практике решения партии и правительства.
       – Ну, и как твое мнение? Обо всем этом.
     – Понимаешь, что-то тут есть положительное. Мелкие дела легче решаются, без скрипа.
       – А отрицательное есть?
       – Есть. Все равно скрипит, только в другом месте.
       – Что ты имеешь в виду?
       – А то, что вы сейчас здесь. Если мы это бросим, то за дело возьмутся жулики. Вот тогда никакие проверки не помогут.
       Проверки продолжались, и, наконец, в мой кабинет вошел среднего роста поджарый гражданин лет пятидесяти и представился.
       – Здравствуйте, Павел Павлович, я из Комитета Госбезопасности, Зеленцов.
       – Присаживайтесь, покажите, пожалуйста, ваше удостоверение.
       Он достал удостоверение, показал мне.
       – Впервые встречаю человека, который потребовал показать документ.
       – А мне интересно. Я ни разу таких документов не видел. С чем пожаловали?
     – У меня несколько вопросов. Во-первых, вы знаете, что Ефим Израилевич Бубель собирается уезжать в Израиль.
       – Нет, не знаю.
       – Что он может увезти за рубеж в своей голове?
       – Ничего, что бы интересовало наших зарубежных недоброжелателей.
       – А поподробней.
       – Подробней? Бубель – ведущий инженер в лаборатории по разработке бытовки. Он разработчик электрогрелки, которая выпускается в порядке нагрузки на нашем заводе. Таких электрогрелок за рубежом не выпускают и, уверяю вас, выпускать не будут. Допуска к секретным работам нет, в связи с ненадобностью. Так что он чист.
       – Хорошо. Я попрошу быть повнимательней к нему. Теперь второй вопрос. Зачем вам нужен этот кооператив?
       – Эксперимент. Хотелось разобраться практически, что все это значит.
       – И к какому выводу вы пришли?
  – Главный вывод такой, что кооперативы нельзя разрешать на территории государственных предприятий. А если уж разрешать, то нужно очень много усилий, чтобы ограничить воровство, перекачку ресурсов по сговору с руководителями госпредприятий через кооперативы. Кооперативы должны работать не на базе госпредприятий, а в торговле, легкой промышленности. Что же касается крупных предприятий, то пожалуйста, стройте на голом месте за счет своих накоплений.
      – Прекрасно. Значит, мне не надо вам все это объяснять. И последний вопрос. С вашим появлением в должности главного инженера посыпалась вся номенклатура разработок СКБ. Более того, даже те работы по группе Р3-, которые были поставлены вами, вами же были и закрыты. Как все это объяснить?
       Это было уже серьезно. Я вспомнил те события, которые очень походили на борьбу за власть. В преддверии моего назначения на должность директора СКБ. «Неужели была телега, – подумал я. – Если так, то это верх коварства и крючкотворства». И мне пришлось разложить перед Зеленцовым планшеты прошлых разработок, решения главка о наведении порядка в специализации НИИ, КБ и заводов и, наконец, то, что мы достигли после всего этого по нашей основной, особо важной тематике в части разработок измерителей напряженности и плотности потока энергии СВЧ-излучений (группа П3-). 
       – Так что вы очень преувеличиваете мои возможности в формировании тематики СКБ. Решения принимались грамотными людьми в главке, – подытожил я свой рассказ. – Что же касается измерителей полных сопротивлений по группе Р3-, то они выполнялись начальником отдела Николаевым под руководством тогдашнего директора Матвеичева Бориса Григорьевича. На мой взгляд, направление было ошибочным, экономически невыгодным, и решение о его прекращении тоже было принято начальником главка Андрущенко, нынешним заместителем министра. Так что я никакой не вредитель. Я инженер.
    – Хорошо, хорошо, Павел Павлович, так когда же вы намерены прекратить эксперимент с кооперативом?
       – Как же это вы, КГБ, а таких серьезных вещей не знаете? – пошутил я. – Я же его уже закрыл.
       – Да…а, отстаем. И какой же сухой остаток? Я имею в виду – в твердой валюте.
     – За одиннадцать месяцев я заработал одиннадцать рублей и перечислил их в фонд Мира.
       После этого разговора у меня появился знакомый из КГБ. 


                Пингвин
      
     Когда в 1990 году, где-то, не очень уж далеко, забрезжил пенсионный возраст, и у меня, в соответствии с постановлением Совета Министров, возглавляемым Николаем Ивановичем Рыжковым, вырисовывалась неплохая пенсия размером в триста - триста пятьдесят рублей, я решил исполнить свою давнишнюю мечту – купить дом в деревне. Да чтобы на берегу реки, да чтобы с садиком. Объездили мы с Галочкой левобережье Волги. Не понравилось – низина, болота, духота. Объездили Арзамасское направление. Не понравилось – большой реки нет. На Кстовском направлении химия не понравилась. Один из знакомых по гаражу посоветовал: «Поезжайте в Вачский район. Там за Новоселками по дороге к Оке есть деревня Мякишево. Там и поспрашивайте». 
       Поехали вверх по Оке по Павловской дороге. Вот они, Новоселки, поворот направо к Оке, проехали Лесниково, Мякишево, Караваево и выехали к Оке. Посидели, полюбовались рекой, которая здесь значительно уже, чем у нас в Горьком. Вот и малюсенькая пристань, к которой подруливает «Ракета» на подводных крыльях. Хорошо! Можно без машины обойтись. Решено – едем обратно, и первый, выставленный на продажу дом, наш. Едем в гору. Километра через полтора деревня Караваево. Подъехали к дому, около которого копошится тетя.
       – Здравствуйте, мамаша.      
       – И вам доброго здоровьица. А вам чего?
       – Дом ищем. Продает кто-нибудь?
       Тетя начала перечислять, кто, где, чего и когда купил, кто как хулиганит, а кто вообще только что из тюрьмы вышел. 
       – Простите, а вас как величают?
       – Аля, Аля я.
       – Мы, Аля, потом познакомимся, кто и как хулиганит. Нам бы дом купить.
       – Ах, извините меня, старую, заболталась совсем. А главное-то оно вот – вон на том порядке, второй дом с краю. Надя Афонина продает. Щас-то она в Дзержинске живет, а здесь ее дальняя родственница в крайней развалюхе. Она тоже из Дзержинска, пойдем-ка к ней, поспрошаем. Ее Клавдией зовут, Клавдия Ивановна Шерстнева. 
       Пришли. Крайняя развалюха закрыта.
       – Нет ее, – говорит Аля, – значит, в Мелешках, у своей подруги сидит, других друзей у нее нет.
       – А где эти Мелешки?
       – Да вон за пригорком. Километра полтора всех делов-то. Дом десятый. Поезжайте туда. Она вам адрес и сообщит. 
       Дом Нади Афониной нам очень понравился. Пятистенок с большущим сараем. Пятнадцать соток земли. В дальнем углу баня. Рядом небольшой вишневый сад. Яблони, правда, старые – надо вырубать. Воодушевленные хорошим началом, поехали в Мелешки. Дом десять.
       – Тетя Клава Шерстнева у вас?
       – У нас, у нас. Заходите.
       Тетя Клава оказалась одуванчиком под восемьдесят лет, высокая, стройная и веселая старушка. Она с готовностью откликнулась на нашу просьбу.
    – Где Надька-то живет? Знаю, конечно. У меня в доме и адрес ее записан для покупателей. 
       – Так садитесь в машину. Сейчас туда-сюда мигом слетаем.
      – А зачем летать-то? Чай, я разум еще не потеряла. На память не жалуюсь. Записывайте адрес-то.
       – Пишем, пишем, тетя Клава. 
       – Значит, так, улица Революции, дом тридцать три, квартира тридцать шесть. Чтобы долго не искать, спрашивайте кафе «Пингвин». Так вот оно прямо напротив.
       – Спасибо, тетя Клава, тогда мы сейчас прямо туда.
       – Коль сговоритесь, с вас магарыч, – крикнула нам вдогонку тетя Клава.
       – Будет, будет вам магарыч. До свиданья.
       Торопимся. Скоро вечер. Хотелось бы сегодня встретиться и договориться о купле-продаже, а то, не дай Бог, конкуренты объявятся. Въезжаем в Дзержинск, спрашиваем прохожего:
       – Где тут кафе «Пингвин»?
       – А вон туда поезжайте, по левой стороне и будет кафе.
       Нашли кафе. Точно! Напротив дом номер тридцать три. Поднимаемся в квартиру тридцать шесть. Стучим, открывается дверь, а в ней небритая физиономия.
       – Тетя Надя дома?
       – Может быть, и дома. А мне откуда знать?
       – Простите, она вам кто?
       – Она мне никто. И вы тоже.
       – Я извиняюсь, здесь живет тетя Надя?
       – Не…а. Здесь я живу.
       – Еще раз простите, это улица Революции?
       – Ты, мужик, с какого этажа упал? Улица Революции у черта на куличках.
       Озадаченные, выскочили на улицу. Узнали, где улица Революции. Приехали. В конце улицы, с левой стороны, дома под номерами тридцать два, тридцать четыре, тридцать шесть, а вот с правой стороны – улица кончается домом тридцать один, а дальше… пусто. Дом тридцать три был, теперь нет. Никаких кафе нет. Уже темнеет. Срочно возвращаемся к кафе «Пингвин». Пристаем к прохожему мужчине.
       – Гражданин, гражданин, помогите нам.
       – Пожалуйста, если смогу.
      – Понимаете, есть старушка, а у старушки в голове сквозняк. В своем блоке памяти она скомпоновала адрес: «Улица Революции, дом тридцать три, квартира тридцать шесть, напротив кафе «Пингвин». Задача: найти улицу, похожую по названию с улицей Революции, и чтобы там было какое-нибудь кафе.
       Мужчина задумался.
       – Есть у нас похожая улица, называется Октябрьская, там есть молочное кафе. Может быть, там?
       И мы поехали. Вот улица Октябрьская, вот кафе «Молочное». Напротив дом тридцать три. Поднимаемся, стучимся в квартиру тридцать шесть.
       – Здравствуйте. Нам бы Афонину. 
       – Это я. Вы по поводу дома?
       – Да. Продаете?
       – Продаю. Только я ведь за две-то тыщи не отдам.
       Ага, значит, конкуренты уже были, и торговля началась.
       – А кто вам сказал, что мы за две? За три отдадите?
       – За три отдам.
       – Вот и хорошо.
       Договорились через неделю ехать в райсовет в Вачу для оформления сделки.
       Когда я приехал за Надей через неделю, посадил ее на заднее сиденье в машину, и мы поехали, она вдруг заявила:
       – А ведь мне за этот дом четыре тыщи дают.
       – А кто тебе сказал, что я три даю? – удивился я. – Я тоже четыре даю.
       Мы ехали два часа до Вачи, а я все ждал, что она еще придумает под давлением деревенской психологии, чтобы еще разок повысить цену. «Надо ехать быстрее, – думал я, – иначе придумает чего-нибудь». Придумала!
       – А еще оне говорили, что все затраты по оформлению возьмут на себя.
       – А кто тебе сказал, что я эти затраты не возьму на себя?
    Надя ерзала на заднем сидении и никак ничего новенького придумать не могла. Фантазия иссякла, но сомнения продолжали мучить ее.
       – А вот, коли мы сейчас оформим все, как бы нам подъехать, да забрать там кое-что из вещей-то.
       И тут я ее окончательно успокоил.
       - Надя, – говорю, – сейчас покупаем новые замки. Один комплект ключей я беру себе, а второй отдаю вам. Ближайшие три месяца нам некогда туда ездить. Поэтому можете не только там взять чего-нибудь, можете вообще там жить. Да и потом мы будем появляться только в субботу, да в воскресенье, да и то один, два раза в месяц. Так что живите пока, и потом в гости приезжайте.   
       Больше Надя не волновалась. Старый родительский дом она не теряла так сразу. С другой стороны, деньги были очень нужны для строительства дачи рядом с городом Дзержинском. И она окончательно успокоилась.
       Когда мы с Галочкой приехали первый раз на отдых, появилась бабушка Клава.
       – Так что, купили дом-то? А как же магарыч?
       – Купили, купили. Только вы все перепутали, дражайшая.
       – Это что же это я перепутала?
       – Улица не Революции, а Октябрьская, и кафе не «Пингвин», а «Молочное».
       – Как это? А где же пингвин?
       – Как где? Вот он, рядом со мной стоит. Чем не пингвин?
     И бабушка Клава, кроме пачки конфет, получила в деревне новое прозвище «Пингвин».

               
                Конверсионные конвульсии
      
     Преобразования в экономике стремительно нагромождались одни на другие. На фоне разрушения оборонного комплекса мы – мелкие предприятия – пытались выжить. Я поверил в конверсию и начал создавать отдел по разработке бытовки, медицинской техники и прочее, прочее. Например, вместе со специалистами из Чеченского Госуниверситета нами был создан макет прибора, регистрирующего на расстоянии с помощью СВЧ-излучений малейшую нестабильность диэлектрических параметров среды. Мы сажали за стол человека, и на экране электронно-лучевой трубки наблюдали пульсацию работы сердца этого человека и его дыхания на расстоянии. Представляю, как бы пригодился этот прибор для поиска еще живых людей в завалах после различных терактов и естественных природных катаклизмов.
       Эта конверсионная часть составляла приблизительно сорок процентов плана работ СКБ. Нужно было только найти заказчиков. К тому времени мы уже получили право самостоятельно заключать договора, но основа плана работ все-таки диктовалась министерством. Нам давали заказы по разработкам, выплачивали пятьдесят процентов финансов. Остальное потом, после выполнения работ. Директора оборонных заводов НИИ и КБ нашего района собрались и создали свой банк «Ассоциация». СКБ вложило уставной вклад полмиллиона рублей. Для выполнения работ СКБ я тут же получил кредит в сумме двух миллионов. И вот работы выполнены, приняты госкомиссией. Пора передавать документацию, образцы и получать должок с нашего министерства и Министерства Обороны. И как вам это нравится? ГКЧП!!!
       Ко мне в кабинет врывается команда «демократов».
       – Павел Павлович, отдайте письмо ГКЧП.   
       – Зачем? Вы его съесть хотите?
       – Это не ваше дело, Павел Павлович.
       – А кто вам разрешил болтаться по коридорам? Ну-ка, марш по рабочим местам!
       Меня всегда удивляло, что во время всякого волнения в общественной жизни, так же, как в волнующемся море, на поверхность выплывает всякая дрянь: алкоголики, дураки, бездельники. В общем, те, кого в обычной рабочей обстановке спокойно можно  зачислить в тридцать процентов коллектива, от которых чего-нибудь полезного ждать бессмысленно, и с которыми можно было бы без ущерба расстаться. А вот когда плюрализм, да гласность, да свобода слова, тут они звучат, как оркестр громкоговорителей. Письмо ГКЧП я никому не показал, чтобы не волновать «демократическую» рать и не дать ей поорать.
       Вскоре я собрался за деньгами в министерство. Поторчал немного в приемной министра и, улучив момент, когда он освободился, явился пред очи нашего дорогого министра Первышина Эрлена Кириковича.
       – Здравствуйте, Эрлен Кирикович. Я Шаров Павел Павлович, директор СКБ РИАП из города Горького.      
       – Что вас интересует, Павел Павлович?
     – Меня интересует вопрос, когда нам будут поступать деньги по выполненным заказам.
       – А что там у нас? – он с серьезным видом пролистал мою докладную записку. – Так, значит, мы вам выплатили пятьдесят процентов аванса.
       – Да.
       – А давайте разделим стоимость работы пополам. Половина нам, половина вам.
       – А зачем нашему СКБ эта половина?
       – Как зачем? Теперь все можно купить и продать.
       – Кто у меня купит эту половину, кроме вас? Ведь для того, чтобы заставить завод выпускать разработанные приборы, я ему еще должен заплатить за освоение продукции. 
      И пошел какой-то совершенно невнятный разговор, путаница из привычного прошлого и непонятного будущего. Это все равно, что ты с радостью встретил на базаре должника, а он тебе предлагает в счет долга разделить гусеницу от танка, стоимостью в сотню тысяч рублей. Не хочешь гусеницу, бери дуло от пушки.
  В это время в кабинет вошел начальник Главного Технического управления министерства Хохлов Виталий Иванович, мой знакомый по учебе на директоров в 1977 году в селе Покровское под Москвой.
       – Слушай, Паша, ты чего пристал к старшему товарищу?
       – Я не пристал. Я деньги получить хочу. Или хотя бы ясность, чего ждать в будущем.
       – Ну, ты как Остап Бендер. Дэнги давай, давай дэнги. А насчет ясности, ты что, сам не понимаешь? СССР больше нет. Минфина нет. А значит, и денег нет.
       – Интересно, денег нет, а вы есть.
     – Скоро, Паша, и нас не будет. Ни нас, ни министерства. Так что думай сам, как выбираться.
       Я вышел и стал думать. Я перебирал множество вариантов. Но вот интересная особенность, связанная с укоренившимся в голове порядком вещей. Я не мог даже подумать, что есть замечательный вариант – плюнуть на все и подать заявление об уходе. Дело идет к тому, что скоро и заявление-то подавать некому будет. А то объявить себя банкротом, как это проделывали за рюмкой водки многочисленные жулики-банкиры и директора госпредприятий. В том-то и особенность прежних, назовем их красными, директоров, что они, заряженные сознанием ответственности, не могли себе позволить такого исхода и, в конце концов, находили выход из положения. Я тоже нашел, и не без помощи нашего министерства и Министерства Обороны, которые покачнулись слегка и снова худо-бедно зафункционировали.
       Осенью 1992 года меня всерьез прихватили неприятности. Во-первых, поднялось давление до двухсот. Во-вторых, мои попытки частично перенацелить СКБ в конверсионном плане наткнулись на резкое противодействие моих ближайших помощников. Среди них был и мой первый помощник Хилов Владимир Павлович. И наконец, какой интерес карачиться, если промышленность в Стране разваливается по вине ее руководителей? Создавалось впечатление, что все, что мы делаем, никому не нужно.
       Я решил проглотить горькую пилюлю и, не дожидаясь одного года до конца договорного с министерством срока моей работы в должности директора, подал заявление об уходе по болезни и ушел. Живите, как хотите.
       Справедливости ради должен признаться, что все мои потуги в части конверсионных программ были обречены на провал. Конверсия предполагала, в частности, обеспечение населения товарами бытового назначения. Мне тогда даже в страшном сне не могло присниться, насколько грандиозными будут разрушения, под которыми будут раздавлены любые попытки, что-либо делать полезное. Осталась одна труба, а на ней жулики. Уже потом мне в голову приходили мысли типа:    
               
                Лишь пять процентов на трубе,
                А остальные в нищете.
                Власть ухватившие жлобы
                Их отделили от трубы. 


                Ошибочка вышла
      
     В начале девяностых годов был небольшой промежуток времени, когда новая «демократическая» власть еще не оприходовала сбережения трудящихся в сбербанках страны. Деньги у людей были, а вот купить на них было нечего, товаров бытового назначения не хватало. Это было привычно. А вот с обеспечением госпредприятий изделиями промышленного производства появилось нечто новенькое. Структура планового обеспечения по фондам была разрушена и уступила место различным коммерческим предприятиям. В частности, для обеспечения радиоизмерительной техникой на месте одного из отделов пятого главка МПСС было создано коммерческое предприятие «Супертехприбор», унаследовавшее некогда Всесоюзные связи с поставщиками и потребителями. Перед самым увольнением из СКБ РИАП я, будучи в Москве, зашел в эту группу и на всякий случай договорился с ними об организации горьковского филиала этой фирмы.
       Повалявшись без дела, я решил потихонечку впрягаться в новую жизнь. Облазил на своем «жигуленке» Горьковскую область, собрал информацию о выпускаемой продукции бытового назначения, разослал прайс-листы и приступил к оптовой торговле. Сначала – павловские ножи, наборы посуды, пылесосы, зарядные устройства, инструмент, люстры и так далее. Потом – телевизоры «Чайка» производства завода имени Ленина. Телевизоры пользовались большим спросом, и, чтобы получить партию, надо было изловчиться.   
       Однажды сложилась такая ситуация, что мы уж больно надолго задержали поставку вагона телевизоров в город Хабаровск. Мои связи с руководством завода позволяли надеяться. Вот-вот будет. Когда этот «вот-вот» затянулся, я послал на завод одного из пробивных наших парней Юрия Казинцева. Юра пробрался на склады завода, обнаружил там два вагона, подготовленных для отправки в какой-то город. Отправку контролировал представитель получателя – очень настырная женщина.
       Ночью, перед самой отправкой, один из этих вагонов ушел в какой-то отстойник. Женщина подняла шум на уровне Генерального директора. Пока шум да дело, этот вагон ушел в Хабаровск нашему потребителю. Оказывается, судьбу вагона решили несколько банкнот, незаметно для посторонних глаз перекочевавших из кармана Юры в карман старшей кладовщицы. Все было бы хорошо, если бы по команде Генерального директора сбытовики не начали разбираться «А по какой такой команде этот вагон ушел в Хабаровск? Сам, что ли, догадался?» Выяснилось – по команде шустрого Юры. Над нашим филиалом нависла угроза попасть в список фирм, которые не следовало подпускать к заводу на пушечный выстрел. Пришлось напроситься на встречу с Генеральным директором Копыловым Виктором Селиверстовичем, бывшим когда-то главным инженером нашего завода РИАП.
       – Здравствуйте, Виктор Селиверстович.   
       – А… здравствуй, Шаров, как живешь? Что делаешь?
       – Пенсионер я, Виктор Селиверстович, вашими телевизорами балуюсь.
       – Знаю, знаю. Мне вот предлагают тебя, баловника, к заводу не подпускать.
       – А в чем дело, Виктор Селиверстович?
       – Отдел сбыта обижается. Ты у них бесплатным поставщиком заделался.
       – Так ведь бесплатным, Виктор Селиверстович.
       – Хорош гусь, чужим добром распоряжаться. 
      – Виктор Селиверстович, случайность получилась, ошибочка. Мне пообещали, что вот сегодня, может быть, будет поставка. Я послал человека проконтролировать эту поставку. Он проконтролировал.
       – Ну и что? Ты ему премию, поди, выдал?
    – Каюсь, Виктор Селиверстович, выдал. Теперь отберу. Вот ей хрест. И больше не повторится. Я его теперь вашим конкурентам засылать буду. Ладно?
       – Ладно, ладно. Еще раз, и тебя тут нет. А сейчас у меня совещание начинается.
       – До свиданья, Виктор Селиверстович.
       – Будь.
       И я был.

                Встреча с рэкетиром
      
     Другой интересный случай произошел на складе наших телевизоров. У меня был постоянный покупатель телевизоров из Казани. Постоянным он стал по вполне прозаической причине. Когда мы с ним первый раз встретились, он показал мне мой прайс и спросил:
       – Вот эти ваши цены насколько дороже заводских?
       – Мы занимаемся оптовыми поставками. Поэтому берем всего три процента.   
       – А почему так мало?
       – А нас немного, всего пять человек. За вычетом налогов на зарплату хватает.
       Кругом начинал расцветать дикий капитализм, а я все еще жил в рамках прежнего менталитета, в основе которого была, прежде всего, полезность дела, а уж потом и зарплата.
       – А давай сделаем так: ты мне продаешь товар с наценкой не в три процента, а в десять, разницу в семь процентов делим пополам.
       – Я не против, но с одним существенным замечанием: эти семь процентов дополнительного дохода мы разделим только после выплаты налогов на этот дополнительный доход.
       Его немножко смутило это замечание. Ведь в стране уже в открытую рекламировалась в средствах массовой информации процедура обналички, то есть ухода от налогов. Еще больше его удивило, когда он узнал, что те три с половиной процента, которые принадлежали ему, я выдавал ему по ведомости, как исполнителю работ, а те три с половиной процента, которые получала наша фирма, я делил в ведомости среди своих работников.
       – Слушай, Паша, так ты что, так себе ничего и не берешь?
       – Почему не беру? Беру, что начислено в ведомости.
       – То есть ты этот дополнительный навар делишь, что ли?
       – Ну, конечно. Не обманывать же мне своих работников.
       Удивление его было естественным. Оказалось, что он не просто расписывался на накладных при получении товара и ставил печать, он был директором того большого магазина, от имени которого приезжал. Он созревал вместе с созреванием нашего дикого капитализма. А мы, отсталые, пока что опаздывали.
       Однажды, один из устоявшихся наших потребителей изъявил желание забрать подготовленную для него партию телевизоров в двести штук в воскресенье. Пришлось выволакивать телевизоры с арендованного нами склада, поскольку на воскресенье он закрывался на множество замков. Договорились с Борисом Наумовым, который снимал весь первый этаж бывшего речного общежития на площади Сенной, прямо напротив автобусной остановки. Борис создал кооператив по изготовлению люстр из разноцветных стеклянных лепестков, которые я включил в свой прайс и успешно продавал. Площадей у Бориса было много, и он сдавал их многочисленным кооператорам, кто-то грузил там сахарный песок, кто-то делал мягкие игрушки, кто-то ремонтировал электробытовку. Мы разместили телевизоры в коридоре, заняв его почти весь. В субботу вечером мужская команда нашего филиала московской фирмы «Супертехприбор» топталась у Бориса Наумова. Володя Брылин, с которым я не расставался с 1969 года, успел где-то перехватить и был навеселе. Володя был когда-то вакуумщиком в той лаборатории микроэлектроники, куда меня судьба, в лице директора СКБ Бориса Григорьевича Матвеичева, забросила начальником. Мы мельтешили по коридору, когда в одну из комнат зашел тощий, развязный молодой парнишка, лет двадцати пяти, при разноцветном галстуке, уселся на рабочее кресло Бориса Наумова и стал небрежно командовать:
       – Эй, паря, принеси бутылец… и закусону. Борис! Поговорить надо.
       Как ни странно, бутылка и закуска появились незамедлительно, как на скатерти-самобранке. «Что это за шалапут?» – подумал я. А этот шалапут, переговорив с Борисом, поманил меня пальчиком.
       – Эй, трудяга, мне один телевизор подаришь? 
       – Не… я дарю только девочкам.
       – Ну, хорошо. Продай за пятьдесят тысяч.
       – Не могу. Он сто пятьдесят стоит.
       И я ушел от него, чтобы не продолжать этот дурацкий разговор. Ко мне подскочил Борис Наумов. Глаза у него были вытаращены, и он всем своим видом показывал, что случилось что-то сверхъестественное.   
       – Вы что, Павел Павлович? Это же рэкетир! Он пришел дань собирать. Я просто не думал, что он в субботу припрется, а то бы я вам просто не рекомендовал сгружать здесь телевизоры.
       – Ну, и что надо этому рэкетиру?
     – А что надо, то и возьмет. Я очень боюсь, что после вашего разговора он пришлет сюда банду, и они все ваши телевизоры разбомбят. 
       – А что надо делать?
       – Не знаю. Во всяком случае, надо подойти к нему и поговорить.
       Я пошел. То, что я увидел, можно показывать в кино. У Бориса при виде этой картины случился столбняк, нижняя челюсть отвисла, и он готов был рухнуть, как подкошенный.  Поддатый Володя, намотав на руку  разноцветный галстук рэкетира, отделил уже от кресла то место рэкетира,  которым тот сидел и пытался поднять его, приговаривая:
       – Нет, ты будешь со мной ботать по фене. Ну! Будешь?
       Рэкетир, по-видимому, забыл, что он рэкетир, и вспомнил, что он обыкновенный шелудивый пацан, которого совсем недавно регулярно били соседи по подъезду, пацаны его возраста. Сыр-бор разгорелся из-за того, что Володя попросил плеснуть ему из начатой бутылки, на что заносчивый рэкетир ответил:
       – Я с плебеями и фраерами не пью.            
       Тогда Володя вспомнил кое-какой набор из лексикона, усвоенный в былые времена и попытался на этом лексиконе разговорить заносчивого сопляка. Я попросил Володю отложить увлекательный разговор на потом, сел рядом с рэкетиром и с сожалением сказал:
       – Извините, мои ребята не знакомы с вами. Я должен сообщить вам, что у меня уже есть крыша. Просто сегодня мы здесь случайно, обстоятельства так сложились. 
       – А кто ваша крыша?
       – Очень серьезная крыша.
       – Ну, хотя бы, сколько она берет?
       – О! Моя крыша берет много. До семидесяти процентов.
     – Что?!!! Это что за крыша? Мы берем десять-пятнадцать процентов, а у вас семьдесят!
       – Да, есть такая. И самый главный бугор в этой крыше Борис Николаевич Ельцин, а под рукой у него МВД, организации бывших КГБшников, министерство обороны. Так что с ними тягаться бессмысленно.
       – Ты че, в натуре? Такой крыши нет.
       – Есть такая крыша, и называется она государством. Учредителями моего головного предприятия в Москве являются государственные предприятия, заводы. Так что, все это вот не мое. Все это государственное. Вот почему я тебе ни дать, ни продать по дешевке ничего не могу. Бери все, и будешь иметь дело с моей крышей.
       – Так вон оно как. Значит, вы – госпредприятие. Ну, извини. Так бы сразу и сказал. Давай по стопарю.   
       – Ну. Давай.
       Потом я, вспоминая эту встречу, с удивлением наблюдал, как быстро развивается дикий капитализм. Было ведь время, когда криминал еще боялся грабить госпредприятия. Прошло совсем немного времени, и начался отстрел несговорчивых руководителей госпредприятий, банков и чиновников. Да, чертополох растет быстро.   


                Ускоренная «демократизация»
      
     Быстротечные события «демократических» преобразований выветрили многолетние накопления галдящих трудящихся, продолжающих упорно голосовать за эти преобразования. Когда всенародно избранный, понимаешь, запретил выдавать деньги по сберкнижкам, а инфляция стабильно установилась в один процент в день, то есть, приблизительно, в тридцать-шестьдесят раз в год, мой братик пошел в отделение сбербанка. Сунул в окошко сберкнижку, и под веселые ухмылки работников банка заявил, что хотел бы получить свой вклад не ухмылками, а деньгами. Похихикав в компании с подругами, операционистка объяснила несмышленышу:
       – Гражданин, нам самим на зарплату не хватает, а вы с книжкой.
       – А чего вы смеетесь? Я вложил в банк деньги, а вам их на зарплату не хватает. Что со мной будет, если я у вас зарплату отниму?
       – Вас посадят.
       – Во, времена! А почему же вас не сажают? Ведь вы миллионы людей ограбили.
       Деньги братик, естественно, не получил. Те, кто ограбил миллионы людей, продолжали безнаказанно грабить. А миллионы ограбленных, считая виноватой во всем операционистку,  в следующую выборную компанию снова шли голосовать за первого в России «демократического» президента Ельцина Бориса Николаевича.
       Остановка предприятий, инфляция, лишение накоплений приземлило в скором времени людей так сильно, что о конверсии, о торговле бытовыми изделиями можно было забыть. Главным источником существования людей стало,  где бы, чего бы слямзить.
       В голову приходили стихотворные картинки, отражающие происходящее в стране.
               
                Это время передела,
                Это время беспредела,
                Это время – время драк
                Представляю себе так:

                Буря мглою небо кроет,
                Экономику крутя.
                Кто-то рядом волком воет,
                Проклиная все и вся.

                Кто-то лепит зажигалки,
                Тот мастрячит елки-палки,
                Там выращивают зайцев,
                Чтоб высиживали яйца.

                Трансформаторные будки
                Кто-то срезал и украл.
                Растащили за полсутки
                Пол-Норильска на металл.

                Наш Российский мудрый вор
                Поволок все за бугор.
      
     Но почему? Как же Германия, Япония после войны? Почему там – созидание, а у нас – разрушение? И ответ напрашивался сам по себе.
               
                Если бизнес в чистом поле,
                Бизнес будет создавать.
                Ставь на кон добра поболе –
                Бизнес будет воровать.

                Ситуации иные –
                Исполнители другие.
      
     Главное занятие бизнеса – делать деньги. Деньги не пахнут. Творческий потенциал бизнеса в разрушенных войной странах имел вектор созидания, обеспечение максимальных прибылей в будущем. Наш бизнес, благодаря безграмотным руководителям, получил приятную возможность молниеносно набить мошну, снимая пенки с накопленного десятилетиями промышленного потенциала, отправляя в труху все остальное. Почему безграмотным? А вы вспомните одного из тех,
               
                Чьи лики в телевизор не влезали,
                Какой бы ни был он диагонали.
      
     Вспомнили? А помните, как, начиная свою деятельность в качестве чмокающего председателя правительства,  он обещал нам, что цены вырастут максимум в четыре раза? А выросли в десятки тысяч раз. О…о…чень был грамотный председатель. А ведь совсем недавно 
                Этот Ельциновский сокол
                Сбереженья все учмокал.
      
     Его непосредственный руководитель, всенародно избранный, так тот вообще обещал на рельсы лечь, если цены подниматься будут. А что? Может быть, и ложился. Лег, посмотрел вдаль на уходящий поезд, встал, отряхнулся и с чувством выполненного долга пошел в окружении многочисленной охраны раздавать обещания. Простите, кажется, это уже политика, а это не мое, я всю жизнь делом занимался.


                Не берет
      
     С братиком моим Юрием Павловичем, который на четыре года моложе меня, мы встречаемся редко. Он живет в основном в своем деревенском доме в поселке Красные Баки, это за сто сорок километров отсюда. Но иногда, когда братик приезжает в Нижний Новгород, в свою квартиру на улице Мурашкинской (это в Канавино), мы с моей Галочкой посещаем их многочисленное семейство.
       На этот раз мы зашли с братиком в близлежащий магазин, взяли бутылку «Старки», женщины приготовили нам незатейливой закуски, и мы приступили к длинному разговору, запивая его время от времени «Старкой». Когда «Старка» кончалась, братик обратился ко мне:
       – Слушай, чего это мы притащили? Это же вода какая-то.
       – Точно, – ответил я, – совсем не берет. Чего делать будем?
       В разговор вмешалась Рита, жена братика.
       – У меня где-то спиртометр был. Сейчас найду.
       Нашла. Мы вылили в мензурку остатки водки и сунули туда спиртометр.
       – Нуль, – констатировал братик.
       – Все ясно, – рассвирепел я, – пойдем в магазин, купим еще одну бутылку, вызовем милицию или представителей службы охраны прав потребителей и откроем при них бутылку.
       Собрались. Вдруг Рита принесла четвертинку чистого спирта, который она берегла для лекарственных нужд.
       – Вы бы все-таки попробовали спирт еще проверить. Вдруг спиртометр негодный. Зря на бутылку потратитесь.
       – Бутылка-то у нас не пропадет, – сказал братик, – но все же проверить надо.
       Мы налили в мензурку спирт и стали измерять.
       – Опять нуль, – удивился братик.
       – А вы переверните спиртометр-то, – посоветовала Рита.
       Перевернули.
       – Во, чертовщина! Девяносто шесть градусов! А ну-ка снова «Старку».
       Проверили «Старку».
       – Сорок градусов, – хлопая глазами, произнес братик.
       – А почему не берет? – с глупым выражением на лице произнес я.
       – Почему, почему. Потому, что за второй идти надо, вот почему.
       И мы пошли за второй.
               
               
                Вместо заключения            
                (Рецензия одного из многочисленных читателей)
      
     Когда я смотрю на этого человека, я не перестаю удивляться таким, как он, неугомонным, настырным людям. Им обязательно надо измарать кучу дефицитной бумаги, оставив на ней нестираемый след о том, что он, видите ли, тоже жил. Какое нам всем, кажется, дело до того, что он жил и, если говорить точнее, до сих пор еще живет. Ну и пусть живет. Пока. Только пусть бумагу не марает. А то ведь что? Зайдешь в книжный магазин. Ну, случайно зайдешь. А то и не случайно – бывает иногда и такое непонятное желание после многочисленных посещений различных пивоводочных заведений. Хочется заесть чем-нибудь интеллектуальным. Ну, входишь, значит, в книжный магазин. Ищешь что-нибудь классическое, удобоваримое. А в глаза так и лезет что-то разноцветно-навязчивое. Ходишь, бродишь среди полок, а на полках несъедобное. Не прожуешь, а прожуешь, так не проглотишь. Мезим-то от этой макулатуры еще не изобрели. Описывают, описывают все вокруг. Кажется, уже все опи;сали. Так нет, найдут что-нибудь еще. Неиссякаемые какие-то, неистекаемые.
       Ну, купил. Ну, откупо… э…открыл. А читать невозможно – желудок не переваривает. И запить нечем – магазин-то книжный. Собственно, воды-то много понаписано, а выпить нечего – градус не тот. А то наоборот. Прочитал и забыл. Пролетело – вылетело. Без задержки. Хоть памперсы одевай. О чем читал? Не вспомнишь.
       Я ведь раньше что думал? Прочитал книгу - и можешь считать себя культурным. Я и предположить не мог, что их, этих книг, такая уйма. Братаны, ну не пишите так много. Дайте в этой огромной куче хотя бы одно зерно найти калорийное. Чтобы клюнул, и в организме что-то отрыгнулось блаародное.   


                Содержание
             
Почему пишут мемуары               
         
                Годы молодые               
         Проверка на лояльность               
         Глаз выбит, коси от армии               
         Гранат               
         Бочка ассенизатора               
         Разойдись!               
           Университетская самодеятельность               
         Сольные выступления               
         Дом медработников               
         Не трогать, это мое               
         За честь женщины               
         Шутники               
         Ты все еще на трубе играешь?               

                Инженеры               
         В ЦНИИ-11               
         КВН               
         Колхозные командировки               
         Электричка               
         Морской велосипед               
         Трешница               
         Штаны, штаны подтяните               
         Руки, ноги, голова, хвост               
         Политические моменты               
         Командировочные               
         В доме отдыха в Васильсурске               
         Индей               
         Пьяный мужик               
         Турпоход               
         Мотороллер               
         Свободный полет               
         Свадьба
         Лева
         В троллейбусе               
         Череп               
         Ты где выходишь?               
         Дело по освобождению               
         Московские туалеты               
         Семейные отпуска               
         Про котов               
         «Нестандартное Ж»               

         Командировочные заморочки               
        (воспоминания инженера 60-х – 70-х)
         Оно вроде бы и есть               
         В Таллине               
         Привет от Александра Мамедовича               
         Баблаян               
         Гостиница на рельсах               
         Шутки командировочных               
         В гостях у Гриши Татуляна               
         Афанасий, семь на восемь, восемь на семь         
         В Кишиневе               
         Второпях               
         От дяди Шуры               
         Шестикрылый серафим               
         Пункт профилактики               
         Чемодан               

        Растем, братцы, растем               
         Пора сдвигать кровати               
         Дача               
         Столкновение               
         А умище-то,умище куда я дену               
         Господин профессор               
         Вечный студент               
         На Мытном рынке               
         Братик               
         Повышение квалификации               
         Сачхере               
         Черный кот               
         Перебор
         Человек машина сложная               
         Кадры решают все               
         Показал               
         Культурное место               
         Про анекдоты               

                Перекройка               
         Серьезные преобразования               
         Кооператив «Радист»               
         Пингвин               
         Конверсионные конвульсии               
         Ошибочка вышла               
         Встреча с рэкетиром               
         Ускоренная «демократизация»               
         Не берет               

          Вместо заключения               
        (Рецензия одного из многочисленных читателей)