Отец всех народов

      Было начало марта 1953 года. Я шел в школу. Проходя мимо поселково клуба, я увидел мать моего приятеля, Груню Горчатову; она стояла у телеграфного столба, смотрела вверх на грушевидный репродуктор, из которого лилась мрачная, давящая музыка. Вот уж несколько дней он выплёвывал эту музыку вперемешку с краткими сообщениями о состоянии здоровья «всеми любимого», дорогого товарища Сталина. Груня крестилась и плакала, а мне это казалось странным: плакать и убиваться по никогда ранее не виденному ею таварищу Сталину. Тем более странным, что сам я не испытывал ни малейшей печали по случаю плохого физического состояния вождя.                                  
      И в школе, в прежде весёлых классах и просторном, длинном коридоре, было в эти мартовские дни тихо и скучно, словно их враз покинули их завсегдатаи, весёлые девчонки и мальчишки. Группами и в одиночку по помещениям ходили учителя и при малейших проявлениях шалостей цикали, призывая к порядку.
      ...Шел урок истории. Наш учитель по прозвищу Костыль, в самом деле похожий на костыль, которым он пользовался при ходьбе, сидел за столом, опершись левой рукой о рукоятку костыля, кончавшейся головкой чертёнка с высунутым красным язычком, и слушал опрашиваемого,  великовозрастного  Петьку Барышникова.
      Петька стоял лицом к большой карте, тыкал наугад в жирные стрелы, указывавшие направления всех «Сталинских ударов», решивших исход войны 1941-1945годов. По, становившемуся всё более хмурым, лицу Костыля было понятно, что со «Сталинскими ударами» у Петьки проблемы. Он бессмысленно  тыкал указкой в карту и что-то бормотал...
      Оттворилась дверь, в класс вошла пионервожатая Панна, прошла на ципочках к столу и, наклонившись, что-то сказала Костылю на ухо. Это было нечто важное; его лицо побледнело и перекосилось, как при еде квашеного огурца, он прикрыл лицо свободной рукой, поднялся и, загребая левой ногой, торопливо покинул класс, забыв костыль с чертёнком.  
      Некоторое время мы сидели молча, боясь возвращения Костыля. Потом занялись своими делами. Кто-то списывал домашние задания с услужливо поданных тетрадей, кто-то лихорадочно перелистывал страницы учебника, норовя надышаться перед смертью... кто-то просто шалил, перебрасываясь различными предметами... и случилось непоправимое. Пущенный кем-то, снаряд угодил в висевший над доской портрет «отца всех нарадов»; он сорвался и, сделав двойной кульбит, рухнул на Петьку. Его голова проклюнулась сквозь полотно портрета и красовалась теперь в клочках сталинского бюста, как средневековые  вельможи  в жабо  на полотнах  Рембрандта или Тициана.
      Класс взорвался оглушительным хохотом. Видеть нелепо ухмылявшуюся физиономию Петьки в окружении фрагментов лица «отца всех народов», было настолко нелепо, что это вызвало приступ дикого смеха.
      Стук притворяемой двери и громкое «отставить!», как по-рыв холодного сквозняка, остудили класс. Все замолчали, уставились на Костыля. Он прошел к столу, опустился на стул, забарабанил костяшками пальцев по столешнице.
      – Освободитесь от этого... – Костыль замялся, подыскивая подходяее слово, потом указал пальцем в угол класса. – Поставьте туда и садитесь, Пётр. С вами мы разберёмся позднее. Ребята, сегодня все мы, вся страна, всё человечество понесли невосполнимую потерю: умер всеми любимый Вождь, Иосиф Виссарионович Сталин. Это для нас жестокий удар, великая утрата, сравнимая лиш с той, когда от нас ушел великий Ленин. Я прошу вас: оставайтесь на своих местах и сидите тихо...
      Он ушел, а мы остались сидеть. Только теперь до каждого из нас стал доходить смысл случившегося. Ему можно было придать различное толкование. Это могло быть невинной шалостью, а могло быть и надруганием над авторитетом Вождя. И это было уже не шалостью. И за меньшие провинности люди исчезали тогда навсегда, и это мы знали не по наслышке.
      Так мы просидели до звонка, известившем об окончании урока и началом перемены. Ко всеобщей радости других уроков в тот день не последовало. Вместо этого всю первую смену собрали во дворе перед школой и диектор школы, Пётр Иванович, тихим голосом обратился к учащимся и учителям, и мы окаменело застыли, устремив взгляды вниз на грязное мессиво из воды и снега. На глаза многих учителей и учащихся стояли слёлы. Как из другого мира давил на уши голос директора:
      – Дорогие товарищи, дорогие друзья, дорогие пионеры-ленинцы и комсомольцы! Всеми нами горячо любимый и чтимый товарищь, наш самый верный друг, учитель и отец, Иосиф Виссарионович Сталин, навсегда ушел от нас. Он скончался сегодня после тяжелой болезни.
      Сквозь ряды собравшихся прошли всхлипывания, многие приложили к глазам платочки и что-то вытирали. Повлажнели глаза и у меня, но не по  поводу ухода «всенародного» отца. По этому поводу у меня не было ни малейшего сожаления. Моя мокрота была связана скорее с невольной радостью по этому поводу. Ведь, – хотя вслух никто об этом не говорил – в среде немцев все беды последних лет, обрушившиеся на них, напрямую связывали с именем Сталина, и именно его смерти желали и ждали с нетерпение, надеясь, что именно после неё закончится тот кошмар, в котором они жили длинных тринадцать лет. Ждала и желала её и наша  семья,  надеясь, что  она  вернёт нам нашего отца.
      Директор ещё что-то бледно говорил о невосполнимой потере в лице защитника всех обездоленгых и мирового социализма. Об угрозе, подстерtufdвшей всех, о необходимости быть бдительными и сплотить ряды, чтобы заклятые капиталисты не посягли на наши завоевания.
      Я ещё пару раз громко всхлипнул, вспомнив об отце, кото-го, собственно, едва помнил, но о котором постоянно говорили в семье, и тайком плакала мать. Что будет с ней, если он не вернётся? Я ещё раз громко всхлипнул.
      Стоявшая рядом со мною, учительница немецкого языка и музыки, ссыльная Софья Львовна, заметила это и покачала головой. Она буд-то хотела сказать: «Ну зачем уж так убиваться? Не так уж всё скверно».
      На этом занятия в школе в тот день закончились, нас распустили по домам. Проходя мимо громкоговорителя возле клуба, я увидел Груню Горчатову. Она стояла, как утром, прижав к груди руки, плакала и что-то шептала... шептала, а сверху лилась давящая, мрачная музыка. Я подумал: «Возможно и она, как я, плачет от мысли, что теперь уже скоро отпустят и её мужа, и он вернётся к ней.
      ...В школе после смерти Сталина стало заметно строже, на уроках и в переменах учителя постоянно следили за нами, цикали и совестили при малейшем проявлении шалости. Вспомнили и о портрете «отца всех народов». Проработали весь наш класс на комсомольскм активе. Ответ пришлось держать всем, особенно Петьке. Его поставили у доски, обвинили в непочтительном отношении к памяти Великого Вождя. «Мало того, что он надругался над портретом товарища Сталина, – сказала проникновенно пионервожатая школы, Панна Воропаева, – он даже его смерть не воспринял как величайшую утрату. В то время, когда весь наш сплоченный коллектив единодушно почтил память Вождя минутой молчания, многие заметили на его лице ухмылку... Я требую применить к нему дисциплинарные меры вплоть до исключения из школы».
      Петька окоченело стоял у доски и неестественным образом ухмылялся. Это случалось с ним всегда, когда он подвергался разносу. Он стоял, жалкий под негодующими взгладами примерных комсомольцев, всем своим видом выказывавших презрение к нему. Среди них был и тот, чей снаряд угодил в портрет Вождя и поверг его на невинную Петькину голову.
      Впрочем, всё что произошло с ним и с нами тогда, осталось без последствий. Повеяло переменами... Сняли вдруг квоту на приём в комсомол. Даже мы, меченные Галя Шульман, Витя Кох и я, стали вдруг достойными ленинского комсомола. Нас усиленно обрабатывали, готовя к Сталинскому набору, и мы не сопротивлялись. Впереди была длинная жизнь и она могла сложить повсякому...
      Что касается «отца всех народов», через непродолжительное время его дешевое изображение висело на прежнем месте и зрило на нас мудро и зорко. Только теперь на нём красовалась черная муаровая лента, перечеркивая бытие «отца».