Нечаянная радость

      С самого начала 1953 года семья жила ожиданием скорого возвращения отца. Полученный им за «правоборство» пятилетний срок, он сполна отбухал, кончался и срок поселения с ущемлением в правах. Зародившийся после смерти «отца всех народов» жиденький ручеёк возвращавшихся к семьям политкаторжан, набирал силу, полнел и к концу апреля превратился в полноводный поток, возвращавший измученным, обезнадежившим людям новые надежды.
      Надеялись и в нашей семье. От отца приходили скупые весточки, из которых мы узнавали о предполагаемом сроке его возвращения. Только точного дня мы не знали, и это держало всех в напряжении…
      Был прекрасный солнечный день весны. Отзвенел последний звонок, и вместе с другими учащимися я выбрался на школьный двор, стоял там, поджидая товарищей. Мы заранее условились поиграть после школы в бабки или чику, и я с нетерпением ожидал их появления. Наконец они вышли из школы, и мы направились к клубу, нашему излюбленному месту игры в пристенок, чику или бабки.
      На подходе к клубу я увидел спешившую мне навстречу, Ирку Шимпф. Она размахивала руками и что-то кричала, из чего я только и смог различить: «Отец!.. Отец!..». Поравнявшись со мной она сказала: «Ваш отец пришел! Там уж собрались, иди скорей домой».
      Со смешанным чувством я попрощался с приятелями и направился домой. Конечно, я очень был рад тому, что семья наконец-то снова будет вместе, а я приобрету отца, которого помнил смутно по нескольким эпизодам, врезавшимся в мою память. Я очень завидовал моим сверстникам, отцы которых давно вернулись, а моего всё не было и не было. Я избегал ходить к ним домой. При виде их отцов я чувствовал себя чем-то обойденным, едва ли не ущербным. И вот он дома, но что-то удерживало меня броситься со всех ног домой к нему навстречу. Хотя мне всегда его не доставало, я едва его знал. И то из рассказов бабушки, матери или брата. Как часто, сетуя на мои провинности, на мои неудачи или обиды, мне говорили: «Подожди, вот придёт отец, он с тобой разберётся». Я и сам, когда считал себя напрасно обиженным, вытирая горькие слёзы, говорил сквозь всхлипывания: «Подождите, вот придет отец, он с вами разберётся». И хотя все говорили, что отец невысок ростом, я этому не верила.  Мне он рисовался высоким, красивы и сильным, способным постоять за меня.
      На подходе к бараку я заметил группу людей, стоявших и сидевших на скамейке  у входной двери в барак. Один из них отделился от остальных и, раскинув руки, двинулся мне навстречу. Рядом с ним шли моя мать и мой брат, и я поныл – это отец. Он был невысок – совсем не таким, как рисовался мне в моих мечтах – сухощав, с крупной, остриженной под ёжик, головой. Мне хотелось броситься ему в объятия, но что-то удерживало меня. Возможно этим что-то были улыбчивые, радостные лица людей у барака, или моя стеснительность, а может быть несхожесть реального, идущего мне навстречу отца с тем, которого я сам нарисовал себе в моём воображении. Иными словами, я медлил и только в последний момент, не сдержавшись, упал в его руки. Он прижал меня к своей груди, засыпал влажными, чмокающими поцелуями, которые, смешавшись со слезами радости от встречи, оставили солоноватый привкус на моих губах. Покончив с этим, он попытался обнять всех нас разом и прижать к груди, но эта попытка не удалась ему, и он как-то сник, и так стоял с раскинутыми для объятия руками.
      Под внимательными взглядами присутствовавших при встрече людей, видя некоторую растерянность отца, я почувствовал какую-то неловкость от излишности столь бурного проявления чувств. Когда с объятиями и поцелуями было закончено, я основательно протёр ладонями лицо, не думая о том, что это может обидеть отца, и только после этого внимательно осмотрел этого незнакомого мне человека. У него было круглое, волевое лицо с внимательно смотревшими голубыми умными глазами, четко очерченный подбородок с ямочкой, небольшой почти беззубый рот – сказалась перенесённая на Камчатке цинга – и густой ёжик на голове. Его не было с нами почти двенадцать долгих лет. Голод и лишения оставили свои отметины на его лице и фигуре. Он был сильно истощен, и даже мать и брат при первой встрече едва узнали его. Обо мне не могло быть и речи. Не помня его, я только знал, что он где-то существовал. Молодым, полным сил сорокалетним мужчиной его забрали от нас, а вернули древним пятидесятидвухлетним стариком. Таким он выглядел в моих глазах.
      В сопровождении матери и брата он вернулся к сидевшим на скамейке гостям. Кто-то уступил ему место, он опустился на скамью и стал вслушиваться в разговор. Он молча сидел, наклонившись вперёд и прогрузив руки между колен, а я смотрел на него украдкой со стороны: рано постаревший пятидесятидвухлетний, со скорбными складками на бледных щеках, с горькой судьбой, почти ребёнком угодившим в человеконенавистническую разборку гражданской войны. Потом возвращение, новый старт, женитьба, успешный взлёт по карьерной лестнице, дети, счастливая, казалось, жизнь. А потом…
      И снова всё это сначала в страшном, расколовшемся мире. Аресты, трудармия, лагеря, рабская работа, голод…
      Внезапно у меня возникло желании приблизиться к нему и провести ладонью по его седой, стриженной под ёжика голове. Но я не насмелился, у меня бы не поднялась, словно вдруг онемевшая рука. Нечто другое, нечто совсем другое возникло вдруг во мне. Нечто, что я давным-давно забыл. Я вдруг понял, что это мой отец, что свершилось то, о чём так часто говорили в семье и плакала по ночам мать, о чём мечтал я сам, и внезапно что-то нахлынуло на меня, сжало спазмой горло и сладко сладко защемило сердце. Не в силах вынести эту сладкую боль, я быстро пошел в сарай, устроился там на сколоченном братом топчане и сидел, сглатывая слёзы. Мне было почти четырнадцать лет, когда я снова обрёл отца…