Про героя Буривоя - 2

     Много ли, мало ли времени прошло, о том беглец наш не ведал, а только очухался он наконец, разлепил свои вежды и вот что увидал тогда в мягкой полутьме: в помещении он, оказывается, находился некоем. Лежал Буривой на полу, на бурой медвежьей шкуре, и понял он, что обретается в какой-то неведомой избушке. Помещение внутреннее было махоньким: тут тебе кровать деревянная в углу стояла  с подушками да с периной, тут печка натопленная торчала посреди избы, а возле окошка стеклянного столик притулился невеликий, и рядом с ним табуреток виднелась пара.
   Ощупал свои члены убёгший от смерти князь, осмотрел их вдобавок внимательно – не, ничего, всё вроде ладом. Ран никаких на теле у него не было, а рубище его рваное висело на нём лоскутами, и было всё ещё после купания мокрым. Пропали невесть куда и тяжёлые обручи с его рук и ног.
   Пригляделся тут Бурша получше – что такое? – никак на столике бересты лежал кусок? А на нём письмена некие были начертаны.
   Взял он бересту в руки и вот что на ней прочёл:

                Здравствуй, юный светлый князь!
                В баньке смой с себя всю грязь,
                Облачись в одёжу нову,
                Кушай кашку, зелье пей
                И, чтоб быть тебе здорову,
                Здесь пробудь ты десять дней.

   Раскрыл Бурша двери наружу, из избушки, наклонившись, вышел, глядь – банька малюсенькая неподалёку виднелася, у самого лесного ручья, а сама избушка, из коей он выбрался, стояла посреди круглой цветистой поляны. И до того хатка эта замечательно была сработана да резами всякими оказалась украшена, что диву можно было даться.
   «Хм, – усмехнулся про себя Буривой, –  если бы я в сказки верил, то можно было подумать, будто к бабе-яге я попал. Ишь, избуха-то какая ладная! Куриной ноги под нею лишь не хватает».
   Превозмогая сильную слабость, поплёлся он в баню, согнувшись в две погибели туда захаживает, – а она-то натоплена, оказывается, прежарко, и в крохотном предбаннике действительно порты полосатые с цветастою рубахою аккуратно сложенные лежат, а к ним ещё и сапоги добротные в придачу.
   Раз пять Буривой в парилочке осиновой попарился, веником берёзовым себя нещадно охаживая, да в ручье неглубоком затем купаясь. Испил он водицы ключевой где-то с полведра и почувствовал, что и снутри и снаружи словно бы очистился совершенно от тюремной скверны.
   Надел он затем одёжу, ему приготовленную, волосы свои длинные гребешком расчесал, подстриг их ножнями до плеч до самых – и пошёл в хату. А возле хаты бочка с водою дождевою стояла. Наклонился над бочкою князь, на своё отражение глянул заинтересованно, и насилу-то себя узнал. Что и говорить, изменился он за эти годы здорово: похудел, конечно, страшно, но и повзрослел явно.
  Зашёл он в избу – и сразу к печке. Открывает её в нетерпении, сморит, а там чугунок каши гречневой стоит, его дожидается, да с кашею-то непростою, а с какими-то пахучими травами намешанною. Ну а рядом с чугунком кувшин глиняный постаивал, и в нём находился отвар некий духмяный. Навалился оголодалый князь на кашу и поел её жадно, но не всю, а только долю малую, а то он знал, что сразу-то вредно ему будет обжираться. Затем кружку отвара он выпил не спеша и, не раздеваясь, спать на кровать завалился, ибо сон липучий мгновенно его сморил.
   И спал беглец наш прикаянный аж до самого следующего утра.
   После же сна крепкого почувствовал он несомненно, что силушек молодецких заметно в его теле и душе прибавилось. Обвёл он глазами зоркими избёнку, глядь – опять на столике грамотка лежит берестяная.
   Вот что на ней написано теперь было:

                Здравствуй, смелый мой бояр!
                Кушай кашу, пей отвар!
                Девять дней здесь проведи,
                И пока не уходи.

   Удивился Бурша, плечами пожал. Кто это меня тут привечает, голову он ломает? Ночью ведь спал он до того крепко, что ни звука постороннего ему не померещилось.
   Ладно – не ходить, так не ходить... Почуял князь в себе достаточно силы, чтобы по полянке прогуляться, косточки свои поразмять. А чтобы зазря не скучать, нашёл он в углу палку дубовую суковатую, да и принялся с нею упражняться, навыки свои воинские понемногу вспоминая.
   Так прошло ещё восемь дней. Каждое утро Буривой находил в печке для себя еду приготовленную, в кувшине ароматный отвар, – а кто здесь по ночам кашеварил, ни сном, ни духом он не ведал, и даже о том не догадывался.
   Наконец, в ночь последнюю, порешил наш воин бравый устрожить всё-таки загадочного хозяина. Не стал он на ночь отвара пить, потому как заподозрил, что сей отварец снотворное действие на него оказывает. И то ведь верно – ну будто бы в яму глубокую Буривой проваливался, когда вечерами из кувшина-то хлебал.
   И вот лежит князь с очами приоткрытыми и ко всему-то прислушивается.
   Вот мышка по полу пробежала, вот мотылёк в оконце крыльями заколошматил, а вот сыч невдалеке закричал – а хозяин и не думает показываться. К тому времени и утро почти настало. Стал героя нашего сон липучий одолевать, и так его в конце концов сморило, что взял он, да и забылся, – в омут сна нечаянно провалился. И вот спит он себе, почивает и слышит сквозь сон, что кто-то песенку рядышком напевает. Навроде как девушка пела там молодая.
    Проснулся князь ото сна, один глаз приоткрыл, глядь – утро уже стоит раннее, а возле окошка за столом девушка сидит красоты неописуемой: невысокая такая, ладная, лицо у неё премилое, глаза голубые, а светлые волосы в толстую косу заплетены. Одета незнакомка была в сарафан васильковый, а на голове у неё красовался розовый узорчатый кокошник. Пела девушка не очень громко и таким удивительно мягким и приятным голосом, что Буривой даже заслушался. Про небо лазоревое дева пела, про солнышко ещё красное,  про светел наш месяц,  да про частые звёздочки... А того, что может услышать её спящий князь, она ничуточки, очевидно, не боялась, потому что считала его усыплённым надёжно при помощи своего сонного снадобья.
   – Кто ты, краса ненаглядная? – воскликнул, наконец, Буривой, на локте приподнимаясь. – Как имя твоё, хозяюшка моя ласковая?
   – Ах! – вскрикнула девица, рукавом заслонившись. – Нешто ты не спишь? Ой же, лишенько – нельзя тебе меня видеть-то!.. Да ты и не видишь, княже, – ты просто грезишь наяву!
   Подхватилась она прытчей прыткого на резвые свои ноженьки, стремительно к дверям кинулась и вон выскочила. А затем лишь хлопанье чьих-то крыльев снаружи раздалось.
   Выбежал из избушки и ретивый князь. Смотрит, озирается – а девицы-то и след простыл. Лишь горлица по-над берёзами мелькнула, улетая – и тишина.
   «Ах, как же жалко, что девушка сия меня испугалась! – подумал Бурша раздосадовано. – До чего она мила, до чего пригожа, – в жёны для меня такая пава гожа. Ничего-то я не пожалею, а её найду. Слово в том крепкое себе даю!»
   И отправился он тотчас восвояси, прихватив с собою хлеба буханку да дубовую свою палку. Ну а за те десять дён, что в избушке он прохлаждался, до того силушек могутных князюшка наш набрался, что готов был не идти он, а даже лететь.
   Вскорости выбрался Бурша из лесу, огляделся окрест и понял, что он, оказывается, в маленьком лесочке все эти дни гостевал. Лесок же этот на мысе Буяновом произрастал, как раз напротив островка Заколдованного. «Что за наваждение? – удивился озадаченный витязь. – Я ж в этом лесочке ранее часто охотился. Не было тут избушки никакой!»
   Вернулся он быстро на прежнее место, да вот же незадача, – сколько он ни искал, а волшебной поляночки так и не разыскал: пропала она бесследно, словно её тут никогда и не было.
   Делать нечего, вернулся Буривой на дорогу неторную да по ней и побрёл. Порешил он в город незамедлительно пробраться да с этим предателем Гонькой по справедливости разобраться.
   А путь до Арконы был неблизким. И вот шёл князь свободный по дорожкам окольным, шёл и видит, что в его княжестве неладное что-то произошло. Селеньица окрестные захирели, обезлюдели, поля с огородами бурьяном лопушастым позарастали, а людишки остатние хмурыми да боязливыми стали.
   И что за беда на остров Буян нагрянула?
   «Надо мне это дело скорей разведать!» – твёрдо решил  раздосадованный князь. А чтобы лишнего внимания к себе не привлекать да несчастья на себя не навлекать, поизмазал он в грязи платье своё чистое, волосы на голове взлохматил этакой гривой, да пылью вдобавок ещё умылся. А сапоги снял и в сумку затолкал, поскольку его ноги за время заключения так огрубели и закалились, что по любому тракту идти они годились. Ну а на рожу Буривой выражение нацепил подурнее, будто бы он не в разуме находился, а был чуток не в себе. По дорожке-то разный народец ему попадаться начал, и пеший, значит, и конный, но никто и не думал цепляться к плетущемуся по ней идиоту.
   А зато у Бурухи ухи были на макухе: то там, то сям он какое слово услышит, да всё на ус-то себе и намотает живо. И понял он вскорости, что за те годы лихие, покамест он в подвале своём маялся, в его стране законной, оказывается, весь строй наоборот поменялся. Гонивой-то, подлец, пару войн развязал на материке, и не простых стычек, а затяжных весьма да кровопролитных. Вот в тех войнах многое множество народишка и поубивало. Да ещё к тому вдобавок поборы он ввёл драконовские, чтобы казну свою оскудевшую наполнить. И дружину себе он лихую завёл, в большинстве не местную, а зарубежную: всех, кажись, лиходеев да разбойников отовсюду собрал, и теперь сей сброд сделался его охраною.
   Сильно не по душе Буривою услышанное им пришлось. Ну да делать-то было ему нечего – плетью ведь обуха не перешибёшь. Нужно было ныне терпеть положение сиё незавидное, а там уж как бог даст, да куда судьбинушка вывезет.
   Под вечер пришёл Буривой в одно махонькое сельцо и попросился в крайнюю избу на постой. Люди оказались там гостеприимными, и его переночевать они пустили. Ну, Бурша особо-то дурня в избе не валял, – чего ему было перед бедняками этими комедию зря ломать? Жили там старик со старухой, у коих внучка была, по имени Малю;та, девка годов пятнадцати на вид, ладная вся такая и миловидная. Сказал им Буривой, что в город он идёт, к родственникам, а те ему про себя поведали, что родители Малютины погибли в войне, и теперь им, старым, приходится одним воевать со всякими житейскими неурядами.
   Поснедали они пищею скудною, щами пустыми, и Буривой ещё хлебца, с собой взятого, им подкинул, а то его в доме, противу тамошнего обыкновения, ни куска даже не было. А как стемнело, то легли они кто где дрыхнуть, а гостю на полу хозяева постелили, на тюфяке мякинном. Бурша-то с дороги подустал и заснул поэтому моментально.
   Да только спал он недолго. Как заколотит кто-то среди ранней ночи в дверь кулаками, как загорланят снаружи наглыми весьма голосами:
   – А ну-ка, такие-сякие, открывайте нам живо! Пущай Малютка с нами погулять выйдет!
   – Ой ты, лишенько! – воскликнула старуха приглушенно. – То ж Гуля;й с Буда;ном пожаловали, старостины сынки лядащие! Опять нашу Малюту будут они тиранить да донимать!
   Позамешкались старики, открывать они не хотели, а Малютка так и вовсе как белуга заревела. А эти двое охальников пуще прежнего распоясалися:
   – Эй, Малюта, – они заорали, – выдь-ка на час, погуляем! А ежели не выйдешь да в дому останешься, так мы крышу вам тогда подпалим!
   Стала Малютка лихорадочно одеваться, дабы эти негодяи и впрямь крышу им не подожгли. Но едва она дверь входную отворила, как Буривой с лежака своего споро поднялся и, деваху отодвинув к такой бабушке, наружу-то – шасть.
   Глядь – пред ним два плюгавца-пацана стоят, близнецы вроде на рожу, по видону где-то лет шестнадцати эдак с гаком. Хари у них были самоуверенные и довольно-таки пьяные от выпитой, видно, браги.
   – Кто такие?! – гаркнул на них наш витязь голосом рассерженным. – Пошто здесь бузите да честных людей будите?!
   Те, вместо слабой девахи ладного парня пред собою увидав, от неожиданности ажно окосели.
   А потом один из них осмелел и в свой черёд вопросец киданул:
   – А ты сам-то кто будешь, а, малый незнаемый?
   – Я ейный брат! – ещё сердитее Бурша гаркнул. – Чего надобно, спрашиваю?
   – Да это... погулять мы малость хотели, – нерешительно второй близнец прогундел. – С Малюткой оно ведь веселее гулять-то.
   – Ах, вона чё! – взгорланил в негодовании князь. – Погулять, значит, дюже вам хоцца!
   Да – цоп обоих лоботрясов за ухи! Крутанул их безо всякой жалости и вверх на пол-локтя задрал.
   – Ой-ёй-ёй! Отпусти, паря! – заскулили в один голос оба негодяя. –  Оторвёшь ухи-то на фиг!
   Попытались они было из Буршиных рук-клешней повырваться – да куда там! Как словно два щенка они оказались перед волкодавом.
   Попёр их Бурша к околице, притом приговаривая:
   – Придётся вам, братовья, чуток со мною погулять! А моя сестра не для вас предназначена, раздолбаев нахальных!
   А как вывел он их на улицу, то за шкварники живо перехватил и так тряханул знатно, что у болванов зубы даже заклацали.
   – Ну вот что, близнюки шкодливые! – суровым тоном витязь им выговорил. – Чтоб сюда более носу не совали, ясно! За Малюту вы теперь оба предо мною отвечаете. Ежели хоть волос с её головы упадёт, то вам сильно за то не поздоровится! Врубэ?!
   Гуляйка с Буданкой головами быстро закивали и вразнобой согласно с данным указанием забормотали. Хмель же из их головёшек пустых вмиг повыветрился. А Буривой от себя их поразворачивал, да таких пендюлей им по очереди под зад засобачил, что те отскочили от него, словно мячики, да и задали по улице стрекача.
   Только их наш князь и видал.
   Возвернулся он в хату тотчас и, не слушая от хозяев благодарности, завалился на свой тюфяк, где и заснул сном богатырским почти что сразу.
   А утром рано встал он ото сна, у колодезя быстро умылся и в путь-дорогу заторопился. Шёл-шёл, топал-топал и к полудню пришёл в одно большое село, называемое Бели;ца. Оттуда до Арконы было с полдня всего пути. Прошёл Бурша по улице главной вперёд, смотрит – толпища на площади в центре села собралась в числе немалом. Он – туда, глядь – ёлы-палы! – никак судилище там происходит над неким схваченным старцем?! Пригляделся Бурша повнимательнее – а то ж Богуми;ра-слепца судили, великого мастера-гусляра и всенародного певца-сказителя.
   Протолкался Буривой поближе к серёдке и видит, что на площади находится дружина вооружённая, а на дубовом резном стуле восседает бояр какой-то незнакомый, на вид дюже уж грозный и на рожу превесьма жестокий.
   – ...таким образом, – драл горло один из воев, глашатаем видимо назначенный за глас свой зычный, – бродяга Богумирка признаётся виновным во всём целиком и полностью! За свои непотребные песенки супротив княжеской власти приговаривается сей горлопан, – и воин сделал внушительную паузу, обведя присутствующих злобным взглядом, – к ста ударам карающего хлыста!
   По толпе прокатилась волна возмущённого ропота, воплей и ора.
   – Да разве ж можно так над древним стариком измываться! – послышался из гущи людской голос несогласный. – Ведь он же точно брыки откинет от ста  ваших горячительных!
   А главный боярин тут с места своего привскочил и, шаря по толпе полыхающим взором, завопил громко:
   – Это кто ещё там пасть свою разевает, а?! Может, умник, ты сам за старого охальника спиняку свою подставишь?! Я на такой обмен согласный! Давай, иди сюда!
   Недовольный селянин сразу же завял и сник, а толпа опять загудела, но уже не возмущённо, а как-то примирительно.
   – Тогда, может, кто другой желает? – продолжал боярин к публике обращаться. – Милости просим – скамейка для храбреца уже готова!
   – Кто это такой, а? – спросил Буривой у отрока, который стоял рядом с ним и от бессилия заламывал свои тонкие пальцы. – Как имя у сего бояра наглого?
   Что-то в своём войске такового он ранее не видал, а он всех до последнего своих воинов в лицо знавал.
   – Да это же Борза;н, подручный княжеский! – повернув к Буривою залитое слезами лицо, ответил отрок. – Лютый он зверюга, а не человек!
   – А тебя как зовут, парень?
   – Светоли;к я, Богумиров поводырь! – назвал паренёк своё имя и обречённо махнул рукой. – Эх, пропал деда Богумир! Говорил же я ему – не надо петь сию песню крамольную да злить этих волков, но он разве послушается!
   С детских лет знал Богумира Буривой. Да и как его было не знать, когда он был знаменитейший на всю округу весельчак, певун и балагур. Был Богумир слепым от рождения, но сердцем чист и непорочен, поэтому духовные его очи зрели куда как зорче телесных иных глаз. Его и Уралад привечал весьма, поскольку дюже охоч был батюшка-князь до пения умелого и до гусельной звонкой игры.
   «Эх, что же делать-то мне? – в некотором замешательстве подумал Буривой. – Ведь запорют они  старика, ей-ей ведь запорют!»
   Оценил он быстро окружающую обстановку и с огорчением понял, что ему одному, да ещё невооружённому, с отрядом дюжих ратников будет не справиться. И на народ подавленный надежды никакой не было, поскольку не те это были люди, что прежде, совсем не те.
   – Э-э-э! – взгорланил тут Бурша дурным голосом. – Я желаю, чтобы меня выпороли! Ага! Заместо хрыча старого!
   – Ты что, совсем что ли дурак? – недоумённо уставился на парня Борзан. – Ведь со скамьи после порки не встанешь!
   – Сам ты дурак! – заорал на него Буривой, глаза выпучив. – Ты Борзайка-дурак, поскольку у тебя ни совести, ни стыда отродясь не бывало! Ха! Борзайка-дурак, Борзайка-дурак!..
   И он стал язвительно улюлюкать и пальцем на бояра принялся показывать, чтобы уж ни у кого сомнения не оставалось, кто тут, в самом деле, дурак.
   А поступил наш князь эдак нагло специально. Чтобы, значит, вывести гневливого боярина из себя да отвести стрелы его ярости от связанного старца.
   – А ну – взять этого мерзавца! – приказал своим подручным Борзан. – Раздеть его – да на лавку! Я ему покажу дурака!
   Налетели тут на Буривоя воины исполнительные, рубаху с него живо скинули и, подведя к лавке, на ней его вмиг разложили. Руки и ноги скрутили ему палачи верёвками прочными, а поскольку приговорённый продолжал обзывать главного бояра обидными словами, треснул один из воинов Бурше кулаком по маклыге, отчего тот сразу призатих.
   – Начинай! – скомандовал злорадно Борзан. – Устройте сему нахалу баню кровавую!
   Свистнул над Буривоем распластанным хвост бича, и багровая полоса вздулась у него тотчас на лопатках.
   – Борзайка-дурак! Борзайка-дурак!.. – продолжал избиваемый кричать, а двое здоровых воинов поочерёдно спину ему принялись полосовать.
   Боль от кручёных хлыстов была неимоверная, но Буривой терпел. Ругаться он вскорости перестал и, стиснув зубы, только головою кудлатою при каждом ударе мотал. Перепуганный же народ, как всегда, безмолвствовал.
   – ...Двадцать пять, двадцать шесть, – отсчитывал количество ударов один из бояровой охраны, – двадцать семь, двадцать восемь...
   Буривой истекал жарким потом. Его крепкая мускулистая спина постепенно становилась красною. Во многих местах белая его кожа лопалась, и из багровых стежков сочилась красная кровушка.
   Но князь не стонал и не вскрикивал от боли. Ещё крепче стиснув зубы и собрав свою волю в кулак, он во что бы то ни стало решил не вопить и не визжать, а стойко и крепко наметил держаться.
   Мгновения тянулись долгими минутами, а минуты казались часами. Буривой уже ничего не соображал, он почти потерял сознание, а перед его глазами вертелись и крутились красно-розовые веретена.
   – ...девяносто девять! Сто! – отсчитал палач последние назначенные удары. По толпе прокатился вздох облегчения. Ещё бы – этот мужественный парень не умер под градом жестоких ударов, он до самого конца бесчеловечное мучение выдержал и спас тем самым бедного старика.
   К поникшему и изнемогшему от бичевания Буривою подошёл неспешной походкой начальник Борзан. Он ухватил избитого парня за волосы и заглянул ему в самые затуманенные глаза.
   – Ну, так кто из нас теперь дурак? – насмешливо ухмыльнулся бояр. – Ты – али всё же я?
   – Бо... Борзайка-дурак, – еле слышно выдавил из себя обессиленный князь и даже плюнул в харю гада кровавой слюною.
   – Ах, та-а-к! – отскочил тот назад, утираясь. – А ну – полсотенки ему всыпать вдобавок! Ну! Начинай давай, лупи!
   Раздался очередной свист, и кнут ожёг испоротую спину Буривоя.
   Пытка продолжалась с прежним остервенением.
   Две дюжины ударов успел отсчитать Буривой в своём воспалённом разуме, а затем ткнулся головою в лаву и потерял сознание.
   ...А очнулся он под вечер где-то. Лежал израненный князь на животе в каком-то прутяном шалашике, и чуял он, как некто втирает ему в спину снадобье остро пахнущее и бормочет при том лечебные заклинания.
   Боль была уже вполне терпимой, хотя члены Буривоевы силу прежнюю ещё не набрали и находилися покамест в беспомощной весьма слабости.
   – Где я? – хриплым голосом вопросил князь, пытаясь на локте хоть чуть-чуть приподняться.
   – Лежи-лежи, отдыхай! – раздался позади него голос властный, Богумиру явно принадлежащий. – Дай снадобью целящему в раны твои впитаться.
   – Здравствуй, дед Богумир! – поздоровался Бурша со сказителем. – Рад слышать тебя я опять. Али не узнал ты меня?
   – Как не узнать, княже Буривой! – ответил ему старец слепой. – Поначалу я даже не поверил, что это ты. И то – подрос ведь за годы пролетевшие, изменился ты сильно. Экий вон молодец-то, гляди, вымахал!.. Ну да другие, может, тебя и не узнали, а от нас, от слепых, трудно ведь утаиться. Наши руки позорчее ваших глаз-то будут, ага.
   И он приказал тоном непререкаемым:
    – Ну-ка – на бок тихохонько поворачивайся!   
   Кряхтя и морщась, Буривой опёрся о локоть и медленно перевернулся на бок. Перед ним на корточках восседал представительный седовласый старец в белой рубахе, вышитой красными цветами и пышной зелёной листвой. Его незрячие глаза были направлены куда-то вбок, а лицо, как всегда, было ласковым, не скрывавшим внутреннего веселья.
   – Спасибо тебе, князь, что спас ты меня от смертельного наказания! – торжественно возвестил Богумир. – А то бы помер я на той лавке, не сдюжил бы ярого бичевания.
   – Да ничего, чё там! – махнул рукою Буривой, и вновь скривился от саднящей боли. – Я ить бугай молодой. Не барышня чай какая... Заживёт моя шкурка как на дворовой собаке.
   И тут он вспомнил, что отвар у него в баклаге должен был ещё остаться, коий ему его спасительница загадочная в кувшинчике приготовила. Находившийся неподалёку Светолик тут же принёс его сумку. Отвар, к счастью, и в самом деле там был. Выпил его болезный князь до последней капельки и как-то вдруг сразу почувствовал он себя значительно справнее.
   Рассказал он внимательно слушавшему его старцу обо всех своих злоключениях, а тот, ему внимая, ничего не говорил и лишь головою ободряюще покачивал.
   А когда Буривой позакончил свой рассказ, Богумир подумал маленько и вот чего высказал:
   – А ведь провели тебя тёмные души, князь! – и по колену он Буршу вдарил. – Обвели вокруг пальца, как телка на верёвочке. Да-а-а. Трудновато нам теперь будет всё в обрат-то вернуть – но надо! Али мы с тобой не славяне? Духом своим не славные?!
   И поведал он взгрустнувшему чуток Буривою вот что:
   – Гонивойка лишь по телу братом тебе приходится, а душонка у него дрянная да поганая. Ежели хочешь знать, так он сам себе хозяином вовсе и не является. Да! Колдун страшный Марду;х истый его господин! Гонивойка же – это так, подстава, холопская низкая душа.
   – Мардух? – удивился непритворно Буривой. – Что-то я об этаком колдуне ранее не слыхивал. Что это ещё за ночной такой филин?
   – Во-во! – усмехнулся Богумир задорно. – Именно филин! И уж точно ночной, сиречь тайный... Он же, гад, на острове Заколдованном обитает. Это ты у него три года в мешке каменном гостевал. Зачем ему нам на глаза лишний раз показываться? Он скрытно, по думкам летучим человечками управлять насобачился.
   – И как же его, стервеца, одолеть, а, деда Богумир? – с явным интересом в голосе Буривой вопросил. – Как к ответу чёрта сего призвать за злые его дела?
   Посуровел весёлый гусляр и головою в раздумье покачал.
   – Трудное это дело, парень, ох и трудное! – наконец, он воскликнул. – Непросто нам будет раздавить этого паучару. Одно лишь я знаю: говорят, за морем сестра его проживает, Марго;ною величаемая, – тоже ведьма, говорят, немалая. Бают, что враги они с Мардухом страшные. Так вот, у энтой каракатицы якобы оружие имеется супротив старшего братца, но что оно из себя представляет, того я, увы, не знаю.
   Поговорили они ещё малость, и сильно наш князь умученный захотел тут спать. Лёг он животом на подостланную циновку, веки мгновенно слепил да сном глубоким и забылся.
   А наутро – вот же, право, чудеса! – открыл Бурша глаза, и до того бодро он себя вдруг почувствовал, что ни в сказке об этом рассказать, ни борзым пером описать. Видать снадобье Богумирово на него подействовало, а может, и отвар волшебный, а ещё может, что оба они подействовали вместе.
   Подскочил Бурша на ножки свои резвые, из шалаша тут же выбрался и видит, что Богумир со Светоликом у костерка посиживают и кашу в котелке доваривают.
   – Ну-ка, милок, – обратился Богумир к Буривою, – дай-ка я спину твою обследую!
   – О, ничего, добре! – добавил он через времечко недолгое, ощупав и огладив широкую спинищу Буривоеву. – А и действительно ведь всё зажило, почитай и следа от ран не осталось.
   Поблагодарил обрадованный князь старого мудреца за его справное врачевание, да и сели они втроём кашей завтракать. А после того, как поели, порешили они каждый в свою сторону податься: Буривой – в Аркону, на свидание с вероломным братцем, а Богумир со Светоликом – на материк, от греха, как говорится, подальше.
   Ну а перед самым расставанием снял слепой ведун у себя с шеи шнурок с какой-то свистулькой и Буривою в ладонь её сунул.
   – Это мой подарочек тебе, князь! – сказал он с улыбкой радостной. – Не простая это свистулька, а волшебная. Коли станешь в неё свистеть да дудеть, то сразу же на зов её пчёлы, осы, да оводы со слепнями слетятся. Слетятся и начнут жалить всех подряд безо всякой жалости. А того, кто свистит, они не тронут. Так что это тебе оружие тайное даётся супротив грозных твоих ворогов.
   Поблагодарил Буривой старика искренне, до самой земли ему поклонился, потом в объятиях его стиснул, да и в путь, не мешкая, пустился. Идёт по дороге торной и мозгует, как бы ему свидеться побыстрее с подлецом Гонивоем.
   А кругом-то поля просторные. Луга травные. Одуванчики колышутся жёлтыми своими головами, а от них запах струится медвяный да сладкий. Солнышко яркое с неба ярко светит, и жаворонок поющий князя сверху приветствует. Радостно князю нашему после темницы треклятой на воле было оказаться, так что идёт он, поёт да вокруг себя поглядывает.
   И прошёл он таким маршем кусок превесьма изрядный. Вот-вот надлежало уже и Арконе вдалеке показаться...
   А тут слышит ходок наш спешащий, что кто-то позади него скачет. Обернулся Буривой, пригляделся зорко – да ёж же твою в корень! – а это, оказывается, боярин Борзан едет со своей кодлой.
   Отряд с ним был ратников, человек эдак с двенадцать, все, несмотря на жару томящую, облачены были в кольчуги и в латы, и вооружены оказались, что называется, до самых зубов.
   Это они, гады, боялися, видимо, своего народа. Да и какого там своего, – не было ничего своего и родного у этого сброда.
   Убегать Буривою было уже поздно. Да и не стал бы он никуда драпать – не тот у него был нрав да характер. А эти негодяи уже тут как тут нарисовалися. Догнали они его и в кольцо плотное взяли.
   – Опа-на! – воскликнул удивлённо Борзан. – Да никак это наш дурак! Уже оклемался? Вот так-так! И чудесные же дела...
   И он в зловещей ухмылке рожу себе оскалил.
   – Послушай, боярин, – обратился к нему один из ратников, тот самый, который Буривоя хлыстом яро хлестал, – а ведь он по приметам на того малого смахивает, коего мы на прошлой неделе везде искали. Ну, на самозванца того опасного.
   – Ага, точно! – согласно покачал башкою Борзан. – И как я сам об этом не догадался? Эй, ты, дурак – как звать-то тебя? Отвечай!
   Для пущей строгости он ткнул Буривоя в плечо копьём.
  «Да, – подумал тот с сожалением, – видать и впрямь я попал. Что ж делать-то, а?..»
   И тут ему свистулька Богумирова вспомнилась внезапно.
   – Как меня зовут, я сам ведаю, – ответил он боярину дерзко, – тебе о том знать покамест будет рано.
   – Это почему же рано? – усмехнулся Борзан, превосходством своим над босым пешеходом упиваясь. – Для меня ничего не рано и ничего не поздно, а всё только лишь в самый раз. Ха!.. А ну, молодцы, – свяжите этому наглецу руки да привяжите его к седла луке. Пускай до города пробежится, как заяц, а там мы ужо найдём способ, как язык ему развязать.
   – Рано радуешься, Борзайка-дурак! – воскликнул тогда Бурша в негодовании. – Это не я у тебя побегаю, а ты сам у меня сейчас зайцем станешь!
   Сунул он свистульку себе в рот, да и засвистал в неё презвонко. И до того громким и пронзительным был у неё звук, что даже кони от неожиданности всхрапнули и в страхе  прочь отпрянули.
   Сначала-то вроде ничего не произошло. Пара пчёлок с полей, зудя пронзительно, мимо лишь пролетели. А потом и началось, да такое, что посмотреть на это было любо-дорого! Примчалась вдруг молниеносно пчела одна возмущённая да – бац! – прямо Борзану в глаз она и жиганула!
   А за первой вторая, третья, десятая, двадцатая... Целые рои с полей окрестных взметнулися, – и давай всю банду вместе с конями куда ни попадя жигать да жалить. Заорали мерзавцы не своими голосами, замахали они руками, словно ветряками в ураган, а кони их заржали что было мочи, и бешено понеслися прочь.
   А Буривою зато хоть бы хны! Не тронули его совершенно взбешённые те рои, пожалели его, пощадили, покорились они свистульки волшебной силе.
   Проследил князь со вниманием злорадным, как оголтелая вооружённая банда стремительно от него стрекача задала, а потом свернул он быстрёшенько в лесок и далее пошёл по лесным извилистым тропкам. Благо места сии он ведь сызмальства знавал, а с тех пор, как он для всех пропал, ничего в округе, в общем-то, не поменялося радикально.
   В мозгу у Буривоя уже созрел планец, как ему в родную Аркону поскорее попасть и, в то же самое время, в лапы захватчиков его законной власти не попасться бы. Дело в том, что из княжеских палат за пределы города вёл тайный подземный ход. Об этом ходе знал лишь правящий в Арконе князь, и больше не знал никто. Батяня Уралад, когда Буривой уже отроком умным стал, этот ход ему как-то показал и строго-настрого запретил о нём кому бы то ни было рассказывать, даже и младшему брату. Этот ход давным-давно предки их предусмотрительные отрыли, чтобы в случае крайней нужды, в последнем, как говорится, случае, когда обложат их город врагов тьма-тьмущая, осаждённых людей наружу вывести было бы можно.
   А вот уже и сама Аркона на горизонте показалась.
   Радостно забилось сердце князя, когда он столицу свою вновь увидал. Но и печаль в душе его разлилась тоже, потому что ныне-то он был низложен.
   Бурша твёрдо знал, что его уже вовсю ищут. Поэтому он влез на огромный дуб, ему с детства ведомый, и спрятался там в потаённом глубоком дупле. И точно – послышались вскорости голоса людские, и понял спрятавшийся бывший правитель, что это воины Гонивоевы в его поисках тут рыщут.
   К счастью, дупло с земли было незаметно. Отсиделся там Бурша до самого вечера, а как стемнело, то он с дерева слез и пошёл к колодцу одинокому, где был устроен в подземелье потайной вход. Внимательно оглядевшись и ничего подозрительного не заметив, ухватился Буривой за колодезный журавель, да и стал вниз-то спускаться.
   Ага, вот и дверь, в стенку вделанная! Отворил он её, вовнутрь открыл и оказался в тёмном, хоть глаз коли, подземелье. Благо на стенах факелы оказались воткнуты, для ходоков приготовленные. Высек Бурша огня из кремня и кресала, тут же лежавших, запалил первый попавшийся факел и побрёл вперёд по проходу каменному.
   Минуток с пятнадцать он по лазу тому пробирался без лишней спешки и, наконец, глядь – показалась впереди каменная витая лестница. Вела она прямиком в покои княжеские и оканчивалась махонькой незаметной дверцей, замаскированной с той стороны так, что её вовсе не было заметно.
   Добрался Буривой до этой двери, факел потушил и с бьющимся сильно сердцем чуток её приоткрыл. Смотрит – Гонивой возле стола дубового спиною к нему сидит и на пергаменте что-то вроде как пишет. «Работает с документами, паразит!» – догадался Бурша и аж внутри взбеленился. Медленно, без скрипа и шороха, открыл он дверцу пошире, на пол ступил, дверь за собою закрыл и на цыпочках двинулся прямиком к Гоньке.
   – Здравствуй, пресветлый князь! – воскликнул он зычно, к предателю вплотную приблизившись.
   А тот как подпрыгнет от неожиданности! Обернулся он назад стремительно, перо гусиное из рук выронил и... вдруг радостно и ликующе лицом осветился.
   – Бурша! Братуха! Дорогой ты мой! – завопил он не своим прямо голосом. – Наконец-то ты вернулся! О, боже – счастье-то какое!
   Вот всё что угодно Буривой готов был от Гоньки услышать, но только не этот радостный визг. Он даже слегка опешил и на месте застыл от неожиданности. А Гонивой уже к нему подскочил и ну его в объятиях своих сжимать да тискать.
   – Стой, Гонивой! Стой, подлый брат! – придя немного в себя, вскричал истинный князь и, отстранив негодяя от своей особы, встряхнул его весьма здорово, а затем закорил его в сильном негодовании. – Не ты ли меня посадил в тот мрачный подвал? Не ты ли ко мне в гости приходил и изгалялся там надо мною? Не ты ли власть мою законную вероломно себе захапал и правду исконную в стране нашей попрал? Отвечай же, гад! Отвечай!
   Ни тени замешательства, стыда или горького раскаяния не промелькнуло на лице Буршиного брата. Наоборот – оно всё сияло от несказанной радости и счастья.
   – Нет, нет и нет!!! – завопил Гонька восторженным голоском. – Разве ты ещё не понял, что колдовством лихим был оморочен? Я тут тебя в нетерпении ждал, брата, значит, своего смелого и любимого, и искал я тебя везде, и награды за весточку о тебе сулил всем великие! Ну, а если ты где-то образ мой нехороший видел, – так то не я ведь был-то, а злой мо;рок тебе привиделся. Да!
   Буривой уже ничего толком не понимал. До того искренним и радостным было поведение его брата, что душа князя прямая явно подрастерялася. А Гонивой той порою за руки его берёт, на креслице шикарное ласково усаживает, мчится к столу стремглав и из бутыли вина в два кубка златых наливает.
   – Теперича снова ты у нас князь, а вовсе не я! – взахлёб Гонька загорланил. – Сей же час объявим мы об этой великой радости!.. А сейчас выпьем давай, брат, за доверие между нами полное да за любовь нашу братскую! Твоё, Буривой, здоровье и счастье!
   И Гонька отпил из кубка немалую толику.
   И Буривой тоже кубок свой машинально пригубил.
   О, вино в нём оказалося превосходным! Давненько уж Бурша, акромя воды и отвара, ничего-то другого не пивал. Взял он и осушил свой кубок неспешно до самого дна.
   Ну а Гонька к столу дубовому тогда вернулся, из маленькой бутылочки в другой кубок себе плеснул, выпил немедленно сиё зелье, запил из бутыли его винцом, и обернулся к брату с другим уже совершенно лицом, на коем играло злое веселье.
   – Ха-ха-ха-ха! – громко он расхохотался. – Провёл я тебя, братец, – как словно олуха, тебя я околпачил! Баюшки-баю, бывший князюшка – вовек не видать тебе властительной моей шапки!
   Вскочил тут на ноги разъярённый Буривой, да в ту же минуту и покачнулся он, словно пьяный пастух на лугу. Пред глазами у него поплыло всё, закачалося, и изображение подлого брата рассеялось постепенно в его очах, будто в тумане.
   Свалился он тогда на пол, будто подрубленный, и беспросыпно там моментально заснул.
   
   Продолжение: http://proza.ru/2012/03/30/452