Экзамен

Из "Записок о минувшем"

Летняя сессия, длинная, изнурительная, приближалась к концу. Предпоследним экзаменом была теоретическая механика. Её читал Пётр Петрович Дьяконов,  высокий, солидный,   всегда аккуратно и не без шика одетый джентльмен по прозвищу Петя-портной (говорили, будто одежду он шьёт себе сам). Дьяконов слыл либералом: на экзаменах закрывал глаза на почти неприкрытое скатывание с учебников и конспектов, надолго выходил из аудитории. Сдать ему экзамен считалось делом плёвым, дни на подготовку использовались для отдохновения от контактов с его менее снисходительными коллегами.

За неделю до экзамена я принёс на сдачу курсовой по деталям машин. Дьяконов исподлобья глянул на меня и спросил:
— А вы, собственно, кто такой? Я вас первый раз вижу! Фамилия! Раскрыв журнал, он недобро хмыкнул:
Немудрено! Вы не посещали лекций! У вас сплошные «н/б»!

Я заглянул в журнал. «Н/б», действительно, было много, но насчёт «сплошных» — явное преувеличение. Например, у моего алфавитного соседа Толи Лакшина, сдавшего курсовой проект прямо передо мной, их было больше. Я молчал. Пыхтя от возмущения, Дьяконов с шумом захлопнул журнал, схватил мой проект, рассеянно просмотрел его, поставил несколько жирных вопросов, никак их не прокомментировав, и раздражённо оттолкнув свернувшийся в рулон лист, потянулся к следующему. Я спросил,  когда прийти, но ответа не получил. «Что это с ним? — недоумевал я. — Вот тебе и душка Портной!»

Я зашёл в свободную аудиторию, быстро исправил ошибки, оказавшиеся, в основном, косметическими, и поспешил к Дьяконову, но в той аудитории уже никого не было. Не было его и на кафедре. Длинный, тощий как жердь ассистент, дожёвываший бутерброд,  сказал, что он уже ушёл. Я показал ему свой проект, он осмотрел его с глубокомысленным видом и нашёл все мои исправления верными. Насчёт Дьяконова сказал, что тот, скорее всего, будет послезавтра. Потом я обнаружил на ватмане несколько смачных отпечатков пальцев ассистента, чем был немало раздосадован.

Я не застал Дьяконова ни послезавтра, ни на следующий день. У меня не было времени, да и желания ждать его или разыскивать по всему институту. Заметив мою озабоченность, ассистент сказал:
— Да ты не расстраивайся, ничего страшного. Придёшь с курсовым на экзамен, многие так делают.

На экзамене, когда подошла моя очередь, я, прежде, чем взять билет, расправил ватман и положил его Дьяконову на стол.
— А это ещё что? — спросил он с таким искренним изумлением, будто не к нему полчаса назад один за другим зашли двое с рулонами, а вышли с отметками в зачётке.
— Курсовой. Раньше я не мог разыскать вас.
— Неправда, я всегда в институте!
Я пытался возразить, но он гнул своё.
Я начинал закипать.
 - Ну хорошо, — с недовольной гримасой сказал Дьяконов. — Берите билет!

Кое-что я знал, кое-что успел подсмотреть в учебнике, воспользовавшись недолгим отсутствием Дьяконова, и принялся за решение задачи. Она показалась мне несложной, я только никак не мог получить удобоваримый в смысле арифметики результат: заковырялся в корнях и квадратах. Время поджимало, я был уверен в правильности хода решения и в надежде, что путаница в цифрах последнего действия будет мне прощена, пошёл отвечать.

  Выслушав мои ответы на вопросы билета с отрешённым, скучающим видом, Дьяконов протянул руку за листком с задачей. В этот момент меня будто ожгло: я заметил, что в начальной формуле использовал 2пR вместо пR2! Вот почему в конце получилась арифметическая абракадабра!
— Подождите, Пётр Петрович, я здесь кое-что исправлю!
Но Дьяконов цепко ухватился за листок и вырвал его из моих пальцев. Он оживился, лицо его утратило каменную невозмутимость.
— Та-ак! — радостно воскликнул он. — Мало того, что вы не посещаете занятий, так ещё и занимаете здесь чужое место! — Он порозовел, расцвёл.— Ваше место в школе! Назад, назад, в 9-й класс!
Я пытался сказать что-то насчёт описки, которую сам же и обнаружил, но Дьяконов не слушал меня. 
  — Идите, идите отсюда! В 9-й класс! Я не буду принимать у вас ни  курсовой, — он сбросил со стола ватман, — ни экзамен! Всё, разговор окончен!

На протяжении всей этой сцены, будто подчёркивая её драматизм,  с Рудной горы доносились мощные глухие взрывы, от которых сотрясалось здание. «Рухнуло бы всё, что-ли, к чёртовой матери!» — с тоской и ожесточением подумал я.

Экзамен закончился,  Дьяконов ушёл к себе на кафедру.  Его предвзятость  ни у кого не вызывала сомнений, все были на моей стороне. На переговоры с ним отправился «треугольник» группы: староста, профорг и комсорг. Ребята вернулись ни с чем. « Даже разговаривать не хочет. Какая муха его укусила?»
 
Кто-то вспомнил, что слышал от старшекурсников про периодические заскоки Дьяконова, случавшиеся, правда, крайне редко: вдруг, ни с того, ни с сего он взъедался на кого-нибудь, становился занудливо требовательным, капризным, упрямым и подозрительным, обшаривал бедолагу в поисках шпаргалок, выгонял с экзамена. Похоже было, что мне подфартило оказаться в эпицентре одного из редких дьяконовских завихрений.


Ребята потихоньку расходились. Как оплёванный, я стоял в коридоре у окна, глядя сквозь запылённое стекло на унылые институтские задворки.  Как быть, что сейчас делать? Ну сдам последний экзамен, а дальше что?

 
 Ко мне подошёл наш староста, энергичный Володя Кулаков.
 - Так и будешь стоять здесь? — удивлённо спросил он. 
— А что делать?
 - Пойдём к декану. Он у себя.
 - Толку-то?
 - Лёнька! Кончай падать духом! — Он схватил меня за рукав. — Пошли, а то уйдёт! 

Наш декан, всеми уважаемый, спокойный и доброжелательный Михаил Иванович Захаров, внимательно выслушал нас, дотошно расспросив о подробностях.
 - Всё было именно так, как вы рассказываете?
 - Ручаюсь головой! — горячо вскрикнул Володя.
— Ну уж сразу головой! — усмехнулся декан. — Ладно. Пётр Петрович у себя? Я немедленно поговорю с ним. — Он поднялся со стула, опершись на палку. Захаров был инвалидом войны, сильно хромал.

Мы с Вовкой подслушивали беседу у дверей кафедры. Вначале ничего нельзя было разобрать, потом разговор перешёл на повышенные тона, и из комнаты начали доносится обрывки фраз и целые предложения. Захаров спрашивал:
— Скажите, он что, самый злостный прогульщик в группе? Он был единственным, кто пришёл с курсовым на экзамен? Неужели вы всерьёз полагаете, что третьекурсник технического вуза не может отличить длину окружности от площади круга? Почему вы не дали ему исправить ошибку, которую он сам заметил?
Ответы Дьяконова были слышны плохо, но тон их был жёстким, неуступчивым. Внезапно он заорал резко и раздраженно:
— Я уже сказал: принимать экзамен у него я не буду!
От неожиданности мы аж подскочили и благоразумно отбежали в сторону.
— Точно, чокнулся, — сказал Вовка.
Открылась дверь, вышел побледневший Захаров, тяжело хромая, он, не глядя на нас, ушёл по коридору.

Вскоре меня вызвали в деканат и объявили, что принимать у меня экзамен будет... комиссия в составе декана метфака, завкафедрой теоретической механики и преподавателя. «Ни черта себе», — ужаснулся я. Случись такое на первом курсе, не раздумывая, забрал бы документы и — привет!

Меня охватила паника и злость: ах ты, думал я, хлыщ лощёный, у тебя сезонное обострение, а я виноват?  Несдача экзамена означала лишение стипендии, я уже знал, что это такое. Полгода житухи впроголодь на убогую  зарплату матери, ночная продбаза, коробки с консервами,  мешки с сахаром — два дня потом ни встать, ни сесть, ни разогнуться. Ну, ещё иногда случайный жмур в компании знакомых лабухов. Что делать? Похоже, придётся выкручиваться, а куда денешься?

Экзамен должен был состояться через две недели после окончания сессии. На другой день я поехал в общагу, где с помощью друзей восстановил все экзаменационные билеты. Сдав последний экзамен сессии, сходу приступил к подготовке. Я занимался с ожесточением, изнурял себя, перепутав дни и ночи. Передо мной маячил образ гнусного врага, которого следует уничтожить.

Вспомнил, что на занятиях и зачётах ассистенты кафедры доставали из ящиков поломанные железяки и предлагали студентам по излому определить тип деформации. Съездил на кафедру, где с помощью благосклонных ко мне лаборантов изучил весь арсенал покорёженных рычагов, болтов, шпилек, стержней. Я даже выкроил время и перечертил свой замызганный курсовой проект, он стал как картинка. Я чувствовал, что готов к экзамену, но, тем не менее, трусил до жути перед грядущим испытанием.

До последнего дня я не был уверен, что Дьяконов будет присутствовать на экзамене. Что могло помешать ему, проявившему патологическое упрямство, почти невменяемость, проигнорировать «мероприятие»? Меня бы такой вариант вполне устроил. Я не сомневался, что экзамен состоится и без него. Но он оказался на месте. Как потом выяснилось, директор обязал его принять у меня экзамен. Однако наш декан настоял на создании комиссии, сославшись на необъективность Дьяконова по причине его «неприязненного отношения к студенту». Дьяконов был оскорблён.

В небольшом кабинете с одной стороны прямоугольного стола сидели Захаров и Мильман, завкафедрой, человек с типичной еврейской внешностью и столь же характерным выговором, с другой — полубоком к столу, нога за ногу — Дьяконов, всем своим видом демонстрировавший полное безразличие к происходящему. Меня пригласили к столу. Мильман вопросительно посмотрел на Дьяконова, тот и глазом не моргнул.
 - Берите билет, — кашлянув, сказал Мильман.

Пока я готовился, сидя за рядом стоящим столиком, «комиссия» рассматривала мой курсовой. Дьяконов на него даже не взглянул. Минут через двадцать я сказал, что готов и пересел к торцу стола комиссии. Мой голос, вначале срывавшийся от волнения, окреп, я отвечал уверенно, без запинки. Захаров, не скрывая удовлетворения, бросал одобрительные взгляды то на меня, то на Мильмана. Тот отводил глаза.
— Вопхосы есть? — спросил Мильман.
     - У меня нет, — сказал Захаров. — А у вас, Пётр Петрович, вопросы будут? Дьяконов молчал, глядя в окно напротив.

Мильман на листке набросал условие, я начал строить эпюру.
— Хватит, — прервал он меня. — У меня вопхосов нет.
— Превосходно! — возбуждённо воскликнул Захаров, — просто замечательно! Я считаю, что студент заслужил пятёрку.
— Ну, пятёхку не пятёхку, — протянул Мильман с характерными модуляциями, — а твёхдую четвёхку, думаю, таки заслужил. А вы как считаете, Пётх Петхович?
Тот по-прежнему молчал.
— Давайте зачётку, — сказал Захаров.
Я протянул ему зачётку, но тут сидевший до сих пор, как истукан, Дьяконов стремительно перехватил её, что-то в ней черкнул и небрежно отбросил. Мильман  испуганно взял зачётку, молча взглянул на неё и отдал Захарову. Тот аж позеленел.
— Выйдите, — обратился он ко мне. — Подождите в коридоре!
Неужто пара?! Нет, не может быть! Двойку же в зачётку не пишут!

Я ещё не успел закрыть за собой дверь, как услышал — нет, не крик, — разъярённый вопль Захарова:
— Что с вами?! Где ваша совесть? Вы что, больны? Каким же тогда по-вашему должен  быть ответ на  пятёрку или четвёрку?
Я даже не предполагал, что мягкий, интеллигентный Захаров может так орать. У Дьяконова прорезался голос, противный, визгливый:
— Науку наскоком не берут! Это не спорт!
Они перебивали друг друга, ругались, как на базаре, не выбирая выражений. Мильман молчал. Мне стало неловко, я отошёл подальше от двери, но и там всё было слышно. Захаров кричал:
— Исправите, куда вы денетесь! Завтра же — к директору!
  - Товахищи, товахищи,успокойтесь, пхошу вас!
 
Слушать это дальше было невыносимо. Я резко открыл дверь и стремительно вошёл в кабинет. При моём появлении стало тихо. Захаров и Дьяконов стояли, набычившись, друг против друга, Мильман с умоляюще протянутыми руками — сбоку, чуть поодаль. Я подскочил к столу, схватил зачётку, ватман и бросился из комнаты.
— Левин, Левин! — закричал Захаров, пытаясь перегородить мне дорогу и тыча палкой в мою сторону. — Постойте, куда вы, так нельзя!
Я обогнул его и ринулся, сломя голову, вон. Сердце колотилось, щёки и уши горели.

Я не заметил, как оказался на трамвайной остановке. За заводской оградой как всегда вовсю чадила асфальтовая установка. Жгучая  вонь её испарений привела меня в чувство. Я развернул  рулон: под утрированно крупной пятёркой стояли две подписи. В зачётке — «уд», и одна подпись. Вроде  и не ожидал ничего другого, а на душе вдруг стало досадно, обидно и противно.
Но горевал я недолго: уже через полчаса, приехав домой, я почти весело сказал себе: ну и хрен с ним, кому они  нужны, эти «четвёхки-пятёхки»! Лишь бы стипуха была, не так ли, сэр?

Чем закончился конфликт между Дьяконовым и Захаровым, я не знаю. Во всяком случае, меня никуда не вызывали, в зачётке ничего не исправляли.

Я ещё некоторое время пытался искать рациональное объяснение этой истории, но так ни до чего не додумался. Мотив антисемитизма отпадал: я научился распознавать юдофобов  с полувзгляда, с полуслова и был уверен, что Дьяконов не относился к их числу. А вот то, что Мильман трусовато юлил, опасаясь, как бы его, не дай бог, не заподозрили в поблажке к соплеменнику, было очевидно.

Я стал чуть ли не героем дня.  Ещё бы: создание специальной экзаменационной комиссии для одного единственного студента – событие не из ординарных! Говорили даже, что такого не случалось за всю историю института.  Может быть, не знаю.

  Дьяконов утратил репутацию благодушного либерала, студенты стали относиться к нему если не с опаской, то с некоторой настороженностью.

Нервное перенапряжение привело к появлению у меня некоего синдрома, который я назвал «отпаданием челюсти», хотя, на самом деле, челюсть не отпадала, а, наоборот, непроизвольно смыкалась, затрудняя речь. Спазм челюстных мышц не давал произнести подряд более двух-трёх фраз. Постепенно это явление смягчилось, потом прошло.

Что же касается термеха и сопромата, то я тогда не мог и предположить, что  премудрости этих наук,  в частности, задачки вроде той, злополучной,  через несколько лет станут для меня прикладной рутиной, наподобие  азбуки или таблицы умножения.