Гомер

                Гомер.
                Я список кораблей прочёл до середины…
  Жена пилила Гомера круглые сутки. Такой у ней был характер, что не пилить она не могла. Да и грех было не пилить такого мужика, хромого, да ещё и слепого вдобавок. Сегодня супруга была в ударе и одной посуды набила на четыре драхмы.
    - Всю-то жизнь в своей рыболовецкой артели счетоводом просидел. Одних хитонов десяток износил приличных – потёртых то на службу не оденешь, как-никак не простой работяга, а контора, служащий;  сандалий стоптал несчётно, масла в светильнике нажёг, своё масло жёг, не казённое, все у него отчёты, срочно да по ночам, а что заработал, дурень, что заработал,  я спрашиваю?!- шумела она.
- Зарплату всю в дом приносил до копеечки, - робко отвечал Гомер.
-Всю?!- Лернейской гидрой взвилась супруга – и это была зарплата для грамотного человека? Это были деньги?! Твои-то однокашники как поднялись: Авгий на конях племенных, Цирцея на свиной тушёнке, Прокруст на  туристах…  Грамотный! Вот свояк твой, Одиссей, совсем без образования, а как живёт!
- Так он же, хоть и хреновенький - царство кепкой накрыть можно, но царь всё-таки,- опешил Гомер.
- Царь. Царь был без порток, а стал молоток, у него жена по первости тоже по воду сама ходила, некого послать было. А теперь как живут!
-Как?
- Как-как? Богато! Дом полная чаша! Всего десять лет в командировку на войну под Трою и поездил, а полно царство натаскал. И всё у него-то есть: и рояль из Приамовых хором – детки играть учатся, и триера с мотором для прогулок, и торшер с абажуром возле койки стоит. Дворец сайдингом обшил,  всё царство обновил, покрасил и забором новым на каменных столбах огородил. Пленные скифы ему цельный день под окном ламбаду на балалайках играют. А пенсия-то ему идёт военная, и льготы ему как ветерану, а тебе фиг!
-И жену то он лупит как сидорову козу,- поддакнул Гомер – одну почку отбил, на другую зарится.
- Бьёт, значит, любит!- парировала жена,- он вообще крутой  - закатила она глаза в восхищении – женихов, что к его бабе клеились,   пострелял на почве ревности, Циклопу глаз выбил в общественном месте.  Думали конец ему, Одиссею, тюрьма и нары, а дела-то и закрыли за недоказанностью и отсутствием свидетелей. Ну, нету свидетелей и всё: одни в море утонули, других сам пострелял. Освободили его, голубчика, прямо в зале суда. Судья так и сказал: можете быть свободны, гражданин-товарищ Одиссей, есть у вас право на реабилитацию, и конвою велел удалиться. Во, как жить-то надо!
- Ну и что? К чему ты это?- не понял Гомер.
-А вот к чему, куда тебе до него, ему же всё с рук сходит, а ты, дурак, всю жизнь счетоводом просидел, ни единой драхмы помимо зарплаты  в дом не принёс, а  вором ославиться сумел!
- Ты же знаешь прекрасно, что это начальство воровало, а меня подставили,- раскраснелся Гомер.
- Я знаю, а люди нет! Все говорят – ты вор!
- Так чего я наворовал, чего? Чего наворовал то? Где оно ворованное? Тут? Или тут?!- отбивался Гомер, но жена орала шибче: Ты вор! Наворовал! Люди зря говорить не будут!
Гомер брякнул кружкой с недопитым компотом об пол.  Брякнул со зла и тут же пожалел об этом, ведь кружка разбилась, жалко кружку то было. Красивая была кружка и привычная с нарисованным аккадским пращником. Пращник потерял пращу и голову, но Гомер жалел его и кружку  недолго - некогда было,  ведь бой в дому кипел не на шутку, и обвинения в чём придётся сыпались на Гомерову голову как снаряды троянской катапульты. Если бы их все можно вывалить перед стенами Трои, хитрости Одиссея не пригодились бы, и заваленная попрёками крепость выкинула бы белый флаг немедленно. 
Не то Гомер.  Что ни говори, троянцем было хорошо – от ахейцев их скрывали стены, и в бою они видели плечо товарища, Гомер же стоял один одинёшенек на просторах кухни. Нужно было как-то защищаться, чтобы не быть растоптанным в кошачье дерьмо фалангами безжалостных слов.
- Я Родину защищал!- вывалил Гомер свой  последний аргумент, против которого, по его мнению,  и сказать было нечего,- Сама знаешь, когда дорийцы напали, я в ополчении был от первого до последнего дня, и ранен в бою был. За Элладу кровь пролил.
- Ну и что, что проливал, а пенсии то тебе  и нету: ни военной, ни какой! Живи, как хочешь.
- Документы просто затерялись, а так, я же ходил и в ареопаг, и к самому Менелаю. Обещали разобраться. 
-Разберутся они, как же! Менелай твой под конец совсем плохой на голову был. С бродячими собаками на агоре здоровался как с людьми, «дорогие эллины», персидскому царю под колесницу нассал прилюдно…
- Зачем  ты так про него - он же герой, Менелай -то, герой Эллады.
- Герой – хитон с дырой, не хужа тебя! Так вот ничего тебе и не дали. 
-Почему? Вон, бляху дали, что я ветеран, руку жали, цветы подарили, а с пенсией, говорят, будем решать.
- И в каком году это было?!
- Ну, недавно,  пять лет всего и  прошло…
- Целых пять лет прошло, дурачок! Уже и Менелай-то  твой помер, а они всё решают. Забыли они про тебя! И вспоминать не хотят! Не будет тебе пенсии! Ты никто!
Слова её обвинений шли на Гомера как мрачные фаланги дорийцев, шли, давя мерным топотом сандалий всё, чем жил он из года в год, всё, что было для него чистого и святого, всё, во что он верил. Нет, женщина она была не злая, просто жизнь кругом была, не пойми какая, и, что хорошо, что плохо, никто давно не помнил. Запутались все.
   Она убедила его, додавила, добила…
Гомер потемнел с лица, потом побелел. И всё молчком, что, как и знала его жена, было признаком большого расстройства, от которого и не знаешь, чего мужик сейчас учудит, не убил бы, как тех давнишних пятерых дорийцев, пытавшихся изнасиловать её в этой самой кухне. Она знала, он такой, хоть и слепой, и хромой, и ни на что теперь негодный, хоть  и ни разу не поднимал на неё руку - он может. Она знала о нём многое, но такого не ждала – Гомер встал, оглянулся и молча, вышел из дому. Дом был для него всё, панцирь от бед,  скорлупа, защищающая от жизненных невзгод внешнего  мира, Родина, за которую он сражался на войне, но скорлупа распалась, дверь захлопнулась, морской ветер хлестнул  в лицо, и яркий свет солнца больно ударил больные глаза.
 Ныла изувеченная дорийским копьём нога, в голове бесшабашные мысли свивались в сумасшедшие клубки  как змеи на голове Медузы Горгоны, и где-то далеко впереди шумело море. Море.  Гладь его сияющая под  безумным греческим солнцем  звала Гомера. И он пошёл на её зов.
   Он шёл привычно, не хуже чем зрячий, по с давних детских лет  знакомому  пути сквозь шумную людскую толпу, гул рынка и сутолоку агоры. Шёл через дымный Керамик  и укутанный слоистою вонью квартал кожевников, шёл сквозь сады гимнасия, шёл оловянным солдатиком на последнем параде, сам не осознавая, где он и что с ним. Слова,  бестолково бродящие в его мозгу, вязли в пересохшем горле, непонятные, неведомо откуда взявшиеся бесхозные, похожие на дезертиров или бродячих животных.  Слова, сминающие, отодвигающие прочь всё, что было: и вдруг оказавшуюся никчёмною жизнь, и прежнюю гордость победы над дорийскими оккупантами и ужас слепоты и хромоты.  Слова, знающие всему вес и цену, торжественные и гордые слова. Слова свободного человека. 
   Слова вторили шуму волн и сплетались в гекзаметры:
 
                Пой, богиня, про гнев Ахиллеса, Пелеева сына…
   - Стихотворный бред!-  попытался рассмеяться Гомер, заткнуть усмешкою рот  и остановить словесный поток, но слова пёрли фалангами изнутри, размыкая уста и над берегом неслось:
 
Нет, невозможно никак осуждать ни Троян, ни ахейцев,
Что за такую жену без конца они беды выносят!
Страшно похожа лицом на богинь она вечноживущих.
Но, какова б не была, уплывала б домой поскорее,
Не оставалась бы с нами, - и нам на погибель и детям!
 Собрался народ, да так и остался стоять и слушать. Гомер пел о  Троянской войне:
Вместе смешалося всё,- похвальбы и предсмертные стоны
Тех, что губили и гибли. И кровью земля заструилась.
 
-Ну, ты мужик даёшь!- ахнули рыбаки,- шпарит как пописанному, ну, всё как есть, как из нашей жизни. Вот война была - вспомнить-то страшно. Тут не как у начальства «В едином порыве, гнев народа, героический отпор патриотов троянским ревизионистам». Все знают, что на троянцев мы сами напали, задрались за Еленку блудную. Все знают, а сказать только он не побоялся…
- Ты, потише, гражданин. Донесут.
- На кого донесут, на убогого?
- У нас, будто не знаешь, и убогого не пожалеют. Столкнут в овраг слепенького, а потом скажут, что сам упал, вина накушавшись.
- А мы не дозволим!
- Кто не дозволит, вы что ли, вшивота?
- Сам ты вшивота, а мы народ, народ мы! Помнишь, как на дорийцев поднимались? Без команды, без приказа, ни царей, ни стражи - все попрятались, разбежались, а мы Отечество супостату в обиду не дали!
- Так чего, народ, делать то будешь?
- А ничего, сидеть будем, слушать, а, кто обидеть захочет, защитим убогого. А ты, Гомер, пой, как есть по правде матушке, пой, только не ври, пожалуйста.
   Вот  и пел он убогий на морском берегу, где сушились рыбацкие сети и догнивали у скал чудесные корабли ходившие войною на Трою, а то и до самой Колхиды, пел по правде, и не врать у него, что удивительно, получалось. Жена, соскучившись, приходила звать его домой, но, сколь не уговаривала,  он домой не пошёл. Так и жил на морском берегу всенародным иждивением.
Было это в царстве Греческом, а в каком году и в каком городу это было, кто теперь упомнит.