Ехали мы, ехали...

"...но краше
За эту землю, други, в землю лечь!
Пусть осеняют нас хоругви наши,
И русский щит, и грозный русский меч".
Игорь Чернухин.

Эта поездка достойна пера поэта.
Я же рискну  описть её скромной прозаической строкой, и пусть простит меня читатель за дерзость говорить о русских святынях на обычной  страничке.
    Итак, прозрачным сентябрьским утром от здания Белгородского музыкального училища в дальнюю дорогу отправился оранжевый автобус «Икарус». В мягких его креслах покачивались пассажиры — актеры и библиотекари, писатели и служители культуры. Руководил экскурсией большой областной начальник, но я не стану здесь называть имен счастливых путешественников. Все мы на неделю становились просто паломниками.
Паломниками по святым местам-побратимам — Куликову, Бородинскому и Прохоровскому полям.
А еще дорога наша лежала через Ясную Поляну, Спасское-Лутовиново и Константиново. Мы ехали в гости к Толстому, Тургеневу и Есенину. Мы торопились к местам, где кто-то из нас уже побывал, а кто-то пока не удосужился побродить по дорожкам помещичьих усадеб. Но поездка нас уравняла, теперь каждый нуждался в живительном воздухе 
среднерусской полосы, насыщенном дыханием былого. Признаться, послушав разговоры соседей по салону, я посчитал себя полным невеждой. Тут припоминались такие истории из жизни писателей или самого Дмитрия Донского, что я только рот раскрывал от удивления. А потом тихонько закрывал, потому что сказать мне было нечего. Но я утешался тем, что умных людей послушать никогда не грех.
— Есть все-таки Бог! — не раз весело звучало по автобусу. — Вон как старается для нас сентябрь. То-то потеха для наших фотокорреспондентов!
Да уж. На каждой остановке они щелкали затворами своих неуклюжих с виду машинок и даже я не раз прикладывался к глазку иноземной игрушки — «мыльницы», которая урчала диафрагмой ничуть не слабее классных аппаратов.
Однако я отвлекся.
А за окном во все соки своих нерастраченных красок полыхала осень.


—А—

"И вдруг картины грозного раздора
Я в этот миг увижу наяву".
Николай Рубцов.

Московский ратный человек Мартын полоскал каурую нагайкой, прижав свою голову к самым ушам лошадки. Над ним посвистывали стрелы. Парочка их, покачивая оперениями, уже торчала в шапке Мартына. Но он напрочь забыл об опасности,о погибшей своей летучей дружине. Одна думка стучала в виске: поспеть в стоялый острожек за Тихой Сосной, передать о нашествии да успеть запалить хворост на кургане.
Крымские татары  шли с пяток ошуюю, норовили к ручью прижать, не дать вырваться к броду. «Уноси, родимая-я-я!» свистящим шопотом умолял Мартын и успел-таки кинуть каурую на камни брода, хоть и поймал промеж лопаток каленый татарский наконечник. Курская посоха с того берега кинулась навстречу, подхватила посередине реки Мартына и услышала из его пузырящегося кровавой пеной бородатого рта:
— Жги курганы... Бя-да-а-а..!
И затих, уронив чуб в речную струю. А на оставленном им берегу громко перекрикивались между собой упустившие ратника степняки. Скоро сюда, к броду, подтянулся первый тумен. Постепенно воздух наполнился гулом и скрипом, от поднятой кибитками пыли меркло солнце и зло сквозь узкие глазки щурился в северную сторону Мамай.
Там, далеко, на сколько хватало глаз, цепочкой полыхали костры. Русь застать врасплох не удалось.
...Татарская конница втянулась на брод. Много часов и всю ночь шла переправа. Вслед за конницей прошлепали по воде собранные со всего Крыма ополченцы-татары, потом четко и грузно расплескивала воду тяжелая генуэзская пехота, с мычанием прогнали табуны лошадей и верблюдов, протянули громадные пустые арбы, на которых совсем скоро надеялись повезти назад награбленное московское добро.
И тихо стало на берегу Тихой Сосны. Лишь во след ушедшей через реку орде глядели с колов головы пяти упустивших Мартына казнённых татар...

* * *

Что влекло их сюда, где нынче, шестьсот с лишком лет спустя, стою я у памятного столпа? Много веков назад , отшумела Куликовская битва, но никогда ветры не выдуют отсюда нашу память. Мне каждый шаг по полю давался .с трудом. Будто говорил кто-то с небес: вольно тебе теперь мерять Куликово шагами, а ведь тут каждая сажень —- братская могила! Попробовал бы ты в памятный день 8 сентября так просто погулять здесь! Это сегодня запросто можно постоять на том месте, где запасной полк от нетерпения искусал губы, а потом не торопясь войти под своды храма с куполами-шлемами...
Ах, этот храм... Стоит там медный Дмитрий Иванович Донской в полный рост, полуобнажив свой меч. Я лишь глянул в его глаза... Нет, это он глянув в глаза мне, и такою укоризною повеяло от княжеского взора, что я оторопел на мгновение. Оттуда, из 1380 года, он словно спросил: как же тебя угораздило прожить пять с лишком десятков лет, да так и не сделать ничего путного для Руси? Видать, истаскался по кружалам да пустил силушку по ветру. Затем ли я острил свой меч, чтобы вы нынче вот так разбазаривали то, что далось нам великой кровушкой?
Этот же вопрос читал я на каждом памятнике, на каждом камне Куликова поля. И лишними звучали слова экскурсоводов, столь неуместные тут, где каждый русский человек раз в жизни непременно должен побывать один.
И я вновь уходил от группы, и носком туфли на оставленных плоскорезами бороздках раздвигал стерню. Может наткнусь на кусочек кольчуги или наконечник стрелы. Ведь и поныне, сказывают, часто еще белеют после осенних дождей косточки полегших тут ратников.
...Что интересно — как бы далеко я ни забирался, там непременно уже щелкали фотоаппаратами два вездесущих корреспондента — пожилой и молодой. Мастаки!..


—Б—
«Я счастлив, когда тружусь».
Лев Толстой


— И есть, сказывают, в Туле, граф, какой сам землю пашет. — В Никитовском трактире дым, хоть топор вешай. Щепоть квашеной капусты захватил короткими пальцами волостной писарь, отправил в рот. Туда же плеснул чарку казенки, польщенный вниманием мужиков отер усы ладонью.
— Врешь, поди? — неуверенно послышалось из дымной спирали.
— Вру-у-у, — насмешливо протянул писарь, — да у нас в волости бумага есть, что графа того от церкви уже отлучили.
— За то, что пашет?
— Деревня, — толкнул говорившего в лоб пальцем писарь,— за то, что он против веры христиаской пошел.
Мужики не поверили. Граф — и против веры? Значит и против царя?! В их головах эти понятия от веку неразделимы.
— Ну, тогда заслужил, — заикнулся было кто-то, — но тут из полумрака вывернулся гостивший у родителей студент Сущенко. В галстуке бантом, в клетчатом пиджаке — щеголь! — и уже явно навеселе, он метнул на стол полуимпериал.
— Угощаю! — он без приглашения опустился на табурет.— А граф Лев Толстой и не шел против веры, — начал он. -Просто граф по своему христианское учение толкует. Его вся мужичья Русь слушается, вот и не нравится это властям. Да в воскресенье и в вашей церкви станут ему  анафему петь. Сходите, послушайте.
Через пару минут вместо полуимпериала на столе вразброд торчали бутылки и со всех углов трактира послушать о загадочном графе сошлись мужики.
Дымом истекал в лампах девятнадцатый век. Слушали никитовцы об учении Толстого—философа, и диву давались. Голова...
А в воскресенье и впрямь стучались десятники в каждую ставню, велели ступать в церковь. Дескать, будут петь отлучение каком-то великому грешнику. Потянулись в церковь люди, недоуменно уступали дорогу полицейской карете, в которой сидел поникший студент Сущенко. По бокам его, с обнаженными шашками, истуканами торчали два уездных урядника.


* * *
Главную «улицу» в Ясной Поляне сам Лев Николаевич называл прешпектом. Он любил прогуляться здесь, оторвавшись от письменного стола, или вернувшись из поездки. Налево и направо от прешпекта убегают дорожки к службам и прудам, к оранжерее, к кучерскому домику. Я бродил по этим дорожкам и тупо думал о том, что ничего не понимаю. Я не понимаю, чего еще не хватало этому барину, ведь земля и Господь щедро наделили его и талантом, и богатствами. Так нет — подайте ему еще и смысл жизни! А разве смысл не в этом вот позднем мотыльке, который угодил-таки в паутину? Или не в этих вот пилигримах из Белгорода, что сами приехали к Толстому в поисках истины?
И в мотыльке, и в нас тоже, и в самой Ясной Поляне. Но это ясно нам, простым смертным. А для него, постигшего все, все и оставалось загадкой. Потому и сам Лев Николаевич нынче манит нас, что мы никак не можем понять человека, который при забитых хлебом сусеках сам пахал землю.
...Впрочем, я, кажется, заблудился. Путеводитель по Ясной Поляне снят с вертолета, дорожки и строения в нем помечены номерами. Я у номера шестнадцатого. Верно, ясеневая аллея. У меня есть шанс первому из группы попасть на могилу старца. Это — прямо по тропе.
Куда там! Пожилой и молодой фотографы уже припадают на коленки, изгибаются в нелепых позах вокруг скромного зеленого холмика. Эти знают свое дело и сумеют подать могилу Льва Николаевича, как добротный журналисткий материал.
Без креста, без памятника, без знака... В отсутствие оградки у памятника могила смотрится особенно скорбно. Всей группой стоим мы, обнажив головы, а ветер кружит хрупкие листья над нами, над аллеей, над прешпектом.
...Мы живем в доме отдыха, который тоже зовется Ясной Поляной. Это — в двух километрах от усадьбы. Желающих побывать в толстовских местах очень много, а усадьбу надо сохранить нетронутой. Пока так оно и есть.
Я побывал в Ясной Поляне. Но Толстой от этого понятнее мне стал. Коли жив буду — непременно побываю еще.


—В—
«Участь твоя решится в Бородине».

Весть о гибели Николеньки Веснина в Бирюч привез отставной корнет Подкопаев. Сам корнет при Бородине получил контузию и списан из армии подчистую. Теперь сидел он в гостинной в доме отца Коленьки, рассказывал о боях, а в двери, полуприкрыв лицо черным платком, огромными непонимающими глазами глядела на свет лампы Варенька. Всего два месяца побыла она в замужестве, а потом уехал штабс-ротмистр Веснин в армию к Барклаю, да так ни одного письма и не прислал. Сюда, в Воронежскую губернию, доходили известия о движении Наполеона, но доходили с большим опозданием, а потому и испугаться войне тут не успели. Ждали теперь на побывку самого Коленьку, а выходит — ждали зря.
Варенька отделилась от двери, стала перед корнетом:
— Хочу сама видеть то место! — твердо вымолвила она, - Вы мне его укажете?
Старый барин, матушка в один голос отговаривать. Невестка стоит на своем: еду в Бородино.
— Да там теперь, поди, со всей России вдовы, — корнет хотел урезонить, но лишь масла подлил в огонь.
— Тем более не могу тут одна оставаться, — топнула ножкой Варенька. Корнет уступил. Вот, мол, станет санный путь, и отправимся к Белокаменной.
Уже наутро весть о решении Вареньки Весниной стала известна уездному дворянству. Объявили сбор средств. Варенька — отнекиваться:
— Мне и батюшкиных денег хватит.
«Деньгами снабдить. — Решило дворянство. — Коли не на личные нужды вдове офицера-земляка, так на памятник воинам или Божий храм». Тогда никто и не сомневался, что на Бородинском Пюле благодатные россияне воздвигнут и то, и другое.


* * *
И вот я вступаю в ворота Спасо-Бородинского женского монастыря. Может статься, и в его стенах есть кирпичи, купленные на деньги бирюченского дворянства?
Впрочем, какая разница. Главное, что на месте грозной сечи теперь постоянно бывают люди, а колокола монастыря далеко окрест разносят славу обители и поля Бородинского. А поднят этот монастырь стараниями Маргариты Михайловны Тучковой — жены генерала Тучкова. Генерал в двенадцатом году погиб как раз тут, где супруга возвела святыню. На всю долгую жизнь оставалась она верна памяти мужа и поныне, спустя сто с лишним лет после ее кончины память о игуменье Марии (монашеское ее имя) живет у обитателей  окрестных сел.
Собственно монастырь — это лишь уголок огромного Бородинского поля. Во множестве уставленное памятникам и стелами, оно не имеет четких границ. Поначалу вместе со всеми я ходил по пятам за гидом, но быстро понял, что мне не интересно. Даже из книг я, пожалуй, знаю об Отечественной войне не меньше, чем этот гид (не в обиду ему будь сказано). Пришлось отделиться от группы.
Шевадрино, Семеновское... Я бродил между памятниками и селами, я поднимался на холмы и опускался к лугам. И все это пространство, нераспаханное, до сих пор изрезано оплывшими окопами и восстановленными редутами. Девица в очках и накидке, столь неуместная здесь, пасла коров. Они запросто переходили окопы, по одну сторону которых ложились драгуны Милорадовича, а по другую уланы Нея, а девица хлыстом сшибала травинки там, где, возможно, упокоил голову мой земляк штабс-ротмистр Веснин.
Надо сказать, что Кутузов и Наполеон выбрали для сражения подходящее поле. Пространство его, с деревеньками и перелесками, просматривается во все стороны на много десятков верст. Тут полководцам не нужно карт — и так все как на ладони. Поднявшись на бруствер, я даже глаза прикрыл от ужаса — столь ясно представилась картина боя.
Когда открыл глаза — увидел корреспондентов. Оба, с насыпи окопа, за которым стояла дивизия генерала Неверовского, они в два объектива расстреливали пространство, по которому некогда наступал француз.
Я поклонился памятнику.
Нет, генерал Неверовский погиб не здесь, позже. Но по велению Государя прах бесстрашного воина привезли на Бородино и захоронили на том месте, где до последнего стояли его так и не отступившие драгуны.


"Пусть меняются устои —
Неизменна красота".
Владимир Молчанов

Дед Макар за всю свою жизнь так и не научился аз от буки отличать. Но когда росным сентябрьским утром тянулся за ним по жухлой траве след, он вскидывал изредка ружьишко, но так и не стрелял, замирая:
— Прямо Бежин луг! — восхищался он, на слух еще с молодых лет знавший сюжеты из «Записок охотника». Он до конца жизни был уверен, что написал их Иван Сергеевич, бродя именно по нашим местам. Да и мне всегда казалось, что тут запросто могли зародиться его изумительные повести.
«Вешние воды»...
Потом уже были «Рудин» и «Накануне», «Отцы и дети»,
«Ася», «Дворянское гнездо»...


* * *
Так вот оно какое — дворянское гнездо самого Ивана Сергеевича Тургенева! Я вхожу сюда, как правоверный мусульманин в Мекку. Ведь через эти ворота проезжал и мой пророк — Иван Сергеевич. А еще многие и многие великие люди России, почитавшие за честь отметиться у хозяина Спасского-Лутовинова.
Вот его барский дом. Вот его писательский кабинет. Мягкие, голубоватые обои, создающие впечатление тяжелой ткани.
— Простите, — обращаюсь я к хранителю усадьбы Борису Викторовичу Богданову, — это точная копия обоев, какие были в прошлом веке?
-Истинно так, — подтверждает Борис Викторович. — Полная и точная копия. Верно подобран рисунок и состав бумаги. Когда при реставрации клеили их, даже листы располагали по фотооригиналу. Только, —- мягко поправил меня смотритель, — во времена Ивана Сергеевича это называлось не обоями, а шпалерами.
Перед домом — дуб-гигант. Его посадил сам Тургенев. Рядом — дощечка с текстом из письма писателя, присланного из-за границы. Интересуется, как там прижился его молодой дубок?
Прижился...
По тропинке ухожу к пруду. Старик из местных удит рыбу. Говорит, что в полуверсте сохранился участок старой шоссейной дороги еще с выбоинами от колес карет и пролеток. Кусочек девятнадцатого века. Спешу туда.
Ну конечно! Мои фотокорреспонденты уже тут как тут. (Не сомневаюсь, попади я на Луну, и там бы на краю кратера прежде всего их бы увидел). Я несмело ступаю на эту глинистую дорогу. Понятно, никаких колесных следов я не нашел — дождями посмывало. Но устроенные заступами коветы, но изгиб ее... Глянешь — и

Вспомнишь разлуку с улыбкою странной,
Многое вспомнишь родное, далекое,
Слушая ропот колес непрестанный,
Глядя задумчиво в небо широкое...

Возвращаюсь в усадьбу. Мне приятно общение с ее смотрителем. Ведь Борис Викторович «состоит при усадьбе» с 1947 года. С белой большой бородой, так и не поредевшими белыми волосами, откинутыми назад, он говорит мягко, даже словно заикаясь. Тонкая интеллигентность сквозит и в речи его, и в движениях. Слушаем с замиранием сердца. Тут, признаться, я в первый раз пожалел, что оставил группу. Борис Викторович из тех, кого слушать и слушать. Это счастье для Спасского-Лутовинова, что тут живет волшебник Борис Викторович Богданов.
Но все хорошее кончается. Как хотелось остаться тут еще хотя бы на день. Или на час.
Или навсегда.

* * *
Оглушенный слегка раздавленный возвращался я в Белгород. Кто-то в автобусе ликовал, кто-то спешил выговориться соседу, на задних сидениях пели под баян. Поездка сблизила и сдружила. Не скажу, чтобы узнали много нового. Но очищение пришло к каждому. Величие славянской цивилизации наверняка повлияло на нас, а значит, заставит к своим мыслям и делам относиться строже.
Мне так кажется.
Я не называл имен своих спутнников. Но о двоих скажу с восхищением. Они наверняка раньше меня расскажут об этой поездке. Это фотокорреспонденты Виталий Собровин и Юрий Коренько.
И этот редут я им, так и быть, уступаю.

 Сентябрь—октябрь 1995г.