Армейские истории. В КПЗ

               
                АРМЕЙСКИЕ ИСТОРИИ

 
                2


                В КПЗ



    В наполненной мерцающими бликами, мерно раскачивающейся капсуле автобуса Никаноров засыпал, смешно роняя всё ниже голову, и фуражка с голубым околышком скользила у него со стриженного лба, соскочив, быстро, как колесо, катилась по резиновому полосатому коврику.
    Ему снились какие-то яркие, красно-синие сполохи, неопределённое, а затем вдруг, ясно очерченное, бело-жёлтое, бравурное: что его служба в армии успешно окончена, и он с полным чемоданом гостинцев вернулся домой к себе на родину. У околицы под трепещущей на ветру берёзой односельчане ждут его с такими радостными, такими одухотворёнными лицами, что в сердце у него загорается настоящий пожар; впереди всех, конечно, - мама его, кувшин молока в ярко раскрашенном рушнике протягивает ему, и когда он, влив в себя сладкий, белый потоп и рукавом отерев влажные губы, поднимает чемодан, собираясь всем припасённые подарки раздать – лопаются железные замки, и на землю с грохотом сыпится что-то непотребное, ужасное... битый, ржавый кирпич, чёрные уголья, облаком душной пыли залив его с головой...
   - Тебе когда сходить-то, косатик?- нежно спрашивали его пассажиры, наклоняя к нему умилённые лица. Никаноров невинно улыбался, кокетливо вздёргивал вверх плечом в небесно-синем погоне с огненно-рыжей на нём одной полосой. Ему услужливо подавали фуражку, сбивая с неё пыль. Он не мог понять, снится это ему или нет.
   - А сейчас какая остановка была?- спрашивал он, смущённо натягивая на глаза козырёк. Ему казалось, что вокруг него колышутся привидения, вот-вот больно клюнут его.
    Из зашипевших дверей Никаноров скатился на улицу. Город розово, празднично вздулся, гудел, как река. Над верхушками деревьев – дома, ещё выше - тоже дома, крыши, окна. В окнах - синее, жёлтое, огонь. Почему человек,- искренне недоумевал Никаноров, летя на зелёный через переход, вертя вокруг головой,- не может обходиться без сна? Нелепо же - полжизни проспать, сколько, будь по-другому, можно было бы дел переделать, сколько свободного времени сохранить! И-их, какое слабое существо!- удивлялся он, выполняя простые и отчего-то теперь смешащие и даже огорчающие его действия – спотыкаясь, зевая во весь рот, перебрасывая в руках чемодан, орудуя в острых как лезвия стрелках коленями, локтями. Ничего,- додумывал тут же он,- новые технологии создадут, микрочип в мозг внедрят или в задницу, вот тогда и будем своим организмом успешно командовать.
    Он беззаботно выпорхнул из автобуса, а через пять минут его взяли.
    Какой-то подполковник, вытирая платком мокрую острую лысину, зло щурясь в ближайшие крыши, приказал:
    - Ефрейтор, подойдите ко мне!
    Два курсанта, шакалы, ухмыляясь, жались возле него.
    С голубого, чистого неба лилось тёплое солнце, прозрачные листы деревьев купались в нём, как в воде; света было так много, что, казалось, наступил весёлое наводнение: жёлтые дома, жёлтые улицы, жёлто-белые бескрайние линии наверху облаков; мягко стучали ногами жёлто-розовые прохожие, - всё было таким тихим, таким умиротворённым, таким... наивным и сказочным, что Никаноров и думать не думал, что может наступить беда. Широко улыбаясь, чеканя шаг, он подошёл, правую руку, как и положено, подбросил к виску. Подходя, мысленным взором окинул всего себя и остался доволен. Офицер, облокотясь на чугунный парапет с круглыми резными набалдашниками, ждал, нервно дёргал платком по красному одутловатому лицу и слипшейся лысине, фуражку под мышку впихнул, сбоку на ремешке у него грозно торчала кобура.
   - Товарищ подполковник, ефрейтор Никаноров...
   "Неужели знают уже?"- ужалило, руша всё устоявшееся в нём хорошее настроение.
   - ... по вашему приказанию прибыл!
   Курсантов гладенькие, неприятно надраянные до ярких искр ботиночки злорадно вытанцовывали на асфальте, лица - холёные, глаза – наглые очень. Подполковник даже и не думал честь Никанорову отдавать.
   - Так, снимите фуражку,- потребовал, вяло разглядывая розовые, кругленькие ногти свои. Никаноров, всё ещё широко улыбаясь, сбросил фуражку с потного лба. "Сличает!"- снова неприятно полыхнуло в голове, сразу рыжие стены домов на него сверху поехали, заклубились, тротуар под ногами качнулся, вздыбился, точно его гигантской гирей пробили у самых его ног.
   - Не стрижены почему?
   "Придирается, повод ищет, чтобы задержать!.."
   - Как - не стрижен? Вы что?- был потрясён Никаноров, пошуршал ёжиком на макушке.- Я же стригся вчера, освежал, так сказать, перед увольнением.- У курсантов, с возмущением заметил он, густые пряди выпадали из-под фуражек. Не смотрят на него, не слушают его жалкий лепет, переговариваются в полголоса о чём-то своём - голубая кровь, избранники. Вот им - всё можно, всё прощается.
   - Документы ваши?
   Никанорову так не хотелось давать! Дашь - всё, пропал, потом назад зубами не выгрызешь.
   Подполковник глазами по фотоснимку скользнул, сложил, вручил красную книжицу курсанту-помощнику.
   Никаноров протянул руку, чтобы взять.
   - Отведи,- лоб подполковника сурово упал. Острые хищные уши, ядовито-белая лысина, блестящая портупея, точно хвост змеи, закручена вокруг плеча, регалии-чешуя на груди сверкают:  этот - сухарь, этот - шутит не будет, до конца дожмёт!
   "Всё, попался, пропал!" Упросить, умолить подполковника, бросится ему в ноги - первая мысль была. У него космические холод, пустота грянули внутри. Никаноров шагнул навстречу, почти теряя рассудок, шатаясь. Показалось, между трусами и ботинками -  ничего нет, вата одна.
   Жалобно проскулил:
   - Това-арищ под...
   - Приказание слышали? Выполняйте! - бугры под матовой кожей щёк прокатились, из-под бровей острым лезвием - глаза, в них - всё, вся жизнь - усталость, осточертевшие наряды, портянки потные, райкомы-парткомы, желанная рыбалка, дачка за городом, резвый Жигулёнок цвета мокрый асфальт; огонёк в них, в глазах, нехороший горит, колючий такой, злой, Никанорова до самого сердца ожёг.
   - Отведи ефрейтора,- назвал он курсанта по фамилии, сутулой спиной к Никанорову поворачиваясь, ставя точку. "Ах, ошибочка,- возрадовался Никаноров,- убегу!"
   Двинулись по улице.
   Солнце было - да, но только теперь - холодное, чёрное. Большие дома слева, справа их окружали - и будто в ущелье каменное попал, люди, машины, деревья - река навстречу течёт, чёрная и  бездушная. Небо колыхалось на самом верху, вея в лицо прокисшим своим дыханием.
   - Слушай, отдай билет,- твёрдо, гортанью ударил Никаноров, догоняя осиную, тоненькую фигурку курсанта, пугая. Он тому под козырёк заглянул. Ничего в глазах , одна насмешка, и ещё: "Я - выше, главнее", и - скука...
   - Не могу.
   - Почему? скажешь - выхватил, убежал, догнать не смог. Простят. Пожалуйста...
   - Нет, меня накажут, я же на службе,- прикрыл плотнее локтем карман с документами, быстрее пошёл.
   - Да никто не узнает!- закричал Никаноров, теряя самообладание. Денег у него - полный карман, дембельский чемоданчик в руках, подарки перед отбытием домой кровь из носа нужно купить, маме, брату меньшему, девушке, дружкам деревенским, ну и себе, конечно, что-нибудь, побрякушки разные. Вот он - закон подлости в действии. Ах, сволочи... Он требовательно дёрнул курсанта за рукав, не отпускал, передавая тому тепло своего тела, желание.- Подполковник твой не станет сор из избы выносить, погундит пять минут и затихнет. А? А я назад в часть поеду. Прямо сразу возьму - и поеду!
   Ему казалось: вот-вот освобождение наступит, близко уже. Что, этот золотопогонник - чмо последнее? Такой же, как и он, Никаноров, человек, такие же у того простые желания. И тут же резало душу, сверлило её: "Эх, влип! Замели, попался-таки... Надо было сразу тогда сдаться пойти, какое-никакое снисхождение вышло бы." Он читал где-то, что как не прячется преступник, как от судьбы не бегает, а возмездие приходит неизбежно, точно гром с ясного неба, закон высший такой - "углом отражения" называется, платить за содеянное по полной программе приходится. Ему стало страшно, он тяжёлую, чугунную поступь вселенской справедливости вдруг всей задрожавшей от ужаса душой ощутил. "Или - случайность, простое совпадение, не знает никто ничего ещё?"
   Никаноров представил, что будет: наверное, в следственном изоляторе бить будут. Родителей на суд вызовут. Мама проклянёт его. У него колени затряслись.
   - Нет, не могу!- отрубил курсант, выдернул локоть.
   Жёлто-чёрные погоны у него, ядовитые какие-то, осиные.
   Никаноров прикинул: в челюсть, в висок, ботинком по голени, выдернуть из кармана книжечку, и - бежать. Получится!
   Улицы проносились слева, справа, никак решиться не мог, под рубашкой страшно вспотел. Руку одну согнул, к бою приготовился. Всё время тюремная камера мерещилась с заплёванным под стеной рукомойником, страшные синие рожи уголовников.
   "А ведь сама припёрлась тогда, кто её звал? Пришла, вся расфуфыренная, под короткой юбкой голые ляжки светятся, пальцем по подбородку стала водить - что, железный я?"
   Идущих навстречу людей в строгих зелёных кителях стало больше - по двое, по трое, целые россыпи, Никаноров честь отдавать замахался. Выполз на скошенном лбу улицы старый серый дом с зарешёченными грустными окнами. Грузовики-бульдоги у бордюров к ботинкам прохожих принюхивались. У ворот - часовой, лицо каменное. У Никанорова сжалось, покатилось сердце.
   - Отдай, слышишь?- очень жалобно, как маме.
   Не слышит, вышагивает остроносыми ботинками, р-раз и на крыльцо запрыгнул, козырнул. Никанорова голова на грудь низко упала. Всё.
   Коридор один, второй побежал, шумно, офицеры тонконогие шустро, бодро вышагивают, дымят сигаретками, и оборачиваясь, смотрят на него, как на преступника.
   "Преступник... Тюрьма... Нары... Параша...."
   Всё.
   Дежурный за стеклом остановил на нём мутные, холодные глаза, и весёлые, живые были минуту назад - видел же Никаноров! - а сейчас кололи, резали; губы натянулись, налились презрением.
   Курсантик отдал документы, шепнул по-свойски что-то в окно, вскинув руку к фуражке, растворился. "Вольный, как ветер, а я... а мне..."
   - Подойдите, доложите,- кинув в него бровями старлей. Никаноров неслушающимися ногами поплёлся.
   "Он мне в челюсть хотел - не вышло, видать - я ловчее, отбил, и коленом - в пах, локтем сверху по затылку, всё - амба, готов!.."
   - Я товарищ старший лейтенант, понять не могу - за что?- дёргая жалобно бровями, Никаноров резиновыми губами выговаривал, язык, точно наждак, липнул к нёбу.- Он говорит: не стрижен. А где ж не стрижен - стригся!
   - Снимите фуражку!
   Никаноров снял, энергично закрутил головой, демонстрируя. В стеклянный короб дежурки вкатились ещё офицеры, улыбаясь чему-то своему, переговариваясь. Важно перед ним на подошвах закачались-запрыгали.
   - В чём дело? Задержан? Вот этот? Та-ак...
   Никаноров, говоря, тоненько повизгивал, в ещё добрые, почти домашние лица им, ища защиты, заглядывал.
   - Какой не стрижен? Вы же сами видите - лысый почти, обновил только вчера. Не понимаю я...
   Офицеры хмуро смотрели, ни слова не говоря. У Никанорова душа подскочила от громко зазвучавшей в ней надежды - отпустят! Ни за что же взяли - явная несправедливость!
   Ах, как свеж ветер на улице! Как теплы и нежны лучи солнечные, приветливы прохожие! Так - что там сделать ему предстояло? На дембель разные покупочки, туда зайти, сюда, в кафе посидеть под ярким зонтиком. Не поздно ещё.
   - Поднимите брюки!
   Брюки? Пожалста! Снять их даже можно - хи-хи - а чего?
   - А это что?
   - Где?- Никаноров уставился на свои волосатые ноги.
   - Какого цвета по уставу носки должны быть?
   - В смысле?- он вдруг понял, что они его просто так не отпустят теперь. Что же - своего подводить, да ещё старшего по званию? Не будет этого...
   - Синие, правильно?
   - Правильно.
   - А у вас?
   - Зелёные.
   - Сдайте личные вещи наряду.
   - Так ведь не красные же, не белые!- со страшным, несчастным, дёргающимся лицом возопил Никаноров.- Зелёные! И брюки зелёные, и китель! Не было на складе синих, вот старшина и выдал такие! Позвоните в часть, спросите!
   Не видят его, не слышат, будто нет его больше в комнате, льют друг другу в пол-голоса что-то, о своём, о главном для них, сигаретки подоставали, свободные люди, счастливые. Всё, решили судьбу человека, сволочи! Никаноров во что бы то ни стало решил спасать себя.
   - Това-а-арищ старший лейтенант...- неожиданно из груди его выкатилось рыдание, губы солёными стали.- Ведь за стрижку задержали, этот... подполковник ваш, лысый такой... Я же подстрижен... А вы... Зачем же так?..- Офицеры с шевелящимися, залепленными бровями лицами вдруг стали двоиться, поплыли к потолку.
   - Ты что не понял, солдат? Вещи сдать!- стали шипеть, глазами грозно застреляли в него, кобуры на ремнях задёргали. Они добрые - к жёнам своим, к мамам и папам, к собутыльникам, а здесь... Нет справедливости...
   "Ах вона что,- шибануло его электричеством,- это же они повод ищут, чтобы задержать, прямых улик, видать, против меня у них нету. Та-ак... Тот стрижку придумал - сюда приволокли. Этим теперь время потянуть надо - к носкам моим прицепились, и всё только для того, чтобы из лап своих когтистых меня не выпустить, а важный следователь из центра уже вылетел, следователя ждут... Нельзя укрыться от наказания,- леденела спина,- нельзя! Рано или поздно всё тайное явным становится! Надо было, мля, курсанта этого - зубами, зубами… книжку вырвать... бежать!.."
   Никанорова всосала пустая вонючая кишка коридора. Мрачно было, темно, потолок низкий навис. Сзади офицер, часовой сапогами гупают, как черти в аду. Где-то вдалеке белая полоска света бьётся, зовёт. Сдал в окошко чемоданчик, сигареты, часы, деньги поглубже в рубашку сунул. Пресс у Никанорова, плечи - ого!- а ничего поделать не может,- блоха, насекомое, обессилел весь, сдался, поник.
   "Он тогда, лейтенант Огурцов, в лицо мне заехать хотел - пусть бы у него получилось, пусть бы вырубил меня, пусть бы всё сразу там на месте выяснилось! В части бы на губе пару дней отсидел, среди своих потусовался б и - всё, всё! Полкан бы наш сор из избы никогда не вынёс! А теперь, мля, срок придётся мотать, комаров на лесоповале кормить! Как пронюхали? Нет, сам Огурцов накапать не мог, опозорю его на весь свет - знает ведь - следовательно не он виноват. Кто?"
   Коридор, узкая лестница, жёлтая, ядовитая лампочка под потолком, толстый слой серой краски на стенах, сдавливающий грудь запах сырости. Показалось - город, люди далеко наверху, в другом измерении остались. У Никанорова горло перехватило. Мама,- думал он,- мамочка! Шикнул ключ в замке, скрипнула тяжёлая дверь. Вошёл, сердце так и скачет, так и силится из груди выпрыгнуть. Как в кино, Господи! Это с ним происходит, с ним? Никанорову хотелось злобно хохотать и царапаться.
   Душный, пыльный куб камеры накатился, больно в грудь, в лёгкие ударил. Густая, едкая патока воздуха, наполненного человеческими выделениями, потекла в  него. Жёлтое, бордово-коричневое, синее.  Узкий прямоугольник неба в окне железом зашит. Всё какой-то ядовитой зеленоватой пеленой завешано. Сапоги, локти, розовые на свету перепонки ушей. Человек десять, не меньше, здесь.
   Сел, стоять нельзя - не молодой же, показать сразу надо - кто, это уже в подсознании. Спросили, за что. Никаноров, придерживая спрятанный моток денег локтём, настороженно чувствуя вокруг себя плотную массу тел, низким голосом выстучал, что так - сами не знают, мерзавцы, за что хватают людей, выпустят скоро, разберутся, никуда не денутся. Сатрапы! У него, между прочим, неоконченное высшее, сам бы сейчас офицером вполне мог быть.
   - А меня за самоход,- с хрипотцей маток откуда-то сбоку.- Наплева-ать!
   - А я... А меня...- посыпалось с разных сторон, зашевелились, поползли на него тёмные фигуры, страшные ушастые стриженые головы.
   - А-а, угу... Где это я?- втягивая поглубже живот с червонцами, он к двери попятился.
   - Да в кэпэзэ, предварилка...
   Тёмное покрывало разошлось, бугры, ямы - схлынули, остроносые лица, плечи людей завертелись над ним. Узкая, длинная комната, высокий чёрный потолок наверху, пол, стены - теплы, шершавы. Тесно, жара. И - вонь непереносимая. Никаноров китель сбросил - жалко мять, пол дня разглаживал, аккуратно атласной подкладкой вверх сложил.
   Под окном балагурил курсант - с неприязнью Никоноров окинул взором жёлто-чёрные росчерки на погонах того - грузин, совсем рыжий, мягкий, со странно  рязанским вздёрнутым носом, красивенький. Акцент у того был страшный, слова, казалось, слишком длинные не помещались у него во рту, сыпались, толкая одно другое, в каждом по три лишние буквы "х" было напихано:
   - Лхэхтэнант наш гхохворыт мнэх,- размахивая руками и морща детские пухлые щёки, весело и чуть-чуть грустно говорил он,- ищхо рхас влэтыш на губу, рапорт подам, выгонят из училища к чхортовой матэри!.. В обычный част дослуживать пойдёшь...
   Все уважительно галдели: курсант, а свой.
   Никаноров страстно желал, чтобы и его откуда-нибудь выгнали - пусть даже первый разряд отберут по гимнастике, своим горбом честно заработанный, пусть - только бы от тюрьмы проклятой отмазаться! "Она пришла, говорит: грешница я, всё равно гореть мне в аду, давай!.. Она не красивая, нет, но что-то в ней есть особенное - не поймёшь сразу, что. Нос - дулькой, две дырочки, глаза маленькие, не красит, не подводит их почти, груди нет, плоская; а пальцы - длинные, подвижные, сильные, ногти яркие на них, причёска, как у мальчишки, короткая, но чувствуешь - женщина, женщина..."
   Дверь гремела, выглатывая из коридора задержанных, много дураков было пьяных, кричащих матерно, не желающих понять, что жизнь их изменилась, что теперь надо молчать, не высовываться, что сами себе они теперь ещё меньше принадлежат, чем принадлежали до этого. Молодые, затравленно сверкая глазами, жались в углах, помалкивали. Бывалые говорили с трепетом, что скоро сам полкан - начальник гауптвахты - с обеда пожалует, раздаст сроки всем - мало не покажется. Никоноров угрюмо слушал, ему казалось, что он и сам в чистилище перед дверью в ад находится.
   Едва Никаноров сел - подняли, распахнув дверь, влив внутрь целый океан света, выбелил, выхолостил тотчас который лица и плечи, кисти рук, погнали на плац, залитый океаном солнца,- кругами, кругами по горячему асфальту: строевы-ым... шаго-ом... а-арш! Командуют, чтоб им пусто было, курсанты, с молоду уже своих бить учатся. Эх, а Никанорову так в тёмном углу отсидеться мечталось! Он к одному с лычками подрулил, жёлтыми усами важно пошевелил:
   - Слышь, месяц до дембеля остался, не позорь!
   Курсант, щурясь на солнце, важно, властно молчал. Никаноров вылепил надменную, зверскую рожу, напружил под рубашкой мускулы.
   - Ладно,- прокатились глаза мимо него, будто он был пустое место.- Но если офицер или кто покажется - сразу в строй! Поал?- виском на железную калитку махнул, густо вылил слюну под ноги Никанорову.
   О, как Никаноров возненавидел дверь эту, этих золотопогонных охранников, как молил небеса, чтобы мучения его быстрее закончились! Стоило даже камешку прохрустеть с той стороны двери - бежал, летел маршировать, как последний салабон, вышагивал вместе со всеми, высоко поднимая колени, сгорая от стыда.
   Он стоял в до синевы залитом тенью, наштукатуренном проходе и, задирая ноги на железный изогнутый прут, лизал, полировал щёткой ботинки - хотя давно они у него были до блеска нализаны. Взмахивая тяжёлой пушистой щёткой, глядел снизу вверх, как остальные старательно вышагивают. Особенно тяжело было пьяненьким, их лилово-красные лбы и носы неровно проплывали по воздуху, жирно от пота лоснились. "Ах, т...п...м...,- чертыхался Никаноров, страдая, как свечка тая,- сходил в увольнение!"
    Его из зала суда поведут в чёрный воронок, и старухи будут плевать ему вслед. В камере его нагнут зэки и изнасилуют в зад, и он даже пикнуть не сможет, защитить себя. Он с наслаждением, в отчаянии размозжит ночью обидчику голову водопроводной трубой, а утром его зарежут ножом прямо в горячее сердце, и он ляжет на грязный, зассаный пол и тихо с открытыми глазами умрёт, и душа, отлетая, увидит распластанное тело в жёлтой майке и синих квадратных трусах... "Длинными своими пальцами мне - под ремень, рот розовый приоткрыла,
зубы, язык - всё сладкое, сахарное, ладонь - горячая, грудь - горячая, мягкая, ногой ногу подтолкнула, мол - давай, начинай... Железный я, что ли?"
   Щёткой - так, полоски, завитки - так, этак - наоборот линии, чудные рисунки получаются - чьи-то сказочные глаза, носы и подбородки. Гуталин сочный, густой, на всю свою жизнь оставшуюся начистился! Тьфу! Мокрые ботинки отяжелели, стали точно каменные.
   - Эй, ефрейтор,- услышал Никаноров над головой, отпрянул от неожиданности.- Дырку протрёшь!
   Чёрное зарешёченное окно в стене, ржавые прутья, стекла и в помине нет. Как-то он совсем этого окна не заметил.
   - Так ефрейтором на дембель и пойдёшь?- снова смешок, в самое сердце Никанорову. Морда широкая, просящая кирпича,- увидел,- в глубине камеры маячит, белый подворотничок ярким огоньком блеснул, лоб узкой полосочкой, ямы глаз, рта, на одну сторону набиты волосы. И холодом изнутри прёт могильным, запах - полная дрянь, но к такому в армии быстро привыкаешь. Никаноров приглянул поближе: в перечёркнутом синими линиями пространстве камеры нары цепью к стене пристёгнуты, камнем тяжёлый замок. "И меня скоро так,- душу пронизало,- на цепь, как пса..."
   - Сержанта дадут на дембель младшего, я со штабными договорился уже,- прорычал, брови на глаза навалил, снова вспоминая, что надо хмуриться и рычать.- А ты кто?
   На - калитку, выбрыкнув шеей, снова через секунду - в неё. Ох, как тошно было ему! Устал за два года бояться всех этих... прыщей и пиявок...
   - Так, никто. Не верят мне здесь, думают, что я - того, поехал, что крыша у меня дырявая,- постучал он пальцем себе по лбу, ухмыльнулся иссечённой шрамами, разбитой губой и ноздрями,- а я всего лишь правду про них всех сказал, критиковать осмелился, а что - надоело терпеть! Правду-то – что? Правильно, правду никто про себя слушать не любит!
   Никаноров видел: глаза - две резкие линии, но какие точно - с дуринкой, озорные или серьёзные - не уловил, так - две блестящие строчки, и тяжёлая говорящая яма рта.
   - Ну?
   - Не поверили, говорю, что я встречался с инопланетянами, ну прямо вот как с тобой сейчас нос к носу перед ними стоял. Наказ мне дали: передай, мол, людям то-то и то-то, последнее предупреждение.
   Не будь на окне решётки прочной из железа, Никаноров без оглядки бы дёрнул отсюда - ему страшно стало один на один с дуриком в глухом закутке торчать. Он прикинул, широки ли дыры между прутьями, не пролезет ли через них рука, если что, не схватит ли его за грудки; отступил на шаг, споткнулся о банку с гуталином.
   - А за что сюда-то, на губу гарнизонную?- нет, никак того разглядеть не мог, темно внутри было очень.
   - Судить наверняка будут,- возвышенно.
   - Так-так-так...- очень вдруг интересно стало Никанорову.- А за что? Совершил-то что? Преступление?
   Белые пальцы-черви выпали на чёрное железо, свисли. Глаза – синие, обыкновенные, чуть в них - грусти, чуть - бахвальства и самолюбования. Никаноров вздохнул с облегчением.
   - Не хочу больше служить, не буду, отказываюсь. Мерзко.
   "Идейный, или баптист, а я... Бил по лицу офицера, командира, знал, что ничего тот мне не сделает, опозорил бы только так его.... Ненавидел в ту минуту его, мстил, а за что? Несчастный он в принципе  человек, летёха Огурцов, взводный наш, такие дела страшные творятся в семье... Сейчас жалко его, целовать в губы готов, любую службу ему сослужить..." Он вдруг не на шутку разозлился: "Не буду служить"- ишь, умники! А кто на защиту Родины станет за них? Религиозными прикидываются, правильными, а сами, как все, прежде свои собственные делишки обделывают...  Он сейчас же остыл: прав он, этот урел,
если с критикой армейских изъянов выдвинулся, кому-то же надо начинать с протестом, сам он, Никоноров, просто подраться, по правде говоря, не большой охотник был, так, нужда иногда заставляла пальцы о чужие зубы в кровь разбивать; не то, что б правду-матку резать в глаза.
   - Веришь в Бога?- спросил Никаноров, отчего-то замирая душой, вд-
руг что-то громадное, всеобъемлющее над собой чувствуя.
   - Не знаю, теперь наверное - да.
   - Так ты не этот - не баптист?
   - Они сказали мне: всё им передай...
   - Кто? Кому?
   - Пришельцы. Людям. Не веришь?
   - Это когда?- Никанорову вдруг почудилось, что за спиной у него кто-то находится, холодным ветерком затылок обмакнуло. Он оглянулся, втянув голову в плечи.
   - Слыхал, может, инопланетное нашествие было под городом, облако в рощу спустилось.
   - Нет, ничего.
   "Застукал меня на горячем летёха - носила его по части нелёгкая - бензинчиком, сливая в канистру его, слишком громко зашелестел, забылся, мляха-муха, на мгновение. На чачу у местных хотел потом сменять - милое дело! Вечер был, поздно уже, а он, летёха, возьми  и с дуру в части останься, посмотреть решил, как дела в отсутствие офицерского состава идут, порядок, если потребуется, навести. Молодой, наивный, не опытный, на свою удачу понадеялся, но разве сходу можно в тёмное царство луч света пролить? Ну и поплатился за свои наивность и самонадеянность... А я? Дверь не прикрыл - раз оплошность; сли-
шком разошёлся - два; молодого охранять не выставил - три, вот она роковая цепочка повелась, и как результат - катастрофа..."
   Этот, чокнутый, стал объяснять:
   - Всё как раз в нашей части и случилось... Темно уже было... Я вышел подышать перед сном, смотрю - за казармой ярко-малиновое зарево светится, и точно в плечи меня кто толкать начал, пошёл тихонько прямо туда, раздвигая кусты. Шик - передо мной стена света встала, прямо ожгла, ослепила, как мне развернуться и бежать захотелось! Фигура из сиреневой дымки выходит, одежды на ней атласные трепещут. Вроде по виду обычный человек, только глаза слишком большие, раскосые и бурлит в них чёрное что-то, зловещее, как показалось мне, переливается. Запомни,- говорит,- времени нет, одно пространство по-разному ускоренное, и мы сейчас где-то одна малая точка в нём.
   - Как это?- Никаноров, стараясь вникнуть, прихмурился.
   - Точно не знаю, но он так и сказал: времени нет, в смысле - время это всего лишь разделяющая миры энергетическая субстанция, как бы невидимая ширма между различными точками отсчёта, и все мы, люди разных эпох и измерений, этим точкам соответствующие, по сути все вместе живём, одномоментно, в один общий узел наши судьбы крепко увязаны, если у одних что-то случается - в прошлом, в будущем, в настоящем, говоря по-нашему, - неважно, - на других это обязательно так или иначе сказывается, всё во Вселенной взаимосвязано. А вы, то есть мы, земляне,- говорит строго,- во временном изгибе каком-то, не запомнил каком,- застряли, в петлю-ловушку угодили, поставленную злыми силами, не в любви, а в ненависти ищите спасения... Много, мол, от вас проблем у всех граждан Вселенной, негативные волны от вас повсюду густо расходятся, заражают всех, не может так дальше продолжаться... Сказал, что трудно нам, потому что в Бога во всеблагого не веруем, оттого и любви промеж нами нет, а если б знали, верили, то всё б по-другому было; сказал, что нам нужно одно понять: мы, земное человечество, часть одного общего целого и скорее надо прекратить, хотя бы поэтому, чинить друг над другом злодеяния, что в любви и согласии друг с другом можно и нужно существовать... Зло, оно от людей идёт, а от Бога зла нет...
  - Так почему они, такие умные, напрямую в наши дела не вмешаются, решительно не пресекут злодеяния? Пришли бы, нажали б кое на кого, сковырнули бы с насиженных мест, давно пора...- Никоноров стал заводиться, вырвалось наружу то, о чём он часто наедине сам с собой размышлял.
   - Не могут, не имеют права, Межгалактическая конвенция не велит им насилие применять, да и ничего из данной затеи не получится, сами мы должны, своим умом до всего дойти... Беда...
   "Вбежал, застучал по бетону маленькими сапожками своими, "Кто здесь? Кто?"- кричит, кобуру на боку дёргает. Надо было бросить всё, между колёсами грузовиков шурануть, главное - лицо спрятать, к выходу, к выходу и - в кусты, а потом - беги, догоняй, смотри - спины-то у всех одинаковые! Нет - на рожон попёр, крови возжаждал, доказать хотел - себе прежде всего - что я - выше..."
   - ... сказал ещё, чтоб военную службу я оставил, насилие одного высшего существа над другим, говорит, надо резко заканчивать, что только честные и трудолюбивые - истинно избранные - в итоге спасутся... Ну я и пошёл в самоход, наплевав на всё, раз высшие силы, думаю, за меня - бояться чего? Новую жизнь решил начинать... В кафе за бутылкой красного вина, за тяжкими раздумьями над горькой судьбиной нашей и поймали меня архаровцы... Сидел тихо, никому не мешал, э-эх... Всё, что про сатрапов в погонах, думаю, тогда им рассказал...
Теперь суд. Расстреляют, наверное...
   "Заседатели из простого народа будут, родителей обязательно пригласят, учительница моя первая прийдёт... Позор... Два года оттрубил, теперь ещё пять накинут, красота... А, может, и вообще того – правильно этот чокнутый говорит - вышка..."
   - Спасутся?- хмуро спросил Никоноров.- А что такое "спасутся"?
   Калитка хлопнула, всех с плаца обратно в камеру погнали. Никаноров с тяжёлым сердцем уходил от стены с окном, знал, вернётся  - только теперь по ту сторону решётки окажется, на нарах - обязательно. Повезут его в холодном купе, и за окном будут бежать бескрайние, белые, осыпанные снегом поля. А потом, на зоне, урки его изнасилуют в зад, до смерти - будет так...
   В коридоре синий, зелёный воздух, прохладно, рай после раскалённого пекла плаца. И вдруг - грустно, одиноко, сердце так и щемит. Люди какие-то ходят, серые, высокие стены стоят над головой, пахнет насилием, застенком: запах выдраенных - но всё же грязных какой-то невидимой, духовной грязью - полов и панелей - запах полного неуспеха, несчастья.
   - Полковник приехал! Приехал! Приехал!- неслось отовсюду, и всё вокруг летало, подбиралось, приосанивалось. Летёха молодой из двери выпорхнул, дёргая китель, красная молния на рукаве, полноватый, щёки - мягкие, почти женские, румяные, но глаза - ой-ой-ой! - совсем чёрные, порочные, какие-то волчьи, дыры бездонные, таких глаз в части своей Никаноров за все свои два года не видал.
   - Стр-р-ройся!- петушком заорал, глаза под взлетевшими над ними бровями - стеклянные. Ох, ничего себе летёха! Ох, понятно, какие из таких вырастают подполковники и полковники!
   Толпа заметалась, в зелёную линию бойко стала вытягиваться.
   - Быстр-рее!- стегал, подгонял, щёлкая на счёт об пол подкованным каблуком.- Быстр-р-ее!
   Встал Никоноров какой-то там восьмой или девятый от начала, в самой уютной серёдке очутился. Сердце так о рёбра стучит, будто минута его последняя настала: что за полковник? зачем? знают всё уже? Мама вдруг вспомнилась, жизнь доармейская старая, сдобная... Свободный был человек, а сейчас...
   - Ра-авняйсь!- головы вправо: носы, губы, лбы, глаза - сникшие, виноватые, просто - слабые мальчики.- Смирна-а!
   Ворвался толстый  полковник, фуражка - показалось Никанорову - вздёрнута до самого потолка, космодром. Дежурный, вскинув руку к виску, зашлёпал подошвами рапортовать. Сразу, не слушая,- к первому:
   - За что? Только попробуй наврать!- и - матком запечатал. Невысокий, а кажется, что до потолка, до неба ростом вдруг стал. Этот - теперь отец, бог,- чувствовал Никоноров, впитывая в себя особую, могучую, новую  энергию, которую полковник принёс с собой, становясь вдруг особенно к посторонним энергиям восприимчив.
   - Трое суток ареста!.. Пять!.. Так, за что? Только правду, .ать-пере.ать, говорить!..
   Ближе, ближе. Вот сейчас. И - тоненько ("Неужели,- думал Никоноров,- это я?"):
   - За причёску, не стрижен... Только за причёску, и - всё!- со страданием вырвалось из него. Снова чужие глаза перед ним, в розовых, влажных ободках, сочатся, точно на тарелке спелая с кровью говядина: смотрят, но не видят, не хотят видеть; уши на бледном лбу повернулись в другую сторону; своё в глазах - дом, проглоченный только-только сытный обед, выпитая рюмка водки (губы, кажется, ещё жирно блестят), холодный поцелуй в щёку жены, предстоящий томный, жаркий вечер через пару-тройку часов -  явно томится, вечера ожидая – ин-
когнито молодая женщина-прапорщик уже готовится в общежитии возле зеркала ко встречи с ним, надеясь в своей жизни на нечто большее, чем  комната три на четыре; грудь - пятый размер, губы - блины, глаза - чёрный глубокий лёд; потом скажет жене, мягкий, разомлевший, кисть руки сладко плывёт: было важное совещание, лукаво приулыбнётся ей в спину... Всюду ложь... Никаноров поразился: как видно всё!
   Лбом, острыми ушами пронизал и:
   - Двое суток ареста!- и - дальше.
   Дальше Никанорову ничего не слыхать, не видать, всё - внутри.
   "Ох! Всё - задержан! Видел же прекрасно старый хрыч, что подстрижен под ноль почти, значит - лгал... Теперь осудить за главное - дело техники... Грешил, вот в чём причина страданий, повержен - вот расплата..." Как-то хотел,- ярко ему, ослепив его, вспомнилось,- в церковь зайти в увольнение: вдруг потянуло постоять под высокими куполами, послушать мягкий треск свечей, вдохнуть тёрпкий запах курений, помечтать и - не смог. Падал снег, чёрные ветки деревьев и
замёрзшие фонари плыли над головой. Перед самым носом тяжёлую дверь, сбив с неё полоску снега, затворили старухи, пронизав его своими страшными острыми клювами, сказали: обед. В церкви - обед?- захохотал он, пятясь, падая, с ужасом слушая, как, сорвавшись со стеклянных ветвей, зловеще орут вороны.-  У Бога - перерыв на обед? Бред!- сказал тогда он себе, вдруг воя в перчатку, как сыч.- Просто - знамение... Не искренен был, смеялся над ней, над страстью её, показать ей хотел, что он выше её, что умеет играть, значит - над самой священной любовью смеялся, над главным детищем Бога, ногами своими божественное чувство грубо попрал... "Пришла, на шее повисла, нежно голоском курлычет, прямо мёд в душу льёт, а мне, дураку, только то и приятно, что жена командира - моя, что в моей власти как бы два человека теперь, что я выше своего воинского начальника теперь начальник - настоящий начальник, что меня, простого солдата, из всех выбрала, что красивый я... Кому нужна теперь моя красота?.. Кричу ему, Огурцу: баба твоя, жена, со всеми – того-этого... знаешь? Лицо у него такое жалобное стало - знал, наверное, догадывался обо всём - несчастное лицо. Вот так, полоснуло в сердце что-то - остановиться бы, покаяться, а я додавил: настучишь,- говорю,- что меня здесь в ангаре с канистрой видел, всем раззвоню, что ты рогатый ходишь, что я тоже её... Ох, как он вскипел, кинулся на меня, я его легко двумя ударами уложил... Всё, платить по счетам теперь надо..."
   Шнурки, ремни приказали всем вынуть, сдать дежурному. Вынул, сдал, скрипя зубами. Брюки сами поползли вниз.
   - Бегом, в камеру ма-арш! А-атставить! Бего-м... А-атставить!
   И так мучил дежурный, пока все до одного, не взирая на сроки службы, по уставу с согнутыми в локтях руками и с наклоненными вперёд корпусами не замерли.
   Ох, ничего себе летёха!
   Небо в окнах горит как-то тяжело, траурно, будто не тучи, а чугунная плита над миром нависла.
   В забитой до отказа общей - той же самой - камере Никаноров почувствовал себя в относительной безопасности, место выбрал у самой двери, где попрохладней было. Он злился, нетерпеливо толкался, потом успокоился. Бросил китель, лёг сверху, плевать теперь на чистоту ему было. Пол тёплый, шершавый, как чья-то живая кожа. "Напишу когда-нибудь,- думал, прикрывая устало глаза - как мучился."
   Салаге одному с пивом в пузыре приспичило, стал, стоя над Никаноровым, подвывать, бить кулаком в железную дверь, никто даже не дёрнулся с той стороны - погибай человек без вины виноватый. Бил, пока силы не оставли, потом сел и заплакал, как девушка.
   - Ссы в сапог,- ему сказали бывалые,- не шуми только больше, надоел, а то - в морду.
   - Это у них, у шакалов, пытка такая,- объяснили Никанорову.- Чтоб жизнь простому солдату мёдом не казалось. Думаешь, не слышат?
   "Да уж, сладок медок,- подумал Никаноров невесело, осваиваясь, наконец, с мыслью, что ближайшие двое суток всё это - и эти зашарканные нары в два яруса, и эта узкая, как шифонер, камера, и эти над ним угрюмые, перекошенные от злобы лица людей - домом его родным станет.- Достойное, нечего сказать, службы окончание!"
   Полный, до краёв, сапог бедолага надул и держал его за брезентовые уши всю ночь, сторожил, чтоб содержимое не пролилось - а то бы чайник старики как
следует начистили - не дай Бог! "Вот жизнь,- смотрел Никаноров,- вчера смеялся ещё, сегодня мучаешься, диалектика."
   Ночь какая тихая! Из окошка луна тихо свет льёт, насекомые вьются, жужжат, звёздочка алая в углу повисла. Никаноров этой звёздочке помолился: пообещал, если выпустят, новую жизнь начать - не нарушать, не пакостить.
   И сон пришёл.
   Снилось что-то тяжёлое, надвигалось. Пол внизу давил, как живой. Кто-то, глухо топая, гнался за ним. Он бежал, никак не мог убежать…
   Голос знакомый, тревожа, зачирикал откуда-то. Он открыл глаза. В щели под дверью чьи-то ботинки танцуют. Светает. На стенах не чёрное, а серое, серебрится приятно. Там и здесь бугрятся тела, угомонились все, наконец, после ночных разговоров. Никаноров допёр, где он.
   Ключи ударили по замку. Стена вдруг распалась, впустив внутрь свежее, пряное, яркое.
   - Никаноров, на выход!
   Сердце у него на мгновение перестало биться. Вот - конец! Тюрьма пришла!- обожгла страшная мысль. Ему захотелось побег совершить - последний шанс его. "Деньги есть,- полетели, покатились, как тяжёлые камни, мысли, руки, ноги, грудь к прыжку приготовились,- на месяц-два хватит, если не жировать. Квартирку крохотную на окраине снимет, затаится..." Мама... Перед мамой стыдно... Он щурился в подступившие фигуры, никак не мог разглядеть.
   И снова - голос, смех, знакомое...
   - Давай, давай, Ванёк, торопись! Машина ждёт, в часть, домой, поедем, хватя дурковать...
   Крылья у него за спиной, чувствовал, стукнули. Он узнал и голос и даже - ботинки, тупоносые, щегольские, замполитовы, и волну брюк на них. Ах, Модест Казимирович!
   - Будешь теперь знать, какие носки по уставу положены,- могучий нос, высокий лоб, глаза, рот - улыбаются, ноздри точно бульдозеры лицо рыхлят, фуражка как у настоящего деда - на затылке едва держится... Свой в доску, ах... Никаноров вспомнил, как замполит его по утрам из постели за ноги вытаскивал, незлобно, как мама, подзуживал. Родной!
   У него в сердце уже звучала уверенность. Ах, Огурец, молодец какой! Не стал-таки закладывать! Он зауважал взводного, пообещал себе по прибытии в часть крепко руку тому пожать. Сколько ему до конца службы осталось - месяц, полтора? Достойно это время проведёт - машина его лучшей в части станет, отлижет её, отдрает, ни капли чачи в рот не возьмёт, всё, хватит, наигрался.
    Они побежали. Никаноров, пробегая, хотел злые колючие стены оплевать, но не стал. Теперь,- думал,- из греха надо выпутываться.
    Он на ходу, задыхаясь, вдевая в брюки ремень, рассказал подполковнику, приукрашивая, как, сволочи, брали, как к причёске а потом к носкам его придрались. Хотелось ему щёку и ухо замполитовы расцеловать, папочкой назвать.
    Небо на улице по-утреннему ещё серое, чуть голубенькое, птички с веток чирикают, вертят головками. У обочины их ждала машина. Водила с уважением с Никаноровым поздоровался, звонко стукнули ладонями. Мотор заурчал.
   - Эй!- позвал Никоноров красную повязку у входа, сержанта.- Там у вас в камере один сидит... Он что - правда этих видел... зелёных человечков?
   - Кто? Тот? Тебе тоже грузил?- сержант сочно выматерился.- Опять, слышишь, спиртугана нажрался, зараза, где он его берёт только? Конченный. Как выпьет, так на разговоры эти самые его и тянет. Вёз как-то по пьяне офицеров на политсовещание, машину на склоне занесло, колёса полезли в обрыв, он струсил, из кабины сиганул, покатился кубарем вниз, лежит на траве, грудью дёргает, офицеры на него из окон удивлённо уставились, колёса над пропастью крутятся, ещё б мгновение…. Смалодушничал, короче, командиров на произвол судьбы бросил. Говорит: голос ему свыше был, повелел немедленно во исполнение высших ценностей кабину оставить. Под дурика, короче, косит, срок ему немалый горит теперь. Будет в дисбате на плацу с инопланетянами беседовать, много не набеседуется.





1995