Дмитрий Быков. Молитвенное

«Днесь откажусь от бича Ювеналова, весь размягчусь, как моллюск,
в кроткого малого, тихого малого преображусь и взмолюсь:
наши церковники, наши полковники, благостный правящий класс,
наши сановники, наши садовники, мудро растящие нас!
Вечно топчите наш край отмудоханный, но прикажите одно:
волю вернуть Самуцевич с Алехиной и отпустить Толокно.
Я не поклонник восставшей пусятины, их групповой ектеньи,
панкам я тоже не друг, да простят они скучные вкусы мои, —
но отчего не простить неразумие, не извинить шутовство?
(Я выражаюсь как можно беззубее, чтобы не злить никого).
Что же посадками вновь увлекаться нам, с завистью глядя назад?
Вон донеслось, что за мелочи карцером им беспрестанно грозят;
будто любые огрехи караются и разыгрался отит,
будто детей отобрать собираются (могут! — а кто ж запретит?).
Все это выглядит несколько пыточно (Боже, прости дурака!),
как-то чрезмерно и как-то избыточно, как-то жестоко слегка.
Все остальное у нас замечательно, но — исцелися, врачу!
(Чувства чувствительно-чуткого Чаплина я оскорбить не хочу).
Да, поглумились, нарушили правила, больше не будут авось,
но называть их «насмешкою дьявола» — это уж как-то того-с.
Мщение девушкам — дело последнее; звери ли вы, господа?
Можно б хоть раз проявить милосердие. Я уж не помню, когда...
Нет, не хочу ни клеймить, ни грозиться я. Родина, тихий мой свет,
исстари правит тобой инквизиция, веруешь ты или нет.
Ты остаешься клейменой и битою, с распотрошенным нутром,
и под Иосифом, и под Никитою, и под великим Петром.
Как в тебе мало приязни и здравия, как ты пуста и черна,
если, решив возрождать православие, с пыток опять начала!
Ждали чудесного — накося, выкуси. Всех нас видали в гробу.
Снова ликуют поклонники дикости, рабства, запрета, табу!
Смотрят святители наши великие, как мы живем не по лжи:
Путин заделался частью религии — слова о нем не скажи.
Нет, не сказать, чтоб миазмами гнилости все пропиталось до дна.
Кто-то, естественно, просит о милости, не Мониава одна!
«Горечью сердце мое разрывается, — молвил об этом Кирилл. —
Не милосердием то называется!» — с пафосом он говорил.
Что это, братцы, ужели примнилось мне? Что ж это он — и о чем?
Где вы видали, чтоб просьбой о милости пастырь бывал огорчен?
Это ж не зрелище лжи или зависти, рейдерских краж и атак;
не за убийц попросили, казалось бы,  — что ж разрываться-то так?
Кто бы сказал преподобному Сергию или тебе, Серафим,
что для России призыв к милосердию с верою несовместим...
Как мы скатились до злобы горилловой, до скорпионьей, верней?
Дела мне нет до квартиры Кирилловой и до прописанных в ней,
мне отвратительны сплетни греховные — знайте, что я не таков! —
знать я не знаю про деньги церковные, те, что брались у братков —
но иногда моего современника мучит вопрос неспроста:
церковь ли мы Каиафы-священника — или мы церковь Христа?
Нет! Умолкаю. Беды бы не вытворить. Помню задачу мою:
это у нас не памфлет, а молитва ведь. Я не сужу, а молю.
Делайте после любые оргвыводы, не опасаясь молвы, —
вы же не Каины, вы же не Ироды, не атеисты же вы!
В эти унылые дни предвесенние кажется — мир обречен.
Я не об истине — о милосердии. Больше уже ни о чем.»