Пятнадцатый кулак

Людмиле Брагиной


Мировой посредник Огуречный утром Троицына дня заглянул в Верхососне на Данковку. День занимался душный, над соломенными крышами еле колыхались высокие белые  дымы.
Праздник.
Но дробный стук молотка за воротами нового дома, крытого листовым железом, говорил мировому о том, что кому-то неймется в святой день: работает грешник!
Поехал дальше.
В горнице станового Демьянова полы присыпаны свежесорванной травой, полумрак и прохлада. Выпили чиновники наливочки, пока женщины надевали на себя пышные наряды для похода в церковь.
— Тут, Корней Симыч, пропагандист у нас завелся, -становой перекинул в рот маленькую чарку с наливкой, вместо закуски с покрякиванием разгладил усы. -Из уезда бумага есть, чтоб задержал я его. Мутит, понимаешь, мужиков, о воле толкует. А какая им еще воля нужна, коли государь сам их раскрепостил?.. Ты вот, Корней Симыч, землю мужикам намеряешь, тебя они за справедливость уважают. Но и смутьяна слушают. Что им, землицы опять не хватает?
Мировой посредник тоже выпил, откусил половину маленького, в пупырашках огурчика:
— Да нет, намеряю я им, как и положено, подушно. А кто может выкупить, тот хоть сегодня пусть владеет землицей. Тут, я думаю, виновата извечная тяга русского мужика к бунту. Коли кто говорит, что даст больше, то и тянутся к нему. А пропагандист может наобещать чего угодно, ведь у него за душой ничего нет.
Становой поправил портупею, еще раз разгладил усы.
-Смутьян этот нынче в Завальском у вдовы Егоркиной ночевал. Поеду брать. Корней Симыч, еще по стопке?
Сели в двухколесную бричку на резиновом году, становой взмахнул хлыстиком. Когда проезжали мимо дома под крышей листового железа, оттуда по-прежнему слышался стук молотка.
-Кто это там в праздник разошелся, греха не боится?
Становой тронул вожжи, стегнул жеребца:
— Н-но, шельма!.. Это Кузьма Другов табуретки мастерит. Ему много надо такого товара.
-Приторговывает, что ли? — не понял Огуречный.
Хуже, — становой чуть не прикусил язык на ухабе, — их по выходным на дрова ломают.

  *  *  *
Звонили все пять сельских церквей. Старуха Другова и все семеро ее снох хотели незаметно юркнуть в калитку мимо Кузьмы Петровича, но зоркий хозяин втюкнул топор в
плаху:
-тоб к полудню мне все вернулись, вертихвостки. Да понев новых не изорвите! Ты, баба, гляди за ними в оба: неровен час - родителям улизнут.
И внимательно проследил, как разнаряженпые домочадцы гуськом скрылись за калиткой.
-х-ма! — Кузьма Петрович взвесил на руке дубовый брус, взялся за рубанок. — Эту ножку даже Гаврюха не перешибет,-пробурчал старик себе под нос и тут же заорал на гопузого мальца, норовившего сесть верхом на гусыню: — Отпусти птицу, паразит, не то задницу напорю!
Но гордая гусыня сумела постоять за себя, и через секунду пацан с ревом отбивался, когда она колотила его крылом и пребольно щипала за икры.
Кузьма Петрович только хотел взяться за инструмент, как в сарае разом заревели коровы, а из-под клети явственно донеслось хрюкание свиней: живность требовала корма. Но дед проволоводился еще с полчаса, сколотил новую табуретку. Он поставил ее в ряд с полдюжиной таких же, сделанных с утра, и только тогда пошел хлопотать по хозяйству.
Голопузый внук Филька, ясноглазый малыш, побежал за дедом, хлопнулся в коровью лепешку и заревел. Дед даже не оглянулся, хотя из всего многочисленного друговского семейства во дворе они сейчас оставались только двое -узьма Петрович и Филька. Сыновья с покоса еще не вернулись, но и они сегодня не помощники: после недельного махания косой на лугах им потребен отдых. Вот и старались дед с внуком в надежде на то, что Бог простит им работу в праздник.
По двору там и сям зеленели приткнутые к стенкам березовые ветки. Кузьма Петрович задал живности корму, своему любимцу жеребцу Рынде засыпал полторы меры овсу, и пошел с крюком к стожку еще не просохшего сена: коровам потребна эта парная трава. Филька, с зеленой задницей ковылял сзади. Дед разложил на земле лантух для травы и ткнул крюком в стожок. И тот час же из сена раздался придавленный стон. Кузьма Петрович отбросил крюк и руками разворитил стожок. Там, в рамке из жердей, на которых сушилась трава, горбился человек. С окровавленной ладони он отсасывал кровь.
— Ты зачем сюда? — дед опять поднял крюк. — Вылезай давай, приехали! — И он с интересом, без боязни наблюдал, как на свет божий явился высоченный человек. «Совсем дохлый, — Кузьма Петрович язвительно оглядывал незнакомца, — и как он в стожке в аршин сложился?"
Человек сорвал лист с лопуха, приложил к кровоточине на кисти руки:
— Зачем же сразу крюком? — тонким, даже пронзительным голосом,спросил он. — А если бы в глаз... Я еще с вечера сюда забрался,  меня полиция ищет.
— Социалист? — дед все еще держал крюк. Незнакомец опять пососал кровь, сплюнул в пыль:
— Про организацию «Черный передел» слыхал? Мы ратуем за то, чтобы землю крестьянам раздали без насилия, по доброму. Одним словом, я пропагандировал крестьян Новооскольского уезда, теперь вот перебрался в Бирюченский. Вчера в Завальском меня крестьяне предупредили, что у вдовы Егоркиной подставная квартира, там многих наших уже переловили. Вот я и забился в твое подворье. У такого богатого хозяина искать не станут. А как становой пристав уймется, я и уйду восвояси. Денька два придется пересидеть у тебя. Ты уж забросай меня сеном опять, отец!
Кузьма Петрович отбросил крюк:
- Из смутьянов, значит... Попотчевать бы тебя оглоблей, страдалец, да душа у меня дюже добрая. Не я тебя на свет выпущал, не мне и в острог прятать. Сиди уж, к вечеру перекусить чего принесу. Но, чтоб носу мне из сена не высовывал! Коли становой приедет — не выдам, но и искать не запрещу...
Филька наступил на колючку, заревел. Социалист запустил руку в карман и вытащил оттуда некий кругляш в пестрой обертке.
— Возьми конфетку, — протянул он пацану. Погладил по голове, спросил:
— Как звать-то, герой?
- Хи-илька! — коротко хрюкнул малец и заковылял прочь. Колючка едва тронула его железную пятку, и он уже забыл о боли,от радости зажав в ладошке радужный кругляш конфеты.
Кузьма Петрович с интересом проследил, как социалист опять свернулся в несколько раз и вместился аккурат между жердей стожка.
— Не задохнись, болезный, — пожелал хозяин, и вернул стожку прежний вид.


*  *  *
За дубовыми воротами раздался разухабистый стук колес, и створки распахнулись, впустив на широкое подворье телегу о двуконь с семерыми мужиками, свесившими ноги по разные стороны возка. Крепкие, высокие и красивые — как на подбор, они по давно уже заведенному порядку знали, что кому делать. Старший, Гаврила, принялся распрягать, второй, Степан, закрывал ворота, кто-то потянулся к колодезному журавлю — коням водицы дать, младший, Серафим, понес в сарай косы. (Я не стану называть по именам всем семерых — и вам утомительно, да и сам что-нибудь напутаю — настолько они похожи друг па друга. Только возраст и выдавал их по старшинству. А тт еще у каждого — маленькое бельмо на правом глазу. Мал изъян, а на пользу: царь на службу никого не взял).
— Добили-то третью десятину? — спросил отец вместо того, чтоб поздороваться. Гаврила поснимал хомуты, надел их на правую руку:
— А то! — сказал он, шагая к сеням. -Кубы не дождь вчера, то еще с вечера заявились бы. А так при костре докашивали...
— Небось, гривы остались? — не унимался отец. Гаврила уже скрылся в сенях, за него ответил Серафим:
— Как выбрили, батя... А дождь и нынче будя, вон как запарило. — Он увидел Фильку, шумнул: — Сын, иди сюда, покажу, что тебе лисичка передала!
Но у Фильки имелось кое-что поприятнее Лисичкина подарка, он хитровато посеменил за угол избы.
 -Дети спят? — на крыльцо вышел Гаврила.-Вот лентяюги вырастут, время уж поди к десяти пошло.
Словно услышав его, на крыльцо выскочила уже довольно рослая девка — старшая дочка. Мелькнула бельмастым глазом, побежала к навесу с подойниками. А за ней, как из мешка — девочки, мальчики (позвольте, читатель, и детей не считать. Подрастали они у каждого из семи сыновей. Семейка, доложу я вам, больше тридцати человек под одной крышей!).
Гаврила подошел к неровному ряду новых табуреток и окрикнул детей: — Ну-к, помогите в хату занести. Да за углы не цепляйте, всю глину обобьете!
Сыновья наскоро перекусили,надели новые рубахи и тоже подались к церкви. Приближалось время обедни.


* * *
Вдова Егоркина лила коровьи слезы. Вытирая глаза уголком аляповатой цыганской шали, она крупно крестилась:
— И не заходил проклятый социалист... Да рази я его упустила б, господин становой? Чай, не впервой...
Становой Демьянов достал лист бумаги, извлек из сумки чернильницу и сказал, разгладив ус:
— Буду на тебя, Марковна, протокол составлять. Упустила ты опасного преступника, значит, сама в острог пойдешь.
Но Егоркпну испугало не столько слово «острог», сколько — «протокол». Она бухнулась на колени и законючила:
—- Ну, был, был, он, проклятущий, Ермил Пантелеевич! Да как его удержать? Я уж и приласкала его с вечеру, и беленькой поднесла. А он сунул мне вон, — она вскочила, достала из-за божницы тряпицу, развернула. - Лакомься, говорит, на здоровье конфетками, и был таков!.. Нечто удер¬жишь...
Становой Демьянов взял двумя пальцами,как таракана,из узелка конфету, развернул. Положил сладкий кругляш в рот, жевнул и выплюнул:
— Дрянь, — сказал коротко, - на эту приманку только баба и может клюнуть.
 Потом повертел обертку, повернул к свету, на окно: «Бакалейная торговля Кукушкина в Курске» — прочел он и положил фантик на лист бумаги:
-И это приложим к протоколу,-он обмакнул перо и начал писать.И пока минут пятнадцать неторопливо старался,вдова Егоркина скорбно сидела напротив, стараясь примириться с мыслью, что и за жаркие ласки иногда надо платить. А потом она поставила под протоколом крестик и проводила чиновников к бричке. Возок качнулся под тяжестью двух тел, и Демьянов повернул коня в Верхососну.
— А не пообедать ли нам у Кузьмы Другова?-спросил он мирового посредника, решив сэкономить на праздничном застолье в своем доме, и вспомнив, что у Кузьмы Петровича поста не соблюдают.
Огуречный согласился: у Другова — так у Другова. Лишь спросил:
— Откуда у простого крестьянина такой домина?
— Восемь на десять саженей!-хлестнул коня становой.- История темная, еще до моего назначения сюда случилась. Будто бы лет пятнадцать назад, когда размечали новую дорогу на Воронеж, Кузьма Петров ставил верстовые столбы. И вот где-то под Репьевкой отсчитал он тысячную сажень и только ударил заступом в землю, как раздался железный звук. Разгреб он ямку, а там—ларец! Да не простой, а с золотом—бриллиантами. На селе сказывают, что это клад знаменитого разбойника Кудеяра. Да кто его теперь разберет?.. Н-но, шельма, совсем заснул!.. А я так думаю, что Кузьма сам где-нибудь купца прищучил, раззяву. Вот и отгрохал пятистенок. Места и ему со старухой, всем семерым сыновьям с семьями хватает. Мы вот заедем, и вы обратите внимание, Корней Симыч, что все сыновья, как и старуха Другова, имеют бельмо на правом глазу. Это у них наследственное. Так и детишки — имейте в виду — тоже бельмастые!..
Становой вдруг раскатисто захохотал и понизил голос:
— Но среди бельмастых детей есть и ясноглазые. Так сынки подозревают — и не без основания — что это их батя самолично таким подарком одарил. С него станется, старого разбойника! Оттого в дому Другова живут хоть и богато, но настороже. Иногда такое случается!.. Н-но черт, что б ты сдох!
И полоснул по жирной спине жеребца.


* * *
И впрямь,после полудня брызнул дождик. Сыновья с невестками припустили по улице бегом, в дом ввалились шумно, со смехом. Стол уже накрыт, и уселись за него все взрослые разом. Румянился тут на серединке стола целиком заваренный поросенок (Троица ить!), в чугунках пахла тушеная с гусятиной картошка. В глубоком деревянном поставце пучилась квашеная капуста, в двух мутных четвертях высился над столом самогон. Стоя перекрестились на образа, вслед за Кузьмой Петровичем сели. Дед замелькал деревянной ложкой, и разом заработали челюсти, зазвенели стаканы. Молча и вкусно ели минут семь. Потом также молча все знающие женщины оставили стол, а мужья подняли еще по стакану. Чекались, через весь стол стараясь дотянуться до батиной чарки. Женщины отошли к дверям в свои горницы, остановились у порога.
В хате повисла тишина. Даже дети в сенцах за маленьким столиком положили ложки. По веткам за окном шуршал дождь.
Серафим облизал с тылу деревянную ложку и аккуратно отложил ее в сторонку.
— Сиди—не сиди, — тихо и спокойно сказал он, — начинать надо.
И тут же со всего размаха врезал налитым кровью пудовым кулачищем в скулу притихшего рядом  Павла.  Б тот же миг Гаврила, как эстафету передал, влепил Степану. А дальше понять уже ничего было нельзя. Не слышалось ни криков, ни стонов. Лишь усердное сопение да свист четырнадцати кулаков, сокрушающих все кругом. Братья догоняли друг друга под столом и в углах, не глядя, били в глаз и под дых, и даже под образами нельзя было найти спасения. Лишь Кузьма Петрович спокойно жевал поросячий окорок, время от времени запивая квасом. Иногда ему гриходилось уклоняться или пригибаться, когда кто-то из дерущихся пролетал мимо или проносил по инерции кулак. Уже трещали табуретки и даже та, в ножке которой хозяин был уверен, развалилась под ударом Гаврилы. И когда в горнице оказалось перебитым все, кроме икон и стола, Кузьма Петрович со страшной силой опустил на дубовую доску свой, пятнадцатый кулак. Недоеденный поросенок подпрыгнул на столе, пали обе четверти с остатками самогона, гулко покатились по полу горшки с картошкой.
И опять наступила тишина. Братья приводили себя в порядок, застегивали вороты рубах, помогали друг другу вытирать кровь. Женщины с вениками и совками отделились от дверей, начали подметать. Вошли старшие дети, принялись собирать остатки табуреток и скамеек.
— Никак—опять повздорили? — веселый голос у входной двери принадлежал становому приставу. Хозяин дома встал навстречу:
— Молодежь, Ермил Пантелеевич! Размяли вот косточки. Не извольте беспокоиться — покалеченных нет. Сейчас вот пройдем в садик, там наши бабы под навесом другой стол накрыли. Не изволите ли с нами? И господина чиновника приглашаем, не имеем чести знать!
Старик заметно забеспокоился, когда становой представил ему мирового посредника. Кузьма Егорович взял Огуречного под ручку, повел показывать хозяйство, пока остальные прошли под навес:
— Это вот мои постройки, ваше благородие... А это рысак по имени Рында. Хоть под седло, хоть в хомут—все едино огонь! Коли поможете мне с сыновьями выкупить у княгини Юсуповой сорок десятин, что у Дубков, так одарю вас конем. И приплачу еще!
— Эх вы хватили! — освободил руку Огуречный. — Земля графини принадлежит теперь веселовской общине...
—А мы — через подставных людишек ваше благородие! Есть там братья-пьянчужки, оформим бумаги на них, а уж дальше я за магарыч заберу земельку. Выручай, ваше благородие, за ценой не постою.
Они прошли к столу, за который уже уселись домочадцы. На месте самого Кузьмы Петровича восседал стоновой. Пристроился и Огуречный, и обед потек спокойно и мирно, вроде и не было ужасного побоища в доме получасом раньше.
— Табуреток-то на всех теперь не хватает, — приподнялся на коротенькой скамейке становой. — Вон тому удальцу не на чем сидеть, — он со смехом поманил пальцем голопузого Фильку.
— Настрогаю еще! — сказал дед, глядя, как карапуз располагается на коленках полицейского.
— Это ты можешь, — согласился Демьянов, и вдруг замолк на полуслове. Он аккуратно разогнул пальчики Фильки и извлек мокрый полурастаявший комок конфетки. Пацан заревел, но становой достал из кармана пулю:
— На тебе пулю, — сунул пацану. Тот затих и лишь повторил:
— Ху...
Демьянов развернул конфету, глянул на просвет на клочек голубого неба: «Бакалейная торговля Кукушкина в Курске». И резко — к деду:
-Откуда конфета?
Дед пожал плечами. Тогда полицейский опустил Фильку на пол и достал еще одну пулю:
— И эту дам, если покажешь, где взял лакомство.
Он повертел зарядом перед рожицей пацана, и тот побежал к стожку с сеном.Кузьма Петрович за голову схватился!
А через пару минут тот, кого извлекли из стожка, стоял перед полицейским, и Демьянов, глядя на него, но памяти произносил:
— Мещанин города Царевококшайска Дактиль Арнольд Ааронович. Он же Картавых Евгений Фролович. Рост—41 вершок, нос перебит, смещен вправо, мизинец левой руки отсутствует... Извольте левую руку, господин социалист!.. Ай, как нехорошо прятаться от полиции. Теперь вот придется вас препроводить в уезд, и даже не знаю, на чем отправить в имение Юсуповой господина мирового посредника.
Дед Кузьма Петрович вьюном прошелся между пропагандистом и полицейским:
— Господина мирового посредника отправим к самому месту службы в лучшем виде. Я ему своего жеребца продал, и возок впридачу...
— Разве? — удивился сам Огуречный.
— Ну конечно! — почти весело крикнул дед, — уже и деньги от вашего благородия получил!
— Ну-ну! — только и сказал на это становой пристав. И пригласил всех к столу под навес, чтобы при свидетелях составить протокол.
...Ворота распахнули, и соседи видели, как две брички птицами выпорхнули за ворота друговского подворья. В передней, которая покатилась по дороге в уезд, рядом с полицейским сидел похожий на громадного грача человек. Во второй же — в сторону Дубков, поехал кто-то один. Причем соседи удивились: как это Кузьма Петрович доверил своего любимца Рынду невесть кому?
Ворота захлопнулись. Кузьма Петрович довольно потер руки и сказал Гавриле:
— Завтра же обтяпай все в Дубках насчет землицы с этими братьями-пьяницами. Шалишь! — пригрозил он невесть кому в небо молотком, и пошел сколачивать табуретку.