Было или не было

15 лет я задаю себе вопрос. 15 лет не нахожу ответа.

Было это или не было?

Нет, я не думаю об этом каждый день, но это лишь вопрос времени. Всего лишь вопрос свободного времени.

Да, если это было, то только в девяностые.

В девяностые, которых кое-кто зовёт лихими, а кто-то — юностью. В девяностые, которых первые украли у вторых.

Двое шестнадцатилетних подростков — грелись ли они морозной ночью 97-го в вестибюле станции метро «Крещатик», глядя на пустой, но всё равно бегущий эскалатор? Мешал ли одному из них в кармане пистолет — почти два фунта обманчиво холодной оружейной стали? И ждали ли они бухгалтера строительной конторы — женщину лет сорока, которую не видели ни разу в жизни, а она не знала их? Верили ли мы, что всё пойдёт по плану, и нам не придётся спать в ботинках ближайшие пятнадцать лет?

И был ли я один из тех двоих?

Да, мы пили виски безо льда, закусывая польским дымом американских сигарет; подкуривали «Зиппо», огромной и блестящей, как цистерна в фильме «Терминатор 2». Мы заходили в будку таксофона и диктовали шифр на пейджеры друг другу: «Купи шпикачки», «Пора перевоспитываться», «Сегодня был салют». Мы много пили, мало говорили о себе, нам не нужны были причины, чтобы помолчать.

Нет, мы не носили ни «варёнки», ни классический «коттон»; за доллары мы покупали чёрный wrangler из полированного хлопка, блестящего, как керосин. Нам привозили в клетчатых мешках из Будапешта широкую джинсу Montana с одним карманом сзади, как у обычных брюк.

Мы были злыми и не знали почему; бросали камни в окна президентского дворца и прятались по нескольку часов по снежным подворотням от охраны. Да, каждый из нас был так одинок, что в зеркале не сразу узнавал себя.

Мы редко говорили о деньгах, мы даже не произносили слова «деньги» — мы говорили «воздух». Нет, это, чёрт возьми, не сраная фигура речи.

Макс жил с сестрой отца и её мужем. Мать Макса каждый месяц присылала сыну Бранденбургские ворота с коротким наставлением с обратной стороны: «Не забывай про шапку» (если лежал снег), «Не шастай с мокрыми ногами» (если дождь). Стена возле его кровати была под самый потолок заклеена открытыми воротами — они казались серыми в любое время дня. Отец слал сыну только деньги. В Португалии Бранденбургских ворот нет.

Михась своих родителей встречал от силы раз в неделю. Но каждый раз, придя домой, на узкой кухне с высоченным потолком он находил записку: «Сын, твои футболки на балконе, котлеты в морозилке. Целую. Мать» К записке прилагался стольник с буквой B: не знаю почему, но «франклины» все были из Нью-Йорка. Михась кидал на сковородку оранжевые рыбные котлеты из коробки, насвистывая песню «О любви». А старый академик Франклин (пока ещё в барашковом воротнике) от удивления выпучивал глаза. В те времена Америка ещё не разучилась удивляться.

Шура Северный ходил домой как на расстрел, поскольку стоило ему возникнуть у дверей, родители между собой закатывали ссору. Неважно, что было вначале, — в разгар скандала Шура становился виноват. Его отец был офицером ВВС и зарабатывал на том, что развозил на синих «жигулях» продукты по киоскам. Мать, как было принято тогда среди учителей, не зарабатывала ни на чём.

«Потерянное поколение» — так шёпотом нас называла директриса. А нам казалось: потерялись абсолютно все.

— Почему так непохожи наши сны?

Все молчали; кто-то проворчал: переведи.

— Мы все живём бок о бок на одной планете. Глядим одно и то же голливудское кино, читаем те же книги. Родители нам всем пихают один и тот кислый бред по вечерам. Едим и пьём одно и то же и называем это теми же словами. Мы даже думаем об одинаковых вещах. Вот, Пол, о чём ты думаешь сейчас?

И толстый Пол ответил: «О вине!» Никто не засмеялся.

— Вот именно! Вина… Но если с нами вдруг произойдёт какое-то дерьмо — не знаю, скажем, нас двоих одна машина переедет — сегодня нам приснится ведь не один и тот же сон.

— Сны будут разные, но смысл будет тот же. Так, кажется, у Фрейда?

Все обернулись на меня.

Уже тогда я знал, как Фрейду повезло; никто его не попросил: не толковать свой сон, а сочинить — составить из неявных связей, сгущений и смещений и символов, которые он якобы расшифровал. Никто, к примеру, не просил составить сновидение нациста о жалости к отцу и к самому себе. Никто не спрашивал: какие мог бы видеть сны учитель физики, который пьёт коньяк на каждой перемене? Эстрадный музыкант, который плачет перед выходом на сцену, размазывая грим? Старик, который выжил из ума, пытаясь примирить троих успевших постареть, но так и не поумневших дочерей?

Никто не удосужился спросить. А хитрый доктор, он, конечно, понимал, что никогда не будет интересно то, что не связано ни с сексом, ни с войной.

— Вы замечали, что когда рассказываешь сон, всегда немного врёшь — пусть даже не нарочно? Язык становится сухим, слова пустыми — ты говоришь, но понимаешь: было всё не так. Как будто аннотация к «Процессу» Кафки: сюжет понятен, но кому он нужен, тот сюжет?

— Ты зря пытаешься сравнить себя во сне и в жизни. Сравнил бы ещё Солнце с жёлтым кругом, который прицепили к небу в ясный день. Во сне весь ты — ты сам, а не картинка, похожая как будто на тебя.

Мы часто ошибались. В стране, которая так много лет жила под колпаком стыда (не страха даже!), мы делали ошибки слишком часто.

Мы ждали долго; времени никто не засекал. Тяжёлый пистолет, казалось, перестал мешать — как кот, который, потоптавшись на коленях, ложится и становится как будто часть тебя, как будто без него тебя уже не будет. Настырный эскалатор всё бежал на нас, как бесконечная волна, и редко выносил из-под земли усталых горожан; по одному, по двое они ступали на гранитный пол и через вестибюль шли медленно, откладывая миг, когда придётся выйти в стужу.

Мы молчали; мы оба думали, конечно, об одном. Мы думали о том, что дело всё не в одинокой женщине с огромной сумкой денег, не в трудном возрасте и не в «образовательной системе». Нам нужен был ответ лишь на один простой вопрос.

Где нам набраться столько сил, чтоб — не дай бог — не изменить привычный ход вещей?

Наладится — так говорят у нас. Всё как-нибудь наладится. Что значит: привыкай.

В начале первого, когда внизу прогромыхал последний поезд, на эскалаторе поднялся к нам последний человек. Это толстый Пол — он подмигнул нам и махнул рукой. Мы слезли с парапета, достали шапки из карманов и пошли к дверям. Михась похлопал нас — меня и Пола — по плечу; я точно помню: мы — все трое — улыбались.