Любочка

Она хорошо помнила этот пронизанный солнцем майский день и зеленую лужайку с мягкой травкой-муравкой перед домом. Долго потом для нее высшим счастьем было воспоминание убаюкивающего покачивание гамака, что был привязан к высокому тополю. Кружение синего бездонного неба с белыми барашками облаков: и терпкий запах опавших клейких тополиных почек, и сами отлакированные зеленые листья на ветке тополя, которая словно норовила погладить ее, когда гамак взлетал вверх, раскачиваемый чьей-то сильной рукой. Это было время, когда вокруг нее были только большие и добрые люди, все ей улыбались, говорили, что она красивая и носили на руках. Прекрасное, ничем омраченное детское счастье знакомства с миром.
Детская память многое легко теряет, но она, даже когда выросла, помнила об этом времени и долго не могла понять; куда же делся этот прекрасный мир, пока не сообразила, что мир то остался прежним, просто это она выросла.
У нее были большие зеленые глаза и доверчивый взгляд из пушистых ресниц. Густые русые волосы  с золотистым оттенком, правильный овал лица и небольшой лобик, делали ее ангелоподобной; его не портила даже слишком толстая нижняя губа.
Взрослые невольно улыбались, встретив ее доверчивый взгляд. И у других детей никогда не возникало протеста, что ее часто брали на руки, и что самое красивое пальтишко и платьице доставались ей в первую очередь. Такое отношение могло испортить любого другого ребенка, но, как ни странно, на ее характере это никак не отражалось. Она была слишком меланхолична от природы, чтобы доставлять беспокойство окружающим. Часами  могла наблюдать за торопливо бегущими по тропе муравьями, или любоваться  тонкими прожилками на листьях. Иногда воспитательница, обнаружив ее отсутствие среди играющих детей, звала: Любочка! Тогда она быстро, быстро, перебирая короткими ножками, послушно подбегала  на зов.
Ее сестра Наташа была полной ее противоположностью. В отличие от пухленькой маленькой Любочки, она была угловатой и худой. Такого же зеленого цвета, как и у сестры глаза ее, были почти лишены ресниц и бровей, но направленные миндалевидным разрезом к вискам производили впечатление диковатости. Нижняя губа у нее тоже была излишне толстой, но если у Любочки она была часто безвольно полуоткрыта, что придавало ее лицу сонное выражение, то у Наташки она всегда была дерзко выставлена вперед, выдавая основную черту ее характера – недетское упрямство.
Сестры были двойняшками. И не смотря на разительное несходство, их часто путали. Происходило это вероятно оттого, что была между ними какая-то незримая связь. Воспитатели  изумлялись. Стоило одной из них заболеть, как тут же, какие бы меры предосторожности не принимали, заболевала и другая. Поняв, что природу не переупрямить, их старались не разлучать.
Старшая сестра Валя, намучившись с ними в их младенчестве, старалась держаться от них подальше, а они, не понимая причины её холодности, лишь издали иногда смотрели влюблёнными глазами, как она, сидя за столом, что-то сосредоточенно пишет. Мама до девяти лет не отпускала её в школу, заставляя нянчиться с сёстрами, поэтому теперь она старалась наверстать упущенные годы.
Детский дом, где они росли, находился в большом селе, расположенном по обе стороны от знаменитого сибирского тракта, проложенного по болотам еще декабристами-каторжанами. Настил тракта был чуть выше остальной местности, и по бокам его весной и летом медленно текла ржавая болотная вода. А если по дороге проходила тяжело нагруженная машина, то, стоя на ней, ясно чувствовалось, как пружинит под ее тяжестью широкий тракт.
Со всем этим Любочка познакомилась, когда выросла, а пока что ее миром была дошкольная группа – две комнаты: игровая и спальня. И любимая, обожаемая воспитательница – Олимпиада Петровна. Вся светлая, солнечная, в мелком бисере воздушных кудряшек, ходившая всегда в ярких крепдешиновых платьях. Волосы она собирала в узел на макушке, но они непослушными прядями выбивались из прически, и ложились золотистыми завитками на виски и сзади на шею. Самые озорные малыши боялись чем-нибудь огорчить ее. Ее невозможно было не любить. Казалось, что от нее идет тепло и свет. Круглое, румяное лицо Олимпиады Петровны украшали две восхитительные ямочки. Для девочек она была прекрасной представительницей таинственного мира взрослых, в который они мечтали попасть, когда вырастут.  Иногда по вечерам Олимпиада Петровна садилась за пианино, и играла вальсы; по комнате плыли нежные звуки, ребята теснилась вокруг нее ревниво отталкивая друг друга, стараясь хоть пальчиком дотронуться до своей любимицы.
Любочка по росту была самой маленькой и самой беспомощной в группе. Когда их с сестрой привезли, она часто плакала, и долго никак не могла привыкнуть. Поэтому Олимпиада Петровна разрешала ей на прогулках держаться за свою юбку.  Ребята любили Любочку за легкий незлобивый характер. В куклы она не играла. Не потому что они ей не нравились, а потому что они доставались самым шустрым. Однако не было видно, что она из-за этого огорчалась. Целый день Люба могла тихонечко сидеть в уголке и сосредоточенно складывать из крошечных деталей разборный домик или пирамидку.
В этот день она играла с мячом. Лужайка, где они гуляли, примыкала к изолятору, который обычно пустовал – болели дети редко. Любочка забавлялась, ударяя мяч о стену и стараясь поймать его после удара о землю. Солнце поднималось все выше. Тень от навеса над крыльцом перемещалась все дальше. И Люба старалась держаться этой тени, но у нее это плохо получалось. Солнце слепило глаза и мешало смотреть на мяч. От ее неловкого удара он отскочил в сторону и покатился за дом. Красные Любочкины ботиночки замелькали следом, и больше до вечера ее никто не видел.
Хватились ее только перед обедом. Олимпиада Петровна долго не могла поверить, что пропала именно Любочка, самая тихая и послушная в группе. Она пугалась своей догадки, что уйти сама Любочка не могла, ее могли только увести. Но кому понадобилась маленькая пятилетняя девочка. Никто чужой во двор не заходил. Это Олимпиада Петровна помнила точно. Она не могла знать, что, побежав за мячом за угол, Любочка столкнулась с высоким мальчиком, который держал в руке круглое зеркальце. Им он навел на Любу солнечный зайчик, и она зажмурила глаза, ослепленная яркими бликами. Мальчик подошел и присел перед ней на корточки.
– Хочешь, я подарю тебе это зеркальце? – добродушно спросил он.
У Любы замерло сердечко, и она, молча, кивнула головой.  Да, да, она, конечно же, хотела эту восхитительную игрушку. Она тоже будет пускать солнечные зайчики.
– Вот и хорошо, – сказал мальчик, – сначала мы погуляем, а потом я подарю тебе его.
  Он взял ее за руку, и она доверчиво пошла с ним. Любочка привыкла доверять взрослым, а этот мальчик в ее глазах был совсем взрослым дядей.
Территория детского дома была огорожена высоким забором из толстых бревен. Когда они шли вдоль забора, мальчик тревожно оглядывался, не видел ли кто, куда они пошли, но на дороге никого не было. Вскоре они дошли до овощехранилища. Дверь его была распахнута, и оттуда сквозняк нес тяжелый запах гнили. Рядом с ним темными кучками лежал старый проросший картофель. Хранилище проветривали, готовя к новому урожаю.
Мальчик, подойдя к двери, осторожно заглянул внутрь. Там было прохладно, белели в полумраке перегородки ячеек для овощей. Мальчик крепко сжал теплую Любочкину руку и потянул ее за собой в прохладный полумрак, но напуганная темнотой и тяжелым запахом гнили, она жалобно вскрикнула и ухватилась за косяк двери. Мальчик, понимая, что напугал ее, присел перед ней на корточки.
– Ну, чего ты? – грубовато спросил он, и ласково погладил ее по голове. – Ну, не хочешь здесь, не надо, найдем другое место. Не плачь!
И он сунул ей в руки круглое зеркальце. Она с любопытством посмотрела в него, увидела в нем свой курносый носик, торчащие в стороны тугие косички и притихла. Он взял ее за руки и вывел на дорогу. Слева от нее были поля засеянные озимыми. Они хорошо перезимовали и теперь зеленели дружными всходами. Справа, недалеко от овощехранилища был колхозный ток. Осенью туда свозили убранное с полей зерно, сушили и веяли его, а потом отвозили на элеватор, и ток пустовал до нового урожая. Внутри тока пахло пылью, а в дальнем углу была свалена в кучу солома. Деревянные лопаты беспорядочной грудой громоздились в другом углу. Через весь длинный сарай тока к вздернутому хоботу веялки тянулась серая лента транспортера.
Мальчик провел Любу в дальний угол, и с удовольствием плюхнулся на сухую солому. Любочка осторожно присела рядом. Пересохшая солома неприятно кололась, и стебли ее впивались в тело. Люба хотела встать, но мальчик вдруг резко схватил ее и посадил к себе на колени. Здесь было мягко, и она успокоилась. Ее часто брали на руки даже совсем незнакомые люди. Потревоженная, выскочила из соломы полевая мышь и уставилась на них черными бусинками любопытных глаз. Люба испуганно пискнула и подобрала повыше ноги. Мальчик довольно засмеялся и пощекотал губами ее нежную шейку. Люба невольно тоже засмеялась; она не переносила щекотку.
– Давай играть в семью, – предложил ей он.
– Давай, – согласилась она. – А как?   
– Сейчас покажу.      
Мальчик ссадил ее с колен. Быстро снял рубашку, встряхнул ее и постелил на солому.
– Я буду мужем, а ты женой, вот это наша постель.   
Он похлопал рукой по рубашке. 
– Ложись. 
Любочка послушно легла бочком на рубашку и свернулась в комочек, так, что колени почти доставали подбородок. Потом пододвинулась немножко, освобождая ему место рядом с собой.
– Да не так.   
Мальчик  перевернул ее на спину и выпрямил ей ноги. 
– Ты всегда ложишься спать в одежде? – дурашливо спросил он.    
– А разве мы будем спать? – удивилась Любочка.       
– Будем, потому надо раздеться.         
Мальчик снял с нее трусики и сунул их в карман ее платья.   
– Ну, иди ко мне моя малышка», – уже не таясь, прошептал он и навалился на нее всем телом.         
Люба почти ничего не чувствовала кроме тяжести, от которой она не могла освободиться. А мальчик вдруг тяжело задышал и начал толкать ее своим телом. Любочка испугалась и стала извиваться, стараясь вырваться, и закричала жалобно тоненько. Не переставая дергаться, мальчик  стал успокаивающе поглаживать ее по лицу.   
– Не бойся, не кричи, – успокаивающе шептал он. – Ведь тебе не больно, я ведь осторожно.
Лицо его в этот момент выражало такой испуг и мольбу, что Любочка затихла. «Если это такая игра, – подумала она, – надо подождать, пока он наиграется». И она стала смотреть вверх на потемневшие от времени стропила крыши. Там в паутине запуталась муха, а по тоненькой паутинке к ней уже спешил паук. Люба крепко зажмурила глаза. Больше она не хотела смотреть на мир, где все было так страшно.
Мальчик вдруг застонал, и Люба испуганно открыла глаза, не понимая, что с ним. Она чувствовала, что внизу стало неприятно мокро. Любочка с трудом выбралась из соломы, встала, растопырив полные ножки, и с недоумением смотрела вниз, пытаясь понять, отчего там стало мокро.
Мальчик, забавляясь ее недоумением, захохотал и задрыгал ногами, катаясь по соломе. Любе стало стыдно. Она не могла понять: почему он хохочет. Нижняя ее губка плаксиво отвисла, и она громко заплакала. 
– Тише ты!
Мальчик вскочил, быстро надел рубашку, заправил ее в брюки и взял ее на руки.         
– Сейчас я тебя умою, и мы пойдем домой. Хочешь бай, бай? – спросил он.   
– Хочу.            
Люба, одной рукой размазывая по румяным щекам слезы, второй крепко обняла его за шею. Он донес ее до небольшого овражка за дорогой, где меж камней струился родничок. Тонкая струя сквозь потемневший склон выбивалась из земли и, пробежав немного, терялась во влажной траве. Мальчик умыл Любу, застирал подол платья, расправил его на траве и велел ей спокойно посидеть на солнышке – обсушиться. Вокруг стрекотали кузнечики. От полевой травы шел душный аромат, ярко светило солнце, и Люба, сморенная полуденным зноем, не заметила, как заснула.
Нашли ее, возвращавшиеся с поля колхозники, и на подводе довезли до дома. Уставшую,  со слипшимися от сна глазами, ее передали с рук на руки обрадованной Олимпиаде Петровне.
На следующий день, греясь под ласковыми лучами солнца на лужайке среди беззаботной малышни, Любочка, уже забывшая о вчерашнем происшествии, неожиданно почувствовала на себе пристальные взгляды местных мальчишек, которые, сбившись в кучку, внимательно разглядывали ее. Среди них был тот, который вчера подарил ей зеркальце.  Не понимая в чем дело, она инстинктивно уловила в их взглядах, что-то обжигающе стыдное. Эти взгляды, словно удары крапивы, обжигали ее голые ножки. Чтобы как-то укрыться от  них, она вытащила, заправленную в трусики ночную рубашку, которая была белой и очень длинной и закрыла ею ножки до самой земли. Увидев это, мальчишки захохотали, а испуганная Любочка заплакала в голос.
Больше она ничего не помнила, все вдруг куда-то исчезло. Олимпиады Петровны в тот день не было, и воспитательница Нина Пантелеевна, ничего не знавшая о вчерашнем происшествии, очень испугалась, увидев, лежащую ничком без сознания на траве Любочку. Ее белая ночная рубашка броским пятном выделялась на зелени травы.
Очнулась Любочка в изоляторе, где было тихо, не было страшных мальчишек, а рядом с ней на кровати лежала красивая кукла с закрытыми глазами. Шторы на окнах были закрыты, и поэтому в комнате было сумрачно. От недавно вымытого пола исходила прохлада. Она хотела слезть с кровати, но ноги ее не слушались. Они словно одеревенели. Это ее, почему-то, не напугало.
– Люба, - услышала она тоненький, едва слышный из-за закрытой двери испуганный голос Наташки.    
Она осторожно на руках спустилась на пол и поползла в сени, туда, где сквозь щель из-за двери пробивался тоненький лучик света. В его сияющем луче медленно плавали сверкающие пылинки. Услышав Любочкин голос, Наташка радостно вскрикнула. 
– Ты не бойся, – горячо зашептала она, я буду к тебе приходить. Сейчас мы пойдем обедать, потом мертвый час, а вечером я опять приду.
Говорят: клин клином вышибается. Люба не могла знать эту поговорку. Почти две недели провела она в одиночестве в изоляторе. В затерянной в глуши  деревушке не было врача-специалиста, чтобы определить, что с ней.
Бабушка уборщица, которая приходила по утрам убираться, сердито ворчала, вынося горшок из-под кровати. Любе в этот момент хотелось спрятать голову под подушку. Слишком неожиданным оказался для нее переход из мира, где ее все любили, в страну отверженных. А за эти две недели она уже успела почувствовать, что это такое.
Целыми днями сидела она у окна и смотрела на дорогу, на которой лишь изредка появлялась белая лошадка, запряженная в телегу, на ней привозили в столовую продукты и хлеб из деревенской пекарни. Сюда – в прохладу комнаты деревянного дома до нее доносились голоса ребятишек, играющих на лужайке. Изредка, когда кто-то из детей бил мячом о стену, она вздрагивала от этого звука и жалела, что не может играть вместе со всеми.
Однажды ночью ее разбудил стук дверей. Она услышала чьи-то тяжелые шаги в коридоре и затаилась, понимая, что произошло что-то страшное. Потом кто-то быстро пробежал обратно и с улицы донесся крик: «Мария Сергеевна, я в сельсовет!» Потом стало так тихо, что Любочка слышала, как застрекотал сверчок за перегородкой, а потом вдруг из комнаты напротив раздался жалобный стон. Испуганная, она, забыв про парализованные ноги, слезла с кровати и побежала посмотреть, кто же так страшно стонет.
В большой комнате на кровати, закрыв глаза и прижав к животу руку, лежал, свернувшись в калачик, Ваня Сысоев. Одеяло было откинуто, и она увидела под его рукой на белой рубашке большое красное пятно, которое медленно продолжало увеличиваться. Любочка поняла, что там у него рана.
Это было так страшно, что она громко заревела. На ее крик прибежала ночная нянечка. Как потом выяснилось, старшие ребята, которых грозили за плохое поведение отправить в колонию, заставляли Ваньку, который был племянником Марии Сергеевны, вытащить у нее деньги. Они знали, что она в этот день получила получку. Ванька отказался, и его ударили ножом в живот.
Утром Ваню на подводе увезли в соседнее село, где была больница. Ранение оказалось тяжелым, и через несколько дней он умер.
Его похоронили на старом деревенском кладбище. Оно было таким старым, что еще попадались могилы, умерших от ран солдат войны 1812 года. Толстые в несколько обхватов стволы старых берёз с потрескавшейся корой навевали мысли о вечности.  Малышей не взяли на похороны, и только Любочка увязалась за старшей сестрой и та крепко держала её за руку, не отпуская от себя.
Люба на всю жизнь запомнила это страшное открытие, что когда-нибудь и она умрёт. Её напугала глубокая яма с высившейся рядом вывороченной грудой земли. На дне ямы скопилась вода, и гроб с плеском опустили в неё.
Местных жителей на похоронах не было. Только воспитатели с группой ребят, да пара подсобных рабочих с лопатами, нанятых вырыть могилу. Ребята  цепочкой прошли мимо могилы, бросая на гроб пригоршни земли. Когда закончился ритуал прощания, мужчины ловко заработали лопатами.
Поправив выросший холмик сырой земли, один из мужчин похлопал по стволу столетней берёзы, счищая налипшие комья. Потревоженная стуком выпала из глубокого дупла черная летучая мышь и спланировала на ветки соседнего дерева.
На всю жизнь в сознании Любочки осталось воспоминание о когтистых лапах и раздутых парашютном крыльях отвратительной твари, которая стала в её сознании символом смерти.
Сразу позабыв о трагичности момента, мальчишки кинулись ловить летучую мышь. И она, полуслепая, беспомощная при дневном свете, оказалась их лёгкой добычей. Пришелица из потустороннего мира мелко дрожала и царапалась, пытаясь вырваться. Сжалившись на несчастной тварью, один из землекопов, отобрал у ребят летучую мышь и посадил на ствол дерева. Цепляясь когтистыми лапами, она проворно забралась в дупло.
Возвращаясь, домой мальчишки, возбуждённо обсуждали план поимки летучей твари. Они не сомневались, что никуда она не денется из дупла. А маленькая Любочка смотрела на них снизу вверх и пыталась понять, почему они так быстро забыли о Ваньке. Мышь ей было жалко, но ещё больше – до слёз  – жалела она погибшего мальчика.
Виновников Ваниной смерти отправили в колонию, и среди них был тот, который так напугал Любочку. Только став взрослой, она поняла, какая ей тогда грозила опасность. Ей просто повезло, что мальчишка был еще слишком неопытен, чтобы сделать это всерьез.