Что там впереди?

      Старенький разбитый автобус, ПАЗ, набитый до отказа людьми, узлами, фанерными и фибергласовыми чемоданами, тяжело взял с места и, оставляя за собой шлейф пыли, покатил мимо поселковой больницы. Прижавшись лицом к оконному стеклу, я смотрел на стоявших в толпе провожающих мать с отцом, на их поникшие фигурки, на тоскливые бледные лица, которые были едва различимы в толпе провожающих, махал рукой и что-то кричал, хотя знал: мой голос, заглушаемый множеством других, им не услышать. И всё же я кричал и смотрел в окно, пока поднятая автобусом пыл не поглотила их…
      Когда перед отъездом я в последний раз сидел с ними за столом перед дальней дорогой, я увидел как повлажнели прекрасные глаза матери, а на посеревшее лицо отца легла тень грусти, невыразимое чувство жалости вдруг охватило меня, сжало щемящей болью сердце и перехватило горло и, боясь расплакаться, я глупо спросил:
     – Вы довольны, что я уезжаю?
      – Не надо об этом, – ответил отец, – мы так с матерью решили, а ты поезжай, используй выпавшую тебе возможность вырваться из этой грязи. И если тебе удастся пробиться в лучшую жизнь, мы будем за тебя рады. Знай об этом!
      И вот их скрыл от меня шлейф серой пыли. Еще совсем недавно я стоял перед ними, и мы молчали. Все что нужно было сказать, было сказано накануне, и теперь только и оставалось, торопливо расцеловаться, подняться в автобус и уехать от них, ибо всё было решено, и это принесло такое большое облегчение, что все остальные чувства враз отступили на задний план. Я взял обшарпанный чемодан, с которым отец после тринадцати лет сталинских лагерей вернулся в семью, поднялся в автобус и сел на занятое для меня моими одоклассниками место у окна. Автобус, набирая скорость, покатил по ухабистой дороге в сторону райцентра Смоленское. Она поднималась к увалу перед Смоленским. И по мере удаления всё мельче становились дома Кировского, и вскоре они спрятались в густой зелени садов, слившихся в одно целое. И глядя на удалявшиеся дома Кировского, я впервые почувствовал, что расстаюсь, быть может, навсегда с чем-то очень дорогим, определяемым ёмким словом – юность. Я покидал её на стареньком автобусе, нехотя плетущимся по дороге, много раз преодолённой мною и на телеге, и на санях, и  пешком.
      Я сидел окоченело у окна, хотя был жаркий солнечный день и в автобусе было душно, смотрел в окно на проплывавшие мимо дома посёлка, в котором я, кажется, знал каждую улицу, тропинку, каждого его обитателя от мала и до велика по имени и отчеству, попадавшиеся по пути поля, перелески, маленькие, затерянные деревеньки. С той поры, когда я узнал, что мне, как немцу, позволено уехать отсюда, чтобы продолжить учебу или, на худой конец, сменить место жительства, всё окружавшее меня становилось для меня с каждым днём всё более чужим.  Дорога и вместе с нею прошлое и настоящее убегали назад и терялись вдали...
      Незаметно, миновав стремительные Катунь и Бию, автобус пересёк знойный Бийск, до мельчайших подробностей похожий на другие, рассыпанные в Богом забытых глухих местах вдоль Великой Сибирской магистрали провинциальные городки, и остановился на привокзальной площади. До отхода поезда «Бийск – Томск» оставалось порядочно времени. Несносный полуденный зной не располагал к бесцельному блужданию по городу и после недолгих колебаний мы пристроились в пристанционном скверике. Мы – это Рая Тарасова, Валя Попов, Миша Филатов и я, покинувшие Кировский в поисках птицы-счастья. Возвращаясь памятью в далёкий сентябрь 1941 года, когда сквер был забит несчастными депортированными немцами, я обошел его и мне показалось: ничто не изменилось в нём. Всё те же клумбы с чахлой резедой, та же грудастая пловчиха с веслом на могучем плече, и тот футболист, так и не скинувший с ноги мяча. И всё же, что-то изменилось здесь, чего-то явно не хватало. Напрягая память, я раз-за-разом обходил сквер, силясь вспомнить о недостающей детали, пока не набрёл на облезлый заросший сорняками пьедестал с двумя торчавшими над ним ржавыми крепежными болтами. И, глядя на запущенный пьедестал, я тот час же вспомнил его тогдашнего обладателя, высокого бронзового болвана с суровым кавказским лицом, в надутой ветром шинели и рукою, засунутой за её лацкан. Повеявшие продувные ветры перемен не миновали и алтайскую глубинку и бесцеремонно смели со своих пьедесталов «Вождя всех народов» и многочисленных его сатрапов. И, наверно, хранились они еще долго в сухих укромных местах, заботливо уложенные на мягких подстилках или расставленные по ранжиру предусмотрительными подельниками, еще не верившими в случившееся и еще надеявшихся, что недалёк тот час, когда можно будет извлечь из тайников на божий свет запылённых ублюдочных божков, установить на предусмотрительно оставленных пьедесталах и заболтить намертво гайками. Велика еще была в них тоска по прошлому, как не менее велика была надежда вернуть его. Но открывшаяся ужасающая правда о содеянном ими в купе с Вождём, и миллионный поток безвинно осужденных людей, хлынувший из распахнувшихся ворот концентрационных лагерей и тюрем, окончательно развеяли эту надежду. Порадовавшись этому, я вернулся к своим товарищам, чтобы, дождавшись поезда, взять приступом общий вагон и покатить навстречу неизведанному, как перекати поле, сорванное и уносимое ветром.
      Свисток дежурного по вокзалу, пронесшийся над перроном, положил конец ожиданию; поезд, лязгнув сцепками, тронулся. Колёса, набирая обороты, застучали на стыках рельсов свою бесконечную, однообразную песню «трата-та-та… трата-та-та…», и поезд поплыл, слегка покачиваясь. Вместе с ним уплывало прошлое. Я вышел в задний тамбур, встал у окна. Вагон был последним и хорошо были видны проплывающие мимо здание вокзала, пристанционные строения,  пакгаузы,  рельсы, убегавшие назад и терявшиеся вдали.
       Поезд проскочил через разъезд, где перед шлагбаумом скопились повозки с грузами, протарахтел по короткому мосту и, выйдя на прямую, понесся вперёд, издавая изредка пронзительные гудки и оставляя за собой шлейф дыма.
      Пробираясь по узкому проходу, я вернулся в свой отсек и, заняв место среди моих товарищей, с которыми мне предстояло вскоре расстаться, осмотрелся. Напротив меня, у окна сидела светловолосая голубоглазая девушка; у бокового окна за поднятым столиком – прыщавый подросток и миловидная женщина средних лет. Остальные места занимали мои товарищи. Было тихо. Мы мысленно прощались друг с другом. Мои друзья сходили в Алтайке, чтобы пересесть на пригородный поезд до Барнаула, мне же предстояло добираться до Томска.                  
      В купе было тихо, только колёса, пожирая расстояние, однотонно отбивали свой ритм «так-так-так-так… так-так-так-так…». Неожиданно в это однообразие просочились другие звуки. Кто-то тихо наигрывал на баяне полузабытую мелодию. Она звучала как эхо из далёкого прошлого. По вагону шел мальчишка-поводырь с шапкой в протянутых вперёд руках; след в след за ним – слепой и тихо наигрывал на баяне, Эта картина живо напомнила мне аналогичные из моего детства. После войны немало мнимых и настоящих музыкантов-слепцов ходило по городам и весям, добывая себе нелёгкий хлеб. Потом – в начале пятидесятых годов – они вдруг, как по мановению волшебной руки, исчезли отовсюду, и вот такая встреча с прошлым. Поравнявшись с нашим отсеком, поводырь – им оказался мальчишка лет семи – остановился, и тот час же слепой запел:
 
                                       Гудки тревожно загудели,
                                       Народ валит сплошной толпой,
                                       А молодого командира
                                       Несут с пробитой головой.
 
                                       …Прощай, прощай моя невеста,
                                       Прощай товарищ дорогой,
                                       Я к вам уж больше не вернуся,
                                       Лежу с пробитой головой.
                                       Я к вам уж бо-ольше-е не верну-уся,
                                       Лежу с пробитой головой.
 
      Он пел с чувством, сочным волнующим баритоном и, казалось, – он пел о себе, о своей судьбе. И, хотя, мне приходилось эту песню слышать не однажды во многих других вариациях,  она почему-то меня снова взволновала своей бесхитростностью и задушевностью. Порывшись в карманах брюк, я положил в шапку поводыря всё, что там оказалось. Когда они удалились в конец вагона, сидевшая с подростком женщина, сказала, обращаясь ко мне: «Напрасно ты дал денег! Он всё равно их пропьет». Наверно, она имела ввиду слепого.
      Я ничего не ответил. Подавать просящим меня научили жизнь и моя семья. Однажды, когда кто-то по такому же случаю сделал замечание моей матери, она строго сказала: «А ты не думай об этом. Делиться с нуждающимися велит нам Бог, а на что они употребят наши дары – не наше дело».
      Мои друзья сошли с поезда на станции «Алтайская». Я помог им вынести из вагона вещи, попрощался с каждым, поднялся в вагон, стоял в тамбуре и смотрел на проплывающие мимо пристанционные строения, на удаляющийся перрон и становящиеся все меньше фигурки моих друзей. «Будьте счастливыми, – пожелал я им мысленно и подумал. – Теперь всё кончено. Теперь ничто уж не осталось со мною от прошлого». Уже на протяжении длительного времени я научился мириться с потерями иллюзий, дорогих мне людей и расставаться с голубыми мечтами юности. Меня безвозвратно покинули бабушка, дядя Андрей, Толик Викторов, ушли Витя Кох, Галя Шульман, и вот теперь остальные…
      Я вернулся в вагон, прошел в свой отсек. Теперь здесь появились новые пассажиры: молодая пара, по-видимому муж с женой, они, как влюблённые, сидели на противоположной от меня нижней полке, держались за руки и молчали; пожилые мужчина и женщина деревенского вида. Она сидела на занятом мною месте у окна, он топтался в проходе, заталкивал на багажную и среднюю полки какие-то узлы и котомки. Я остановился в проходе и ждал, когда он, наконец, закончит, но он не торопился, зачем-то снова и снова снимал котомки, развязывал, что-то рассматривал в них, завязывал и снова рассовывал по полкам.
      – Скоро ты там? – подала голос женщина у окна. – Видишь, человеку надо пройти.
      – Потерпит! – буркнул раздраженно мужик. – Пусть садится с краю, здесь свободно.
      – Вообще-то моё место у окна, – как можно миролюбивее сказал я. – Я выходил проводить друзей и оставил на этом месте кепку.
      – Там твоя кепка, – он небрежно мотнул головою в сторону женщины у окна.
      Я посмотрел в ту сторону. Кепка висела на крючке над её головой, а у ног, в проходе, стоял мой чемодан, поставленный мною ранее под сидение в багажный ящик. 
      – В чем дело? – обратился я к женщине и указал на чемодан.
      – Спроси у него, – она кивнула головой на мужа.
     Меня начинала раздражать их бесцеремонность и я твердо сказал ей:
      – Поднимитесь, пожалуйста, я хочу поставить в багажный ящик мой чемодан и занять своё место.
      Она не шелохнулась, только смотрела на мужа и чего-то ждала. Он перестал ворочать свои узлы, обернулся ко мне:
      – Там занято! Там сумки с продуктами.
      – Я говорила ему, что это место занято, – вмешалась в разговор синеглазая светловолоса девушка, – но он никого не слушает. Она заинтересованно смотрела на меня, как будто ожидала от меня действий.
      Я снова попросил женщину подняться и освободить моё место. В принципе, мне было наплевать на то, где будет стоять чемодан и где я буду сидеть, но наглое, как мне показалось, поведение этой пары вывело меня из себя, и я решил стоять до конца, чтобы отстоять свои права. Она медленно поднялась и стала протискиваться из-за столика в проход. Ей давалось это с трудом, мешал чемодан.
      – Переставь его отсюда, – зло сказала она мужу.
      – Сиди и не дергайся! – Он медленно повернулся ко мне, смотрел со злобой, его розовые лоб и щеки стали покрываться белыми пятнами. – Тебе не всё равно, где сидеть, и где будет стоять твой паршивый чемодан?
      – Может быть и всё равно, но мне не нравится, когда решают за меня, не спросив моего согласия. Я первым занял это место и требую его освободить. Иначе я обращусь к проводнику.   
      Он сделал попытку отодвинуть меня, чтобы дотянуться до чемодана, но я стоял, положив руки на средние полки, и не давал ему этого сделать. Я боролся за своё достоинство и не хотел уступать. Тогда он протиснулся мимо меня, уцепился за чемодан и потянул к себе. Узкое пространство прохода затрудняло это сделать, но он не отступался, тянул к себе чемодан.
      Теперь я рассмотрел его внимательно. Он был несколько ниже меня ростом, неширок в плечах, и каким-то внутренним чутьём я понял, что легко справлюсь с ним.
      – Послушай, дядя! – я перехватил его руку за запястье и крепко сжал его. – Оставь в покое мой чемодан! Иначе…           
      – Не связывайся с ним, – подал голос, сидевший с  женой, молодой мужчина. – Этот мудак давно нарывается на неприятности. Придётся его утихомирить. Он стал подниматься, но жена крепко удерживала его руку и не отпускала: «Оставь его, Митя. Ну, пожалуйста…». 
      – Что здесь происходит? – прогремело за нашими спинами, и все обернулись. Перед нами стоял могучего телосложения контролёр с компостером в руке. Некоторое время он смотрел пристально серыми холодными глазами на происходящее, потом прогудел своим гулким низким голосом, как будто имел дело с жалкой кучкой «зайцев»:
      – Билеты! Предъявите билеты! – с таким же успехом он мог сказать. – Руки вверх!
      Я посмотрел на него, как на спасителя, некоторые с удивлением, другие с опаской и стали суетливо рыться в карманах одежд, дамских сумочках, чемоданах в поиске проездных билетов. Иные их не находили и всё больше впадали в панику. Особенно суетился мой недавний противник; он лихорадочно ощупывал карманы брюк, пиджака, узлы, ища билеты. Потом прекратил это занятие, постоял в растерянности некоторое время, протиснулся к столику. Билеты, придавленные сверху баночкой с малосольными огурцами, лежали на столике, и он с облегчениием протянул их контролёру. 
      – Вы сели не в свой вагон. Ваш вагон предыдущий, – прогудел контролёр, пробил билет компостером и, возвращая его владельцу, добавил. – Перебирайтесь в свой вагон и не мешайте людям.
      Я вышел в проход и ждал, когда они соберут свои вещи и освободят места. Это продолжалось довольно долго: он снимал с полок многочисленные узлы и котомки, пересчитывал их, проверил несколько раз багажный ящик, пространства под столиком и нижними полками. Когда они уходили, он что-то недовольно бормотал, а жена, идя следом, сердито выговаривала: «Всегда ты так, не разберешься что да как, насолишь людям, а потом красней за тебя».
      – Вот куркуль, – сказал им вослед молодой мужчина, – с таким не состаришься.
      Я устроился на своё место напротив светловолосой девушки и чтобы скрыть свою возбуждённость от недавней стычки, стал смотреть в окно, где мелькали проносившиеся мимо столбы, сплошная тайга и редкие, залитые солнцем, прогалины. И светловолосая  смотрела в окно и изредка  посматривала  изучающее на меня своими синими глазами.                                   
      – Те что сошли в Алтайке, твои друзья? – спросила она неожиданно совсем просто, как будто мы только что отъехали от станции.
      – Да, – сказал я механически и подумал. – Когда это было? Мне показалось, что с того момента, когда я покинул дом, сел в поезд в Бийске, расстался с друзьями в Алтайке прошла целая вечность, и поезд, миновав бесчисленные станции, мчится всё дальше от прошлого. Мои родители, мои друзья, моя юность, они остались далеко позади, и, возможно, я никогда их больше не увижу. Их нет со мной, они далеко в прошлом.  Совсем  далеко… Простите меня, я не хочу думать о прошлом. Совсем не хочу.
      – Ты едешь в Томск? – спросила она.
      – Почему ты так думаешь?
      – Я случайно услышала это из разговора твоих друзей. Не подумай, что я подслушивала. Просто я поняла, что вы окончили школу и вот твои товарищи едут поступать в институты. Вот я и подумала, что и ты едешь для этого в Томск.
      Я кивнул головой.
      – Как тебя зовут?
      – Даша. А тебя?
      – Лёва, – я невольно смутился, порозовел. – Не совсем так.       Вообще-то моё полное имя Леопольд, а так-то все Лёвой зовут.
      – Я буду тебя звать Лео. Так зовут моего любимого писателя Фейхтвангера. Лео Фейхтвангер. Это имя тебе о чем-то говорит?
      – Да. Я кое-что из его вещей читал. Но не очень много. А ты тоже едешь учиться?
      – Да. И тоже в Томск, только в медицинский.
      – Что так? Ведь в Новосибирске тоже есть медицинский, к тому же он ближе к дому. 
      – В Томске живут мои дядя с тётей, сестрёнки.
      Она всё больше нравилась мне. Как хорошо было бы, если бы у неё не было никакой родни в Томске. Тогда мы могли бы встречаться, водить дружбу. Как хорошо иметь друзей, с которым можно обратиться за советом, пообщаться, наконец.  Но она будет жить в семье, где все её любят и ей не будет скучно.          
      – Когда мы приедем в Томск, мы сможем встретиться? – спросил я.
      – Если ты хочешь, – она пристально посмотрела на меня, и лёгкая улыбка, как тень, порхнула по её лицу.
     Мне стало неловко и я отвёл взгляд.
     – Прости, что набиваюсь тебе, но я мог бы по прибытии в Томск помочь вынести вещи и доставить их, куда нужно. Всё-таки я мужчина.
      – Это очень мило с твоей стороны. Но в Томске меня встретят дядя с тётей. Они всё сделают, как надо.
      Я пожал плечами, отвернулся и стал смотреть в окно. Как жаль, что я не смогу проводить её. Я уже страстно желал, чтобы у неё не было никаких тёти и дяди, и чтобы никто не встречал её. Тогда мы могли бы вместе добраться до её приёмной комиссии, подать документы, получить направление в общежитие и мы могли бы быть вместе. Я уже не думал о своей мечте поступить в политехнический институт на геологоразведочный факультет, чтобы стать геологом, о чем я столько мечтал. Как странно, что, не переболев еще расставание с домом, с родными, друзьями и своей мечтой, я могу довериться чужой, совсем незнакомой мне девушке, что во мне возникло желание довериться ей и быть с нею рядом. Я вдруг понял, что боюсь потерять её в новой обстановке, в новом, совсем незнакомом мне, большом городе. И я почувствовал, что должен осмыслить происходящее со мною, поднялся, выбрался из-за столика, и прежде чем она смогла что-то сказать, направился в тамбур. В проходе вагона было тесно от чемоданов и узлов, что затрудняло продвижение, но я стал протискиваться в тамбур. Поезд мчался с большой скоростью, вагон мотало из стороны в сторону, и вместе с ним мотало и меня, так как было не за что ухватиться. В маленьком закутке перед туалетом скопилось так много пассажиров, что можно было подумать, как будто все они разом вознамерились пойти в туалет, и я направился в соседний вагон, где, как мне показалось, народу было меньше и стал ждать.
      Рядом со мною оказался тот самый  прыщавый  подросток из моего вагона. До этого он изредка плевал в наполовину опущенное окно. Заметив, что я удивлённо смотрю на него, он повернулся ко мне и предложил:
      – Попробуй, – и отступил в сторону.
      – Спасибо, нет. Почему ты плюёшь в окно?
      – Может быть плевок влетит в другое окно, и никто не догадается откуда он. Здорово, правда?!
      – Не нахожу, – ответил я и подумал: «Странный какой-то тип».
      – Не находишь?! – в его голосе послышалось раздражение, он снова собрал слюну и харкнул в окно. Он делал  это  мне назло, и я понял: я чем-то не пришелся ему, или он давил таким образом своё дурное настроение.
      Так или иначе, вступать с ним в общение в мои намерения не входило и я промолчал. Он снова харкнул в окно, посмотрел на меня в упор, в его глазах заметались злые искры. Моё же терпение иссякло. Я схватил его за плечи, крепко стиснул и сказал:
      – Если ты сейчас же не прекратишь, я просуну тебя в окно и отпущу. Посмотрим: влетишь ли ты в другое окно?  А теперь, – мотай отсюда! 
      Он повернул ко мне лицо, теперь он смотрел на меня широко раскрытыми глазами, в них был страх. Он юрко прошмыгнул мимо меня, метнулся в тамбур, и я услышал, как там громко стукнула захлопнувшаяся дверь. Почти в это же миг освободился и туалет. Из него вышла пышная женщина; она прошуршала мимо меня шелковым, расписанным драконами, китайским халатом, высоко держа голову и оставляя за собой шлейф духов. Я быстро вошел в туалет, задвинул запор замка, опустил крышку унитаза, сел на неё, снял пуловер и рубашку и, наконец-то, добрался до майки. Расстегнуть булавку, не снимая майки, стоило мне немалых усилий, но в конце концов я справился с этим, вытащил уложенные матерью в нагрудный карман под майкой деньги и пересчитал их. Их было ровно столько, сколько положила в потайной карман моя мать. Я похрустел ими, переложил сотенную купюру – этих денег, по моим подсчетам, должно было хватить на время экзаменов – в нагрудный карман рубашки, остальные вернул обратно в карман под майкой и застегнул булавкой. Когда операция с раздеванием и одеванием была закончена, я снова сел на стульчак.
      Было тихо. Здесь, в этом уединении, я вдруг почувствовал свою окончательную оторванность от всего привычного: от дома, родителей, друзей и свою беспомощность. Вместе с пролетавшими мимо окон столбами улетала в безвозвратное прошлое и моя жизнь. Собственно, так было предназначено, и это я чувствовал. Все, кого я любил, уходили от меня, или я сам уходил от них. Даже моя мать и мой отец. Я задержал при этом дыхании. Я никогда уже не вернусь обратно…
      Кто-то попытался открыть дверь. Я поднялся, вышел и направился в свой вагон. Там уже притушили верхний свет, пассажиры устраивались на ночлег. Прыщавый подросток лежал теперь на средней боковой полке. Увидев меня, он повернулся лицом к стенке и затих. Устроились на своих полках и другие пассажиры, только соседка моя сидела, забившись в угол и закрыв глаза. Я осторожно протиснулся на своё место и посмотрел на неё. Её тёмные ресницы прикрывали глаза и в сумерках они стали почти черными. Она показалась мне чрезвычайно красивой, но я отвёл взгляд и стал смотреть в окно.
      За окном замелькали огни, поплыли мимо дома и улицы. Поезд въезжал в большой город.
      – Новосибирск! – промолвил сидевшая рядом с Дашей молодая женщина. – Скоро вокзал.
      – Вижу, – отозвался ее супруг. – Пора собираться. Они забрали свои вещи и направились к выходу в тамбур. Следом за ними потянулись и другие пассажиры. Среди них было много ребят и девушек моего возраста, и я подумал, что они приехали в этот город чтобы учиться дальше. Наверное многие съедутся в этот город, чтобы попытать счастье, и я подумал о Даше, почему она всё таки выбрала Томск. Я поднялся, пересел к ней и дотронулся до её руки.
      – Ты едешь в Томск только потому, что там живет твой дядя. Ты всегда будешь жить в его семье, – спросил я.
      – Не только. Там учились мои родители. А у дяди я останов-люсь только на время вступительных экзаменов. Потом… – она задумалась, повернула ко мне лицо, посмотрела как-то грустно.– Не будем загадывать, что будет потом.
      – Ты об экзаменах? Ты обязательно их выдержишь, я это точно знаю, и будешь учиться. Но прежде чем ты уедешь со своим дядей не скажешь ли мне, как тебя найти. Мне не хочется терять тебя из виду.
      – Не знаю, – она смутилась, пожала плечами, – удобно ли это… – Потом посмотрела внимательно и спросила, – ты действительно этого хочешь?
      – Да.
      – У тебя никого нет в этом городе?
      – Нет.
      Она задумалась:
      – Если я поступлю, я тоже переберусь в общежитие. Но я дам тебе их адрес, и ты сможешь меня разыскать. Если, конечно, захочешь? Там, куда ты поступаешь, много хорошеньких девушек.
      «Нет, этого никогда не будет, – подумал я. – Она щадит меня и наивно обманывает. У неё наверняка есть парень. Она слишком хороша собою, чтобы не иметь парня. Все меня обманывали и уходили от меня». Я затаил при этой мысли дыхание и взглянул на неё:                                       
      – Мы никогда не встретимся, Даша, – сказал я. – Потому что завтра утром ты уйдёшь от меня к своим родным и забудешь. Но это ничего не значит, я привык, что от меня уходят те, кто мне нравится. Вот и ты уйдёшь…
      –  Зачем же так? – она как-то тревожно посмотрела на меня. – Конечно же мы снова встретимся…
      Вагон засыпал. Пристроив под голову что-то из своих вещей, устроилась на ночлег и Даша.
      Я пересел на своё место, забился в угол и стал смотреть в окно. Там было темно. Поезд, рассекая ночную мглу, уносил меня в будущее…

1998 – 2012
Казань – Виттшток - Берлин