Лермонтовская строка в Александровском саду

   Это был самый счастливый год моей жизни.

   Весь год, каждый день – сплошное счастье.

   Я отталкивалась ногой от улетающего Земного шара и думала,оглядываясь, куда поставить ногу, когда он опять ко мне приблизится.

   Десятый, выпускной класс, мне шестнадцать лет. После нашей французской школы, с ярко выраженным гуманитарным направлением, где литература, русский и французский языки  были главными предметами, поступление в Институт иностранных языков подразумевалось. Были варианты: романо-германский факультет, русское отделение в МГУ, Институт восточных языков. В «технические» вузы, где нужны были хорошие знания математики, физики – поступали гораздо реже.

   Я мечтала стать писателем, поступить хотела на факультет журналистики.     О Литературном  институте  и мечтать не могла – кто же поступает в такой институт в семнадцать  лет?   В сентябре поехали мы с моей подругой  Ольгой «на разведку» в МГУ. Надо уже было как-то готовиться, узнать, может  быть,  курсы какие-нибудь можно посещать, да и вообще интересно. Главное – я знала, чем буду заниматься в жизни. Писать я буду, вот что. Самое естественное для меня состояние, только дай волю. В классе меня так и называли – «Валька - Лев Толстой».

    О  русском отделении  филфака я и думать  не  смела. Да, для меня это было бы идеально, но ведь  там учатся только небожители, это понятно. Перед глазами была наша гениальная учительница литературы – Эмма Дмитриевна Шитова, моя духовная мать, уникальная личность невероятного масштаба. Однажды она как-то вопросительно взглянула на меня и сказала: «Ну, ты, конечно, идёшь на русское отделение?»  На мгновение передо мной предстала картинка: Майя Плисецкая спрашивает у ученицы–танцовщицы: «Ну, ты, конечно, идёшь в Большой театр?»
Я ответила: «Нет, я боюсь, я не посмею…» Зная Эмму Дмитриевну, нужно было стать либо такой, как она, либо вообще пойти по другому пути. Так я рассуждала в тот момент моей жизни, идеалистка  и максималистка. Либо стать учителем –словесником уровнем не ниже, либо вообще не быть таковым. Ученик Моцарта не может мечтать стать композитором.  На худой конец, пусть будет факультет журналистики. Правда, не лучший вариант. Журналисты – люди, которые мешают серьёзным профессионалам жить и работать. Как слепни на спине у вола. Для меня такой вариант сценария судьбы был исключён. Но не в Литературный же институт поступать? Во-первых, не тот возраст. Во-вторых, со свиным-то рылом, да в калашный ряд.
 Здание  факультета журналистики находилось на Манежной площади. Там как раз  второй год как была открыта Школа юного журналиста. Приняли  меня в эту школу сразу, после небольшого и вполне романтического собеседования. Разговаривали  со мной Илья Суслов, сын какого-то опального Генерального прокурора - диссидента, «человек - луноход» (его так прозвали из-за его болезни – следствия ДЦП), поразительно умный и образованный парень, с сильно затруднённой речью, но такой, что жалко было слово его пропустить,  не услышать, и  журналист  в то время никому не известной газетки «Московский  комсомолец» Юрий Щекочихин. Вот он-то очень горячо меня принял, очень как-то похвалил.  Приятно удивился, по его словам, что я верила абсолютно, что то, что я хочу написать, будет интересно.
  О себе мы были тогда чрезвычайно низкого  мнения.  Нас так воспитывали. Конечно, я мечтала о Литературном институте. Но ведь перед глазами всегда были примеры. Марина Цветаева, Анна Ахматова, Лариса Рейснер…
  Потому–то я в сторону здания на Тверском бульваре боялась даже голову повернуть. Инспекция, в которой работала моя мама, находилась как раз напротив этого  «Герценовского  Дома», я часто восхищённо и завистливо  смотрела на ограду института и отводила глаза в сторону. Нет,думать было невозможно, даже признаться в такой мечте мне казалось верхом бесстыдства и наглости.

   Занятия в Школе журналистики начались, мне нужно было ездить в Университет  три раза  в неделю и это было просто счастьем. Я бы вообще только там и находилась с утра и до вечера, каждый день. Ротонда, в которой находилась большая аудитория, выходящая окнами на перекрёсток у Манежа, «Коммунистическая аудитория», такая необыкновенная, выстроенная круглым высоким амфитеатром, которую я воспринимала как храм, сам факультет - казались мне вратами рая.
  Особая атмосфера, запах  этих старинных  помещений, умные, кажущиеся особенными, лица студентов и преподавателей,  называющих друг друга по имени, по одному взгляду  определяющих  состояние души друг друга - вот тот мир, в котором я бы хотела находиться и жить,  среди таких людей, даже именно в этих стенах.

   Дух древней Москвы витал в здании Университета так явственно, так властно, что все невольно разговаривали негромко и настрой был соответствующим. Казалось, что каждое слово, каждая фраза звучит и отдаётся эхом в глубину времени, что всё слышно, всё запоминается.
  Кем? В то время я не задумывалась, но ощущала это очень остро.

    Это был особый мир.

    Впереди была вся жизнь. Какие-то её стороны уже определились. Например, любовь. Её не будет точно, уже понятно. Моя безответная любовь к  мальчишке, старше меня на один класс, из первого выпуска нашей школы,  таковой и останется. Он – будущий гениальный учёный-физик, а я-то кто? Это нормально. Любовь может быть только одна. Или он, или никто вообще.  Значит, я буду заниматься другими делами. Буду писать книжки. Бывают же такие судьбы. Не я первая, не я последняя.

   Прошедшей весной, в девятом классе, на день рождения к Ольге пришёл сын подруги её мамы. Это был очень красивый, яркий парень, наш ровесник. Ольга  жила на Садовом кольце, в двух шагах от Лермонтовской площади, от станции метро Лермонтовская. Сегодня ей уже давно вернули первоначальное название – Красные ворота.  Через площадь  -  памятник Лермонтову, любимейший, мы часто проводили там время с подругами в крошечном скверике напротив. Мальчишку звали Миша  и в первую минуту его фигура напомнила мне силуэт поэта в камне.  У него было такое же имя  и тёмно-карие глаза у него были точно, как у Лермонтова, как  представлялось мне в воображении. Смугловатый румянец, тяжеловато-пристальный, немного даже слишком внимательный взгляд, чёрные, волнистые, густые волосы, тонкая пушистая шёлковая ниточка намечающихся усиков, деликатная манера поведения, лёгкая картавость. Ольга жила в огромной коммунальной квартире  с пятью соседями, точной иллюстрацией  «Вороньей слободки». За окнами был душный московский май и вся жизнь впереди.
Мы немного потанцевали  под мягкую голубую пластинку Синатры в узком пенале  ольгиной комнаты, вот и весь день рождения. В тот навсегда запомнившийся вечер, наполненный  пряным запахом цветения сирени и бензина Садового кольца,  я поймала на себе  тяжеловатый взгляд  Мишки, "похожего на Лермонтова", и радостно-изумлённо осознала, что всё, парень «попал»…

    Но мне-то что? У меня своя безответная любовь, свои планы на жизнь и я не собираюсь заниматься ерундой. Сколько их ещё будет в моей жизни, этих воздыхателей - так и буду я каждый раз "отвлекаться от учёбы"? Так меня настраивала мама, так я себя и вела...

    Но Мишка проявил   настойчивость  и в  итоге я согласилась, чтобы он, заходя за мной после последнего урока, провожал меня до дома, садясь вместе со мной в трамвай. Для этого бедняге нужно было бежать со Сретенки, где он жил и учился в школе, подстеречь, когда я буду выходить вместе со всеми из здания, как бы невзначай подойти ко мне и дальше мы уже шли вместе.

    Вот и в Школу журналистики он тоже вызвался меня провожать. Не только провожать, но и встречать после занятий. Мне это было странно как-то. Зачем после занятий-то встречать? Всё-таки поздно уже было. Ему ведь тоже  какие-никакие уроки надо было делать. Но ему так хотелось  и  я его  жалела.

    Но вот чего я никак  понять не могла – это то, что он отказывался находиться вместе со мной на занятиях. Эти занятия, лекции, обсуждения творческих работ -  какими же  они были интересными, сколько нового я узнавала там каждый раз! А он, вместо того, чтобы хотя бы находиться в тепле, предпочитал сидеть на лавочке почти три часа, превращая свой «лермонтовский силуэт» в снежную скульптуру... В этом я находила признаки ограниченного ума.
    Выходя во двор Университета в десятом часу вечера, я обнаруживала на лавочке  у чугунной калитки счастливого  улыбающегося Мишку,  всего в снегу, с ног до головы. Мы садились в автобус, потом пересаживались на трамвай, расставались у подъезда моего дома и он уезжал по ночном городу к себе на Сретенку.

     Однажды, после почти часового мучительного разговора с недомолвками, полунамёками, цитированием  стихов и песен, он признался, что... хочет меня поцеловать.
     Не сейчас. Не сегодня. Когда-нибудь.
Я растерялась. Зачем? Что за ерунда? Мы ещё дети, между прочим. Я ещё в институт не поступила, да и он тоже. Я хорошо к нему отношусь, но это же не означает, что... И вообще.
На мгновение мне пришла в голову мысль, что на такое я могла бы решиться только с одним человеком в мире. Но… встряхнула головой, отогнав эту обжигающую изнутри мысль. Да…
    «Миш! А сколько тебе лет?»
Мишка смущённо и виновато отвёл глаза, густо покраснел, заиграв желваками... Мне стало его жалко. Как Лермонтова.
    «Шестнадцать».
    «Ну, вот видишь… Не надо, Мишенька! Мы же ещё не такие взрослые. А когда у тебя день рождения? Когда тебе исполняется семнадцать?»
    «Девятого февраля».
У меня  ёкнуло сердце. До этого дня оставалось две недели.
    «Миш! А впереди ещё праздники. Двадцать третье февраля и Восьмое Марта. А у нас будут две четвертные контрольные по химии и тригонометрии. Я ничего не знаю, не представляю даже, когда успею подготовиться. Давай подождём до лета, сам понимаешь, какое сейчас время».

       Мишка как-то странно  посмотрел на меня  и мне стало не по себе. В его глазах  я увидела какую-то непонятную  тоску, страдание…  Опять вспомнился Лермонтов. Я знала, что Лермонтов очень страдал, просто ужасно... Гениальный поэт не очень-то нравился девушкам. Какая нелепость и несправедливость!
      «Хорошо, Миш. Только давай договоримся. Мне нужно подумать, где и как это произойдёт. И только после  контрольной  по химии. А то я до контрольной  сильно нервничаю. Всё-таки химия не шутка. «Химоза» периодически  «выпадает в осадок» от нашей тупости. А мы её любим, она такая чудесная учительница!  После будет легче, знаю точно. Да! Сразу договариваемся, что это будет только один раз. И ты никогда в жизни никому  в мире даже под пытками об этом не расскажешь! Один раз поцелуемся - и всё! Договорились?»
Мишка просиял. Дрогнули чёрные шёлковые брови, белоснежные зубы сверкнули в  ночной темноте, в снежном воздухе, его лицо поразило меня откровенной нежностью…
В голове пронеслось:
«Если бы! Если бы на его месте был…» Но я запретила себе так думать.
      Сценарий поцелуя пришёл ко мне в голову неожиданно, мгновенно, как всегда у меня бывает, когда я решаю какую-то трудную для себя задачу.
В Александровском саду! Под тёмными кирпичными стенами Кремля! В таком родном месте стены помогут мне пережить этот кошмар и стыд первого поцелуя, если уж избежать, как я уже поняла, не удастся. Они, эти стены и эти деревья, мне простят. Не могла же я отказать Мишке, он полгода со мной мучается, встречает- провожает, встречает-провожает и под снегом на лавочке сидит часами. Нет, я так не могу, я же не свинья какая-нибудь неблагодарная.
      Этот вечер настал.  Шестое марта. Занятия закончились поздно, полдесятого. Уже спустилась ночь над Москвой.  Мы вошли в Александровский сад, освещённый лишь кругами света от электрических фонарей.

   Из темноты неба проступили высокие тёмно-оранжевые кирпичные стены Кремля. Я никогда не могу смотреть на них без душевного волнения. В сердце  будто эхом  отдаётся гул  прошлого времени, что-то невыразимо щемящее, родное  молчаливо передаёт мне эстафетную палочку времени, как бы всматривается в меня, в мою душу.
   Ну, вот. Вот я какая. Разрешу сейчас поцеловать себя парню, в которого я не влюблена и замуж за которого я точно не выйду. Ужасно это, конечно. Но ведь  обещано.

   Я побегала по холмикам, борясь с нервной дрожью, примериваясь, у какого дерева лучше встать, чтобы  было не так страшно. Мишка ходил за мной, но его лица не было видно в темноте, только я была освещена светом фонаря. Вот, нашла хорошее местечко. В саду уже никого не было.

   Посмотрела пристально на чёрное небо над Москвой, ничего в этом небе не было. Ни звёзд, ни Луны. Обыкновенная чёрная бездна. Прости меня, Небо! Знаю, какая я нехорошая.

   Мишка шагнул ко мне, я как-то рефлекторно прикрыла глаза рукой, даже не сняв варежку, как будто спряталась сама от себя. Всё. Можно.

   Через секунды всё во мне ухнуло и поплыло…  Вся я изменилась за несколько мгновений. Потрясение, страшное потрясение. Наверное, прыгнувший с парашютом испытывает меньший удар, толчок во всём теле …
Ах, вот оно что! Как! Кто разрешил?! Ты же не предупредил,  как ты будешь целовать?! Надо было хотя бы на словах объяснить! По-другому я себе это представляла! Я не ожидала! Как ты мог?!

   Я оттолкнула его обеими руками так резко и сильно, что он, пятясь,сделав  по инерции несколько шагов, упал в снег, повалившись прямо на спину.
  Испугавшись, я всё-таки оставалась стоять у подножия дерева, не в силах даже пошевелиться от сильнейшего волнения. Я просто не знала, как  мне дальше себя вести. Он встал, сильно смущённый, и подошёл ко мне.
  До чего же он был красивый парень! Какие же чудные у него были глаза! Как он был похож на любимого, немного загадочного, великого поэта в моём, конечно, представлении. Говорить что-либо после такого было уже не нужно, не имело никакого смысла.
В тот вечер он проводил меня до дома, как и обычно, но мы молчали весь путь.
Я притихла, почувствовала, что со следующего дня уже не смогу считать себя нормальной девочкой, после такого-то! Всё. Я поцеловалась с мальчиком. По-взрослому. Ужас. Не должна я была этого допустить. Но я допустила. Теперь надо будет ждать наказания от жизни в каком-нибудь виде.
   О четвёрке за контрольную по тригонометрии и мечтать забыть. За такое будет точно двойка. А как подругам в глаза смотреть? Как выходить отвечать к доске перед всем классом? Шутка сказать! Все же сразу почувствуют! Вот и подумай, как дальше жить.
   До последнего звонка, до окончания школы  оставалось каких-то два месяца. Но каких! Как каждый час, каждая минута были наполнены пульсирующим биением бытия, упоением счастья взросления, вхождения в большой мир будущего!

   Наш поцелуй не стал единственным, как я запланировала, но с Мишкой  мы  расстались. Не смогла  я простить ему отсутствия  «внутреннего единства», не проявленного ярко интереса к моим занятиям на факультете журналистики. Да и это же не была та самая  Большая Любовь с моей стороны. Моя любовь была единственной на всю жизнь, хотя и безответной. Какая уж досталась. Какое это имеет значение.

  Но и мои сценарии жизни далеко не все осуществились.

  Если бы я встретила  когда - нибудь  Михаила Лермонтова и рассказала ему эту историю, он бы меня понял. И улыбнулся бы точно. Своей обезоруживающей улыбкой.