Неслухи

   


   Погоня отстала еще в лесистой излучине Дона, и теперь всадники пустили коней шагом.Юноша проверил переметные сумы — не ослабла ли перевязь — и рассмеялся: — Ищи ветра в поле, боярин Апраскин! А мы подадимся теперь к старцу Кондею за благословением. Наказали мне угличские староверы передать ему об их молитвах о затворнике, да спросить, не нужна ли ему от запорожцев помощь хлебом ли, ладаном... Вон, за той просекой тропка потянется в глубь леса. Жаль, что деревья еще не распустились, лихой человек может различить этот путь. Ну, да Бог не выдаст!
И всадники повернули в едва заметную прощелину между деревьями. Через полчаса остановились у землянки с корявым дубовым входом, На стук юноши вышел отшельник, и при виде его у второго всадника душа ушла в пятки.
— Не робей, красавица, — кинул на нее глаз старец и опустил руку на голову преклонившего перед ним колени юноши. Старовер благословил путника на опасное путешествие, а девушке велел: «Неровен час — наскочет Матвей на стражников. Их нынче по округе, что бесовского отродья. Тебе надо воротиться к батюшке. А вот к Ильину дню, коли судьбина не сведет вас раньше, жду обоих в своем скиту... Поняйте теперь всяк в свою сторону, у меня приспел час молитвы.
На лесной просеке, поцеловавшись, они и расстались. Ксения провожала жениха взглядом, пока он не скрылся за поворотом. Потом тронула коня и шагом пустила его в другую сторону.


АПРЕЛЬСКИЙ ВЕТЕР
Ветренным апрельским днем 1696 года на пригорке возле Усердского крепостного храма собрался весь церковный причт. Рядом важно выделялся городской воевода Парфен
Васильевич Колычев, посадские головы, кружили городские сорванцы, невдалеке, опираясь на суковатый посох, белый, как лунь, старик пас гусей. Взоры всех собравшихся на пригорке оказались обращены на реку Тихую Сосну, которая еще не вернулась в берега и широко текла между двумя пологими склонами. А издали, со стороны Острогожска, сюда, к Усерду, двигалась вереница судов. Шли они против течения под парусами и поблескивали мокрыми лапами весел и с пригорка временами казалось, что в реке играет чешуей неведомое чудище. В городе все знали, что сюда плывет царский посланник. А вот с чем плывет — пока оставалось загадкой.
Городской воевода оглядел стоящих рядом в трепетном ожидании посадских голов из Пушкарской, Стрелецкой и Казацкой слобод. Уж он то, получивший намедни весточку от верного человека, знал о цели прихода флотилии. И пока корабли подплывали, воевода напутствовал своих посадских помощников:
— Лучше помалкивайте при государевом человеке, господа, авось, за умных сойдете! Особенно ты, сотник Мишу- ков, матершинник чертов... Подтяни пузо, Калина Сычев, чай, начальство встречаешь.
И вот флотилия приткнулась носами судов к болотистому берегу. Первым на жухлую луговину ступил поджарый офицер в зеленом кафтане и с белым шарфом, небрежно переброшенном через плечо. Его узкая шпага поблескивала на бедре. Шаг он держал уверенно, не глядя на то, что брызги талой воды летели на его ботфорты и достигали белых лосин. Подойдя к воеводе и безошибочно узнав в нем градоначальника, он приложил два пальца к треуголке:
— Капитан флота его величества господина бомбардира Петра Михайлова Савелий Петухов. Имею поручение вручить вам царское послание к неуклонному исполнению.
Из-за обшлага капитан ловко выхватил свиток и протянул Колычеву. Тот, в свою очередь, передал послание дьяку. Дородный багроволицый дьяк взломал печать. Все замерли в ожидании. Неожиданно чистым и густым голосом дьяк загудел:
— «Именным моим, царя Петра Алексеевича, Указом тебе, воеводе города Усерда, предписываю, не мешкая, приступить к изготовлению корабельных днищ число осьми штук, для чего надлежит валить окрестный пригодный к делу лес. Капитану Петухову следует плыть далее, к Фощеватову, и на обратном пути, спустя два месяца, принять ему у тебя, воеводы Колычева, оные осемь днищ и доставить к Воронежской верфи. За радение твое, воевода, будет тебе царская милость, а за ослушание быть тебе оторванным от места и битым батожьем принародно».
Все примолкли. Первым пришел в себя воевода. Он поклонился капитану и запричитал:
— Господин капитан, извольте в мой терем, отведать, чем Бог послал. Просим вот вместе — и отеи настоятель, и посадские головы. Мы уж так рады, так...
Капитан опять приложил пальцы к треуголке:
— Никак нельзя, господин Колычев. Я должен без промедления следовать дальше, пока стоит высокая вода. В Фощеватове надлежит тоже наладить корабельное строение. Да притом днища придется волоком перетаскивать на берег Оскола, а оттуда сплавить к Донцу. Дело сверххлопотное, а потому спасибо за угощение. Отведаю ваших разносолов на обратном пути.
Высоко поднимая ноги, капитан вернулся в лодку. Люди, приплывшие с ним, за малым исключением не поднимались на берег. А те несколько сержантов, что оказались рядом с Петуховым, торопливо выпили по чарке. Спустя малое время флотилия уже продолжала подъем по Тихой Сосне.
Скоро помощники узнали, что капитан передал воеводе не одну, а две грамоты. И в той другой бумаге, уже пройдя в горницу воеводина терема, дьяк прочел роспись артельным работам. Воеводе надлежало снарядить одну артель для постройки корабельных днищ, другую артель — для валки леса и третью — для конопаченья днищ и приготовления пеньковых снастей.
Посадские головы, сидевшие рядком, начали проявлять нетерпение:
— Как же государь платить-то нам станет? Чать, дело новое, тут можно и шею своротить.
— Уцелеем, — успокаивал воевода. — Днями прибудут в город два иноземных корабельных мастера. Они и распорядятся. Спрос с них, нам же только урок сполнять верно. А заплатит государь той артели, что корабли рубить станет, из своей царской казны. За валку леса другой артели зачтется двухмесячная дорожная повинность. А за пеньку и смолу третья артель получит от флотских негоциантов, как за обычный товар.
Воцарилось молчание. Посадские головы понимали, что получить царский подряд — это громадная удача. Любой мастеровой охотно пойдет строить корабли за звонкую монету. Но какой ненормальный согласится в счет дорожной повинности (чуть не задаром) горбатиться в лесу, валить бревна и таскать к реке?
Помыслив, воевода распорядился:
— Поскольку Пушкарский посад и без того давно гонит деготь и пеньку вьет — им и с нагоциаитами ладить. Стрелецкие же артельные, рассуждаю так, станут днища для судов ладить. Они к топорам больше привыкшие. А казац¬кие, коли живут поближе к лесу, и займутся заготовкой бревен.
— Ну-у-у, нет! — сразу поднялся казацкий голова Корнила Мишуков. Богатырского склада, с широченной бородой, в синем кафтане с осыпанными каменьями ножнами у пояса, покачивая головой, он едва не касался потолка. (Не случайно воевода казакам поручал валить лес. Там, на своем посаде, почти все мужики — под стать их голове — крепкие, тугие, могучие. Приграничная жизнь в вечном напря¬жении выковала в них недюжинную силу и волю, уж они-то запросто могли одни наготовить лесу хоть на весь петровский флот). — Давай нам, казакам, царский подряд, воевода. Хай вон стрелецкие в лесу пеньки целуют...
— Ан нет, ан нет! — петухом заметался по горнице рыжий Калина Сычев, стрелецкий голова. — Как батюшка воевода сказал, так и будет!
Самсон Быков, с Пушкарской слободы, помалкивал. Его вполне устраивали предстоящие сделки с царскими купца¬
ми. «Пущай себе разбивают носы Корнила с Калиной». Воевода тяжко опустил кулак на стол: —Цыц!.. Твоих посадских, Корнила, царь на два месяца от дорожной повинности освобождает. Острогожский полк взял на себя эту заботу. Поселянам острогожским уже разбиты участки до Усерда и аж до Верхососенска. Так пользуйся случаем, подлаживай посадское хозяйство!
Верно, верно! — поддакнул Калина Сычев. — Кому, как не нам, стрельцам, с топором рожденным, и готовить днища корабельные? Куда им, казакам, тягаться с нами? Кроме сабли да пики они и в руках ничего не держали.
— Но, но, но! — полез на Калину Корнила грудью. Я тебя туг в уголочке придавлю — и никакой топор тебе не поможет!
Тут встрял пушкарский Самсон Быков:
Как воевода сказал, так и будет. Пиши, батюшка Парфен Васильевич, указ, и пусть кто пикнет против царева слова! Уж коли тебе самому, воевода, царь обещал батожья, то считаться с какими-то посадскими головами ни¬кто вообще не станет.
Опять притихли в горнице.
— Эх! — ударил шапкой о пол казацкий голова, — поднимутся казаки — усмиряйте их сами!


ЯВЛЕНИЕ БОЖЬЕГО ЧЕЛОВЕКА

Изба воеводы опустела. Ушел отец настоятель, разошлись посадские головы, и тут в слюдяное окошко кто-то тоненько постучал. Воевода окликнул горничную девку:
— Дашка, кого там еще несет на ночь глядя! Переваливаясь с ноги на ногу, служка протопала по горнице, выглянула за дверь:
- Монах какой-то, батюшка, отрок бродячий.
- Так гони его прочь, прощелыгу. Грех к ночи гнать-то, не по-Божески...
Воевода крякнул, пытаясь стянуть с ноги сафьяновый сапожек:
Ладно, впусти отрока... Да помоги сапоги снять чертова баба!
Худющий, безбородый, невысокий, через порог переступил совсем уж юный отрок. Он низко поклонился:

— Не гневайся, воевода. Собираю я на храм Божий. Коли пожертвуешь, воздаст тебе господь сторицей. А мне-то и нужно теперь, что переночевать в уголке.
На черной рясе монаха болталась большая оловянная кружка, запаянная сверху, с маленькой дыркой для монет.
Воевода врастяжку сказал:
— Пожертвую, пожертвую, отрок. И ступай далече своим путем. Нечего тебе в крепости отираться, стороннему человеку. А переночевать можешь на кухне.
Сановник прошел к ларю, открыл крышку, достал серебряный гривенник и сам опустил в кружку. К удивлению, в кружке раздалось лишь одинокое бреньканье его монеты. «Носит же нерадивого по свету», — поморщился Парфен Васильевич.
— Благослови, Господь, -— перекрестился он на святой угол и спросил:
— Давно ли бродишь?
— Да не так чтобы... — замялся отрок. — А деньги собираю на церковь Андрея Первозванного, что возводится теперь на царских верфях в Воронеже.
— Ну, порадей, порадей, отрок, — помягчел воевода. Завтра поброди по посадам. Глядишь, и пополнится кружка-то. Побродить дозволяю.


КУЛАЧНАЯ ПРАВДА

Поутру воевода поднял страшный шум за окном. Прямо перемахнув через тесовый тын крепости, завалив ворота, воеводский двор заполнили вооруженные пиками и саблями жители Казацкого посада.
Не бывать тому, — гремела толпа, — чтобы стрельцы получили деньги от флота, а мы крохи от дорожной повинности. Не бывать тому!
Воевода метнулся к окну в правом простенке. А там, завалив другой тын, уже буйствовала толпа стрелецких посадских, с мушкетами и дымящими фитилями.
Назревал бунт! В то время, когда совсем скоро капитан Петухов возвратится из Фощеватова за корабельными днищами!
Парфен Колычев схватился за голову.
Запалившись, вошел отец настоятель:
— Что будем делать, воевода? — он забормотал молитву перед иконами, потом обернулся: — Может, жребий метнем меж посадскими головами?
Парфен Васильевич ухватился за слова попа, как утопающий за соломинку. Караульному стрельцу у двери велел:
-— Посадских голов зови сюда немедля!
За окнами бурлила и шумела толпа, уже началась кое- где потасовка. Рассевшись по скамьям, трое зло глядели на воеводу.
— Хотим флотский заказ, — упрямо вымолвил Корнила Мишуков.
-— Нет, заказ стрелецкий, — стоял на своем Калина Сычев.
— Вот и врешь ты, Калина! — поднялся пушкарь Самсон Быков. — Там предписано делать днища. А как выполнять заказ — то решать воеводе.
Опять опустил воевода па стол тяжкий кулак. Подпрыгнул кувшин с квасом, метнулись огоньки у лампад:
— Тако будет!.. Жребий метнем...
Не шибко испугавшийся грозного воеводы, Корнила Ми¬шуков уперся:
— Не потяну я жребия. А коли выпадет лес валить - как я на люди покажусь?
— И я не согласен на жребий, — тут же сунул к столу рыжую голову Калина Сычев. — Да коли не судьба, кто уж такого старосту на посаде потерпит?!
Пушкарь Самсон Быков, кого все происходящее вроде бы не касалось, высказал мысль:
— Тут кулаком стучать нечего, Парфен Васильевич. Такие дела издавна всем миром решались. Думать надобно!..
— Когда думать-то! — постучал себя кулаком по лбу воевода, — они вон под окном скоро поноживщпну учинят.
У порога тренькнула единственной монетой оловенная кружка, и вчерашний отрок вступил в горницу.
— Ты все еще здесь? — воевода недовольно поморщился.
Часом ты не лазутчик чей, монах? Я гляжу, про храм ты
совсем забыл, кружка то пустая
Отрок распрямился после земного поклона:
— Скуден твой народишко, воевода. Нету, говорят, звонкой монеты.
— Оно и понятно, — встрял отец Паисий, — кто ж такому худосочному пожертвует!
- Не-ет! — неожиданно пригрозил настоятелю отрок.-На посадах твердят, что жалованье денежное ты, воевода, выдаешь служилым людям сукном да зельем, а день¬ги с отцом настоятелем делишь... Прощай, воевода. Коли позволишь, пойду дальше. Посадов на Руси много, люди там подчас побогаче. Глядишь, и справлю я свой урок!
-Ишь, какой расторопный, — усмехнулся он. А мы вот тут такие тугодумы, в трех соснах заблудились.
Тут и блудить нечего, — улыбнулся чернец. — Задачка ваша очень просто решается. Гляньте, какой у вас замечательный выгон за крепостной стеной. Соберите там кулачных бойцов из казацкой да стрелецкой слобод, и пусть они потешатся. Чья возьмет — тому и государев заказ. Им — потеха, а тебе, воевода, гора с плеч.
Муха пролетела по горнице и слышно было, как она жужжала, налетая на самую толстую свечу, опаливая крылья. Молчание висело в горнице несколько минут. Священник хлопнул толстыми ладошками и раскатисто рассмеялся.
Ах, шельма! Ах, молодец! Господь послал тебя, отрок, нам в помощь. И ведь как верно! Кто ж из посадских пойдет против такого приговора?.. Господин воевода, —обернулся он к Колычеву, — тебе остается только распорядить¬ся.
Да, люди наши, — встрепенулся воевода, — на кулачки готовы и днем, и ночью! Как мы раньше не додули, дураки бородатые?.. Инок, ступай сюда, я тебя расцелую!
Но чернец, словно не расслышав, бочком-бочком при¬жался к дверному косяку, а потом и вовсе исчез.
- Добро! — потер руки воевода, сразу налившись силой. Сдвинув ножны сабли на середину пояса, он распоря¬жался теперь уверенно и споро:
Договоримся так. Сегодня у нас пятница. В воскресенье на выгоне, коли не польет дождь, устроим ха-рошую кулачную потеху. Но уж теперь у меня без обиды! Костьми лягу, но к возвращению капитана Петухова все будет сде¬лано по царскому слову!


ЯВЛЕНИЕ ГРЕХОВОДНИКОВ

Посадские расходились мирно, разбившись ватажками. Стрелецкие топали в свою слободу и сошлись на том, что без помощи известного всей округе дебошира и греховодника Лизуна Башки им не выстоять. Означенный Башка имел во лбу клеймо, закрываемое буйной шевелюрой. Некогда лишил он жизни в Репном яру царского гонца с казной для Валуек, а при гонце еще воеводскую дочку с младенцем. Лишь ямщику удалось уйти от убийцы, да еще дюжему рядчику, потерявшему в стычке глаз...
Ямщик и донес властям о злодеянии. Каторгу Лизун отбывал в тульских рудных болотах, хотя наказание нисколько не исправило его, скорее напротив. Он дрался при всяком случае, с поводом и без повода. Покалечил многих в округе, но в кулачных боях чью-либо сторону принимал лишь я а большую плату. Вот теперь и приспел случай, когда путовые кулаки дебошира понадобились посадским.
Но Башку предстояло теперь откачивать и отпаивать после бражного загула. Пластом лежал он третий день. Стрелецкие мигом метнули на стол в его избенке несколько монет и послали расторопного мальца к Парамонихе-стрельчихе за известным всем окрестным выпивохам настоем, снимавшим похмелье единым духом.
Потом поили Лизуна Башку и расхваливали его удаль. Его, де, Башку, никто в округе не в силах сшибить с ног. Зато он, Башка, завалит любого силача. Его только поставить в середину строя да стеречь, чтобы никто сзади или сбоку не ударил шкворнем али закладкой в перчатке.
Пушкарские посадские шли с воеводского подворья до- нольные тем, что на их торговое право никто не посягал. А между собой договаривались теперь, кто в кулачном бою на чыо сторону станет. За пушкарями увязались вербовщики Из казацкого и стрелецкого посадов. Им теперь надо переманить степенных пушкарей, а главное — перекупить их кулачного бойца Третьяка Телкина. Хоть против Лизуна Башки Третьяк и жидковат, но все знали, что все остальные Третьяку не соперники. Чью он сторону примет, за теми уже половина победы.
На майдане Пушкарской слободы начался торг. Казаки давали за Третьяка десять рублей. Стрельцы предложили пять рублей и бочку бражного зелья. Они и выиграли. Против бражки кто ж устоит?
Словом, все пока складывалось в пользу Стрелецкого посада. Два самых верных бойца — у них, да и числом стрельцов побольше. Корнила Мишуков, казацкий голова, понимал, что выиграть кулачное побоище его людям почти невозможно. Да и сами посадские приуныли, даже бабы не перебранивались по обычаю через плетни.
Но уклоняться от боя позорно. Молодые да задиристые на казацкой стороне кричали: «Что нам Лизун Башка! Свалим Башку, да и Третьяка-пушкаря заодно! Не таких валили...» Хотя, покричав, понимали, что все это — пустое бахвальство.
Под вечер, у колодца с длиннющим журавлем, голова Корнила Мишуков увидел инока с оловянной кружкой. Чернец отхлебывал из деревянной бадейки, окованной железными обручами.
— Эй, Божий человек! — окликнул его голова, — много деньги насшибал на моем посаде?
Отрок оторвался от бадьи:
— Много—мало, Богу все сгодится.
— А скажи, добрый человек, — продолжал Корнила, — по земле ты бродишь, много ли чего видел. А есть ли еще на Руси богатыри?
Инок отпустил бадейку, онавзмыла над срубом:
— Богата Русь и поныне силачами. Знавал я таких. Жизнь прожили, а в честном бою побитыми не были.
-И где ж ты такое диво встречал? — недоверчиво спросил голова.
— Да чего далеко ходить! Под Воронежем, в Ярцевом скиту, живет старец Кондей. Старец-то он по прозванию, а но силушке — добрый молодец.
— Чего ж в скиту заперся?
— Грехов на душе не счесть. Отмаливает...
Казацкий голова загорелся:
— А ежели заплатить тому старцу, не поможет ли он нам в кулачном бою?
Чернец поправил веревочку на поясе, шмыгнул носом:
— За деньги не пойдет. А по просьбе — может статься. Только вряд ли. Ушел он от мира: постится, молится, никого знать не хочет. Но силушки, он, доложу я, несокрушимой, — лукаво подогрел отрок.
Голова соскочил с коня, подошел к чернецу, внимательно поглядел в лицо. Румянец ожог юношеские щеки. Корнила спросил:
— А не проводишь ли меня к старцу в скит? Отблагодарю особо.
— Отчего не проводить, — легко согласился отрок.
— Только воеводе о том — молчок, потому что тропа к Кондею скрытная, не для царевых подручных. Да вот только мне кружку наполнить надобно.
— Ах, оставь ты свою кружку, я ее сверх меры набыо! Нам уж послезавтра спор разрешать, а против Лизуна да Третьяка и выставить некого. Хоть бы одного одолеть.
— Кондей обоих побьет, коли появится, — словно про себя вымолвил отрок, и — уже голове: — Так ведь до скита далековато, не успеем обернуться. Да еще старца уговорить. Сомнительно...
— Успеем, успеем, — голова уже решился. — У меня два добрых коня, что твои птицы. Ежели, не мешкая, дви¬немся, к утру будем в Ярцевом скиту. Землю, вишь, морозцем подергивает, коням в легкость. Уж верхом-то ты, инок, держаться можешь?
Вместо ответа инок отвернул ворот рясы и показал лиловый шрам на шее:
— От татарской пики, сотник. Уходили с боем, чуть не две сотни нехристей дюжиной конных держали. Конем меня не удивишь.
Так и порешим, — облегченно сказал голова. — Теперь заходи в мой курень, отведать перед дальней дорогой, чем Бог послал.
И пока Божий человек потчевался: голова отдавал распоряжения по посаду на завтрашний день: кому в сторожевую службу, кому на Острогожский шлях, на привычное дело — отбывать дорожную повинность.


ДИКОЙ ЗАТВОРНИК
И в сумерки они поскакали. Скоро скрылся из виду Казацкий посад, жителям которого наутро предстояло справлять дорожную повинность. Посадские, почитай, уже отвыкли от военной службы, стали мирными поселянами. И закрепили за ними длинный участок дорожного тракта. Вчерашние служилые засыпали выбоины, утаптывали и прикатывали его, да еще содержали прогонных лошадей и дорожные станции — ямы. Сейчас, когда царь Петр сам вороном кружил по округе, тут делалось все, чтобы по тракту можно ехать, играючи. Посадские это понимали, выходили на работу и казаки, и женщины, и их дети. Труд нелегкий, творимый с протяжными песнями.
На стрелецкой стороне тоже уже спали. Посад этот обслуживал участок тракта на Верхососенск до Бирючьей балки. Но стрельцы отдыхали поспокойнее, уверенные в победе в воскресном побоище. Тут никто не знал, что Корнила Мишуков уже скачет за подмогой на их голову.
Чернец и Корнила меряли версты лесных просек. По правую руку уже загорался апрельский восход, кони явно сдавали в теле, бег их не замедлялся, всадники с каждым часом все ближе подмахивали к глухому лесному скиту.
Они не знали, что в этот ранний час к пристани Усерда приткнулась весельная лодка, из которой выскочили на берег два офицера в треуголках, незаметно прошмыгнули в терем воеводы. Редкие посадские проследили за ними с сонными глазами, да и забыли сразу. Офицеры подняли из пуховиков Парфена Колычева и развернули перед ним грамоту. Заставили расписаться под строчками. Потом бережно свернули ту грамоту и вернулись в полку. Едва слышно поплескивая веслами, посудина отошла от берега и двинулась выше по реке, к другим поселениям на Тихой Сосне.
«Ах, чернец! Ну, шельма...» —восхищенно прицокнул языком воевода и опять нырнул в перину.
...Всадники уже при высоком солнышке соскочили с коней у Ярцева скита. Чернец приставил палец к тонким губам:
— Погоди мунутку, сотник. Кондей — человек сколь набожный, столь и свирепый. Упаси Боже — заденет тебя ненароком. Долго по знахарям бегать придется. Погоди тут, пока я загляну в землянку.
Покусывая жесткий ус, Корнила ждал... Успел попробовать ветчины, отхватив саблей кусок от крупного шмата. Из переметной же суммы достал баклажку. Отхлебнул, зябкс потянув плечами.
У Корнилы отвисла челюсть, когда прямо на него из-за дерева медленно, коряво, совсем по-медвежьи вышел гро¬мадный человечище. Он надвигался, не говоря ни слова, и мелкие деревца и валежник, попадая под его тяжелую сту¬пню, ломались с хрустом сухого камыша. Сам не из слабаков, Корнила круглыми от страха глазами следил за темной, в рваной хламиде, фигурой. Звенья крупной цепи позвякивали на старце, широкая прямая борода его едва не мела землю. Громадные, как весла, ручищи без движения висели вдоль тела. Нечеловеческая сила сквозила от темной фигуры Кондея, и сотник чуть не спрятался от страха за дерево... Но тут появился чернец, раздвинувший започковавшиеся ветки перед старцем:
— Вот он хотел тебя видеть, — указал чернец на Корнилу.
Кондей, вблизи оказавшийся одноглазым, с проломленным носом, сурово блеснул оком:
— Я помогу тебе, человече. — Голос его гудел так, что приводил в трепет мелкие ветки. — На душе у меня столь греховно, что земля не принимает мое тело. Бог сказал мне, что покой я найду, лишь наказав грешника, еще более мерзского, чем я сам. Я пойду на кулачный бой. Я сражу любого силача, будь он хоть сам дьявол с оловянной башкой... А теперь ступай, у меня приспел час молитвы.
Неуклюже развернувшись, Кондей скрылся за деревьями, так же грузно хрустя деревцами и валежником.
— Ух... — облегченно выдохнул голова. Садясь в седло, он уж не рад был, что связался с таким чудищем. Уже с надеждой, что старец не появится в городе, спросил чернеца:
— Дорогу он сыщет?
— Запросто, — утешил отрок. — На месте появится в самый раз. Он всюду бывал, всех знает. У государя Алексея Михайловича в темнице сидел, от Петра Алексеевича лиха натерпелся. Кондей-то, слышка-ка, гулял по Расеюшке с самим Стенькой Разиным!.. Т-сс, голова, теперь и дере¬вья уши имеют.
«Так вот откуда его грехи!» — понял Корнила. Он покрывал версты лесных просек с мыслями о страшном затворнике. К вечеру всадники возвратились на носад.
Отправив чернеца на кухню, голова собрал слободских старост и близких ему людей в полутемной светелке. Еще разгоряченный скачкой, он рассказал об увиденном. Правда, умолчал о живописной фигуре старца, боясь раньше времени перепугать завтрашних кулачных бойцов.
— Стрельцов мы теперь поколотим, тому нет сомнений, — внес успокоение в души посадских Корнила Мишуков.
Советовались дальше, где и как собираться перед боем, кого ставить в середину строя, кого по правую и левую руки. За разговорами не услышали и не заметили, как трое стрельцов из крепостного караула вывели из дома чернеца и подались с ним в сторону юродской крепости. Чернец шел между караульными, опустив голову и забыв о кружке, ос¬тавленной в доме Корнилы Мишукова.


БЕС В РЕБРО

Скакали по Острогожскому тракту государевы гонцы, колыхались громоздкие рыдваны, и заносчивые пышногрудые барыни выглядывали из окошек карет, спеша к мужьям на корабельные верфи. С походнымн алтарями проезжали священники, скрипели на тяжелых многоколесных помостах передвижные виселицы, тянулись перегруженные повозки с пушкарями и ядрами. В разных направлениях скакали верховые, и подчас движение это казалось стихийным. Непонятно кем запущенное движение, казалось, придумано для того, чтобы прервать спокойствие маленького сторожевого городка Усерда. Но тут и без того забыли о покое. Город жил ожиданием кулачного боя.
И воскресенье наступило! Легкая утренняя дымка сма¬зывала дали, из низин зябко тянуло морозным духом. Но скоро весеннее солнце разогнало туман, а мороз втянул свои языки обратно в глухие лесные распадки и мрачные затоны на Тихой Сосне и Усерде. Звонили городские церкви, и к полудню на стрелецкий выгон потянулись горожане и посадские. Первыми закружились гут детишки, потом выкати¬ли бочки купцы, раскрыли лотки торговцы. На взгорке у реки становились в ряды солдаты из полка иноземного строя, ставшие в городе по дороге к Воронежу. Наслышанные о кулачках, они тоже спешили поглядеть на бой. На выгон потянулись разряженные женщины, и тут же тешил зрителей игрой на дуде и выкрутасами пьяного медведя зашедший случайно бродячий скоморох. Час от часу людей на выгоне становилось все больше.
Воевода Парфен Колычев поглядывал в окошко, мелко крестился при каждом ударе крепостного колокола. Потом поворачивался к стоявшему посередине горницы юному отроку, захваченному в доме Корнилы, и устало, в который раз говорил:
— Велено мне но задержании одеть тя в женское платье и отправить на Воронеж к батюшке твоему боярину Апраксину...
Отрок, не скрывая своего женского голоса, упрямо твердил :
— Доколь не сыщу своего суженого — не ворочусь к батюшке! Где-то в ваших городах, на Засечной черте, сгинул мой Матвейка. Христом Богом прошу, отпусти меня, воевода. Время то нынче какое? Вот томится Матвейка где- то в остроге, да ведь он боярского званья. Нынче он в железах, а завтра, глядишь, -— начальник приказа у царя. Солоно тогда его врагам придется, воевода Колычев.
...Гукнул колокол, воевода перекрестился. «Бес его ведает, — подумал с опаской, — и впрямь, отпустить девку... Только Апраксин везде посты натыкал. Поймают и дознаются, что я ослушался боярского слова. Словят ее все одно. Пе в Верхососенске, так в Околе. Не знает ведь девица Ксения Апраксина, что жених ее, Матвейка Телепнев, уже третью неделю тута, в Усерде, в крепостном остроге томится. Прихватили его с подметной грамотой к запорожским казакам. Сбили молодца с пути угличские староверы, послали  тех казаков правды искать против Петра Алексеевича...»
Знал воевода, в городе будет караул из Москвы с дьяком Разбойного приказа. В столицу заберут они боярского сына, дыба по нему плачет.
Приступил опять воевода к девушке:
— Стало быть, ослушаешься отцовского слова, пойдешь искать изменника Матвейку?
— Пойду, воевода. За правду он страдает, за правду...
Воевода прошелся по горнице, стукнул в дверь боковушки. Оттуда тот час же, прикрывая рот в широком зеве, выскочил дьячок. В одной руке — белый лист, в другой гусиное перо, у пояса — глиняная чернильница. Дьячок сел за стол, омочил перо и услужливо уставился на воеводу.
— Пиши, -— ткнул тот пальцем в лист, остановившись за спиной дьячка. — Сего числа доставлена стражей крепости Усерда к воеводе Парфену Васильевичу Колычеву девица Ксения Апраксина, и он ту девицу корил за непочитание родителей. А та девица слову воеводину не внимала, и на том стояла, что, дескать, сбежит искать жениха своего, государева изменника Матвейку Телепнева. Оттого присудил я, воевода Колычев, заключить девицу Ксению в острог до приезда гонцов от боярина Апраксина... Дай-кось перо, крапивное семя. — Воевода громко стукнул о дно черниль¬ницы кончиком пера и вывел в нижнем углу листа витиеватую подпись. Лишь человек с большой выдумкой смог бы разобрать в ней слово «Колычевъ».
Ксения смахнула с головы глубокий монашеский колпак, рассыпала волосы по плечам. Приговор выслушала молча, но, услышав, что в остроге содержится и ее Матвейка, расцвела, заулыбалась. Глядя па нее, воевода тоже украдкой вытер утолок глаза:
Ступай к жениху на цепь. Да не радуйся больно, его на Москву заберут для расправы.
— Я с ним пойду, — уже скрываясь в дверном проеме, огорошила сановника девушка.
Он проводил ее долгим взглядом и затих. Его вернул к чувствам служка, сунув в дверной проем голову с масляным пробором:
- На выгоне уже совсем людно, батюшка-воевода.
Колычев еще раз перекрестился на светлые лики в углу. Поплотнее запахнул кафтан. Теперь пришло время порадеть о государевых кораблях, за постройку которых вот-вот начнется кулачный бой.
...Стрелецкие, ватагой числом около ста пятидесяти, столпились на восточной стороне выгона. Среди них уже мелькала лысая голова пушкарского бойца Третьяка Телкина, перекупленного по такому случаю. Там же прохаживался трезвый и злой богатырь Лизун Башка. Легкий матерок и непристойные шутки долетали из их стана в сторону казаков.
Казацкие, сами по себе ядреные и крепкие, не раз битые и сами многих бившие, выглядели дружиной послабее. Да и собралось их на бой всего десятков восемь.
Солнце взбиралось к середине неба, приближался час битвы. На пригорке уже стояли воевода, настоятель и посадские головы. Их приговор станет последним словом пос¬ле драки.
Стрелецкие десятники расхаживали между стенами бойцов, исподлобья поглядывая на ходивших тут же казачьих хорунжих. То гут, то там в рядах бойцов слышались крики —угорозы в супротивную сторону.
Корнила Мишуков с пригорка видел все это и уже решил, что Кондей не появится на выгоне.
За малым временем до двенадцати в промежуток между воинственными посадскими выпустили самых маленьких, семилетних бойцов. От стрельцов —- конопатый крепыш в овчинном армячишке, от казаков — турковатый и с виду худосочный против стрельчонка сынок писаря. Кругами, распетушившись, начали пацаны захаживаться друг перед другом. Но до первого удара полуденного колокола они не смели бросаться в драку. Ходили меж тем по разъединительной полосе начальники стрелецкой и казацкой стенок, и каждый кричал в сторону своих:
— Лежачего не бить!
— Закладок и кистеней не иметь!
— Ниже пояса не бить!
Толпа сгущалась, на душе у Корнилы Мишукова становилось все пасмурнее. Он глянул на колокольню крепостного храма и увидел, что пономарь уже взялся за веревку и потянул ее...
На месте побоища повисла тишина. Сам пономарь окаменел на колокольне, глянув на край выгона. Толпа о полутысячу голов повернулась туда же. Настоящее чудище увиделось там. Громадного роста, в грубом рубище, оплтенный тяжкими цепями, с кулаками, которые почти тянулись за ним по земле, урод, подойдя, не сказал ни слова. Он стал в середину казачьей стенки.
«Откуда казаки раздобыли это чудище?!» — враз испугался стрелецкий голова. Эта же мысль обожгла и воеводу, причем он, на всякий случай, решил захватить пришельца сразу после боя.
И грянул полуденный колокол!
Схватились мальцы, а уже через минуту пространство, разделявшее оба воинства, заполнилось разъяренными бойцами. Тешили тут души потомки богатырей, что ломали червонцы, как мятные пряники, что гнули подковы и за задник колеса останавливали на ходу дорожные тарантасы, влекомые резвыми тройками... Словно, кувалды, мелькали в воздухе кулаки, хруст и храп пошел по выгону. Лизун Башка тараном врубился в казачий строй, сыпя сокрушительные удары направо и налево. С другого края поля так же пробойно двигался Третьяк Телкин, разивший казацких ратников без промаха и со вкусом. Третьяк и Лизун постепенно сходились к середине живого клубка, оставляя за собой настоящие просеки в строю сшибленных с сог супротивников.
Но там, в самом кубле человеческого воинства, их ждало чудовище по имени Кондей. И когда два богатыря прорубились к нему, Кондей перехватил Башку за кафтанье и гнило выдохнул ему в рожу:
— Помнишь Репной яр и недобитого тобой рядчика? Я пришел по твою душу, собака!
Неведомо, успел ли расслышать эти слова Лизун, известно лишь, что неуловимым глазом движением Кондей сунул Башке под дых и тот завалился на бок, уже мертвым ртом ловя распаленный воздух. Мимоходом, возвращая руку назад, Кондей завалил и Третьяка Телкина.
И тогда воспрянула казацкая дружина и ударила она! Через десяток минут стрелецкая ватага уже бултыхалась в речке, и кровь из расквашенных носов смешивалась с полой водой Усердца.
  Полная победа! Казачья вольница ликовала. Опять ударил пономарь, собирая кулачных бойцов на выгоне. Кинулись искать главного победителя, но Кондея и след простыл. Воевода рвал и метал: подать сюда вора! Но стражники лишь руками разводили. А Корнила Мишуков смолчал, будто и не ведал он дороги к глухому Ярцеву скиту.
Выкатили бочки с пенным. Недавние противники пили теперь вместе, вспоминая и смакуя подробности отшумевшего боя. Поражались силе неведомого богатыря и совсем не жалели забубённую голову непутевого Лизуна Башки. Теперь уже никто не спорил, государев заказ оставался за Казацким посадом.
И совсем спокойно теперь было бы на душе воеводы, кабы не юная узница в остроге. «Ничего не стану писать боярину Апраксину, -- решил он, пущай забирают Ксению с женихом на Москву и там разбираются, что к чему».


АРТЕЛЬНАЯ ЗАБАВА

И закипела на Усерде работа! Два иноземных мастера, оставленные капитаном Петуховым, прохаживались меж мастеровыми, чадили табачными трубками. Первое время покрикивали на артельных, но скоро отпала в том нужда: смекалистые плотники урок усвоили быстро, трудились споро, словно забавляясь, поблескивали лезвиями топоров. Через неделю пушкарские умельцы конопатили первое днище, а к исходу июня все восемь заказанных изделий мягко по¬качивались на речной волне. Усердец и Тихая Сосна, полноводные выше устроенного у Фадевки затона, стали вполне судоходными и воевода рассчитывал, что нынешний государев заказ для города — совсем не последний.
Душным июльским полднем выплыла из пелены щедрого ливня флотилия капитана Петухова и остановилась у новоструганного причила. Загоревший, с вылезшей из-под треуголки бесцветной косичкой, капитан легко соскочил на бе¬рег. Прямым солдатским шагом подступил к воеводе и без приветствия, отрывисто спросил:
— Как исполнен наказ государев?
— Полюбуйся сам, — широким жестом воезода указал на причал. Капитан походил по свежеструганным доскам корабельных днищ, подергал веревки. Тут же, в деревянной посудине, разделся чуть не догола к смущению присутствовавших на встрече румянощеких красавиц — и бултых нулся в воду. Нырял с головой, пробовал в пазы между досок просунуть клинок... Оделся живо, не глядя по сторонам, -и опять к воеводе.
— Добро постарался, господин Колычев! Ну здравствуй, воевода. Дай-ка я расцелую тебя за радение...
Не дав опешившему воеводе слово сказать, капитан приложился к его щеке жесткими кошачьими усами.
Выскочил из капитанской шлюпки кряжистый стрелец с увесистым красным мешком. Капитан принял мешок у казначея, широко улыбнулся:
— Вот тебе, воевода, из государевых денег за добрый труд. И покажи мне теперь тех мастеровых, что сладили эти дивные посудины!
И выстроилась на берегу работная казацкая артель. Капитан Петухов пошел вдоль ряда. Каждому вручал сереб¬ряный рубль и при этом крепко, помужски, целовал в губы.
А невдалеке стояли побитые на кулачках стрелецкие, и среди них проигравший пушкарский силач Третьяк Телкин. Вытирая слезу, он жалел о том, что за все его тяжкие труды не досталось ему и полушки...


ЭПИЛОГ

Еще в самый разгар работ на Усердской пристани рассыпался  дорожный колокольчик, и по звону его воевода признал стражу разбойного приказа из Москвы. Приехавшие громыхали сапогами в сенях, Колычев выставил за боковую дверь гостей, а в главную ступил столичный приказный дьяк. Беседа его с воеводой текла степенно, хотя и не долго. Оставив яства и пития, гость уже через пару часов скакал обратно. За его легкой тележкой переваливался с ухабины на ухаб крытый возок с зарешеченным окошком. Оттуда на мир Божий глядели два узника  - юноша и девушка. Их связывала общая цепь, и сколь крепкой оказалась она в судьбе Ксении и Матвея — то одному Богу известно. Знаем только, что у себя в светелке в этот день казацкий голова Корнила Мишуков поднял с пола оброненную иноком оловянную кружку:
-Спаси и сохрани! - перекрестился сотник и невесь зачем узкую прорезь её опустил серебряную монетку.