Политсан. Продолжение 30

***

Лилит вернулась через неделю.
Всё это время я работал, как заведённый: кряжевал лес, цеплял шестиметровые брёвна к трактору, напилив их про запас, варил пищу для бригады, не утруждая себя какими-то кулинарными изысками. К ночи, управившись с поварскими обязанностями, ложился спать раньше всех, потому что вставать приходилось за два часа до общего подъёма, чтобы приготовить плотный завтрак. Спал я в нашей половине дома, на широких нарах, на белоснежных простынях и подушках, ещё хранивших родной запах.
Лодка с улыбающейся Лилит пристала в полдень. За мотором белозубо скалился Бирюк, что мне сразу не понравилось.

Но Лилит излучала столь искреннюю радость, что я мгновенно забыл обо всём. Она только и успела шепнуть, что наш ребёнок развивается нормально. Длинные разговоры откладывались на вечер: бригадир по-прежнему не допускал ни единой минуты расхолаживающих простоев-перекуров. Рама покорно замирала только для установки заточенных пил, а дизель молотил с раннего утра и до позднего вечера. По команде секретаря райкома, солярки в наше хозяйство завезли немеряно, а Володя Черезов считал, что лишний раз глушить да заводить агрегат – чистый вред для механизма. Наверное, так оно и было. Никто в его электромеханические тонкости не лез, своих дел хватало.

Смирнов предупредил всех, что за каждый день простоя дизель-генератора Володя будет платить из своего кармана потерю дневной зарплаты всем членам бригады. То же самое касалось и меня, если что-то произойдёт с единственной мотопилой. И себя самого Юрка «не обидел»: случись беда – поломка трактора или выход из строя пилорамы оплачивались из бригадирского заработка. Потому, наверное, всё наше казённо-механическое имущество своевременно смазывалось, подтягивалось, проверялось и работало, как хорошие часы.
Ивану с Женькой Смирнов строго наказал не ломать руки-ноги и пообещал любого покалеченного пропустить через пилораму «на лафет», чтоб уж сразу отпилить всё лишнее, а зарплату похороненного мученика разделить на всех поровну.

Я едва дождался вечера, чтобы остаться с Лилит наедине. Прошедший день был жаркий, душный и серый. Где-то в междуречье Чоны и Нижней Тунгуски с тупой бесполезностью выгорала тайга. После тяжкой работы и сытной еды всем хотелось спать. Я помог жене закончить хозяйственные дела и решил выкурить последнюю папироску, сидя у затухающего костерка. Моё приятное одиночество внезапно нарушил Бирюк. Он подсел к костру и закурил сигарету с фильтром. Видно было, что он волнуется и не знает, как начать разговор. На меня навалилась какая-то смертельная усталость и тоска, потому что я уже точно знал, о чём пойдёт речь: Лилит совсем не зря торчала в райцентре целую неделю: она выиграла наш спор. Она всё-таки сумела вскружить голову этому дураку.

И теперь придётся выслушивать его неумелые объяснения, или неловкие оправдания по поводу того, как сильно, но безответно он её любит. Или, что ещё интереснее, чистосердечные признания в том, что всё меж ними сладилось. И он, как нормальный мужик, взял на себя самую неприятную обязанность: сообщить мужу, что он, то есть – я, в их истории – лишний. Нельзя сказать, что размышления на подобные темы кому-то приятны, но всю прошедшую неделю они были обыденной частью моей жизни. Я прокручивал в голове десятки вариантов этого разговора, все вопросы и ответы, все тонкости и мельчайшие детали, все интонации в голосе, которые будут уместны в столь деликатном деле. Я давал один шанс из тысячи, что действительно могу потерять жену. Но именно он ледышкой носился по крови, и я начал первым:
- Ты хочешь сказать, что любишь Лилит?
Он выдохнул:
- Да.
- Не ты первый и, наверное, не ты – последний. Моя жена – красивая и умная женщина. Я тебе сочувствую. Спокойной ночи.


***

Лилит не спала, поджидая меня.
Я дорвался до тела жены, как дурной до богатого стола на поминках. В самый разгар законного супружеского любодейства мы услышали вой, похожий на волчий. А потом на тёмной ночной реке взревел от отчаяния «Вихрь».  Понятно, что Бирюк помчался прочь безо всякой разумной цели, хоть как-то оправдывающей риск угробить мотор на подводных камнях. Он думал лишь о том, чтобы поскорее покинуть этот берег и оказаться подальше от любимой, но чужой женщины. А я слушал удаляющийся шум лодочного мотора и, с удвоенной энергией истосковавшегося обладателя, продолжил сладостное занятие, чувствуя какое-то животное превосходство над неудачливым соперником. Он нёсся в беспросветную темень дикой реки, а мы мчались к счастью, не покидая крепких нар. И нам, в отличие от него, было хорошо. 

Потом Лилит со смехом рассказала, как жертва её забав скреблась в закрытую дверь гостиничного номера, насмотревшись бесплатного «кино», которое она показала в освещённом окне, будучи в полной уверенности, что мой товарищ умирает в кустах от вожделения.
- Я же говорила, что сведу его с ума. Пусть теперь утешается в костлявых объятиях глупой Мальвины.

Я тогда совсем не думал, что эксперимент над живым человеком изощрённо жесток. Что он вовсе не забавен, как это представлялось моей жене. Что мы сами можем попасть когда-нибудь в точно такую же волчью яму и кусать друг друга от бессилия и ревности.

Мне казалось, что великая цель очищения колонии от надоевшей лжи, в которой вольно или невольно приходилось участвовать всем нам, вполне оправдывает совершенно невинные средства. Разве кто-то кого-то заставлял подглядывать в окно, где раздевается женщина? Разве не он сам, без приглашения, захотел войти ночью к чужой жене? Разве его внезапная любовь стала для меня тайной? Нет, он честно сказал об этом сам. Я столь же честно выразил ему сочувствие, а Лилит откровенно рассказала мне о пикантных подробностях. Все участники пресловутого любовного треугольника остались при своём интересе. Так бывает. Но, по крайней мере, в наших отношениях нет разъедающей лжи и недомолвок. А его любовь или влюблённость, или обычная похоть – дело естественное в наши годы. Вопрос лишь в том, как он будет жить дальше? Разведётся или нет с Мальвиной? Или им нужно будет помочь?

Но если временное помутнение рассудка, или настоящее любовное безумие, или откровенно похотливые желания нашего товарища мгновенно затмили громкие заявления о святости чувств, якобы связывающих его с собственной женой, то, стало быть, и нет этих чувств на самом деле. А если чувств нет, то, по мнению того же Фридриха Энгельса, развод – благодеяние для всех. Всё же очень ясно и просто: если мужчина любит одну женщину, то он не имеет права обманывать другую. Для коммунистической колонии это – аморально. И если он сам, по малодушию и слабости характера, не решится сказать правду жене, то это спокойно сделает кто-то из нас. Чтобы всё, что касается нас четверых, было по-честному.   

Примерно так мы рассуждали с Лилит той тёмной августовской ночью 1978 года. Мы были молоды и жестоки. И в этой игре на простых человеческих чувствах нас тогда нимало не заботила дальнейшая судьба Мальвины и её детей. После очередного забега к вершине наслаждения, мы спокойно уснули, чтобы с утра пораньше снова впрячься в ломовую работу.

Володя Черезов ложился спать позже всех. В задушевных вечерних разговорах он почти не участвовал, занимаясь с дизель-электростанцией при аккумуляторном свете переносной лампочки. Утром именно мы втроём встречались обычно у разведённого им костра. Лилит начинала возиться с завтраком, я таскал воду с реки или колол дрова про запас, а Володя заряжался привычным с зоны чифирком, сидел на корточках и курил, пряча папироску в кулак.

И в то прохладное утро он сидел с кружкой крепчайшего чайного отвара и с наслаждением дотягивал последний яд из первой утренней «беломорины». Закурив вторую, он тихо сказал словно бы и не мне, а в свободное пространство:
- Што-то ваш начальник косяка на тебя давит, сам-то не чувствуешь? Вчера сорвался, как бешеный и укатил, на ночь глядя. Так ведь и мотор угробит, и себя. Не поделили чего?
- Нам с ним делить нечего. Наверное, по жене соскучился, - ответил я.
- Ну-ну. Видать сильно он её любит. Я и то смотрю – прямо волком воет, - ухмыльнулся Володя.   

Продолжение http://www.proza.ru/2012/04/06/1410