Юрий фурманов. сестры

   Я никогда не видел столь опрятной и ухоженной старой дамы. Тщательно и умело уложенный на затылке  пучок седых волос, безукоризненно сидевший на маленькой фигурке костюм…
Она стояла напротив моего купе и смотрела в окно, за которым простирались западноукраинские пейзажи. Когда проезжали мимо Подволочийска, женщина, искоса взглянув на меня, вдруг заговорила: "Это мои родные места. Видите вдалеке речку? Вот за ней стоял
наш дом". Я вежливо ответил, что вижу, и пошел в тамбур покурить.Женщина продолжала стоять у окна, а когда я подошел, спросила: "Вы сбежали от старческих воспоминаний? — и, не давая возможности ответить, сказала: — Всегда,когда еду в командировки во Львов
и проезжаю, можно сказать, мимо родного дома, переживаю, что не могу сойти с поезда и встретиться с родной сестрой, которую более полувека не видела".
    Для меня это было очень странно. Что мешает им увидеться? Несколько лет тому назад, когда мы с другом ехали из Бреста на юг через Житомир, мне удалось его уговорить заехать к отцу, которого он не видел двадцать лет, с тех пор, как призвали в армию. Как же
он сопротивлялся! "Видеть его не хочу, да и к тому же мы стали совершенно чужие. Разве можно простить, когда родной отец,зная, что сын будет служить в Афганистане, не приходит его проводить? Это каким нужно быть жестоким и безразличным!"
    И всетаки я уговорил его повернуть к дому отца. И что выяснилось? Старик сам страдал все эти годы. Буквально накануне поездки к сыну умер его родной брат, и он
его хоронил. Послал телеграмму,но, очевидно, мать, не простившая его уход к другой женщине, скрыла ее. Накрыли стол, отец с сыном обнялись и так меня благодарили, что
приятнее чувства от такой картины я, пожалуй, не испытывал. Я рассказал эту историю пожилой женщине, убеждая, что какие бы обиды ни были между родными,главное — посмотреть друг на друга, и прощение придет. Люди порой без всякой надежды ищут друг друга годами, а вы из-за какой-то обиды не можете выйти из поезда и обнять сестру. Извините, но это не по-христиански.
   После такой эмоциональной тирады мне захотелось зайти в свое купе и закрыть двери. Но тут я увидел слезы на глазах старой женщины. "Нет, нет, не надо меня жалеть.Не допускаю к себе жалости со времен войны, — она помолчала и затем кратко сказала: — Есть ве
щи, которые и добрый христианин простить не может. Хочу, хотела все эти годы, но страшная картина расстрела фашистами прилюдно на площади еврейской семьи — бабушки,
супругов и их троих детей — все время стоит перед глазами".Пожилая дама почувствовала себя неважно, и не говоря ни слова, удалилась в соседнее купе.
   Я ничего не понимал: какая связь между этим расстрелом и отношениями двух сестер? Даже подумал:сама ты фашистка! Какой бессердечной и жестокой надо быть, чтобы на старости лет, возможно, перед смертью ни разу не взглянуть и не поговорить с родной сестрой!
   Наступило утро. Я избегал встречи со старой дамой, у которой, очевидно, было больше заботы о своей внешности, чем о собственном сердце. Но и она почти целый день не выходила из купе. Не случилось ли что? Правда, в районе украино-российской границы я слышал, как она по-украински разговаривала с таможенниками. Когда они ушли,она опять стала у окна и уже по-русски, обращаясь ко мне, сказала: "Я не знаю вас и вашего
имени, но не хочу оставить в вашей душе неприятный след". И начала свой рассказ.
   "До войны у нас была большая дружная семья. Когда осенью 1939 года к нам пришла советская власть, отец и старший брат пошли работать в железнодорожные мастерские, а мы с сестрой (она на год старше) заканчивали школу. К новым порядкам относились настороженно, хотя и понимали, что лучше Советы, чем поляки.На нашей улице неподалеку жил
ангел-хранитель нашей семьи, замечательный доктор Самуил Аронович Глинский, усилиями которого мы, дети, победоносно справлялись с болезнями. Моя сестра обязана ему даже жизнью, когда он несколько ночей боролся с острейшей формой желтухи. Во время фашистской оккупации Самуил Аронович вместе с семьей прятался в железнодорожных мастерских. Мой брат в то время служил в немецкой полиции и не раз предупреждал еврейскую семью о
возможных облавах.
    Так продолжалось до Нового года, пока моя сестра не познакомилась с немецким
офицером. После этого ее как будто подменили. Дома не ночевала, а когда приходила, вела себя так, будто не отец главный в доме, а она. В одной из ссор прямо заявила: "Вы не
дуже тут выступайте, бо прячете жидив". И чтобы не подставлять нас, а главное себя, с помощью офицера вывела из подвала еврейскую семью и сдала ее в комендатуру. На
следующий день всех их расстреляли. Ужасная картина расстреладо сих пор у меня перед глазами.Алена, так звали мою сестру, несколько месяцев не появлялась дома. Где жила, чем занималась, мы не знали. После изгнания немцев,когда ее на пять лет засудили и отправили в лагеря, выяснилось, что она работала в фашистской комендатуре. Ее немец и наш брат погибли в той войне, а я поехала в Ленинград и поступила в университет, на биологический.
   После отбытия наказания она какимто образом узнала мой телефон, просила о встрече, но я не пошла. Скажете,побоялась властей? Нет, она для меня тоже погибла. Она своим по
ступком увела в преждевременную могилу не только еврейскую семью, но и наших родителей".
Когда пожилая женщина замолчала, я спросил: "Как же так? Ну ладно,не хотите видеться с сестрой, — но в вашем городе, наверное, похоронены отец и мать. Вы что, простите,их тоже не навещаете?". "Почему же, навещаю, но так,чтобы сестра не знала. Я их никогда не забывала, и более того, сделала все, чтобы об их помощи евреям во время войны узнал весь мир".
    Нелегко дался этот рассказ пожилой женщине. Она ушла к себе,и больше мы не виделись. Но я долго еще стоял у окна и думал: главное — жить по совести и не совершать подлостей.