Ревность

     - Вот ты говоришь – ревность, - дядя Миша помял в руках беломорину, подул в мундштук и начал шарить в карманах телогрейки в поисках спичек.

     - Я говорю? – искренне удивился я.

     Я только что приехал на попутке со станции в Ольховку, где жил когда-то вместе с родителями и где после их смерти мне остался покосившийся домишко и огород, в котором не чаяла души моя жена Алёна. Вот и теперь, несмотря на ещё лежавший кое-где снег, она отправила меня сюда на выходные, чтобы я взрыхлил землю и вообще посмотрел, как родительское наследство пережило очередную зиму.
 
     Дядя Миша в телогрейке и в валенках сидел на скамейке у своего дома. Он жил на самой окраине деревни и часто шутил, что он всё про всех  знает потому, что его хата с краю. Просто поздороваться и пройти мимо у меня не хватило наглости – дядя Миша  всегда был любимцем деревенских пацанов, ну и моим, конечно же, тоже.

     - Ну, не говоришь, так думаешь!- он прикурил от моей «Зиппо» и с наслаждением затянулся,- понапридумывали себе: любовь, ревность, разводы-хороводы... Раньше такого не было. Допрежь как бывало – женился, значит всё! И неча огород городить!

Я насторожился. Давно было замечено – как только дядя Миша начинал говорить по-деревенски, значит  – жди историю! Рассказчиком дядя Миша был отменным, много его баек я успел законспектировать в свой рабочий блокнот и иногда этими записями пользовался. Но сейчас мне было недосуг - много дел и мало времени. Из уважения и ради элеменарной вежливости я вытащил «Мальборо» и тоже затянулся дымком.

- Как вы такую пакость курите? – дядя Миша был настроен, как и всегда, враждебно-дружелюбно, - один запах только, а ни крепости, никого...  Вот я и говорю, Татаринов Владька прошлой осенью женился на Улановой младшей. Любо-овь, понимаш. А в конце зимы на развод подали. Кто к кому кого приревновал - непонятно, а только жить вместе не хочут, весь снег утоптали от деревни до сельсовета, туды-сюды на моциклете гоняя, да бумаги на развод таская. Вот и едут нынче в райцентр заявлять о разводе. Быдто у райцентра других делов мало... – дядя Миша поплевал на окурок и аккуратно положил его в консервную баночку, служащую ему пепельницей.

- И кака же энто така любовь-то, коли полгода не прошло, а разводиться удумали, а? Вот у моих родителев любовь была! Ох, и любовь! И штоб про ревность кто-то, дак ни боже мой, ага!   Я ить народился-то в аккурат, когда Кирова убили. Мать сказывала, што отец мой шибко убивался по Кирову-то. Он, батя мой,  захватил только конец гражданской. Всё переживал, что поздно на свет появился. Но в красные командиры подался, кавалерийские курсы закончил, ага... Такой радый был, што пацан у него народился! Мать рассказывала, што пальбу на радостях на улице в честь меня устроил. Тогда от пальбы-то только отвыкать начали, дак никто в деревне и не взволновался, што уж, пусть порадовается. Но уж когда шашкой начал соседский тын шинковать, тогда  его и обиходили милиционеры местные. Недолго, правда, продержали – хоть и повоевал  в гражданскую всего ничего, но успел две белогвардейские пули поймать, да и шашкой ему по лицу знатно прошлись. Герой в обчем... Ага... Коммунистом он был, не то, што потом пошли – члены партии. Тьфу, мать твою-то!... Срамота одна! Придумали же – член! Отец, слышь, меня в честь красного командарма Михаилом-то назвал! – дядя Миша горделиво приосанился.

- В честь Фрунзе, что ли?- я закурил очередную сигарету.

- Нет, отец шибко Будённого уважал. У него будённовок полный шкап был, он их, как это, каликцинировал, ага!

- Дядя Миша, погоди! – я рассмеялся, - Во-первых, коллекционировал, а во-вторых, Будённого  Семёном звали, неувязочка тут у тебя!

-  Я слов ваших теперешних толком не знаю, поэтому и спорить не буду, ага. А про Семёна я тебе вот што скажу: отца-то Будённого Михаилом звали! Вот мой отец и говорил, что не может быть, штоб у великого командарма отец был обнакновенный! В честь отца меня и назвал, што тут непонятного? – дядя Миша изобразил на лице быстротечную обиду и продолжил, - потом, когда танки у Красной Армии появились, отец переучился на танкиста. Он дома редко бывал, отец-то... Мать все глаза выглядела, а он всё по гарнизонам, до по войнам, ага.

- Ну да, какие же войны тогда, в тридцатых, были? – мне уже не хотелось никуда идти. Я на станции успел перекусить в буфете, сигарет в сумке валялось несколько пачек, так что на ближайшее будущее я был обеспечен, практически, всем.

- А Хасан с Халхин-голом? А КВЖД? А Испания? – дядя Миша окончательно рассердился на мою непроходимую тупость, - Отец меня всегда с собой в баню брал, когда в отпуск приезжал, ага... Я-то париться не шибко любил, только отцу перечить боялся. Он на верхний полок заберётся и как начнёт себя веником моздыкать, а я на полу сижу, дышать боюсь. Сижу, стало быть, и его новые шрамы считаю. Я смышлёным рос, считать рано научился. Так у него до финской больше десятка шрамов уже было, ага... А уж на финской он в танке обгорел, не шибко, правда, но четыре месяца по госпиталям. А потом немец на нас попёр. Отец прямо из госпиталя, да в действующую часть подался. Вот их и кинули куда-то под Ржев, там он и в котёл попал. Это сейчас про Власовску армию, когда Власов ишшо не был предателем, правду потихоньку начали писать, а до сих пор мы ничего не знали. Попал отец под командование Власова, ага... Воевали в окружении, как могли. Им ить ни боеприпасов, ни продуктов не присылали. Вот и получила мать известие, что, дескать, пропал ваш муж без вести. А как это, слышь, без вести? Значится, коли убитый, так можешь о себе весточку послать, а коли к обеду не пришёл, значит «без вести»?

Дядя Миша постучал ногой об ногу:

- Мёрзнут, падеры! Я уж и шерстяные носки, и валенки вишь, а они всё одно мёрзнут! В молодости-то запросто босиком по снегу бегал и ничего, а теперя вона как скрутило! Дай-ка я твою вонючку попробую, - он протянул руку к моей пачке, закурил и зашёлся в кашле, - Я и говорю – гадость несусветная! Вот вам ваши мериканцы, ага! Вас травют, а вы и рады-радёшеньки! – он щелчком запустил сигарету на середину улицы, забыв об импровизированной пепельнице, – А потом немцы к нам пришли в деревню. Они ништо, спокойно себя вели. Мать меня настращала, дескать, будешь немцев замать, они тады нас в Ерманию отправят на работы непосильные! Вот я и старался им на глаза не попадаться. В нашем доме офицер ихний жил, Клаусом звался, всё на губной гармошке пиликал. А мать красивая у меня была, вот он всё время к ней клины и подбивал, а она только отмахивалась от него. Шибко мама по отцу убивалась, но не верила, что он без вести, ага... Дык ведь не скажешь, что муж ейный – красный командир! А немец, видно, порядочным был, не хотел насильничать. Он ей только сказал, штоб на улицу, как есть, не выходила, а одевала чего поплоше и лица никому не казала, а то в Ерманию угонят. Она и старалась не выходить никуда. Так вот и жили. Што ели и как мать всё доставала - не помню уже, только выжили и наших встретили, когда погнали немца от Москвы. Нашего-то Клауса застрелили прямо у нас на глазах, ага. Он уж и в машину успел сесть, а тут из-за Люськи Григорьевой тына наши автоматчики - тра-та-та, машина в сторону, а Клаус и вывалился уже неживой. Лежит на дороге вон тама, а рядом гармоника евонная валяется. Царствие ему ихнее немчурное, хоть и фашистом был, а нас не обижал.  Полицаи зато злобствовали, особенно один – Корнев. Он из раскулаченных был. Сколько душ загубил собственноручно - и не счесть! Ага... Дык поймали его наши-то автоматчики! Продержали в подвале три дня, а потом народу на суд и выдали...

- В аккурат возле вон того колодца, - дядя Миша ткнул прокуренным пальцем в сторону одинокого «журавля», стоящего почти в центре деревни, - росла берёза. Ох и кудрявая! Красавица, одним словом. Девки вокруг неё, бывалоча, хороводы водили, как вокруг ёлки. Вот и повесили Корнева на энтой берёзе-то. Уж как он плакал, как умолял! Не виноват я, мол, заставили! Никто не пожалел, ага... А на следующий год берёза зачахла. Не вынесла позора смертоубивства, хоть и гад был Корнев отпетый! К осени спилили берёзу энту на дрова.
 
Дядя Миша вздохнул, поднялся и, шаркая валенками, обутыми в галоши, пошёл в дом, оставив меня в одиночестве. Прождав несколько минут, я уж было собрался уходить, но дядя Миша появился с миской мочёных яблок:

- На-кось, подкрепись. Ага. Потом война вобче на запад покатилась, а в сорок четвёртом вдруг от отца весточка пришла. Мать как прочитала, так и упала посреди избы сомлевши. Отца, слышь, контузило под Великими Луками, он в плен и попал. Тогда ещё немчура не шибко разбиралась  кто командир, кто жид, так отец ночью в бараке снял с умершего солдата одёжу и переоделся, а на солдата свою форму надел. Ему ить всё-равно уже было, солдату-то. Потом долго их гитировали к Власову идти служить, но отец не захотел, вот его в Западную Украину и отправили в концлагерь. Повезло, выжил, ага... Как наши-то их освободили, так он сразу запросился в действующую часть. Пока проверили, то-сё. Командиром, правда не назначили, но и в штрафбат не сослали. Так он и дошёл до этого самого Штеттина, ага... Там в последний раз его ранило осколком в спину. Он уже в сорок шестом вернулся. Радости-то было! Хоть и слухи ползли по деревне, что не за просто так Клаус не отправил мать в Ерманию. Отец слухам не верил, просто свернул пару-тройку скул и замолчали все, ага... А мать прямо расцвела вся! Уж на што я пацаном ишшо был, да и то заметил! Отец на МТС механиком устроился, он ведь по этой части большим знатоком слыл! Ну и я с ним с утра до ночи вертелся, куда уж... Ты ешь яблочки-то, они вкусные, - пододвинул миску ко мне поближе дядя Миша.

Я уже никуда не шёл, мне хотелось только одного – не вспугнуть случайной репликой или просто неосторожным словом его рассказ. Лишь по этой причине я боялся прикасаться к яблокам – только бы не вспугнуть даже случайным звуком!

- Да не долго счастье-то было, - словно ободряя меня, дядя Миша взял из миски и надкусил яблоко, - участковым у нас был один гад из бывших, как их, КВДэшников. Приехал из Латвии, он там лесных братьев гонял. Чем ему отец не приглянулся, не знаю, но приходил он к нашему дому каждый день, как на работу. Кобуру на брюхо сдвинет, расстегнёт и руку на нагане дёржит. Я, говорит, нутром чую, что ты есть (на отца-то) засланный шпиён и власовец к тому же. А баба твоя с выродком (со мной то исть) под фашистом жила и надо всенепременно выяснить, за каки таки красивые глаза их обеих в Ерманию не отправили... Отец ничего не отвечал, только желваками играл. А тут, на беду, в поле два трактора, што отец к посевной готовил, остановились. Што только батя с ними не делал – ни в какую не заводятся! Два дня провозился, пока они опять заработали! Што ж, суд - срыв посевной, вредительство и шпионаж, ага. Десять лет дали без права переписки. Как увели отца-то, так мы больше его и не видели. Я, хоть и пацан, а ужо понимать начинал, что неправильно што-то у нас. Мы в клубе кинохроники смотрели, дык там всё хорошо, а было бы ишо лучче, если бы космополиты и вредители не совали палки в колёсы Стране Советов, ага... А какой из отца вредитель? Он весь сплошь изранетый на всех войнах за энту саму Страну Советов! А ты говоришь, ревность! – вдруг вспомнил дядя Миша начало нашего разговора, вернее, его рассказа, - а то и оно, что любили мы свою страну не понарошку, а она вона как! Некоторые просто любили, а некоторые боялися, что другие-то больше любят, вот и ревновали энтих других к Родине-матери. Вот из ревности и стучали налево-направо, что бы тех засадили куда подальше, что бы не мешали другим родину любить!

Я не ожидал такого поворота в рассказе и осмелился возразить:

- Дядя Миша, но ведь, согласись, патриотизм и вправду был повсеместным. Солдаты в бой шли за Родину, за Сталина! Было ведь?

- Было, што уж тут. Нас и в школе и в ПТУ потом учили слово Родина писать с большой буквы. А пошто? Я вот тут, в этой деревне родился, тут и помру, ага. Мне большой буквы не надо.

- Ну, дядя Миша, Родина – это весь СССР, от Прибалтики и до Магадана, за неё и воевали отцы наши и деды.

- А пошто мне Прибалтику родиной называть, если там не по-нашему говорят? Кака така родина? А Магадан? Для меня родина – это моя деревня  Ольховка, это речка  Шалунья, это погост, на котором родные мои лежат и куда я лягу, когда время придёт. А большая Родина, это как фильма про Сталина. Ты-то не помнишь, а мы видели в кино, как Сталина один артист играл - огромный, прямо великан. Я в книжке одной прочитал, что Сталин эту фильму шибко любил. А по жизни он был маленького роста, да и рябой к тому жа, ага. Вот  фильмой этой нам и хотели показать, что Родина наша огромная, как Сталин, ага!

- А отец? Что с ним?

- Да... Сталин-то помер, вот мы и стали ждать, можа кака амнистия выйдет. А потом, когда Берию шлёпнули, мать письма писать в Москву стала, прошения слать значится... Тока ответов никаких не было совсем, а в пятьдесят четвёртом человек к нам один заехал прямо с Колымы. Он рассказал, што отца ишо в сорок девятом деревом задавило на лесоповале. Два дня в лазарете полежал и помер. Мать с тех пор плакала всё время, шибко хотела поехать отцову могилу отыскать, да куды там! Энто сколько ж деньжищ надо, штоб до Колымы и назад? А она говорила, што ей назад и не надо, только штоб рядом с отцом похоронили. Уж как я её только не отговаривал! А потом она хворать стала и уж не до поездки. Ты посиди, я живо! – дядя Миша опять зашаркал валенками.

Через несколько минут со двора донёсся его голос:

- Ты поди-ка сюды лучче!

Я зашёл во двор. На старенькой веранде дядя Миша хлопотал у стола. Холодная картошка в мундирах, баночка груздей, хлеб, солёные огурцы и бутылка водки вызвали у меня прямо-таки звериный аппетит. Было уже далеко за полдень и желудок давно забыл, что в него впихнули утром в станционном буфете.
 
- Зачем потратился? – кивнул я в сторону бутылки, - я бы сбегал, тут рядом совсем.

- Ничего не потратился, это моя собственная! – гордо потряс бутылкой дядя Миша, - я тока тикетку не сорвал для конспирации, а внутре самогоночка, а не казёнка дрянная!

Мы проглотили по полстакана самогона, предварительно пожелав друг другу всех благ, и набросились на закуску. Потом повторили. Потом ещё... Долго молча курили, сидя на ступеньках веранды.

- Я, когда семь классов закончил, в ПТУ подался, потом три года в армии танкистом, а потом к матери вернулся, - дядя Миша глухо прокашлялся, - она уж совсем плоха была. Всё про отца вспоминала. А я на МТС устроился механизатором. Работы много, зато время быстро летит. То посевная, то жатва, ага. Хлопцы у нас все здоровые были, весёлые... А всё едино безотцовщина, подранки... Соберёмся, бывало, у кого-нить дома, да в карты до утра режемся под бутылку-другую. А то в клуб на танцы. Напляшемся, подерёмся с парнями, што на лодках из-за Шалуньи приезжали, девчат пошшупаем, ага. Девчат тогда много было в деревне-то! Почитай, в каждой избе. А мне глянулась Дуняша с другого конца деревни. Молва о ней шла - гулящая, дескать. Што ж, собака лает – ветер носит, ага... Да и то: где какой праздник или поминки, Дуняша там. На поминках плачет, на праздниках хохочет звонко... Ага. Сама тоненька, как хворостинка, глазишшы огромные, коса до пояса. В клубе на танцах как пройдётся по кругу, так ажно у всех дух захватыват, ага!  А как во поле косить начнёт, никто угнаться не может! Да ладно так косит, под самый корешок! А я с неё глаз не спускаю. Девчат-то, говорю, много было, да и солдаток тожа, так что мы не бедствовали в энтом плане, - грустно усмехнулся дядя Миша,- брали своё. А што? Молодость, она быстро проходит. Как-то отправились мы с робятами в ночное. Коней пасти, то исть. Набрали с собой хлеба да молока. Спиртное при лошадях строго запрещалось! Лошадь – умная животная, к пьяному не пойдёт. Кажный со своёй собакой пришёл, штоб помогала если што. Оп чём парни могут говорить промеж собой? Про войну, конечно, во-первых. Она, война энта, по нашим тогдашним понятиям либо рано началась, либо рано закончилась. Дурные были, жалели, што повоевать не пришлось. Ну, а во-вторых, о девках, конешно. И стал тут Вовка Шалий рассказывать, как он с Дуняшей третьего дня забавлялся, ага.. Да с такими подробностями! Энти трое слушают, да ржут! А мне противно. Вроде и не верю, а ведь можа и вправду? Но уж когда Володька про родинку на еённой левой груди начал во всей красе рассказывать, тут я не выдержал. Обидно стало, ага... Ну, думаю, посмотрим... Как говорится, весна покажет, кто где наср...л, ага! И учинил я драку один против четверых! Я здоровый был, даром, што бедно с матерью жили, в отца, видать, пошёл. Эх, и завертелось! Глядя на нас, собаки сцепились промеж собой, ага! А лошади разбежались, даром, что стреноженны были! Мы их после драки  еле собрали! Мне тогда шибко досталось, мать как увидела, так и вопче лицом пополотнела. А я ей и говорю, так, мол, и так, к Дуне Грачёвой сватов засылать буду, благослови, матушка. Она тогда долго молчала, почитай, весь день. А вечером, когда я с МТС вернулся, она меня и благословила образом Богоматери, что прятала от всех в чулане. Я к соседу дяде Ване прямиком пошёл и уговорил его быть моим сватом. Он хорошим мужиком был, с войны без ноги вернулся, с отцом моим дружбу водил. Дядя Ваня тока спросил, хорошо ли я всё обдумал? А што мне? Моё слово верное, как сказал, так и будет, ага. Вот и пошли мы: я, он и дед Ефим через всю деревню к Грачёвым. Бабы из окон чуть было не повыпадали – ну, что за племя такое энто бабское? – дядя Миша возмущённо сплюнул, - всё им знать надобно! А ить и так знают! Мои ж дружки тожа языки без костей во рте носют! Дык нет, надо жа из окон пялиться! Долго ли коротко, но пришли мы к Грачёвым, дескать, у вас товар, у нас купец! У бати еённого руки затряслись, мать сразу в отказ, молодая, мол, ага. А Дуняша стоит молча  меня глазишшами жжёт, мне ажно горячо стало. Я и говорю ей, мол, родители против, Дуня, а ты сама-то как, согласная?  Она только и выдохнула : «Да!» Тут тебе и слёзы материнские, и ругань отцова -  не отдам, говорит, за голытьбу родную кровинушку! А я, хоть и молодой, но хозяином справным был. Да ты и сейчас видишь, што не самый плохой в деревне двор у меня, а я уж к восьмому десятку подхожу. Да и, как механизатор, получал трудодней ой-ёй сколько! Опять же, скотинка своя – и корова, и куры, и поросёнок. Так што неправ отец еённый был, ох как неправ! Мать, правда, вскорости успокоилась и на стол побежала накрывать.

По деревенской улице, разбрызгивая весеннюю грязь, проехал грузовик.

- И пошто ездиют, окаянные? Уж давно как объезд сделали, так нет же, всё навпростец скрозь деревню норовят! – отвлекся от рассказа дядя Миша. –... свадьбу мы громку сыграли! Да уж, ага! После уборочной. Столы накрыли возле клуба, принесли, кто што мог, да и мы не поскупились, ни моя мать, ни Дуняшины родители. Мы с Дуней всё лето встречались, целовались, а как же? Но што бы чего больше – ни-ни! Я слово себе дал – только в брачну ночь! И неважно, што говорят! Я ведь тожа не святой. Вот я и решил, что скажу Дуняше на следующее утро после свадьбы: «Не будем вспоминать, што было у тебя и у меня до свадьбы, иначе лучче сразу разойтись! С сего дня нова жисть у нас начинается!» Вот так! Ох, и гуляли же гости на свадьбе! Погода суха, солнышко на небе, гармошка заливается, а когда гармонист отдыхает, то патефон вовсю наяривает! А к вечеру парни из-за Шалуньи на лодках приехали, человек с десяток. Ну, мы их приветили, конечно, гостю всегда рады, ага... А один из них выпил и начал голосить, что жизни без Дуни не мыслит, что она от него ребёночка ждёт! Ох, и завязалось же тут! Все столы напрочь смели, пыль столбом, ага! Участковому кто-то голову проломил. Не тому, што отца заарестовал, тот сгинул вскорости где-то после суда, ага. А энтот нормальным был, да всё едино – покушение на представителя власти. Он, участковый, как раз запрошлой зимой мальца Ваську Заморина из проруби выташшыл, сам чуть не утонул. Весь год в больнице пролежал с воспалением. Ему и медаль дали «За спасение утопающих», ага... А тут  надо жа - чуть оклемался и сразу голову проломили! Долго потом следствие шло. В такой драке разве поймёшь, где русские, а где немцы? Я точно два носа свернул, все пальцы в кровь! – Я посмотрел на заскорузлые дяди Мишины руки – даже спустя десятилетия, многочисленные шрамы на костяшках рук отчётливо проступали на огрубевшей от жизни коже, - Мог бы и больше, уж больно хотелось за Дуняшу посчитаться! Вдруг слышу: сзади хрясь что-то, оборачиваюсь, а позади меня Дуняша стоит в белом платье свадебном,  в руках еённых сломанная скамейка, а на траве валяется парень, который, вишь, без Дуни жизни не видел да ребёночка ждал, и в руке у него финский нож. Ты, наверное, не знаешь, а тогда модно было с финкой ходить, да што б рукоятка обязательно наборной многоцветной была! Я как заору на Дуню, што бы в дом бёгла, а сам ногой нож-то подальше отбросил, мало ли... Ну, драка быстро закончилась, парни энтого своего подхватили, да к лодкам припустили во всю прыть. Мы, конечно, для порядка за ними пробежались малёхо, но потом пошли участкового в чувство приводить, да столы составлять. Словом, свадьба быстро закончилась. Приехала скорая, участкового увезли в райцентр, а народ потихоньку и разошёлся.

Мы выпили ещё по глотку самогонки.

- Дядя Миша, я у тебя переночую, а то мне дом протопить уже время не остаётся, я лучше завтра, - робко попросил я.

- А то! Ить заболеешь ишшо в сырости-то. Да и огород твой подождёт. А хошь, я его сам вскопаю? А ты лучче завтра родителей навести, могилки поправь!

- Дядя Миша, спасибо тебе! Если не шутишь, то давай, я заплачу, сколько скажешь. Да там и копать не надо, я с осени всё вскопал, взрыхлить только.

- Э нет, копать надо! – дядя Миша был преисполнен решимости. И я ему верил – до сих пор он ни разу не заставил кого-либо усомниться в твёрдости своих обещаний, - А денег с тебя не возьму, нет. Славка мой справно мне деньги шлёт, на жизнь хватает, а казёнку я не пью, так што для радости своей вскопаю, што б плесенью не покрыться.

Его сын Вячеслав работал в городе в какой-то крупной фирме, но не забывал отца – и деньги слал, и навещал его часто, как только мог. В город к себе звал постоянно, но дядя Миша упрямо не хотел быть его семье обузой.

-Пришли мы в горницу с Дуней. Я в пыли весь. На мне костюм отцовский был, а туфли товарищ дал для свадьбы только. Бедно жили, куда уж, ага... Снимаю пинжак – мать моя! А на спине прореха от плеча и до полы! Это меня финкой полоснул гад энтот! А на подкладке ни следочка! Вот ить жисть! Дуняша-то, штоб  он вдругорядь не полоснул, и огрела его скамейкой по горбу! Спасла она меня, понимаш... А у меня всё мысль вертится – сразу сказать, што собирался, или погодить до, ну, энтого самого... Насилу от пыли отмылся, а Дуняша уже в кровати – прикрылась одеялом и смотрит испуганно так. Я уж и не знаю, как начать, ага. А тут Люська Белова, солдатка, что через дорогу от Грачёвых жила, петуха приташшила, в окошко суёт и говорит: «Если чё не так, так от сраму сама перва вещь». Погнал я её матом. Ну, а потом всё, как и положено. А я всё на леву грудь смотрю, прости Господи! Нет у Дуняши родинок ни на левой, ни на правой груди, врал Вовка – сатанинское отродье! Я ему потом уж ишшо раз рога-то пообломал! Как вспомню, так до сих пор радостно! Ага... Да... Дуняша-то моя девкой оказалась! Вот ить какой поворот! – у дяди Миши по морщинистой щеке вдруг потекла слеза, - и как же мог я поверить этим обормотам! Я как увидел, так мне в грудях запекло смертным жаром со стыда. Лежу, как воды в рот набрал, Дуняша плачет счастливая, а я ей и говорю: «Прости ты меня Бога ради, кровиночка ты моя!» А она: «За что, Мишаня?». Меня Мишаней только мать в детстве звала, ага. «За мысли мои глупые и вздорные» - говорю я ей, а сам даже в темноте лицо от сраму прячу под одеялы. Засмеялась она, прижалась ко мне, да так сильно, что за всю жисть от себя ни разу не отпустила! Пойдём в дом, я тебе в комнате постелю, а сам на печи устроюсь! – резко сменил тему дядя Миша.

- На печи? Что, до сих пор на печи спишь? – вытаращился я на дядю Мишу.

- Молодой ты ишшо, хворей не знаш, ага... А мне без тепла уж никуда! – дядя Миша деловито взбил подушки, - вот, стало быть, твоя ложа! Ты храпишь ли?

- Жена пока не жаловалась! – я и сам точно не знал, храплю я или нет.

- Ага, ну тогда сам на меня жене жаловаться будешь. Што только со мной Дуняша не делала – и за нос трясла, и переворачивала, будила среди ночи, а я знай себе храплю!

- Вот мы ещё по сто грамм выпьем и нам будет безразлично, кто храпит, а кто нет, - выдвинул я рацпредложение.

Через десять минут мы уже сидели возле печки и вовсю дымили его «Беломором».

- Вовка-то Шалий вскорости пришёл к нам виниться. Я уж не думал, не гадал, што он такое отчебучит. А он с порога Дуне в ноги бух, прости, говорит, Дуня, бес меня попутал, штоб мне при вас тут жа и сдохнуть! А Дуняша тока засмеялась, пособила ему с коленок подняться, да к столу и привела, во как! Вовка не с пустыми руками пришёл: мне «Московской» полушку, а Дуне  яврейского шампанского принёс. У нас в сельпе такого отродясь не было, он в район специально на попутке ездил.

- Какое это еврейское шампанское? – не понял я.

- Как же? От Абрама Дюрсова какого-то. Я потом тожа попробовал – кислятина! Его, знать, тока явреи и пьют, а для нормального человека пользы никакой кроме газов из носа да из... ага! Да и на кой нам оно, шампанское энто? На Новый год, оно, конешно, штоб пробку в потолок стрельнуть, а на кажный день никак не можно! Да и то - бабы наши таку наливку делают, пока всю перепробуешь, тыщу раз жизни возрадуешься!

Я изо всех сил старался не расхохотаться, а дядя Миша продолжил:

- Ага... Вовка так никогда и не женился. Мы с ним, как сынок наш Ванюшка помёр,  на целину на год поехали, ну и Дуняша со мной, а как же? Мы на тракторах, она в медпункте. Шибко её больные уважали! Ко всем с подходом, никогда не грубила ни сколь... Лежал там один тракторист обожжённый. Бочки с соляркой чегой-то загорелись, знать, кто-то поджёг, а он их по двору раскатывать начал. Телогрейка ить вся маслом пропитана, ага. Вот и полыхнул, как факел. Тока и радости, что дождь прошёл. Он в лужу упал, да и сбил пламя. Да до лужи его всё едино обожгло шибко. Дуняша от него сутками не отходила: перевязки, уколы. Энтот тракторист и сказал мне однажды: «Ты, Михаил, береги жену свою, потому как она и не жена вовсе, а ангел», ага...

- Ну, а Вовка почему не женился? Он что, в тётю Дуню был влюблён? – я уже начал жалеть, что не захватил с собой свой блокнот.

- Мне то не ведомо! – сурово сдвинул брови дядя Миша, - После того евонного прихода к нам его быдто подменили – молчуном стал первостатейным, слова лишнего никогда не скажет. А вот ить судьба... Как-то после обеда прилёг он возле комбайна в траве отдохнуть, да и заснул. А тот возьми, да покатись с пригорка-то. Вовка, поди, и боли почувствовать не успел, ага... И то хорошо, коли так. – дядя Миша скомкал пустую пачку из-под папирос и сунул её в карман.

- Когда мы мать мою похоронили, горевал я шибко, любил её... Што ж, чему быть, того не переплыть. Дуняша дом-то наш обиходила, везде шторочки-занавесочки, горшочки с цветами на окнах. А сама уехала в Ленинград на курсы медицинские, у нас фершал в больничке без медсестры остался, вот её и отправили. Я за три месяца чуть не помер, так скучал! И маета в нутре ишшо, ага. Там-то, в городе, сооблазнов дюже много, а ну, как закрутит её там жисть городская? А она мне чуть ли не кажный день письма шлёт, тоже скучает, мол. А червяк-то точит и точит. Вот я и набрался смелости и поехал к ней в Ленинград. Нашёл адрес быстро, а зайти боюсь. А вдруг она не одна? Не переживу ить, и на неё и на себя руки наложу! Так и не зашёл. Сижу на лавочке в скверике, папиросу за папиросой выкуриваю, вдруг вижу – она с подружками идёт. Я за деревом притаился, слышу, как они её на танцы зовут, а она и говорит, что не может, потому что Мишане надо письмо написать да курева ему накупить в подарок и завтра сдавать первый экзамен. Вот тут мне  стыдно и стало, ага. Как ни хотел подойти, но не подошёл, а прямиком на вокзал, да первым поездом домой. Она так и не узнала, что я к ней приезжал. А через неделю и сама приехала, мне «Беломора» привезла полчемодана, а «Беломор» тот производства фабрики Урицкого – шибко мне понравился! Я и сейчас сына прошу, что бы он только его мне привозил, ага... Потом гляжу, а она достаёт какие-то пелёнки, распашонки, соски, погремушки. Меня оторопь взяла, а Дуняша как засмеётся: «Уж четыре месяца, как!» Как закружил я её по комнате на радостях! Ага... Мальчонку Иваном назвали. В честь моего отца. Да не уберегли. Ему полтора годика было всего, надо было детскому дохтуру показать. А зима лютая была, вот и застудили. Схоронили рядом с матерью моей, ага. Дуняша себя винила за энто всю жисть. После похорон почернела вся лицом, исхудала. Я места себе не находил, всё думал, как бы Дуняшу спасти от тоски смертной? Вот на целину и поехали на цельный год, штоб забылось горе маненько. А ишшо через два года родила Дуня моя опять мальчонку! Шибко заботилась она об Митьке, пылинки сдувала. А он же пацан! Правда, ласковый такой, слова грубого не слышали. Семи лет не исполнилось, залез в колхозный сад яблок набрать. Вскарабкался на яблоню и в майку собирает. А тут, как на грех, сторож проходил да услышал, как на ветке кто-то сопит. Попугать решил, взял, да и пальнул из берданки в воздух. А Митька возьми, да от испуга с яблони и сорвись! Да головой прямо оземь... В тот год яблоки рясно уродились, ага... Вот и засыпали они Митеньку. Прямо как могильный холмик, ага...

- Дядя Миша, может не надо? -   я с тревогой посмотрел на старика. Дядя Миша не плакал, только глаза его побелели, а гранёный стакан хрустнул в правой руке.

- Чего уж...- дядя Миша смыл кровь под рукомойником и обмотал руку чистой тряпкой, - мы потом долго не решались ребёночка-то заводить, страшно было. Как быдто проклятье над нами какое-то.
 
- А ты тётю Дуню хоть раз бил за что-нибудь? – почему-то мне захотелось знать и это.

- А за што её бить-то? – искренне удивился дядя Миша, - говорю же тебе – ангел! Хотя... –он на несколько мгновений задумался, - Ага! Пришёл я как-то сильно выпимши. Што-то у кого-то обмывали, и не припомню теперь, што. А Дуня, видно, попеняла, я и за топор. Она в дверь, да босиком в мороз на улицу, а я спать завалился. Наутро проснулся и не пойму, привиделось, али как? Тут Дуня в горницу и входит, ага... Протягиват мне топор и говорит: «На пьяну голову и дурак смогёт, ты на трезву попробуй!» С тех пор я, если и выпью, то только дома да под Дуняшиным присмотром.

- Если честно, после свадьбы у вас другие женщины были? – я опять сменил  тему.
- Другие? Нет, пошти не было. – дядя Миша повеселел.

- Как это «почти»? – мне понравилась перемена в его настроении и я решил ему подыграть.

- В каком-то из шестидесятых мне путёвку в санаторий МТС выделило. Уж как я просил в профсоюзе, што бы вместе с Дуней, а они ни в какую! Только работникам МТС, а она у меня медсестрой в больнице. Так и пришлось самому в Ялту ехать. Скажу честно - не понравилось. Шибко людей много, пляж камённый, босиком не походишь, от вещей не отойти. Вот я и больше по процедурам, да по экскурсиям. И была в нашей группе одна дама. Красивая, да умная. Што она во мне хорошего нашла, ума не приложу! Только и слышу «Михал Иваныч, да Михал Иваныч» и ластится ко мне. А я вроде как свободный. Посидел как-то в своей палате, молодость повспоминал и решил, што от меня не убудет. В тот вечер мероприятие какое-то было в санатории, я выпил немного, ну она на меня и пошла в штыкову атаку-то. В обчем, оказался я у ней в комнате. А от неё аромат такой сладкий да приятный от духов-то! Куда там моей Дуняше, ага... Стала она с меня пинжак снимать, а я возьми, да и вспомни нашу с Дуней перву ночь-то, да тот пинжак, финкой исполосованный. И так стыдно стало мне, что, не поверишь, сразу же захотелось повеситься! Я ноги в руки и ходу! А дама вослед мне трёхэтажным матом, ага! А с виду такая вся культурная! Даже наш председатель таких слов и не слыхивал никогда, а уж какой матершинник знатный был, ага...  Приехал я домой и Дуняше всё, как есть рассказал. Она мне даже не попеняла ни сколь, только посмеялась. Я, говорит, тебе образок с Николаем Чудотворцем в чемодан положила, вот он тебя и оборонил от глупостев, ага! У нас уже тогда Славка родился, он тоже в любови рос, да только мы ему всё разрешали. Как-то свезла Дуняша Славика втайне от меня в церкву, да и окрестила. Сама-то она была крещёная, а я по сей день нехристь. Вот и берегёт Господь Славку по жизни-то. И коленки в кровь разбиты были, и дрался с пацанами до первой кровянки, и по садам лазал. А вот ить вырос человеком! Всё бы хорошо, жить бы да радоваться, но Дуняшу я три года, как схоронил. Рак её съел. Болела, а никогда не жаловалась. Когда уж совсем стало ясно, что недолго осталось, позвала она меня  к себе, лежит и улыбается. А глазишшы так и не повяли к старости! Вот, говорит, Мишаня, ухожу, а тебе ещё и похолостяковать успеется. И смеётся. Я, говорит, тебя на облачке подожду, только ты не поспешай ко мне... ага...

Он открыл новую пачку папирос и опять закурил.

- Зима, ты же помнишь, в тот год долгой была. Дуня ещё на ноябьские болеть начала. Вы ить сейчас их и не празднуете, а мы - да, наш энто праздник, ага. А к Новому году совсем плохо ей стало. Всё боялась Дуняша зимой помереть. Да не за себя боялась, а за меня со Славиком. Помру, говорит, намучаетесь вы с могилой, пока землю-то мёрзлую продолбите. Вот и держалась до самой весны. Совсем уже плоха была, а исть сама готовила и себя обихаживала. Стыдилась она нас. Как-то сказала мне, что жаль, что у нас дочурки нет. Видать, совсем ей невмоготу тогда уже было, ага... А весна-то бурная пришла, снег весь в ручьи превратился, на дорогах грязь непролазная. Слышу, зовёт меня ночью. «Ухожу, говорит, я, Мишаня. Ты уж не серчай на меня, коли было што не так». Я и взвыл волком лютым. Накинул на себя, што не попадя, да по улице побежал машину или лошадь искать, штоб Дуняшу на станцию отвезть. Да где лошади все подевались, а? Тракторов и в помине нету. Это допреж у нас колхоз крепкий был, а таперича вона – полдеревни с окнами заколоченными. Разбежались от энтой жизни в города, ага... Почитай, двух десятков дворов не наберётся, да дачники в вёсну приезжают. Разбудил кореша твово Николая Розгина, у него легковушка жигулёвская есть. Он сначала по энтой, как её, по мобиле в больницу позвонил, што б скорую вызвать, а ему и говорят, што, коли на сошше вывезем Дуняшу, то они её там подберут, а в деревню никак – грязишша непролазная. Усадили мы Дуняшу в машину и поехали. Да где там! Тока за околицу выехали, как увязли по самое днишше. Ни туды, ни сюды. А до сошше четыре версты, да ишшо и с гаком, ага.. Поднял я Дунечку мою на руки, да и понёс. Она меня руками-то обвила за шею, а я только и думаю, штоб не упасть. Взопрел весь, а она шепчет: «Мишаня, чижало тебе, присядь отдохни, таперича уже можно!» Мне пот глаза застит, а вытереть нечем. Я ей и говорю, мол, не от чего отдыхать, в тебе весу – пушинка, тока глазишшы чижолые. Это я так пошутил, ага... А она глаза закрыла и улыбается: «А таперича лёгше?» В обчем, не помню, как я на сошшу выбрался. Сел на валун, дышать – и то не могу, а Дуня уж и не глядит совсем. А скорой нет как нет. Она и не приехала, сломалась прямо в больничном гараже, ага... Ты же знаешь, до станции от нашей развилки все пятнадцать вёрст будет. Отдышался я и понёс её дальше. Тут и Слава на своёй машине подоспел, ему Николай позвонил – дай Бог ему здоровья. Приехали в больницу, меня с ней не пускают, грязный я весь с головы до пят. Когда Дуню на каталку уложили, она в себя пришла, посмотрела на нас, улыбнулась да прошептала: «Берегите себя, а по мне не плачьте. Простите, коли што не так было. Слава... Мишаня...». Через три дня схоронили мы Дуняшу, ага... Слава гроб справный достал, а могилку я сам копал. Место хорошее, сухое, рядом с матерью моей и с сынками нашими. Её родители-то не на энтом кладбишше похоронены, а в другом районе даже. Я могилку ровненьку сделал, все коренья убрал, а на дно можжевельника набросал, што б мягше было Дуне моёй, ага...

 Мы долго молчали, устраиваясь каждый поудобнее.

- Тута давеча двое приезжали на энтом... на жоппере, ага, ходили по деревне и избы скупали. Деньги хорошие давали. Кузнецовы, Крапивины и Самойловы согласились, а я нет.

- Дядя Миша, ну что ты, ей-Богу! Продавай свою избушку и езжай к Славе. Ты же не к ним на шею, а с деньгами.

- Эх-ма! Слушал ты меня, слушал, да не услышал! Говорю тебе – родина энто моя: Ольховка, Шалунья да погост!
 
Я смутился, а ведь и верно! У каждого своя родина. А ведь Ольховка и моя родина тоже... Перед тем, как пожелать спокойной ночи, я задал дяде Мише последний вопрос:

- Ты мне, дядя Миша, скажи лучше, чего это ты с утра про ревность начал?

- Про каку таку ревность? А-а, про энто... Да нет никакой ревности! Коли любят друг друга, то и верят без всяких условностев. Кто энту ревность придумал-то? Ежели кто-то говорит, что ревнует - не верь! Не ревность это, а жадность! Дескать, либо мне, либо никому! Чего уж тут? Спи ужо, завтра делов много, ага! – и дядя Миша захрапел.

В ту ночь я не спал. Мне не мешал дядин Мишин храп, не мешали непривычные пуховые подушки и тёплое одеяло. Я думал. О чём? Да ни о чём конкретно. О любви, о преданности, о верности и просто о жизни.

Ага...

25.02.2012
Переход Бетио – Манта (Тихий Океан)