Музыка чужой жизни. Глава 1

1998 год:
Нас по разному вытащило из закоулков, не очень удачно складывающихся судеб. Это наверное для фатальных случаев не столь важно, кого и как. Она только начинала топать по жизни, не очень уверенно, но шумно, а я, успела наделать уже первых «ошибок», как говорят люди и буквально тут же замалевать их маркером.

«Потому что я знаю, когда человека бьют тем что случилось, ему особенно больно...», сказала её мама.

«В  конце ХХ века...», мне казалось, что с точки зрения исторического процесса -  эти строки будут писаться спустя как минимум лет  через 50, ну собственно так объясняли возможности аналитики и ведущие специалисты высшего учебного заведения существовавшего в моем городе. Как ни странно, написать эти строки можно достаточно скоро, «с  потолка»  собственных лет и опыта.
Так вот, «в конце ХХ века» жизнь главных героинь сюжета явно «удалась». В ней присутствовали все штрихи «тогдашнего благополучия».

Непрестижные районы административного центра «большего края», в рамках  современного процесса «глобализации общества», практически  «задворки», остатки «великой культуры» или доктрины общества если хотите: железными струпьями удерживающие каркас полуразвалившегося «монстра» устоев социализма, «светлое будущее» грозившее самыми радужными перспективами. Развлечений целый сонм,  перечислять даже не хочется и  просто рвущая на себе жилы мать, пытающаяся компенсировать все не хватки лаской, добром  и не померными трудовыми усилиями.
Наверное,так будут начинаться почти все дневники и мемуары великих и не очень, родившихся во второй половине 70-х и достигших 15-18 лет к тем самым «перестроечным» или 90-м, двадцатого столетия.

Помните сказку про лягушку, которая в отличии от её подружки по несчастью, взбила лапками молоко для масла и выбралась на ружу, я часто её вспоминаю – жизнь заставляет. Мне не снятся сны про безвыходные ситуации. Я думаю если бы был такой сон, то самый неудачный вариант видеть просвет, почти найти его и не добраться. Например в тонущем корабле, когда для того что бы доплыть до поверхности просто воздуха не хватило.

1921 год: Черная муть неба, раскрашенная белыми мазками извести, как будто неумелый маляр ковыльной кистью стены закопченной избы мажет. Март в тундре – месяц хитрый разгульный, по характеру как мышь летучая из старой легенды. Не птица и не животное, теплом не пригревает, да и морозам разгуляться не дает. Людей в заботах хороводит, путает, по болотам гоняет; каждый олень на счету. Часто, по старинке к нам – шаманам, как к лекарям обращаются, а как к «душевным приказчикам» теперь боятся. «Новая власть» на помощь долгая, а на расправу быстрая. Комиссар давиче сказал: «Нет ни верхнего мира вашего, ни нижнего – есть жизнь только на земле, сколько человеку отмерено, столько и проживет, а на разные болячки у нас врачи советские имеются. Будешь людям головы дурить своими побрякушками – суд при народный устроим!»
Вот и бояться люди, правда в беду попадающий, да злыми духами нижнего мира человек до предсмертных мук доведенный, не очень то интересуется новыми «советскими законами», свои то капища по разорили давно...

1924 год:
- «И что до последнего за обруч этот окаянный цепляться?!»
-«Да плюнь ты! Культпросвет работникам сдадим, глядишь и на магарыч выменяем»
-«Смотри не проколи, а то совсем не возьмут!»

1925 год:
-«Зачем ты место культа фотографируешь?Пленку переводишь!»
-«Положено.»
-«Что положено? !Труп изтлел! С осени лежит наверно...»

Музей 1935 год:
-«Смотри пиши аккуратно: О, косая черточка,Ф, 3123. В карточку: Хорошей сохранности, на задней части железные подвески: олени, люди и птицы».

Мы просто сошлись на этом перекрестке судеб, именно судеб, как в историческом, так и в жизненном смысле, а потом просто разошлись на время, что бы встретиться позже. Тогда, мы не работали, а жили этим маленьким речным суденышком, казалось затерянным, но в тоже время прочно зацепившимся за жизнь своим существованием и, сыгравщим определенную роль в истории не только «большого края», но и страны.

Время было такое, во что бы то не стало, нужен был посетитель -  это   наверное на душах каленым железом и выгорело.
В 1999 году  на пароходе, было два случая в жизни его «опричнец». Причем об одном самом ужасном, громком не поддающемся, ни какому объяснению, знали все.
Есть такая штука интуиция, она когда подсказывает нам что - то, то обязательно развернуто – это просто мы, либо её не слышим и не видим, либо с радости, что «что-то почуяли», как та лягушка, находим опору под ногами, выскакиваем из крынки и дальше, действуем по своему усмотрению, а нет бы  прислушаться, в тенек отпрыгнуть, дух перевести и подумать, свести «концы с концами», чтобы вся карта дальнейшей жизни, перед тобой лягла.

Предтеча была не затейливой: менялась выставка. Нет воспоминаний какая была перед этим. Создавали новую: о жизни и культуре Народов Севера. Есть такие моменты в реэкспозиции,  когда, часть экспонатов, раритетов бывает доступной. Фото на память, конечно же в тайне от остальных. Напялили на себя нагрудники, капоры, взяли в руки бубны, стучали не сильно, но звучно, как эхом по всему пароходу...звали  чью - то судьбу.

Щелкали дешовой китайской мыльнецой. И хранятся где- то в безвестном пространстве, оттиски на пленке, силуэтами двух «новоиспеченных шаманов», при полной амуниции и с полным не пониманием, вершащегося ритуала. Был вечер, место в городе еще не избитое, новое, попытки очагов культуры, совместить полезное с приятным. В трюме парохода открылось кафе. Публика приходила собственно с целью осмотреть «культурную достопримечательность»,  и с радостью узнавала, что можно выпить настоящего музейного кофе или «боцмановского чайку».
Все шло «рядком, да ладком», пока не случилось попытки «безбилетного пассажира».
Встреча посетителей на пароходе всегда ритуал особый.

Ступеньки из сиенита красные, потому что являются частью храма – культурного заведения, заложенного и построенного в честь столетия великого человека, сделавшего красный цвет символом перелома, перемен и сражений.
Он шел по ним вразвалочку, спиновая камешки и мелкий мусор. Я была в «трюме» парохода с экскурсией, она вышла к нему с улыбкой, словами приветствия и стоимостью входной платы.Подробности потасовки от моих глаз были сокрыты. Её увезла скорая после удара, его милиция. Нелепость, глупость и ужас от происходящего.
Временная лента расписана каракулями, неровными  точками, как нотный стан. Перед тем как раскрыть всю цепь случайностей и совпадений, я сознательно прыгну почти на 13 лет вперед.

2012 год:
Конец марта. Я выскакиваю из дома, на часах 22:30, сбегаю по лесенкам в подъезде. Мысли: корвалол и еще эти дорогущие, как их... Ладно, бумажка в кармане, денег бы хватило. На улице пусто. Перешеек между местом проживания и аптекой практически не освещен. Кто-то торопливо идет, догоняет, идет почти параллельно. «Долго рядом, что за?!» Поворачиваю голову...
Что то поблескивает на крошеве тонкого льда, растоптанной лужи.
Видит только левый глаз, второй боюсь открывать...пока. Телефон? Симка, задняя крышка. Так, попробуем подняться: руки, ноги. Черт, верхняя панель! Пустые карманы, грязь...
Как долго восстанавливается душа? Шок, паника, ужас, глаза сухие. Слезы роскошь –  на третий день.

Бубен не тяжелый, удобной крестовиной ложится в руку. Нет, не ложится,  становится ее продолжением.
Удар. Звук не передать, при каждом соприкосновении с колотушкой, он разный. Поющий, гудящий, напоминающий эхо.
В случаи раритетности, вернее реликтовости, собирает в себя всю энергетику просьб, стенаний, благодарностей и не оплаченных долгов.
Удар. Просыпаются духи «-Кто пришел? -Отдай! Обращался?! –Помогли? –Верни если должен!». Ты просто продолжаешь чужую песню, обряд, камлание. Духи не видят лиц, не чувствуют времени, они приходят на зов.
Удар. И вписываешь в нотный стан судьбы новую мелодию, сам того не понимая. Вытряхиваешь пыльные эмоции: корчи, страдания, внезапные радости, размещая их как фигурки птиц и животных. Обереги ли? Или груз, тяжким бременем пытающийся согнуть и деформировать.