Правдивые воспоминания отрока N 3

Воспоминание №3

Чтобы было всё сразу понятно, я не буду тут расписывать свою судьбу. Потому что это скучно и никому не нужно. Всё равно каждый на этом свете живёт сам по себе и если даже захочет понять кого-то – ноль, ничего у него не получится. То, что вы сейчас там, если захотите прочитать, дальше прочитаете, я написал не для вас, а для своего брата-близнеца. К сожалению, он у меня сейчас очень далеко, но когда он вернётся, всё равно ведь прочтёт, поэтому для него и написал. Написано было ровно год назад, сейчас всё по-другому совсем. Вот:

Про то, как я первый раз в пятую школу пошел.

Только не подумайте что это была школа №5. В №5 я никогда не учился, это по счету пятая была, короче, до неё еще было четыре. Школа это была не простая, а профилированная, интернат. Сокращенно её звали ШИИС – школа-интернат искусств, а ученики между собой ее называли просто: шиза.

Так вот. Не успел я первый раз войти в школу, как ко мне подскочил старик очень похожий на Айболита, лысый, седой и очкастый. Его и звали в шизе  Самогон Айболитович, только по-настоящему он был Симеон Ипполитович. Он очень быстро и как-то булькующе про что-то стал мне говорить, так, словно это не он вовсе гооворил, а запись на быстрой перемотке у него изо рта звучала, ни за что не разберёшь смысла. Я стоял с вещами в вестибюле и не понимал, что от меня этот дедок хочет. Было видно, что он страшно нервничает. Когда со мной люди начинают нервничать и требовать от меня того, чего я не понимаю, я реально растериваюсь и такие красные пятна под верхними скулами возникают, а остальное лицо бледно-голубым становится (мои взрослые друзья художники говорят, что такое лицо для портретиста – клад). Посмотрел на меня Айболитович, схватил за рукав пиджака, как дёрнет, и показывает глазами, что бы я за ним шёл. Мы поднялись по парадной лестнице на второй этаж, прошли по длинному  коридору, свернув налево, взобрались по небольшой лестнице вверх, затем прошли через галерею, покрытую красным ковром и уставленную по бокам бочками  с разными пальмами и, упёрлись в дубовую дверь, с боку бронзовая дощечка, а на ней выбито:

                ДИРЕКТОР
                ИГОРЬ ГАВРИЛОВИЧ ПОМЕР.

“Вот чуднЫе, дату хотя бы проставили, когда помер-то”, –  пронеслось у меня в голове. Старик подтолкнул меня сзади в кабинет и закрыл за мной дверь.
В кабинете никого не было кроме толстого человека, стоявшего лицом к окну.
– Здраствуйте, – сказал  я.
– Садитесь вон там, – сказал толстый человек. Повернувшись, он показал мизинцем с длинным отращенным ногтём на чёрное кожаное кресло, стоящее в центре комнаты напротив здоровенного письменного стола.
Я сел и огляделся, “странный кабинет, совсем не похож на другие школьные кабинеты”. Он весь был заставлен мебелью, вернее, мебели было не особо и много, но она была такая, будто ее привезли из древнего замка великана. И стол, и стулья, и шкафы для книг – все огромное и старое. И бархатные зеленые занавеси  на окнах – каждая наверно килограмм на сто потянет, не меньше. И в тяжелых рамах картины здоровенные и темные – не видно, что там на них (зачем столько выписывать, если потом ничего не видать?).  И сверху надо мной такая гигантская  бронзовая люстра. Ох… Если бы упала, вынесли бы меня отсюда вперёд ногами. И тут я задумался, может тот директор, как его там… Игорь Гаврилович, отдал концы из-за того, что на него эта люстра рухнула? А этот толстый, наверное, новый директор. 
– Вы прямо-таки стакан малинового сиропа, – сморщившись, улыбнулся  новый директор.
“Понятно. Намёк насчет моих красных пятен на лице. Ну и чего скалиться? У самого-то физиономия бледнее, чем у мертвеца.” – ответил я ему про себя. Он уселся за стол, взял лежащий на нем  большой желтый конверт и стал вытаскивать оттуда какие-то документы, раскладывая их на столе словно карты игральные. Разложил, подпёр голову руками, вылупил на них глаза и окоченел, даже не моргает, потом очнулся и говорит, по-моему, по-немецки: “хиръ истъ дэръ хундъ бэгрАбэн”. У меня с того дня этот хиръистъдэръхундъбэгрАбэн намертво в голове засел, он его миллион раз повторил. Тупость. Но мне было всё равно.  Я про своё всё думал. Как бы из этого кресла   пересесть куда-нибудь в безопасное место, или передвинуть его из-под дьявольской люстры. Дело в том, что внизу она заканчивалась такой острой вытянутой пипочкой, как копье. Все было рассчитано, – прямиком в центр моего черепа втыкается, а может и нет. Я по ящику смотрел, в криминальной практике есть такое наблюдение, что голову человеку пробить топором почти нельзя, потому что он соскальзывает. Так что я буду еще жив, но с порванным скальпом и ухом, а потом меня раздавит всей остальной люстрой. “Деваться некуда, браток”, – сказал я себе, закрыл глаза, принял такую позу, что бы достойно смотрелась, когда фотографировать будут мой труп и замер.
– Никандр Башечкин (это так я по-идиотски назван). Я открыл глаза.
– Что с вами? Вам плохо?!
– Нет, – говорю, – всё нормально.
А что я мог еще сказать? На самом деле мне было совсем плохо, и я хотел только одного –  побыстрее отсюда смотаться. Но новый директор все пялился, то на меня, то на бумажки на столе, наконец, он глубоко вздохнул и пшыкнул какой-то гадостью из белого пластмассового пузырёчка  себе сначала в одну ноздрю, потом в другую.
– Ну, что ж…
Тут вдруг дубовая дверь открылась. Я выглянул из кресла и увидел, что к нам вошел длинный тип с усами как у Гитлера.
– Здравствуйте, Игорь Гаврилович! – сказал новый директор, подскочив на стуле.
У меня сильно закружилась голова, и внутри в ней зашумело, как в дУше. Если бы я стоял, упал бы в обморок, это точно, но я сидел.  За место обморока я стал весь мокрый, то есть потный.
– Здравствуйте, здравствуйте, Альберт Александрович. Вы, надеюсь, сняли с новенького мерки. Где они?
– Нет, еще… Я не успел, он только что появился.
– Новенький? Никандр? – спросил Гитлер у меня и, не дожидаясь ответа, продолжал, –  всё сейчас сделаем, идите оба за мной. Что какой бледный? Заболел?
Он открыл потайную дверь в шкафу, и там оказался кабинет с часами и барометром, всякими грамотами и фотографиями в рамках по стенам, одним словом, обычный кабинет директора. Тут до меня, наконец, дошло. “Фу-ты, всё ясно!!”
– Помер – это фамилия Гитлера.  А по-настоящему он живой Игорь Гаврилович! – сказал я и сам оторопел, потому что сказал это громко вслух. До сих пор не понимаю, как это я так?
– Ты как относишься к творчеству Сальватора Дали? – спросил меня настоящий директор.
Не знал я что отвечать. Я скосил глаза на кончик своего носа, он был белый. Я так всегда проверяю, какого я цвета. Все так глупо получилось.
– Ну же?
– Холодно, – ответил я.  “Прижаться бы сейчас к горячей батарее, а лучше, сбежать домой”. Меня вправду немного колотило оттого, что мне было холодно. Видно я здорово перенапрягся. 
– Быстрее ты прав, чем нет. Дали техничен, красив но, разрушителен.
– Игорь Гаврилович, мне кажется этот мальчик больной, посмотрите на него. Может его проверить? А мерки в следующий раз. Вы же знаете, какая у меня слабая иммунная система. Я только вылез из аденоидита.
Лицо толстого стала еще бледнее, под глазами круги серые. И вообще какой-то он был дёргающийся, как из старинных немых фильмов. Стоит-стоит, потом как метнётся ни с того ни с сего в какую-нибудь сторону, потом резко остановится, глаза на потолок закатит, руки хлоп-хлоп на грудь скрестит и замрет на минуту.  “Какие здесь все полоумные, ни в одной школе таких ненормальных не видел”. Помер, по ходу, привык к такой жизни. На толстого он уже не обращал никакого внимания, сидел чего-то писал в толстой тетрадке, затем в шкафу начал что-то искать, потом в ящиках стола, потом, совсем вышел из кабинета. Так что мы остались одни.
– Вот как всегда, – пожаловался мне этот Альберт Александрович, – вы серьезно ничем не  больны? Понимаете, я с детства предрасположен к инфлюенции.
– Не беспокойтесь, – говорю, – я здоров, как бык.
– Тогда вам придётся раздеться. Я обязан снять с вас мерки для пошива кителя и брюк.
Он это так сказал, точно к его виску приложили дуло заряженного пистолета. И как он еще жить умудряется?!  Да и разве это жизнь, если все время только и думаешь о вирусах и инфлюенциях? – Гроб. Может ему менделеевку посоветовать? У меня есть знакомый, Алик – физрук из второй школы, где я в том году учился – мировой мужик. “Жизнерадостный жмур” – это он так сам себя называл, потому что у него все органы были напрочь поражены редкой болезнью, и все они смертельно болели. “Какой толк ходить по врачам-докторам? – говорил он нам, – все врачи евреи, садисты и сребролюбцы. Один у нас доктор – Менделеев! Он, родимый, изобрел лекарство от всех болезней”. Алик со всеми своими болезнями справлялся с помощью менделеевки, он так водку называл. Как то я зашел к нему в  тренерскую за ракетками с шариком для тенниса, он у меня спрашивает: “Чуви, какой самый сильный анестетик в мире? Отвечай!” “Анальгин!” – отвечаю. “Запомни, чуви, – (он всех, кого уважал, называл чуви), – мен-де-ле-ев-ка. Вот у меня, например, зубы больные, не восстановимы. Сядь и смотри”. Вылил в кубок со штангистом пол бутылки менделеевки, оп! – и одним глотком ее, даже не закусывая.  “Сейчас подождать пару минут придётся”, – поясняет мне, затем взял пассатижи, открыл рот и вырвал в раз оттуда два зуба. Зубы в пассатижах над головой поднял и радостно так: “Вот видишь? И не больно.” Сильная личность, ничего не скажешь.
– А чем вы болеете,  Альберт Александрович?
– Нет-нет! Не спрашивайте меня! - с улыбкой протянул этот Альберт, он прям весь засиял от удовольствия. Сразу видно, вопрос этот был ему по душе. Любимую его тему зацепили – болезнь. Иш-ты как обрадовался. – Если я начну, отрок, перечислять все свои заболевания, нам придётся сидеть здесь до полуночи.
“Всю жизнь мечтал сидеть с тобой здесь до полуночи. Сиди и сам себе рассказывай на здоровье.  Я тут и так засиделся капитально, скоро уж как ты буду.  Спаси и сохрани!”
– А вы пробовали лечиться менделеевкой?
– А что это??
Лицо его стало при этом таким серьёзным. Будто он насмерть отравлен, а я ему противоядие раздобыл.
– Говорите, отрок. Ну что же вы молчите?
Внезапно в кабинет влетел Айболитович и на бешенной скорости что-то нам прокричал и опять улетел.
– О чем  он  это,  а?
– Симеон Ипполитович сообщил, что наша сборная по футболу проиграла немцам. И Игорь Гаврилович очень этим расстроен, он направился было сюда, но по дороге ему сообщили, что из окна  третьего этажа выпала виолончель и никак не найдут кто это сделал. Так что давайте, отрок поторопимся. Ах, да…  Что это за препарат?  Он для внутреннего или для внешнего применения, м-м-м?  Где его можно приобрести?
– Водка. Для внутреннего. В магазине.
– Вы в своём уме?!!
Он аж весь позеленел, я же правду ему сказал. Мне, конечно, было страшно неудобно. Он весь тут в лепешку разбивался с обмерами меня, а я видно ляпнул, как всегда, что-то ни то.  И чего я с ним разговорился? Видно же что он совсем невменяемый, зачем тогда с ним говорить. А ему, болящему, лишь бы на что-нибудь обижаться. Есть такая неправильная часть людей… короче, люди такие, которые ни себе житья нормального не дают, ни другим. Такие люди все свои силы грохают, что бы другие тоже без сил остались.  Ну, например, те же циркачи или актеры: измываются над собой, лишь бы кто-нибудь на них смотрел, то есть сжигал бы свое жизненное время, которого и так в обрез. Повара – самые вредительские люди – спят и видят, лишь бы кого-нибудь так накормить до отвала, что б он потом мучился в туалете,  жизнь там свою просиживал. Или просто взять русский язык, – лишь бы столько правил кому-нибудь  напридумывать, что бы  потом все  искалечились оттого  так писать, или эдак. Вот, я проходил как-то мимо Малого театра, памятник там такой: сидит мужик бородатый на кресле. Ну, прямо на пешеходной части поставили, я об него даже споткнулся, потом целую неделю нога болела. Я тогда подумал: "Лишь бы кого-нибудь куда-нибудь посадить"! Есть такие неспокойные люди искусства, не знают, куда бы еще влепить свой памятник или картину, столько их понаделают! Лишь бы кто-нибудь часть памяти своей потратил на запоминание ихних картинок, а сейчас памяти у людей и так нет. А всё это из-за чего? – Из-за гордости. Это я точно говорю.
– Ваш размер ног и головы?
– А? – наверное, я опять глубоко задумался о мире и о людях, потому что даже не заметил, как вернулся настоящий директор, – я не знаю, ноги были тридцать девятого, кажется. Но я всё время расту.
– Что же вы! – вскликнул Альберт, даже по груди себя хлопнул руками и глаза опять на потолок задрал.
– А что? Я должен не расти, по-вашему?
Но Альберт мне ничего не ответил, по быстрому всё домерил, даже Померу ничего не сказал, типа “ну, я пошел” или “пока”. Как я узнал позже Альберт Александрович заместителем директора по хозяйственной части  был в шизе.  Все его звали просто – Мишель, из-за того, что он всегда таскал с собой книгу “История безумия” какого-то философа Мишеля Фуко. Мишелю даже нравилось, когда его Мишелем называли, и сам он о себе говорил, что заместителем работает только его тело, а сам он философ.

Директор, пока вёл со мною беседу, всё на листочках таких небольших квадратных  рисовал толстым карандашом всякую дребедень,  у него их целая пачка была.  Искалякает один, следующий берет, я сначала считал, потом плюнул. Видно это у него от нервов всё.
– Ты кем мечтаешь стать, Башечкин Никандр? 
“Мечтаешь”… Мечтать – занятие для психов, мечтаешь-мечтаешь, а потом  бац –  ничего нет. Впадаешь в тоску. Когда говорят: “Мечтать не вредно”, меня такая фраза огорчает, и когда по фамилии называют, тоже огорчает.
– Я буду художником-скульптором, если получится, – то есть, я хотел сказать, что если настоящим получится стать, что б никому не навязываться и не подлизываться.  Вообще у меня такая беда:  наружу – то есть вслух – никак не выходило то, о чем я думал внутри. Что надо вслух сказать – не говорю, что в себе сказать – говорю наружу. Отец говорит, что это вывернутое дискурсное мышление.
– А ты знаешь, Никандр, что скульптор обязан разбираться в геометрии и математике. Вот, к примеру, гений эпохи Возрождения Леонардо да Винчи, он разбирался во всех науках и не считал себя даже художником, а только инженером.
“Ну и что? Я же не собираюсь учиться на художника, что бы стать инженером, их у нас и так пруд пруди. А Возрождение вообще извращённая эпоха, это так мама говорит”.
– Мне не особо, Игорь Гаврилович, нравится Эпоха Возрождения, не понимаю я ее.
– Что же ты не понимаешь? – удивился он, даже перестал бумажку портить, выражение лица у него в этот момент стало решительным, и впрямь вылитый Гитлер. Вот в этом месте я сказал то, что нужно было сказать про себя, а не  вслух. Всё задом наперёд.
– Почему у них по небу мослЫ летают?  Там же рай?
– Что ты имеешь ввиду? Какие еще мослЫ? Ты можешь, Никандр, выражаться яснее?
“Ага, еще чего? Уж  лучше Никандр помолчит, а то наговорю, сам рад не буду.” 
– Да уж. Как-то всё сегодня… несуразно, – сказал директор, тряхнув головой.
“Согласен”, – добавил я про себя. Директор мне чего-то еще говорил, но я отключился, потому что вспомнил еще про один свой дефект. Я ничего не могу с собой поделать, точнее сказать со своей физиономией. Что думаю, то на ней и проступает. Неудобно с таким лицом жить. Понимаете? Ведь необходимо иногда позарез соврать, например, что бы ни огорчить человека или не предать его. Поэтому я стараюсь врать, когда моего лица не видать – когда отверну его или когда оно в темноте.
– Да, Никандр…  Ты и, правда, не простой юноша, редкий… Кого же и что ты любишь? Итак, твои идеалы в искусстве.
– Граффити, особенно художника-граффитчика Бэнкси!
Надо людям помогать избавляться оттого,  что они иногда думают о себе. А думают они почти всегда одно и тоже, что они лучше всех других.  Пусть теперь директор узнает, что он не все знает!  Но Помер всё испортил. Он сидел совершенно никакой, по его виду было видно, что ему всё – всё равно. Что его ничем не удивишь.  “Жаль человека, когда он ничему не может удивляться”. Когда такие вот дела случаются с родителями или с приятелями, или даже вот с директорами, меня всегда тянет сделать одно. Подойти так, взять за плечи, и сказать, глядя в глаза: “Не переживай. Всё хорошо.  Знай – ты нужен, тебя любят. Брось изображать из себя счастливчика”…  Я никогда так никому не говорил и знаю, наверняка знаю, что никогда не смогу сказать это вслух. Никому. Я взглянул на Помера, и он это почувствовал, только вид сделал, что вовсе не почувствовал. Выпрямился, сел так, будто документ сейчас подписывать будет очень важный.  Все свои листики в мусорку повыкидывал,  руки на стол положил параллельно, и стал претворяться, что покашливает. “Как же я здесь устал”, – вздохнул я про себя и почувствовал, что  теперь директор смотрит на меня. “Ну, что смотришь?”
– Свободен. Иди.
Мне даже показалось, а может быть и нет, что он  махнул мне понимающе рукой, типа: “до скорого”.
– Иди же, – сказал он.
Нет, это только показалось.