Двое

Вечер был. И поэтому всё начинало казаться призрачным, зыбким. Вечер очень умел сделать такие цвета, такие полутона находил он, что граница между материальным и нематериальным становилась гораздо шире, и на эту границу можно было при известном умении встать. И такие зыбкие вечера она часто проводила в его обществе. Она заходила в комнату в едва начинающихся сумерках, подходила к нему и гладила бок. Если бы он был моложе, он бы по-щенячьи тыкался ей в руку, но он был уже взрослый, он был гораздо старше ее и лишь благосклонно ждал и принимал ее прикосновения. Она садилась рядом с ним, с краешку, не напротив, нет! в разговорах они неизменно были на одной стороне… садилась рядом и открывала крышку рояля.
Ласково, безо всякого нажима, проводила она рукой по всем клавишам, привычно находила на басах ту, что немного западала (ей, сидящей не в оппозиции, нужно было приподняться для этого), и здоровалась. Рояль отвечал сдержанным низким голосом. Потом она чему-то улыбалась и брала самую тоненькую ноту: «Помнишь, да? как мы его учили… он маленький тогда был, такой хорошенький! И я ему всё говорила: «А это мышка бежит! пищит, торопится!» Вот так!» - и она еще раз показывала, как бегала тогда мышка. Рояль с удовольствием отдавал высокий звук.
У них было много общих воспоминаний, они очень давно жили вместе, может быть, поэтому часто и мнения, особенно мнения о музыке, у них были схожи. «Понимаешь, - говорила она, глядя куда-то мимо него, - так много зависит от исполнения. Ну, ты же слышал? Вот взялась она тогда за этого Шопена с его « Зимней сказкой»… и не пошлО ведь, совсем не пошлО! Она всё пыталась его взять техникой, а понимания не было, что за этой простой музыкальной историей прячется большой опыт, Опыт Бытия, я бы сказала…»
Тихо мерк закат, в комнате было уж совсем темно, когда она зажигала свечку и играла что-нибудь совсем маленькое. Играла, сидя напротив своего друга. Рояль был так устроен, вот прямо на уровне материи он был устроен так, что ему для творчества и полета всегда нужна была оппозиция, диалог…