Imparfait. Прошедшее незавершенное время

История первая. Стасик.

1.

 Опять не спится. Перед закрытыми глазами голодные девяностые. Четырнадцать спасительных километров молитвы к храму с угрюмыми пейзажами по краям: мистические коровники (их зияющие пустотой оконные глазницы иногда изнутри озаряются отсветами костров); разлагающиеся исполинские ;стовы недостроенных особняков, дожидающиеся своих то ли убежавших, то ли расстрелянных хозяев; на растоптанных в грязь поселковых пустырях  бронированные продуктовые палатки – один в один подбитые БТРы… война… В спину чей-то проворачивающийся голос: “А мы к тебе в храм, не пойдём. Там у тебя пО полю бесы бегают.” В спустившихся сумерках не разобрать, мужчина ли, женщина? Растаяло в серости что-то глинообразное и всё.

А дорога, перевалив через заброшенную пашню и овраг, устало потянулась к безразличному лесу, за которым в одичавшем поле и  стоял храм. В проталине облаков появилась луна, она облила холодным цинком поле и  какой-то лежащий в пяти шагах от края дороги, неясный предмет. Я подошел ближе, это был гроб.  “Пустой, – звякнуло в моей голове, – а где же крышка?”  Вместо ответа выступила тёплая испарина. “Ну-ка, пойдём-ка отсюда”, – сказал я почему-то вслух и испугался собственного голоса, он был не мой. И ноги тоже уже были не мои, не разбирая ни направления, ни дороги, несли они меня куда-то, пока не зацепились  за нЕчто железное, похожее на арматуру.

Я лежал в свежевырытой неглубокой яме, а рядом со мной лежала та самая крышка. Враз к двум покалеченным ногам прибавилась ещё пара, и одним махом я оказался на желанном поле. “Вот он – храм! Родимый! Уже виден, уже рукой подать!” Дикий топот оборвал все мысли. Внутри меня всё куда-то провалилось, снаружи остались только глаза. Мимо пролетело стадо жутких тварей. Они были похожи на смертельно худых коров. Облысевшая дОгола мертвенно-бледная восковая кожа, прожигающие красно-горящие глаза и разорванные полураскрученные свитки толстого разбухшего картона вместо рогов.

С леденящим визгом жуткое стадо, мелькнув в двух шагах, исчезло во тьме. Какое-то время ещё слышался ухающий топот из-под копыт, но вот замер и он. Ватная тишина рыхлыми хлопьями завалила маленький уединенный мир давно не паханного поля  и обветшалого храма. Почему-то стало очень легко, как будто я уже умер, а здесь, в поле, остались только мои пять чувств. Иногда они еле-еле, как-то нехотя доносили мне, что происходит там, далеко, вокруг моего тела. И тогда я, также нехотя, отвечал на вопросы чувств.

–  Звук шагов, как хруст битого стекла. Откуда он?
–  Наверное, из леса…
–  Запахи прелой травы и листьев, перестоялой воды.  Откуда вдруг они?
–  Неведомо, может быть, с болот…
–  Что это? Крик или плачь с той стороны?  Птицы или младенца?
– Не знаю… отстаньте.    

Тихий бой  уставшего сердца: тук-тук… Тонкие струи томной неги, вкрадчиво растекающиеся по изломанному телу. Было в этой истоме что-то сродное ощущениям далёкого детства, когда после снежков свои дОкрасна замёрзшие руки опускал я в блюдо с горячей водой и насилу переносил болезненное и животворное покалывание под ногтями. Тихий бой  уставшего сердца известил меня о прибытии во временного себя. Я опять вернулся на поле.

Вдоль кромки леса крались трое мужчин. Одеты они были до чрезвычайности странно, как-то театрально, как поляки из оперы «Жизнь за Царя». На плечах все они несли нечто похожее на длинные шесты и поэтому были ещё похожи на канатоходцев из цирка. Видно, что они старались идти как можно тише и неприметнее. Но, вопреки стараниям, канатоходцы постоянно спотыкались о древесные корни и упавшие сучья, от этого они тяжело охали и  всё сильнее раздражались друг на друга. Эти  фигуры показались мне совершенно нелепыми и неуместными в веренице кошмарных событий, случившихся со мной. Заметив меня, поляки о чём-то радостно посовещались и наперегонки, балансируя шестами, кинулись в мою сторону. Конечно же, я тоже кинулся бежать. Они кричали что-то угрожающее мне вслед, вынуждая меня своими окриками мчаться всё быстрее и быстрее. Наконец я влетел в сени  церковной сторожки и с немыслимой скоростью замкнул за собой тяжёлую входную дверь, победно лязгнув надёжным засовом. За дверями что-то тяжко ухнулось оземь, кто-то глухо выругался и через некоторое время послышался гулкий звук удаляющихся шагов.
 

2

– Стасик! Эй, кто-нибудь есть дома? Стасик, ты здесь?
– Тут я.
Это был тот самый Стасик…

"Это не пъавильно так себя вести, я думаю, что Вам так нельзя..."
– Что нельзя? – спросил я раздраженно и увидел чрезвычайно удивленное лицо Стасика. – Ты же говорил, что “так нельзя!”  Как “так”?
– Я ничего не говоъил...
– Не обязательно чего-нибудь говорить!
– Вот я и... 

Ах, да. Это был тот самый Стасик... Первый раз он появился год назад, на исходе снежного апреля, в Великую Субботу вечером. Мне сказали, что там пришел какой-то блаженный босиком с собачкой. Это был молодой человек лет двадцати двух, по внешности что-то среднее между Карлсоном Астрид Лингред и поправившимся русским поэтом Сергеем Есениным.
– Почему ты босой? Где обувь?
– Пъи мне, – и он вытянул вперед руку с розовым целлофановым пакетом, – здесь! Къасивые туфли, геъманские, совсем новые. Вокъуг  такие лужи. А Кака, – показал он рукой на собачку, –  никому не нужна, жалко ее. Она веъная, говоъят это золотой ъетъивеъ – поъода такая ъедкая. Я назвал ее Какой не из за цвета, а потому что все спъашивают: “как ее звать, как  ее звать?” Я и ответил: “Какой” Извините, я букву "ъ" не выгаваъиваю.
Буква "ъ" была буквой "р" и, честно говоря, ему совершенно не подходило ее выговаривать.

– Тут такая чепуха получилась, – потупив глаза, тихо сказал Стасик.
– Подожди! Посмотри на меня. Внимательно посмотри. Видишь меня?
– Вижу, – испуганно прошептал Стасик.
– Я в полном рассудке. У меня с психикой все нормально. Проверено. Понятно?
– Понятно.
– Слушай… Там в поле. Там бегают мерзкие твари и безумные мужики с палками, они чего-то хотели от меня. Это не галлюцинации, – за окнами опять послышался звук чего-то тяжело упавшего, – ты слышал? Слышал?
– Это ж наши! – зарумянился Стас. – За слегами для загона в лес ходят для козлов! По-тихому.  Что б не видел никто.
– Каких еще козлов?!
– Заанентальских из Швейцаъии по Вашему хотению… Они там по полю бегают, их Кака гоняет.
– Что за бред?
– Ну да. Так и сказали, что Вы их хотите, потому что они уже на шестом месяце в охоту пъиходят, а на десятом покъываются и в год семьсот литъов молока дают.
– Какой кошмар…  когда же это все кончится? Кто тебе сказал, что я кого-то хочу?
– Солидные мужчины из Москвы с поътфелЯми и казаками.
– Мужчины, казаки? Это… из комитета по беженцам.  На прошлой недели были… Но я же отказался. Они всё мне говорили, что помощь из Швейцарии в виде козьего стада в сорок голов. Да, помню, жаловались что девать им козлов некуда. Беженцы опять разбежались кто куда. До весны просили приютить, денег обещали. Но я же не согласился. Куда нам их? У нас ни кормов, ни людей, у нас сарай худой…
– Не знаю, – обиженно отрезал Стасик, – они сказали, что Вы велели. И что они пришлют казаков-пастухов. Они, эти козлы, всё сожъут и вытопчут, а потом сдохнут от голода Они здоъовые, как лошади и опасные, на них упъавы никакой. У них сейчас гон.  Загон нужен.

Я был в растерянности. Стасик подошел к дощатой перегородке, разделявшей большую комнату на две части и стукнул по ней кулаком. Наступила продолжительная пауза.
– Можно объатиться?
– Ну.
– Тут такая чепуха получилась… Коъоче. Помните, мы ъешили, что мне в Москву надо ехать спонсоъов искать?
– Ну.
– Съездил. Такая еъунда получилась…
– Ну, не топчись. Что еще?
– Одним словом, Вы не ъазъишили мне подъясник одеть, чтобы я везде мог пъойти. Я его без ъазъешения одел. Ъешил, неплохо бы в Останкино в телецентъ поехать к Якубовичу, вот и поехал. Захожу в метъо в подъяснике и по пъивычке показываю тётке в будке ксиву поддельную типа я сотъудник ФСБ. Я всегда так ъаньше делал, чтобы денег пОпусту  не тъатить. У неё, у этой вахтёъши лицо такое было… не хоъошее.  Я еще ей говоъю: “не безпокойтесь я из цеъкви”, а она мне: “из цирка?” Видно, не ъасслышала. Эх, думаю, цеъковь подвёл. Нехоъошо получилось как-то. Потом пъиехал в Останкино. Выхожу, наъода – видимо-невидимо, площадь огъомная, люди туда-сюда, а меня пъиспичило по маленькому. Осмотъелся я, нЕкуда пъитулиться. Кустики низенькие на газонах и тъоллейбусы ездюют. Вот я и подумал: “пъистъоюсь-ка я за тъоллейбусом, вот он стоит себе, водителя не видать, значит на обеде”. Подошёл я к нему, огляделся. Никого. Ну и начал. А тут ъаз, и он поехал, и на той стоъоне наъоду-пассажиъов тьма и все от меня ъазом отвеънулись, культуъный наъод, пъиятно посмотъеть.
– И чего?
– Ну и ничего. Я стал показывать, что тоже ничего особого не пъоизошло. Ъуки  вот так в стоъоны ъазвел, будто пъовеъяю ладонями пошел ли уже дождь или нет, и будто я глубоко задумался и в задумчивости стою. А там внутъи под подъясником пъоцесс пъодолжается. Пъостите, я уже не мог его остановить. Хоъошо, что всё в один ботинок собъалось. Я его попъосту снял и на стоянку вылил, однако, все повеънулись ко мне по любопытству стало быть. Вы не волнуйтесь только, я всё пъостиънул и погладил.
 
3.

– А я вот тут лежу и смотрю в дырочку, это от сучка, значит, выпавшего в перегородке…
– Кто это? Мария Павловна это Вы? Что это Вы там за перегородкой притаились? Здравствуйте.
Мария Павловна была небольшой худой женщиной лет семидесяти, а то и больше. Была давней прихожанкой храма. По гОвору родом, надо думать, из Нижегородской губернии – Окала всё время.
– Ну да… Вот я и говорю: смотрю я в дырочку, слушаю и дивлюсь. Какие истории Стасик рассказывает. Попомни моё слово, он блаженный. Святой у нас Стасик. А Манька не блаженная. Манька – бездна греховная. До смертёнки три пердёнки осталось, а всё никак не успокоится. У меня тут крыльцо перекосилось… Плюнуть бы. Так нет. Маньке подавай пристройку заместо крыльца каменную. Вымолила дура, один мил человек взял и подарил кирпич-то. Целый КАМАЗ с прицепом. Ба! Увидела Манька-то страсть такую, что ворота-то  открыли и уже во двор въезжают, пробило её сО страху. Натура слабая на это. Сижу я, значит, в летней туалете, а выйти никак не могу, никак. Кино. Водитель бегает по двору с бумаженцией расписаться, в окна стучит, а никого нет. Хозяйка-то занедужила, скрылась значит. Не буду же я ему из оконца кричать, что “здесь я, обожди чутка.”  Выгрузили всё и уехали. Неудобно получилось. Манька-то, ты знаешь, на фронте девчонкой медсестрой была, и там у неё эта беда приключилась. От невров аль от перенапряжения стала у Маньки кишка прямая выпадать. Ректальный пролапс называется. Так вот, засиделась я, смотрю: между ног-то. – Ба! – Кишка качается. Думаю: “чегой-то она?” Ведь давно не выпадала, а тут чего?  Расстроилась я тогда, а потом думаю: “чегой-то длинная слишком кишка-то, настолько сроду не вылазила. Пощупала, мягкая такая и сухая.” Чёй-та? Подтянула к морде поближе, смотрю. Ой! А это не кишка вовсе, это пояс от халату! Тут на радости у Маньки диарея прикончилась.
– Маъия Пална, оказывается, вахтёъша-та, из метъо котоъая, мать Витька чеконутого.
– Да-а? А отец-то его знаешь кто? Генка. Водитель КАМАЗа, что с кирпичом. Они сына своего психического каждый год  на его день рожденья из Белых столбов, психушки, значит, на недельку домой погостить забирают. Вот он каждый год и чудит, как может. Сегодня только привезли, он шасть на чердак, а там гроб Лукерьин, бабки его. Залез он в него и давай требовать, чтобы Таньку ему туда положили. Он всех женского пола Таньками называет. Весь день орал, до хрипоты.
– Да кто ж в гъобу-то этим заниматься будет? Гъех.
– Вот он и осерчал, что доброволиц не нашлось. Гроб со злости в поле выкинул. А уж когда санитары приехали, стал самолёт У-2 изображать – с крышкой носиться. Поле у него вроде как взлётная полоса, а крышка – крылья. Насилу его поймали. 
– Слава Богу, – вздохнул я.
– Миъ тесен, – вздохнул Стасик.
– Да, – вздохнула Мария Павловна.