Рядом с тобой

РЯДОМ С ТОБОЙ /ретро/


Неподалёку от берега покачивался на волнах дерзкий, как парусник, пароходик «Абрау Дюрсо». Его белое тело, вымытое пробежавшим дождём слепило глаза и тревожило мыслями об оставленных без его, Андрея Звягина, присмотра горных перевалах.


Звягин приподнялся на локте и, слегка заваливаясь на правый бок, в котором, сдерживая приток крови, засел душманский осколок, долго глядел вдоль кромки моря, обозначенной беловатой пенистой полосой, словно лента на лёгком ветру.


Береговая полоса — бесконечная в длину и метров сорок в ширину — казалась вымершей. Только что отлетел дождь, яростный, короткий. Тёмные облака, громоздясь друг на друга и высекая при столкновении глубокие, как шрамы, молнии, уходили на запад. Снова хлынуло солнце, жадно впитывая лучами-щупальцами, неустоявшуюся влагу. Солнце, море, трущийся о гальку днищем старый баркас с подтёками загустевшей смолы на борту, рождали в душе Звягина упорное беспокойство.


Встав на ноги, преодолевая боль и нежелание, и проделав не без усилий несколько размашистых движений — раз-два, — он натянул спортивный костюм и неспеша направился в сторону набережной, снова заполненной курортниками, туда, где в прохудившемся деревянном киоске просматривался, окружённый табачной вонью, старый, разрушенный грузин, вздрагивающий, то ли от звука случайных шагов, то ли от случайных мыслей, неизвестно откуда берущихся и неизвестно куда исчезающих.


Старик смутно, с напряжением, вглядывался в улыбающегося Звягина, пока не признал в нём постоянного покупателя. Тогда, откинувшись на спинку стула, приподнял верхнюю губу, скрытую за ворсинками усов, и, подержав недолго на весу, шлёпнул о нижнюю, что означало, вероятно: «Здравствуй! Привет! Селям Алейкум! Буна сера!» Но только не по-грузински. По-грузински с приезжими старик не говорил принципиально.


– Ты меня поймёшь?

– Нет, – согласился Звягин.

– Тогда зачем задаёшь глупые вопросы?

– Вас как зовут?

– Автандил.

– А фамилия?

– Гурамишвили.

– Знатная фамилия!

– Э, ты о другом Гурамишвили. Его знают все, меня — никто. Жена знала, только недолго. Сказала однажды: «Автандил, уйду я к Резо». — «Зачем, спрашиваю, тебе Резо? Он, что, лучше меня»? — «Лучше». — «Из золота, что ли»? — «Нет, не из золота, но лучше. С тобой скучно, Автандил. Не живёшь, скрипишь. А Резо весёлый. Песни поёт. Посмотрит — женщина чувствует себя царицей Тамарой». — «Зачем, спрашиваю, такое чувство? Надо быть тем, кем родился. Ты Манана. Тоже красивое имя». А она в ответ покачала головой, а вскоре собрала свои вещи и ушла.

– А дети у вас есть?

– Нету. Сын был. Хороший сын. Радость на старости лет. Убили...

– Кто?

– Война, кто же ещё? Была, правда, дочь... сына... Ариель. Такая, знаешь, крошечная, как пуговица на кителе. Садилась ко мне на плечи и говорила: «Поплыли, дед, далеко-далеко». Войду в море по самое горло, она хлопает ножками по воде, соль глаза слепит, а потом поглядит из-под ладошки в сторону берега и скажет: «По правому борту необитаемый остров»! А это означало, давай возвращаться, кушать хочу... Был ещё сын... внучки... Важа. Такой бедовый! Бил себя по животу, как в барабан. Зябликам умел подражать. Почему зябликам. До сих пор не пойму. Ещё были Ануш и Гвидо. Дети Важа. Такие, тебе скажу, красивые дети родятся раз в миллион лет. А как пели! Дуэтом! Их по концертам лучше, чем взрослых возили. А теперь остался Ксаверий, сын Ануш. Его почти не вижу. А голос, как мечта, далёкий...


Старик умолк. Задумался.


– Мне пора, – сказал он, и добавил, подавая сигареты: – Приходи завтра, если хочешь.


Старик вышел из своего убежища, навесил тяжёлый замок, зачем-то поддел дверь ногой и поплёлся в сторону посёлка, казавшийся в лучах заходящего солнца, облитым охрой.


«Странно, – подумал Звягин, испытывая уважительное удивление перед сложностью чужой жизни, – почему, глядя на этого человека, я вспоминаю других стариков, обреченно подпирающих худыми плечами, прикрытыми выцветшими халатами, неспокойные горы»?


В санатории, где Звягин долечивался после ранения, как всегда в вечернее время, слонялись отдыхающие, оглушённые телевизионным грохотом и треском биллиардных шаров. Его перехватили сразу в холле: сначала, похожий на румяного карапуза, главный врач Снегирёв, с привычными рецептами, не столько пригодными для выздоровления пациента, сколько для успокоения его врачебной совести, затем — романтическая девица с беспокойными, как у мышки, глазами.  Девица представляла молодёжную газету и прямо заявила, что не отстанет от него до тех пор, пока не заполучит интервью с героем Афганистана.


– Мы дадим ваш портрет на первой полосе! – захлёбывалась она. – Молодёжи нужны примеры для подражания.


Точно навозный жук, неторопливо и сладострастно ползала она по прошитым болью воспоминаниям и лишь к полуночи удалилась, явно гордясь одержанной победой.


Отходя ко сну, Звягин вдруг спохватился, сел на постели и уставился на дверь.


– Ах, чёрт! – выругался он, не замечая, что говорит вслух.

– Ты чего, капитан, – всполошился сосед по комнате, неуклюжий, страдающий ожирением, снабженец.

– Ничего! – Звягин улёгся и натянул на себя простыню. – Промашка вышла.


«Завтра первым делом пойду к старику» – подумал он, засыпая.


Но больше со стариком свидеться ему не довелось. Под утро Звягину стало хуже обыкновенного и уже через час тряская «неотложка» мчала его в приморский город сквозь похожие на те, к которым он привык в Афганистане, горные перевалы. Там, в полной боевой готовности, ждала его бригада хирургов, а рядом, в качестве сопровождающей, тряслась милая, умная Наталья Ильинична, лечащий врач. Именно такой тип женщин привлекал Звягина, а потому он решил, выписываясь из санатория, сделать Наталье Ильиничне предложение, хотя знал об её замужестве и ребёнке.


И вдруг, не слыша сам себя, заговорил сейчас.


– Молчите, умоляю вас! – прервала она Звягина. – Давайте отложим решение всех наших проблем до вашего полного выздоровления. Главное сейчас добраться до осколка...


– Доберётесь... – прошептал Звягин. – До сердца добрались, доберетесь и до осколка.



Несколько лет спустя Звягин снова оказался в тех же краях . В санатории ничего не изменилось, если не принимать в расчёт странное поведение Натальи Ильиничны. Увидев Звягинцева, она, похоже, смутилась, ограничившись небрежным кивком, вместо обстоятельного разговора, словно ей был не интересен результат собственных усилий, способствовавших его выздоровлению. А на следующий день выяснилось, что она взяла отпуск за свой счёт якобы в связи с семейными обстоятельствами. Огорчённый Звягин, воспользовавшись первой возможностью, поспешил на набережную к знакомому киоску.


Киоск существовал, но в обновленном, согласно с духом времени, виде. В остеклённом сферическом пространстве помещалась пожилая женщина, в накинутой на плечи чёрной кружевной шали, торговавшая спиртным, но если бы Звягину, бросившему курить по медицинским показаниям, понадобились сигареты, проблем с покупкой у него бы не возникло. Звягин поздоровался и осторожно поинтересовался:


– Помнится, здесь работал старичок?

– Автандил Гурамишвили? – встрепенулась женщина.

– Точно. Не подскажите, как его можно отыскать?

– Это не сложно. Недалеко отсюда. На нашем кладбище.

– Неужели умер?

– В прошлом году. И удивляться тут нечему. Ему перевалило за девяносто.

– А кто-то из родственников здесь живёт?

– Какие родственники! О чём вы говорите, милейший. Бедняга был одинок, как песчинка в морской пучине.

– А внуки или правнуки?

– Совсем, вижу, не понимаете. Никого. Сын, правда, был, но погиб ещё в начале той войны. Восемнадцать лет было парню. Тогда-то Автандил и стал воображать себе внуков. Как бы не это, замечательный был человек. Вот вы, чужой ему, а интересуетесь. Выходит, хороший, раз люди помнят...


Звягин давно ушёл, а женщина всё ещё восхваляла умершего, который, по её словам, в фантастически далёкие времена её молодости, был самым смелым парнем в во всей округе и не одна молодая красавица, пожелай он, не колеблясь, пошла бы за ним хоть на край света...

Борис  Иоселевич