(Исторический роман)
Часть пятая.
ПОД ЦАРИЦЫНЫМ
58
В августе в Царицын, после успешного отбития очередного удара Донской армии, прибыл на своём личном бронепоезде председатель Реввоенсовета Республики, Наркомвоенмор Лев Давидович Троцкий. Это была его первая поездка на Южный фронт. В пути Троцкий просматривал многочисленные донесения из частей. Страшным ударом для него было падение Екатеринодара. В оперативной сводке РВС Южного фронта сообщалось, что 16 августа сего года «контрреволюционные банды Деникина» ворвались в город. Советские войска, действовавшие в Таманском отделе Области Кубанского казачьего войска, оказались полностью отрезанными от главных сил Красной Армии и отступили к Армавиру и станице Невинномысской.
Лев Давидович, сняв пенсне и безвольно уронив на колено руку с зажатой в ней сводкой, на мгновение задумался: «Деникин, сволочь!.. Отомстил всё-таки за смерть Корнилова, взял Екатеринодар, под которым тот был убит в начале года. Кубанские казаки помогли господам добровльцам, дали конницу… А что же наши войска? Почему не удержали город? Опять измена? Или расхлябанность командиров?»
Троцкий резко вскочил с кожаного дивана и нервно зашагал по купе. «Отбить, немедленно отбить Екатеринодар назад. Любой ценой! За невыполнение приказа – расстрел! Хоть рядовой, коть командир, не важно. Нарушил воинскую дисциплину – к стенке! Никакой партизанщины, никакой митинговщины, – железная дисциплина на фронте и в тылу. Только так – победим. Иначе нельзя. Полумерами не обойдёшься».
Народный комиссар взял со стола очередное донесение, в котором сообщалось о массовом дезертирстве красноармейцев из своих частей и даже о переходе некоторых на сторону неприятеля.
– Но это же чёрт знает что!.. Балаган какой-то, а не революционная армия.
Лев Давидович тут же позвал адъютанта, дежурившего в коридоре, – сурового молчаливого еврея. Усадив за стол с карандашом и бумагой, принялся диктовать текст срочной телеграммы в Москву, председателю Совнаркома Ульянову-Ленину:
– Предлагаю, как меру наказания, ввести для армии и флота чёрные воротники для дезертиров, возвращённых в части, для солдат, отказавшихся от выполнения приказа, чинивших разгром и прочее. Солдаты и матросы с чёрными воротниками, пойманные на втором преступлении, подвергаются удвоенной каре. Чёрные воротники снимаются только в случае безупречного поведения или воинской доблести. Всё. Сегодняшнее число, подпись. На ближайшей станции немедленно отправьте. Свободны.
Когда еврей, лихо щёлкнув каблуками, вышел из купе, Троцкий бегло пробежал глазами ещё несколько сообщений. Но мысли Наркомвоенмора путались, из головы не выходил потерянный Екатеринодар. Лев Давидович кликнул дежурившего в коридоре вестового, велел по внутренней связи вызвать начальника бронепоезда, а также командира личного конвоя, состоявшего исключительно из латышей. Вскоре приглашённые явились. Первым вошёл командир конвоя, высокий белокурый, похожий на немца, Арнольд Зитманис. Одет он был, как и все латыши, в красные рейтузы с золотыми лампасами, тужурку синего цвета с серебряной окантовкой. На голове – щегольская красная гусарская фуражка с красной же пятиконечной звездой на околыше, утверждённой в июле месяце приказом Троцкого, как значок-кокарда для всего личного состава РККА. Начальник бронепоезда, средних лет латыш Рудольф Петерсон, был в новенькой кожаной тужурке, аппетитно поскрипывавшей при каждом движении, и такой же фуражке со звездой. Ноги плотно затянуты в кожаные галифе. На правом боку – неизменный командирский маузер в деревянной коробке.
Лев Давидович, лукаво сощурившись, окинул с ног до головы начальника бронепоезда Петерсона. С улыбкой пошутил:
– А почему вы в весь в чёрном, товарищ Петерсон? У вас траур по взятому деникинцами Екатеринодару?
Рудольф Петерсон замялся, не зная что сказать высокому начальству. Но, услышав упоминание о потерянном республикой важном стратегическом пункте на Северном Кавказе, состроил печальную мину.
– Весьма сожалею, товарищ председатель Революционного Военного Совета, о случившемся, весьма…
– Помните, – не слушая его, продолжал Троцкий, – я ведь, кажется, распоряжался переодеть команду поезда в обмундирование из красной кожи, и ввёл особый нарукавный отличительный знак. Этим ещё специальная комиссия по разработке формы одежды для РККА занималась. Я утвердил проект знака, отправил на Монетный двор… Если мне не изменяет память, – художник Кустодиев, по моим рекомендациям, создавал эскиз.
– Вот этот? – начальник бронепоезда вытащил из кармана кожанки металлический, с белой и красной эмалью, значок, на котором был изображён паровоз на фоне солнца и надпись: «Р.С.Ф.С.Р. (предреввоенсовета) Л. Троцкого». – Из Москвы прислали опытный образец вам на утверждение.
– А что же вы молчали, дорогой Рудольф Августович? – торопливо схватив значок, принялся его вертеть перед глазами, рассматривая, Лев Давидович.
– Дела поважнее были. Белые гады рвались к Царицыну…
Троцкий, полюбовавшись собственным детищем, положил значок на стол и обратился к командиру личного конвоя:
– Товарищ Зитманис, я вас вызвал вот по какому поводу. Дисциплина на железных дорогах падает, всё чаще случаются задержки с подачей поездов на станциях, опоздания прибытия воинских эшелонов, пробки на разъездных путях и даже открытый саботаж среди рабочих и служащих… Мною уже послано в Совнарком предложение о том, чтобы незамедлительно ввести на железных дорогах страны военное положение. Все железнодорожные служащие должны считаться военнообязанными. На железные дороги назначить чрезвычайных военных комиссаров, подчиняющихся не Дзержинскому, а Реввоенсовету Республики… Декрет уже заготовлен и вот-вот вступит в действие. Но ждать нельзя, обстановка на юге, сами видите, – взрывоопасная. Поэтому, как председатель Реввоенсовета, приказываю вам, Арнольд Язепович, со своими латышами расстреливать на станциях любого саботажника без суда и следствия. Даю вам чрезвычайные полномочия… Всех мародёров, дезертиров, мешочников и спекулянтов безжалостно, – к стенке! Выжигать контрреволюцию калённым железом… Будет противодействие местных партийных властей или военных начальников, немедленно докладывать мне. Я разберусь…
В Царицыне на вокзале Народного комиссара по военным и морским делам встречало всё руководство обороной города. Территория, прилегающая к вокзалу, была густо оцеплена отборными спецчастями. На перроне выстроился почётный караул из курсантов военно-кавалерийской школы младшего командного состава при штабе десятой армии, одетых в традиционную донскую казачью форму. Эта форма очень нравилась народному комиссару по делам национальностей, члену Революционного военного совета Республики, Иосифу Виссарионовичу Сталину и он всячески поощрял красных кавалеристов носить её.
Лев Троцкий, по-молодому сбежав по лестнице из вагона, поморщился. Ему, наоборот, не нравился весь этот казацкий маскарад. Он приказал приближённым построить свой собственный эскорт. Латыши, одетые все как один так же, как и командир, Арнольд Зитманис, в красные рейтузы с золотыми лампасами и синие тужурки с серебряной окантовкой, вытянулись у бронепоезда напротив шеренги красных курсантов.
Теперь неприязненно поморщился в пышные, кавказские усы, рябоватый лицом, сорокалетний грузин Иосиф Джугашвили. Он терпеть не мог этого заносчивого, хорошо образованного интеллектуала, интеллигента и европейца до мозга костей, западника по убеждениям, еврея Лейбу Бронштейна. Коба был полуграмотным талантливым самородком из народа, недоучившимся семинаристом, смекалистым политическим интриганом, государственником, патриотом почвенником, как выражались в демократических кругах прошлого, девятнадцатого века, и, – как это ни странно звучит, учитывая его национальность, – русским патриотом. Вот почему Сталину в душе нравилось всё, связанное с былым величием старой Императорской России, славой её героической армии и флота, в том числе и – доблестного донского казачества, с которым ему приходилось сейчас поневоле сражаться. Но он всё равно не терял надежды переманить казаков на свою сторону.
После торжественной встречи, прямо с вокзала Троцкого со свитой повезли в Реввоенсовет 10-й армии, где Наркомвоенмор устроил совещание. Выслушав доклад Ворошилова о положении на Царицынском участке Южного фронта, Лев Давидович приступил к главному:
– До меня доходят слухи, товарищ Ворошилов, что вы занимаетесь самоуправством. Лишаете стрелковые дивизии кавалерии, которую сводите в крупные соединения. Зачем, я вас спрашиваю? – Троцкий строго посмотрел на враз оробевшего Ворошилова. – Вам разве не известно, что согласно штатного расписания, утверждённого в апреле этого года Реввоенсоветом Республики, каждая стрелковая дивизия РККА должна иметь отдельный кавполк четырёхэскадронного состава, включая конно-пулеметную, хозяйственную и другие команды?
За командарма десятой ответил молчавший до этого Иосиф Виссарионович.
– Всё это так, уважаемый Лев Давидович. Но недавние бои на Царицынском направлении наглядно показали, что с белоказаками, бросившими на нас свои кавалерийские бригады и дивизии, можно успешно воевать только крупными конными соединениями.
– Понимаю, понимаю, Иосиф Виссарионович, – кивнул чёрной, слегка вьющейся шевелюрой Лев Троцкий. – Но где мы возьмём столько конницы? В резерве Южного фронта её, увы, нет.
– Можно свести в бригады более мелкие подразделения, – сказал Сталин. – И подобный опыт уже есть. В 1-й Донской стрелковой дивизии Шевкопласова создана кавалерийская бригада под руководством опытного командира Думенко. Он предлагает развернуть её в дивизию.
Председатель Реввоенсовета Республики повернулся к Ворошилову:
– Это так? Вы были в дивизии Шевкоплясова?
– Был, товарищ Наркомвоенмор, – кивнул Климент Ефремович. – Бригада Думенко в последний боях зарекомендовала себя с хорошей стороны. Только благодаря её умелым действиям на Котельниковском направлении 1-я Донская стрелковая дивизия Шевкопласова соединилась с наступающей от Царицына Котельниковской дивизией и разомкнула кольцо окружения противника… И я полностью поддерживаю товарища Сталина в вопросе создания в Сальской группе наших войск отдельной кавалерийской дивизии. Я готов вновь выехать на фронт, в бригаду Думенко, и лично принять участие в её переформировании…
– А я не поддерживаю и категорически против! – гневно выкрикнул Лев Троцкий, поправляя пенсне. – И я запрещаю брать кавалерийские полки в стрелковых дивизиях. Они должны оставаться на месте и выполнять свою задачу… Это легко сказать: развернуть бригаду в конную дивизию… А где вы возьмёте столько опытных кавалеристов? Где, я спрашиваю? В пехотных частях? Вчерашних мужиков на коней посадите? Или наберёте добровольцев среди пленных белоказаков, снова дадите им в руки оружие, чтобы они в один прекрасный момент ударили нам в спину?.. Вы, товарищ Ворошилов, ровным счётом не понимаете природы кавалерии. Это же аристократический род войск, где служат князья, графы, бароны. И если вы вставите свои лапти в стремена, ничего путного из этого не получится, уверяю вас… Вспомните хотя бы римскую историю, где были безродные плебеи, служившие в пехоте, и благородные патриции, которых так и называли: «всадники»…
* * *
– Ги-ги-ги-ги! – с диким воем и разбойничьим свистом лавина белоказачьей конницы, вырвавшись из глубокой степной балки, поросшей по дну осокой, камышом и красноталом, обрушилась с фланга на позиции красных. Замелькали, сверкая на солнце, острые как бритва клинки, затрепетали на ветру сотенные значки на пиках, затрубили испытанные в боях трубачи атаку. Красноармейцы, сидя кто где в своём расположении, устроились на обед. Бабы из обоза беженцев, отступивших с частями Красной Армии с занятой кайзеровскими войсками Украины, разносили бойцам хлеб, наливали в котелки только что приготовленный, наваристый украинский борщ.
– Вот гады, и пожрать спокойно не дадут, – заслышав приближающийся шум и топот коней, – сокрушались красноармейцы, с сожалением отставляя аппетитно парующие котелки и берясь за опостылевшие трёхлинейки.
– Огонь! – решительно рубанул воздух рукой с зажатым в ней револьвером командир стрелкового полка Ефрем Щаденко.
Встреченные дружными винтовочными залпами и частой пулемётной трескотнёй, первые ряды казачьей конницы смешались. В невообразимой куче, пыля и разбрызгивая вокруг кровь и горячую пену, бились, срезанные меткими пулемётными очередями, лошади. Кричали, придавленные ими всадники. Задние ряды торопливо поворачивали коней обратно. Через несколько минут уцелевшие казаки отхлынули назад, откуда пришли, – в балку. Красные бойцы их не преследовали, добив из окопов раненых и упавших, вновь принялись за прерванный было обед.
– Во вояки, – смеясь, подталкивал сидевшего рядом грушевца Петра Медведева тамбовец Адриан Дубов, аппетитно выскребавший со дна котелка остатки варева. – Больше шуму, да крику, а проку – ни на грош… На горло гораздо брать казачьё. Думают, что спужаемся.
– А что, им, чай, тоже не хочется дуриком под пули лезть, – ответил, отложив винтовку, Медведев. Тоже взялся за свой котелок.
Издалека, со стороны неприятельских позиций, грохнуло вдруг несколько орудийных выстрелов. Снаряды, с душераздирающим воем, врезались в землю неподалёку от красноармейских окопов. Прогремело несколько мощных разрывов. Бойцы, побросав котелки, залегли.
– Начинается второе отделение концерту, – скептически хмыкнул Адриан Дубов. – Сейчас наши ответют.
В подтверждение его слов из тыла обороняющихся стрелковых частей, со стороны станции Воропаново, забила красная батарея, отвечая реденькими залпами на яростный огонь не жалеющих снарядов белоказачьих артиллеристов. Боеприпасы им эшелонами гнали с Украины немцы. Зачастую, – свои же, российские, захваченные на складах бывшей армии Временного правительства.
Разворотив разрывами весь передний край большевиков, казачьи батареи перенесли огонь дальше, в тыл защитников «Красного Вердена». Из окопов поднялись густые толпы белогвардейской пехоты. В атаку двинулись пластуны. Воздух, всё ещё наполненный воем и грохотом рвущейся в отдалении шрапнели, потрясло громогласное русское «ура». Это смущало и сбивало с толку многих красноармейцев, воевавших на Германском фронте. Не привычно было слышать их уху этот привычный боевой клич по другую сторону баррикады. Казалось, что это они предали своих и сражаются в войсках неприятеля.
Казаки-пластуны со штыками наперевес ходко бежали к красным окопам. До них уже рукой подать. Ещё каких-нибудь десять – пятнадцать саженей… Тут взводные и ротные командиры большевиков вновь скомандовали «огонь», и после дружного залпа – подняли людей в контратаку. Из полуобвалившейся траншеи, неуправляемым стадом неандертальцев, вырвались разъярённые красноармейцы. Противников отделяли друг от друга считанные шаги. Ещё немного и две враждебных волны врежутся лоб в лоб. И начнётся кровавая, безжалостная резня.
– Ура! – азартно орал вместе со всеми, потрясая винтовкой, Пётр Медведев. В то же время, с внутренним ужасом, со смертной тоской в сердце он разглядывал прущую навстречу, стальную щетину штыков белоказачьей пехоты. Вот первые цепи враждующих армий сшиблись в небольшой низине, бешено заработали штыками и прикладами, прокладывая себе путь в победе. Убитые и раненые с той и другой стороны падали на землю десятками. Из балки на фланге красных снова с гиканьем вырвались конные казачьи сотни…
Командир эскадрона из бригады Думенко Евлампий Сизокрылов, в сопровождении вестового Кондрата Берёзы и ещё одного грушевца из иногородних, прискакал на позиции полка. Это был самый критический момент боя: в это время пехота Щаденко, преследуемая казачьей конницей и пластунами, отступала к своим окопам.
Конный отряд подтёлковца Фролова вырвался из-за бугров наперерез наступающим белоказакам. Врезавшись в их ряды, внёс замешательство и дал возможность отступающим красным стрелкам вновь закрепиться на своих прежних оборонительных позициях. Со станции Воропаново на всех парах летел к месту боя красный бронепоезд. И хоть стрелковый полк находился несколько в стороне от железнодорожной линии, вся эта территория отлично простреливалась башенными орудиями бронепоезда.
– Товарищ Сизокрылов, – враз загорелся боевым азартом Кондрат Берёза и схватился за шашку. – Айда рубанёмся с кадетами?
– Не горячись, Кондрат, – властным жестом остановил его командир эскадрона. – Успеешь ещё навоеваться, поначалу нужно выполнить приказ Бориса Мокеевича, забрать из полка кавалеристов…
Пётр Медведев, утирая рукавом гимнастёрки кровь из разбитого, во время штыковой атаки, носа, прислушивался к разговорам соседей. Красноармейцы говорили о том, что прибыл какой-то казачий командир набирать бойцов в кавалерию.
– А где он? – поинтересовался молодой грушевский казак у сослуживца.
– Да у штабе полка, иде ж ему быть, – ответил тот.
Медведев моментально нашёл командира отделения и, отпросившись у него, помчался в тыл. У штаба полка, располагавшегося на окраине Воропанова, Пётр заметил знакомого казака. Подъехав, приветливо окликнул:
– Кондратий, землячок? Здорово живёшь.
– Слава Богу, – ответил кавалерист, всматриваясь в лицо подъехавшего. – Тю, никак ты, Петро? Медведев? – Кондрат Берёза, наклонившись с коня, с восторгом хлопнул одностаничника по плечу. – Ну, брат, не ожидал… И ты, значится, с нами? С красными?
– С ими, – кивнул Медведев, горячо пожимая протянутую руку. – В Подтёлковской экспедиции был, еле ноги унёс из-под расстрела. А брата моего, Филиппа, того… убили кадеты…
– Светлая ему память, – стащил с головы папаху Кондрат, погрустнел загорелым лицом.
– Ты мне вот что скажи, Кондратий, – обратился к нему Медведев, – где тута в кавалерию записывают? А то я, вишь, в пехоте покель состою, безлошадный… коня в бою потерял, вот и сижу в окопах, пёхом в атаки бегаю.
– А тут и записуют, – кивнул грушевец на дверь штаба. – Там дядька Евлампий Сизокрылов с вашим комполка людей отбирают. Приказ самого товарища Ворошилова… Правда, берут только вместе с конями, но ты всё одно пойди, скажи, что от меня. Я похлопочу…
* * *
– Не дам я своих кавалеристов, хоть ты убей – не дам! – вперил разгневанный взгляд в лицо Бориса Думенко командир украинской стрелковой бригады Раух Сиверс. Его части держали оборону от станции Качалино на севере до окраин Царицына.
– Ну пойми ты, товарищ, что я буду делать на таком огромном участке фронта без кавалерии?
– Так ведь у тебя же, товарищ Сиверс, и бригада самая большая, – доказывал Борис Мокеевич. – А будет у меня конная дивизия – я с ней везде поспевать буду, только держись… Будем бить беляков их же собственным оружием: у них массовая конница в строю, и у нас – тоже.
– Нет, не дам. Найн, – стоял на своём, от волнения вставляя иногда немецкие слова, Сиверс. – Ни одного взвода не дам. Вон, у Миронова в девятой армии возьмите.
– Да ты что? – побледнев, надвинулся на него Думенко. – Выхватил из кармана широченных офицерских бриджей свёрнутый вчетверо лист бумаги. Развернул. – Ты что же это, товарищ Сиверс, отказываешься выполнять приказ товарища Сталина? – Борис Мокеевич потряс перед его лицом потрёпанным документом.
– Хорошо, – безнадёжно махнул рукой комбриг Раух Сиверс, – я дам конницу, но за последствия будете отвечать вы, Думенко, с товарищем Сталиным. Я немедленно телеграфирую обо всём этом главкому Вацетису.
– Ну вот и гарно, – с облегчением вздохнул лихой сальский комбриг. – Вот и решили вопрос. А то: не дам, да не отпущу… Как дитя малое, ей Богу. Не розумеешь разве, что ежели дан приказ за личной подписью народного комиссара, члена Реввоенсовета Республики, Иосифа Виссарионовича, – всё, надо сполнять… А за последствия, товарищ командир бригады, можешь не волноваться, – всё будет в полном порядке. Это я гарантирую.
– Но поймите, Думенко, – Сиверс сделал жалостливое выражение лица, – полгода я собирал бригаду, комплектовал по бойцу… В том числе и кавалерийский полк. Вы посмотрите на них, если ещё не видели: это ведь не просто красноармейцы на конях, – это бывшие гусары и уланы Императорской армии. Даже прежняя форма у некоторых сохранилась. А как они ходят в атаку… Блеск! Это ведь лучшие кавалеристы десятой армии. Разве не жалко теперь расставаться…
* * *
С юга, вдоль Владикавказской железной дороги, к Царицыну, на соединение с главными силами Мамонтова, рвалась недавно сформированная из повстанцев разных возрастов, дивизия генерала Голубинцева. Прошёл генерал по всем низовым станицам и хуторам от Нижне-Курмоярской до Потё мкинской, собирая под свои знамёна крупные и мелкие казачьи отряды. По пути сливал их в полки примерно с такими же номерами и составом, что и в Германскую. Из иногородних и безлошадных казаков формировал пехотные части. На станции Тингута, наконец-то, прибыли от Мамонтова долгожданные трёхдюймовки. Так же, пришло десять пароконных подвод с винтовками, полсотни станковых пулемётов, боеприпасы. Константин Константинович прислал Голубинцеву и дюжину казачьих офицеров на должности командиров в только что сформированные сотни. Пополнив дивизию людьми, хорошо вооружив и экипировав, генерал Голубинцев вскоре, совместно с другими частями Донской армии, перешёл в наступление на станцию Сарепта. Это был первый, решающий штурм Царицына.
Недавно переформированный Сводный донской казачий полк, в котором было много уроженцев станицы Грушевской, охватывал Сарепту с левого фланга. Назначенный командиром полка, вместо погибшего подъесаула Замятина, полковник Скоробогатов, недавно прибывший от генерала Мамонтова, казакам сразу же не приглянулся. Прежде всего, – он был чужак, родом из станицы Цимлянской, а казаки в полках, состоявших из жителей одних станиц, строго следили за этим.
Над цимлянами на низах Дона добродушно посмеивались: «Малашки»...
Какой-нибудь седобородый грушевский дед, дымя на завалинке забористым местным самосадом и лукаво щурясь, рассказывал жадной до всяких занятных казачьих баек молодёжи: «Малания Егоревна из Цимлы в старину добре прославилась, – в казачий кивер насрала!.. А дело было так: разбили славные донцы-молодцы войско басурманского ампиратора Наполевона – был в стародавние времена такой, полмира завоевал, да об Ресею споткнулся… Так вот, возвернулись казаки из походу, из Явропы той сраной, и разъехались по станицам, потому как срок службы ихней действительной завзят вышел. Таким макаром прибыли в свою станицу и цимлянские удальцы. Здесь, в округе, у них должон быть смотр, после чего начальство отпускало на льготу. И решили несколько односумов погулять перед смотром, водочки попить, повеселиться. А какая же гулянка без баб, я у вас спрошу? Всё одно, что поп без прихода… Вот и сговорились казаки с одной бойкой местной жалмеркой по прозванью Маланья Егоревна. Пьють, значит, они – родимую, песни горланют на всю улицу, пляшут. Вдруг в самый разгар веселья во двор заходит взводный командир, вахмистр. Маланья глянула и обомлела: это муж её оказывается явился. Что ты тут будешь делать? Застанет в непотребной компании – зашибёт! «Спрячьте меня, господа казаки, хоть куды-небудь, – плачет Маланья, – не дайте пропасть!» А в те времена у каждого служивого свой сундук был, где он свою обмундированию сохранял. Ну, казаки, не долго думая, и заховали Маланью в сундук, и замок ещё на всякий случай навесили. Вахмистр велел казакам срочно идтить до атамана в правление и те, позабыв про Маланью, хмельные, – ушли. Бабёнка сидит в сундуке час, сидит другой, – никто её на волю не выпускает. Притомилась бедная, а тут, как на грех, приспичило ей на двор по большому. Маланья – туды-сюды, ан выходу никакого… Хоть плачь! Нашупала глупая баба казачий кивер, обрадовалась, и насрала туды… Ночью казаки вернулись из кабака и выпустили Маланью. На следующий день объявляют построение, учиняют, значится, смотр. Каждый служивый стоит подле своего имущества, кое из сундука достал, коня в поводу держит, а господа ахвицера копаются в том казачьем добре, как жуки навозные, проверяють. А день жаркий был, погожий, с утра на небе – ни облачка… Разложил свою амуницию и тот самый цимлянский казачок, хозяин кивера. Соседи втягивают носами воздух, кривятся. Что-то не то… «Никак, говном ваняить?» – гуторят промеж себя. Прибегает взводный, производит последний осмотр вещам поперёд ахвицеров: всё ли в порядке? Тоже чувствует: говно! Осматривает казаков: мож кто случайно обгадился вчёра по пьянке? Нет. Велит показать подошвы сапог: не наступил лит кто случайно на кучу?.. Опять ничего не нашёл. Развёл недоумённо раками: «Ваняить...» Подходит главный штабс-ахвицер с писарем, у коего в руках арматурные списки, и с ними несколько обер-ахвицеров. Главный спрашивает у казака: «Какой станицы, братец?» – «Цимлянской, ваш благородь», – ответствует служивый. «А ну давай, показывай свою справу. Так, хорошо: мундир, шаровары, кивер…» Ахвицер чувствует: дух идёт откуда-то непотребный. «Разверни кивер», – приказывает. Казак разворачивает, а в кивере – говна до краёв. Все так и попадали от смеху. Вы бы видели, тоже упали: стоит казак при полной парадной форме перед полковником и кивер с говном держит! Каково?.. Вот так и прославила Малания Егоревна цимлян, – в кивер насрала!»…
Новый командир полковник Скоробогатов прежде всего устроил среди личного состава строевой смотр, на котором строго наказывал за малейшую оплошность. Сам лично проверил все вещи и снаряжение казаков, придираясь по всякому поводу. А всё предусмотреть в создавшейся обстановке было просто невозможно. Ведь согласно арматурных списков, утверждённых ещё в царское время, при наказном атамане, каждый казак обязан был иметь «седло с прибором», уздечку, два парадных мундира с шароварами и набрюшником, две шинели, овчинный полушубок, теплую поддёвку, теплую фуфайку со шлемом, две папахи, две фуражки, две гимнастические рубахи, две пары сапог, два башлыка, портупею, патронташ, холодное оружие (шашку, пику с погонным ремнем, наконечником и поножником), а также сменное белье и всякую мелочь вплоть до бухч (сумочек с нитками и иголками) и ухналей (гвоздиков для подков). А попробуй всё это достань в нужном количестве при нынешнем развале донской экономики и поголовном безденежье и обнищании основной массы рядовых казаков.
– Во, шкура старорежимная! Выслуживается, – недовольно бурчали отвыкшие за время революционной анархии от строя и воинской дисциплины станичники.
Александр Николаевич Скоробогатов в сопровождении адъютанта и ординарцев разъезжал вдоль выстроившихся за хутором на выгоне казачьих сотен. С нескрываемым презрением оглядывал разношёрстные шеренги повстанцев, одетых кто во что горазд. Мелькали старые фронтовые шинели, потёртые, защитного цвета, гимнастёрки, длинные голубые атаманские мундиры, зимние поддёвки и даже гражданские пиджаки, на которые были пришиты погоны. Возрасты тоже были перемешаны все в кучу: в строю находились и седые – борода веером – пятидесятилетние деды, и пожилые, степенные усачи-запасники, и фронтовики второй и третьей очередей с Георгиевскими крестами и медалями на груди, и молодёжь строевого разряда, успевшая захватить Германскую, малость повоевать при Временном правительстве, и даже несколько безусых, только что из приготовительного разряда, кугарей, по каким либо причинам не попавших в полки «Молодой» красновской армии. Вооружение самое различное: у кого русская штыковая трёхлинейка образца 1891 года или кавалерийский карабин, у кого австрийская винтовка системы Манлихера образца 1895 года, которая была легче русской и поражала цель на 3000 шагов, у кого укороченный штуцер этой же системы, у кого немецкая винтовка фирмы «Маузер» образца 1898 года. Встречались также французские, итальянские, румынские типы огнестрельного оружия и даже экзотические образцы из далёкой Японии. Не хватало только тяжёлых английских «буров» и кремнёвых ружей. Из холодного оружия – почти все казаки имели различного вида шашки, – собственные, строго хранимые в семьях и передаваемые от отца к сыну, – первые взводы в сотнях были снабжены длинными боевыми пиками, которые тоже привозили с собой из дома. Помимо этого, из-за нехватки пик, у некоторых в руках были просто прямые жерди, на конце которых были закреплены обыкновенные косы. Они тоже представляли из себя страшное оружие.
Таким предстал полк перед новым командиром. Помимо грушевцев, здесь служили уроженцы многих станиц и хуторов нижнего Дона.
– Сброд разбойников с большой дороги, – презрительно кривился природный донской дворянин полковник Скоробогатов. Вполголоса шептал начальнику штаба: – Рвань… Грязные свиньи… Партизанщина… И эта толпа называется регулярным Донским казачьим полком? Полноте, господин войсковой старшина, я видел в Великую Отечественную войну казачьи части – довелось повоевать на фронте. Разве сравнить с этими?.. Ну, удружил мне генерал Голубинцев. Здесь ещё полгода нужно работать, прежде чем приведёшь всё в надлежащий уставной порядок и восстановишь довоенную дисциплину.
– А полковник-то – из старорежимных… – подтолкнул Иван Вязов стоявшего рядом Илью Астапова. Война, видать, его ничему не научила. Снова хочет нас в бессловесную скотину, в быдло превратить.
– Ничего, – успокаивал его Астапов. – Ежели прижмёть – сделаем как бывалоча на Германской: во время боя – пулю у спину и гузырь, поминай, как звали. В атаке виновных ищи-свищи…
– Что греха таить, было дело, – улыбаясь, кивнул головой Вязов.
Вокруг недовольно шушукались, перешёптывались, опасливо оглядываясь по сторонам, станичники:
– Вишь ты: не успели ещё большевиков с Дону выгнать, а господа опять казачеству на шею садятся. Беда…
– Эх, братцы, жизня наша служивская, – поддакивали другие. – И тута нехорошо, и там – не сладко… А куды ещё податься? Некуда.
Окончив смотр, полковник Скоробогатов отдал строгий приказ: завтра же всем казакам, у кого ещё нет, – пришить погоны и нацепить на головные уборы кокарды. Всем приказным и унтер-офицерам иметь на погонах нашивки галуна. За невыполнение – строгое наказание вплоть до гауптвахты и разжалования в нижние чины.
– Поигрались в демократию, в большевицкую анархию, в революцию и хватит, – резко отчитывал Александр Скоробогатов вызванных в штаб командиров казачьих сотен. – Теперь за всякое невыполнение приказа, за митинговщину в боевых условиях – расстрел на месте! По законам военного времени… Только такими жёсткими мерами можно спасти гибнущую, балансирующую на краю пропасти, родину. Россию нашу. А вместе с ней и родимый Тихий Дон…
И пошли, устремились вновь к неприступному красному Царицыну лихие казачьи сотни. День и ночь не смолкали под городом орудия, почти беспрерывно гремели винтовочные выстрелы, уничтожая миллионы патронов, которые не успевали поставлять Донской армии союзники немцы. Шли и ложились замертво в яростных атаках донские казаки. Клали свои буйные головы в задонских безводных солончаковых степях и вдоль железнодорожной магистрали. Погибали донские удальцы за Тихий свой Дон, за единую и неделимую Россию Деникина, за помещиков и фабрикантов, жаждавших вернуть свои земли и предприятия, за еврейских банкиров и владельцев крупных ювелирных магазинов, потерявших в Питере и Москве свои немыслимые миллионы.
Умирали донцы за веру Православную, которой у них давно уже не было, потому что её ещё девятьсот лет назад уничтожили византийские христиане во время насильственного крещения Киевской Руси... За царя Николая II, отрёкшегося от престола и расстрелянного недавно большевиками вместе со всей семьёй в городе Екатеринбурге… За Отечество, развалившееся на мелкие «удельные княжества», как во времена феодальной раздробленности. За то, чтобы в России по прежнему царил тупой и беспросветный чиновничий произвол, чтобы аристократы бесились с жиру, не зная куда девать награбленные у простого народа деньги, а народ влачил жалкое, полуживотное существование, не видя ничего, кроме каждодневной, тяжёлой и бессмысленной физической работы. Как лошадь, которой надели на шею хомут и гоняют всю жизнь по кругу, ударами бичей заставляя крутить тяжёлый мельничный круг…
* * *
Над полем боя далеко разносится многоголосое большевицкое «ура». Конница Бориса Думенко, вырвавшись из-за бугров, понеслась навстречу атакующему неприятелю. Бешено нахлёстывая взмыленных коней, красные кавалеристы примеряли к руке шашки, крепче сжимали гладкие древка боевых пик.
Грушевец Кондрат Берёза уже потерял счёт боям и схваткам, в которых участвовал. Кавалерийскую бригаду Думенко перебрасывали под Царицыным с одного угрожающего участка на другой. Сейчас белоказаки с юга яростно рвались к станции Сарепта. Некоторые их сотни уже достигли берега Волги и переправились на противоположную, луговую сторону. Положение было угрожающее, и коннице Думенко, которая находилась в стадии переформирования, почти каждый день приходилось бросаться в стремительные контратаки.
В это день настал поистине критический момент: казачьи пластуны в лоб атаковали сарептинский вокзал и уже ворвались на окраины станции. Многочисленные кавалерийские отряды с флангов взяли обороняющиеся красные части в клещи. Стрелковые части большевиков дрогнули и попятились, и только кавалеристы Думенко кое-как сдерживали рвущиеся к Царицыну войска противника. Первый кавалерийский полк Оки Городовикова, вымахнув на рысях из-за увала, сшибся с белыми почти у самого берега Волги. В полку служило много грушевцев, в том числе эскадронные командиры Михаил Дубов и Евлампий Сизокрылов.
Взвилось в воздух множество остро-отточенных клинков и сабель, заработали, поражая противника, сбивая его с коней, длинные пики с трепещущими на них эскадронными и сотенными значками. Покатились под копыта коней чубатые казачьи и стриженные красноармейские головы, упали со страшными урубами раненные и увечные. Пролилась алая человеческая кровь. После получасовой ожесточённой рубки, когда уже руки бойцов устали махать шашками, а кони буквально падали на передние ноги от усталости, красные начали сдавать. К белоказакам же подходили и подходили всё новые и новые свежие подкрепления. Уставшие донцы в свою очередь умело выходили из боя и шагом, медленно отъезжали в тыл, на отдых.
Кондрат Берёза, держался бок о бок с земляком Петькой Медведевым, перешедшим недавно в бригаду из стрелковой части. Оберегал его в бою, как более опытный. Вкладывал в удары всю силу и сноровку, вспоминая мудрёную науку сабельного боя, полученную от обучавшего его комэска Евлампия Сизокрылова. Тот в совершенстве владел техникой рубки: знал татарскую стремительную лобовую атаку, владел мастерством кавказских горцев, умело наносивших как рубящие, так и колющие удары, часто применял и баклановский тяжёлый косой удар. Служил на Кавказе, во времена войны с Шамилём, знаменитый атаман Бакланов, – одним ударом горцев до седла разваливал. Тем и прославился.
В бою Кондрат Берёза всякий раз вспоминал свою мать – не Иисуса Христа. Мысленно просил, чтобы уберегла и защитила его. И батю поминал, пропавшего где-то на Румынском фронте. Даже молился на него, как на какого-нибудь святого. Вся жизнь проносилась в такие опасные мгновения перед мысленным взором Кондрата. Как будто перед последней минутой. Да оно и на самом деле было так: каждая минута в бою – всё равно что последняя.
Схватка с беляками достигла критического накала. Вот, не выдержав дружного натиска казаков, повернул коня отчаявшийся Петька Медведев, припустили назад ещё несколько красных бойцов, и вот уже весь полк принялся отступать. Их задорно преследовали, рубя без пощады, расхрабрившиеся от своей численности повстанцы. Две конные лавы, как на Императорских скачках за призовые места, наперегонки понеслись к Сарепте.
– Ах, матерь вашенскую разэтак! В Бога… в сестру… в отца и сына, – матерно ругаясь, повернул вслед за остальными коня и командир эскадрона Евлампий Сизокрылов.
А со станции уже выкатывался закопченный, побитый, гоняющий по всему многовёрстному Царицынскому участку Южного фронта, красный бронепоезд «Товарищ Ленин».
– Куда? Назад, сволочи! –Думенко в расстёгнутом до самого пояса нараспашку, грязном офицерском френче, с дюжиной конвойцев и ординарцев, мчался, размахивая оголённой шашкой, навстречу отступающему полку Городовикова.
– Вперёд, вперёд, за мной. Бей кадетов! Назад, зарублю, паскуда…
Кавалеристы при виде взбешённого, мчащегося наперерез с клинком в руке комбрига, нехотя останавливались и поворачивали коней. Командиры эскадронов, оправившись от минутного замешательства, строили людей в шеренги для отражения контратаки белых. Бойцы недовольно повиновались. Вскоре, сгруппировавшись, полк снова двинулся вперёд, навстречу летящим с воем и залихватским гигиканьем, конных казачьих масс.
И снова Евлампий Сизокрылов – впереди своего эскадрона. Чуть в стороне, оглядываясь, – подбадривает бойцов полка несущийся с конвойцами на врага Думенко. Красные кавалеристы, стараясь не ударить лицом в грязь, свистят и визжат точно так же, как и станичники на той стороне. Кровь у многих одна – общая, казачья… Сшибаются на бешеных скоростях две противоборствующих лавы, проходят одна через другую, как нож сквозь масло. Только сыпятся на землю с коней порубленные красные и белые всадники: кого больше – не разглядеть. Кажется, что всех поровну.
В диком, нечеловеческом порыве, сверх всяких сил и возможностей дерутся красные бойцы. Всадники, по инерции проскакав далеко в поле, быстро возвращаются в сечу. На ходу выискивают себе противника. Каждый старается напасть на слабейшего, чтобы уж бить наверняка, без риска для собственной жизни. Но щуплый и невзрачный на вид противник, на деле оказывается вдруг сильным, неутомимым и ловким рубакой. И закипает смертельная схватка, где двое бьются уже не за красных и белых, а просто за то, чтобы самому остаться жить, а не пасть под ноги коня с разрубленной головою.
Борис Думенко со своим эскортом из личного конвоя и ординарцев – своим единственным резервом – сшибается с группой пьяных, озверелых казаков, прущих тараном на большевиков. Ощетинились остриями пик, как древняя македонская фаланга, – не подойдёшь. Ловко отбив скользящий удар пики, Думенко падает от резкого толчка вместе с конём. Перекувыркнувшись через его голову, распластывается на земле. Вокруг, один за другим, валятся с коней несколько бойцов из личного конвоя комбрига. Вырублены и почти все ординарцы. Один только адъютант Думенко Симон Листопад геройски защищает лежащее на земле тело командира.
– Не трожь, гады… Прочь от Бориса Мокеича!
Он рубил всех, пытавшихся подъехать к поверженному Думенко, белоказаков. Звонко зовёт на помощь красных бойцов, но те далеко. Беляки густой толпой окружают кубанца. Листопад, как горный кавказский барс, бросается на казачьи шашки, – рубит, колет, сам получает ответные удары, ловко увёртывается от них. Вертится в седле вьюном, продолжая кидаться на рвущихся к неподвижному телу Думенко станичников.
– Выручай комбрига, товарищи бойцы! – бросается на помощь Семёну Листопаду Евлампий Сизокрылов. Точным ударом опрокидывает навзничь одного казака-бородача, тыкает в грудь остриём клинка другого.
В это время красные бойцы из полка Оки Городовикова уже поднимают с земли легко раненого, с вывихнутой при падении ногой, Бориса Мокеевича. Не смотря на его страшные, горящие праведным гневом глаза и резкие, бесплодные попытки вырваться, силой увозят прочь с места сечи…
После боя, в котором думенковцам, несмотря ни на что, пришлось всё-таки отойти под прикрытие стрелковых частей в Сарепту, на этом участке фронта наступило относительное затишье. Красных кавалеристов отвели в Царицын на отдых. Кондрат Берёза, едва добравшись до дома, в котором располагалось его отделение, как был – в сапогах и запылённой амуниции, с шашкой и винтовкой за спиной, – повалился на пол, на соломенную подстилку, и тут же заснул, как убитый.
Петька Медведев, весь пылающий внутренним огнём, ещё не отошедший от недавней жестокой рубки, предстал перед командиром эскадрона Сизокрыловым. Тот хотел вначале дать ему наставление, отчитать за малодушие, как, впрочем, и многих других бойцов, проявивших в бою слабость и нерешительность, и вдруг заметил, что Медведев ранен. Уруб был не опасный, но всё равно требовалась перевязка, и комэска немедленно направил бойца в полевой лазарет. Тяжело вздохнув, ругая в душе белого рубаку, Пётр направился в тыл. В суматохе и горячке боя, получив укол концом казачьей шашки в руку возле локтя, он даже ничего не заметил. Этой же рукой продолжал методично отбивать сверкавшие кругом вражеские клинки. А зараз рана, хоть и не глубокая, – дала о себе знать. Рука заболела, заныла. Весь рукав гимнастёрки был пропитан вытекающей из пореза кровью.
Из полевого дивизионного лазарета выскочил, завязывая на ходу зубами бинт на руке, грязный после боя, в заломленной на затылок чёрной казачьей папахе, Борис Думенко. Возле него, ни на шаг не отставая, – несколько бойцов во главе с верным Сёмкой Листопадом в измятой, запачканной кое-где кровью, порванной во многих местах черкеске.
Пётр Медведев почтительно посторонился, пропуская бурей несущегося комбрига. Борис Мокеевич, взглянул мельком на Петра, невесело подмигнул:
– Что, казак, намяли нам твои земляки бока?.. Эх, мать твою… Мне бы столько кавалерии, сколько у них, – зараз бы у Чёрного моря был. У Новороссийск бы всю белую контру загнал, либо на Кавказ, в горы.
Тяжело вздохнув, отвернулся и направился к поджидавшим неподалёку коноводам, один из которых держал в поводу любимую лошадь Бориса Думенко «Панораму».
«Вот это командир… Герой! – с гордостью подумал Пётр Медведев. – Этот не станет белякам в зубы заглядывать, как Подтёлков. На конь, шашку в руки и пошёл рубить головы, как кочаны капусты… А что Подтёлков… завёл казаков к чёрту на куличики и сдал станичникам без всякого бою. Что и говорить: дуриком погибли тогда красные казаки. И брат – Филипп…»
По быстрому перевязав в лазарете рану, Пётр направился обратно в свой эскадрон…
* * *
Вдоль железнодорожной линии с юга на Сарепту, не ложась, наступают офицерские батальоны полковника князя Тундутова. На левом фланге их поддерживают, также атакующие станцию, казачьи спешенные сотни.
– Казаки, соль земли Донской! – с пафосом разглагольствует на бугре генерал Голубинцев. Выхватив шашку из ножен, он, как атаман Платов, указывает на растянувшийся вдоль берега Волги, уходящий далеко на север, Царицын.
– Вперёд, сыны Тихого Дона! Разгромим, разорим большевицкое осиное гнездо. Сбросим красных с высокого волжского берега. Ура, казаки!
– Ура! – взорвались в ответ маршевые казачьи колонны и, пришпорив коней, пошли в направлении Сарепты.
– Во имя Господа Всемогущего и Его Сына, Иисуса Христа… – бородатые, в развевающихся по ветру чёрных рясах, полковые священники благословляют Всевеликое Войско Донское на ратные подвиги. – Да смилостивится Всевышний и дарует православному белому воинству победу над нечестивыми супостатами большевиками!
Дьяконы держат церковные хоругви и иконы святых. Военные чины, слушая молитву священников, истово крестятся. Они страстно желают победы над врагом, и хотят, чтоб такова же была воля Божья. Но забывают, что, помимо благословений, Отец Небесный ниспосылает грешным людям и испытания…
Волнуются, шумят на буграх, наблюдая за развернувшейся в долине баталией, слетевшиеся, как вороньё на падаль, бабы и старики из ближайших хуторов и станиц. Они прибыли целыми обозами, на лошадях и быках, чтобы войти в Царицын вслед за наступающим казачьим войском и захватить свою долю военной добычи. Говоря попросту, это мародёры, не упускавшие удобного случая пограбить захваченный город.
Рядом, в резерве – сотня Сводного донского полка. В ней, в основном, – грушевцы старших возрастов.
– Ну всё, атаманы-молодцы, ночевать у Царицыне будем, – весело ржал, подбадривая казаков своего подразделения, сотник Пантюха Некрасов.
– Могёт быть, – соглашался, сидевший рядом на коне Харитон Топорков.
– Куды им, красным-то, устоять. Народу-то сколько привалило, – восторженно качал головой отставник Лаврентий Фролов. – Шапками мужиков закидаем.
– В мать… в Бога душу… Рубить красных гадов. Изничтожать, – матерился злобно Григорий Закладнов, вспоминая погибшего недавно младшего брата Ивана.
– Эх, кабы взять ноне Царицын, – мечтательно вздыхал Никандр Сизокрылов. – Перво-наперво бабу себе найду: молодую, толстую, грудастую, – вот с такой жопой…
Почтенные отцы семейств, слушая его, трясли бородами, смеялись.
– А старухе своей отставку дашь? – давясь смехом, вклинился в казацкий трёп Егор Астапов, по уличному – Татарчук. Смуглолицый, с чёрными, раскосыми глазами, как у татарина.
– А чево?.. Нешта не дам? – наивно удивлялся Никандр Романович. – Старуха уже ни на что не годная, разве что заместо пугала на огороде… Молоденькой дюже хочется, чтоб старческую кровь мягкими телесами разогрела.
– А сноха Ксанка? – ехидно подмигивал сбоку, похихикивая, Пантелей Ушаков. – Аль не давала?.. Я и то, хучь изредка, а свою Катьку, в тайне от супруги Дарьи Карповны, на сеновал таскал.
– Правда? А ну расскажи, дед, – загорелся любитель подобных историй Герасим Крутогоров.
– А что рассказывать? – отмахнулся с улыбкой Пантелей Григорьевич. – Известное дело: Дарья – на боковую и храпит себе в обе ноздри, а я тихонечко – до Катьки. В сарай отведу и – давай ажник до первых кочетов… По усякому, как только душа пожелает…
– А не брешешь? – усомнился Герасим.
– Вот те хрест святой, так и було, – побожился Пантелей. – За энто за самое… по весне весь наряд ей новёхонький справил, да внучка, Данилку, приодел. Чай, не нищия…
– У, кобель бессовестный, – брезгливо сплюнул слушавший Харитон Топорков. – Да неужель так можно, снохачом?.. Вестимо, иной раз греховная мысль проскочит, – посмотришь на молодую… Потекут слюни… Но не на своих же. Да чтобы я что-нибудь подобное с Сёмкиной Варькой отчебучил… Ни в жисть! Хоть бы она и сама захотела… Как сыну посля у глаза глядеть?
– А что, ежели она, Катька эта, уже почитай три года без мужа живёт, – встрепенулся, укоризненно поглядев на него, Ушаков. – Как убили моего старшего сына Ваньку гдей-то в австрийской Галиции, так и овдовела… Что ж мне совеститься глядеть на него? У Ивана зараз и глаз давно нету, в могиле-то…
– Это что, – махнул рукой, поправляя свою новую, защитного цвета, фуражку, – взамен утерянной чёрной, артиллерийской, – бывший батареец Егор Астапов. – Вон, были случаи по хуторам, казаки брешут, – отец с родной дочкою жил… и – ничего. Даже родила, говорят.
– Ага, – выскалился Герасим Крутогоров, – родила царица в ночь, не то сына, не то дочь… Знакомая присказка, слыхали…
– Не веришь, не верь, дело твоё, – хмыкнул Астапов. – За что купил, за то и продаю.
– Да всё оно так и есть, – вспылил, поддержав Егора, сотенный Пантелей Некрасов. Он до сих пор не мог забыть забитую им насмерть жену Фросю. – Порода у них такая, бесстыжая, бабья, ненасытная… Им, потаскухам, что хрен, что редька – один чёрт. Не будет мужика, – под жеребца станут, как царица Екатерина. Лишь бы впёр!
– Какая царица, Пантелей? – переспросил любознательный Харитон Топорков. – Уж не покойница ли, жинка Николашки?
– Не, эту Александрой величали, – ответил Некрасов. – А Екатерина та прозывалась вторым нумером и правила Россией во времена графа Потёмкина. Это ещё до Крымской войны было… Тогда как раз Емелька Пугач, нашенский казак, с Дону, – Яик супротив Москвы возмутил. Казнила Екатерина Пугача, а дальше что? Скука в Зимнем дворце смертная, никаких развлечений. К тому же, мужика у неё не было постоянного, так, – токмо на одну ночь… Ну и повелела привести ей с конюшни молодого породистого жеребца.
– Что ж ей, мужиков мало было? – удивился Пантелей Ушаков.
– Ну да, вроде того… – засмеялся сотник Некрасов. – Не пронимали её уже хахали, лошадиного захотелося…
– А я за энто за самое, – мечтательно вспомнил Лаврентий Фролов, – Кольку свово, царствие ему небесное, в однорядь даже отхлестал вожжами. Да… Жинка законная дома ждёть, не дождётся, а он, сволочь, по девкам да по жалмеркам шалается. Ну я его, значится, и поучил малость.
В это время от полковника Скоробогатова к Некрасову прискакал посыльный и передал приказ о наступлении. Сотник Пантелей Некрасов выехал перед строем и зычно скомандовал:
– Сотня, галопом, в атаку, слева повзводно, – арш! – голос командира, под конец фразы сорвавшись, перешёл на крик.
Казаки, по-молодому гикнув, пустили коней в лёгкий намёт. Выхватывали на ходу остро отточенные клинки, первые несколько рядов, сняв с плеча, поудобнее примеряли к руке пики.
– Станичники, грушевцы, даёшь Царицын! – весело скаля крупные, белевшие в широком оскале рта, зубы, заорал землякам Пантелей Некрасов – Пантюха по-уличному.
– Даёшь паскуду, – яростно откликался скакавший рядом, не отставая, Герасим Крутогоров, бывший ростовский мазурик.
Что-то ревели воинственное в бороды Лаврентий Фролов и Никандр Сизокрылов. Некрасов повёл сотню не прямо к позициям красных, а левее, по целине. Разведка донесла, что там имеется небольшая низина, по которой скрытно можно подойти почти до самой Сарепты.
Оттуда по фронту белоказаков хлёстко бьют красные лёгкие трёхдюймовые батареи. Некоторые уже поставлены на прямую наводку. В цепях добровольцев полковника Тундутова и в спешенных казачьих сотнях начинает густо рваться картечь. Тут же, в унисон пушкам, залились безудержным торопливым лаем красноармейские станковые пулемёты, выкашивая первые ряды наступающих.
Астраханцы князя Тундутова и пешие донцы поворачивают назад. Всё поле перед позициями красных усеяно трупами убитых казаков и астраханцев. Из садов с громовым кличем «ура!» выскочила красная конница Думенко. Со станции, набирая скорость, шёл к месту боя бронепоезд большевиков. Вместе с другими, такими же закованными в броню поездами, он курсировал по всей царицынской линии из одной горячей точки в другую, отбивая отчаянные атаки белоказаков.
– Опять этот Думенко! – генерал Голубинцев, в бешенстве заскрипев зубами, рванулся со своим конвойным взводом наперерез отступающим войскам.
– Донцы, стой! Помни присягу. За мной. Бей большевиков!
Повсюду – неразбериха, суета, паника. Снуют туда-сюда конные и пешие донцы, офицеры добровольцы астраханского атамана князя Тундутова, его казаки с непривычными жёлтыми лампасами на шароварах и такого же цвета погонами на плечах, калмыки. Сотня грушевца Максима Громова, атаковавшая перед тем Сарепту в пешем строю, повернула назад и достигла коновязей. Вот казаки уже – в привычных сёдлах. Хорунжий Громов велит трубачу сигналить атаку. Как только раздаётся призывный сигнал трубы, десятки всадников срываются с места и тяжело обрушиваются на атакующие красные эскадроны Бориса Думенко. Казаки, сбившись в небольшие звенья, умело врубаются в плотную массу вражеских кавалеристов, пропуская из мимо себя. Резко развернув коней, бросаются с тыла. А по фронту думенковцев уже встречает сомкнутая лава астраханцев князя Тундутова.
Взводный Лукьян Родионов, бешено сверкая глазами, врезался сзади в толпу красных конников. В его звене, не отставая, – грушевцы Иван Вязов, Илья Астапов, Антон Мигулинов. Они – как гребнем прочёсывают нестройные ряды красных. Думенковцы, тоже отчаянные рубаки, – режут в ответ казаков, прореживая их. Как сломанные зубья гребня, падают тут и там станичники. Иван Вязов, стараясь спрятаться за спины лихих, более опытных станичных рубак, отбивается от наседающего противника. Затравленно оглядывается по сторонам, ища глазами земляков. Перекрикивается с рубившимся рядом Ильёй Астаповым.
– Илюха, держись, – наша ломит!
А в это время сотня Пантелея Некрасова, лихо вымахнув из низины на небольшой взгорок, оказалась в тылу красных позиций. Пантюха внимательным взглядом окинул местность, мгновенно оценил выгодное положение сотни и скомандовал наступление. Грушевцы стремительно ударили в спину красным. Поголовно вырубив слабые заслоны, обрушились на основные силы, засевшие в неглубоких окопах. Часть удальцов во главе с болгарином Христо Некрасовым атаковала поставленную на прямую наводку батарею красных.
– Эх, мать вашу за ногу… Архиепископов, отцов и духов – в печёнку и селезёнку, – ревел не своим голосом, разрубая, как перезрелые кавуны, головы красноармейцев, болгарин Христо. Он был заядлым матерщинником, даром, что не русский, ещё мальчишкой привезённый в станицу дедом Архипом Некрасовым из Болгарии после Русско-турецкой войны 1877-1878 годов.
От него не отставал крепкий, кряжистый старик Никандр Сизокрылов, сражаясь с красными умело и со сноровкой, приобретённой ещё в Маньчжурии, во время войны с японцами. Он то и дело оглядывался по сторонам, как будто кого-то ища среди красных. А когда рубил человека шашкой, непременно смотрел в лицо. Никандр Романович давно охотился за одним казаком, по доброй воле служившим у большевиков-коммунистов. И был этим казаком его собственный сын Евлампий.
Казаки рубили клинками, кололи пиками разбегающихся из окопов красноармейцев. Кое-кто, спрыгнув с коня и заскочив в траншею, докалывал раненых красных бойцов их же собственными штыками. Пленных в таких налётах не брали. Во-первых, – некуда девать, а во-вторых – мстили за зверства красных палачей, жестоко истязавших попавших к ним в лапы станичников. Сколько раз, выбив неприятеля из казачьего хутора или станционного посёлка, натыкались казаки на страшные картины: пленных донцов распинали на крестах, которые специально вкапывали на плацу, привязывали к крыльям мельниц, топили в колодцах, сжигали в куренях вместе с семьями, живьём закапывали в степи в землю, так что на поверхности оставались одни головы, и так бросали на съедение птицам и диким зверям. Но сами коммунисты были хуже зверей, потому что четвероногие поедали свою добычу исключительно по природной необходимости, чтобы не сдохнуть с голода. При этом они не испытывали к своим жертвам ненависти. Двуногие же звери в образе людей, с масонскими звёздами на фуражках, почему-то не ели убитых ими казаков, но страшно их ненавидели, и наслаждались муками своих жертв.
Потому и добивали без всякой жалости раненых красных бойцов тоже озверевшие от мести и боли за своих – казаки. В рукопашных схватках, которые часто вспыхивали под Царицыным, ожесточение с обоих сторон иной раз доходило до того, что люди, отбросив мешающее утолять злобу оружие, душили друг друга руками, выдавливали пальцами глаза, раздирали рты и перегрызали зубами глотки.
Борис Думенко, сообразив вовремя, что бригада попала в западню, тут же отдал приказ возвращаться в Сарепту. Красные кавалеристы вышли из боя. Передние звенья, проскакав несколько десятков саженей, спешились и открыли огонь из винтовок по белогвардейцам, прикрывая эскадроны, шедшие в арьергарде. Когда те отъехали на достаточное расстояние и в свою очередь приготовились к стрельбе, бойцы заслона, быстро вскочив на коней, принялись отходить в тыл.
Комбриг, всё ещё не снявший повязки с раненой в последнем бою левой руки, метался по полю между главными силами и прикрытием. То и дело налетал на вырывавшиеся вперёд звенья донцов или астраханцев. За ним с визгом устремлялся личный конвой во главе с Симоном Листопадом. Опрокидывал зарвавшихся беляков и отгонял их далеко назад.
– Ну что, Сёмка, есть ещё порох в пороховницах? – шутейно кричал Борис Мокеевич кубанцу Листопаду, вспомнив горячо любимую им, зачитанную в юности до дыр, книжку писателя Гоголя «Тарас Бульба».
– Есть, батько, Борис Мокеевич, – бодро отвечал адъютант, потрясая шашкой. – И порох э, и вострые клинки у червонных козакив… Смерть мировой контре!
От станции, на помощь атакованным казаками Некрасова стрелковым подразделениям, пыхтел стареньким паровозом бронепоезд красных. На подъёмах он весь окутывался паром, а на спусках убыстрял ход, и дым из трубы тянулся за ним по ветру почти на версту, как шлейф бального дамского платья. Орудия открыли беглый огонь по офицерам и казакам князя Тундутова. Перед их рядами стала густо рваться шрапнель, отсекая астраханцев от остальных сил белых, наступающих на Сарепту.
Конники Думенко тем временем достигли бывших красноармейских позиций, в которых теперь пытались закрепиться казаки сотника Некрасова. Со стороны станционного посёлка на них стал наступать свежий стрелковый полк. Красные бежали в бой без привычного русского «ура», а кричали что-то на своём языке, непонятном для обороняющихся грушевцев. Казаки прислушались.
– Никак, немчура атакует? – предположил бывший фронтовик Григорий Закладнов, но Пантюха Некрасов авторитетно его поправил:
– Не, энто не германы… Латыши, кажись. Я видал их на фронте. Здорово бьются, черти нерусские.
Латышские стрелки, то и дело приостанавливаясь и паля в казаков из винтовок, неумолимо приближались. С другой стороны зажатых в клещи грушевцев атаковала конница Думенко. И Пантюха Некрасов не стал испытывать судьбу. Скомандовал построение в сотенную колонну. Не принимая боя, казаки вышли из-под убийственного огня латышей и вновь нырнули в лощину, по которой пришли.
Латыши, расступившись и пропустив сквозь свои цепи кавалеристов Бориса Думенко, снова плотно сомкнули ряды. Не задерживаясь на отбитых позициях, пошли в атаку на основные силы дивизии Голубинцева. Бригада Думенко, быстро и умело перегруппировавшись, стала обходить беляков с левого фланга, как раз по той выемке, куда отступила грушевская сотня Некрасова.
Удар латышских стрелков был столь яростен и решителен, что белоказаки, ломая ряды, в панике бросились назад, к своим обозам. Бежали и хвалёные офицерские батальоны полковника Тундутова, обстрелянные артиллерией и пулемётами с красного бронепоезда. Рванулись, понеслись вспять что есть мочи разгромленные астраханские казаки. И только Сводный казачий полк Скоробогатова отходил планомерно и организованно, то и дело останавливая бег коней и отстреливаясь от наседающих латышей и вырвавшихся в охват левого фланга думенковцев.
Сильно потрёпанная сотня Пантелея Некрасова, не останавливаясь, отходила со всей массой перемешанных белых частей в сторону станции Тингута.
– К дьяволу такую войнушку! Бросили нас господа енералы в Царицын на верную смерть, – гневно переговаривались, трясясь по стариковски в сёдлах, грушевские отставники.
Горе-вояки то и дело с опаской оглядывались назад, где – в районе оставленной Сарепты – всё гремело от выстрелов и полыхало пламенем пожарищ. На пути возникла глубокая балка, на дне которой раскинулся тенистый байрак с прохладным ручьём, вытекавшим из известняковой породы. Отступающий народ дружно послезал с коней. Стали искать удобное место для спуска. Но позади снова так загрохотало от орудийных близких разрывов, что казаки, плюнув, стали поспешно сползать в балку как попало. Некоторые, кувыркнувшись на покатых глинистых осыпях, покатились с лошадьми вниз. Другие, не став рисковать конягами, которые были свои собственные, не казённые, как в Молодой армии, поехали вдоль извилистого разлома – в обход. За ними протарахтели на кочках артиллерийские батареи.
Некрасов, умело уведя сотню из под двойного удара красных, спустился вместе с казаками на дно балки. Беспечно объявил:
– Привал десять минут. Разойдись.
Грушевцы повели коней к роднику, тут же пили и сами, зачерпывая воду кружками и котелками. Лили себе на головы, чтобы взбодриться.
– Пантелей, не время рассиживаться, – тронул брата за руку осторожный Христо Некрасов. – Красные на хвосте. Проклятый Думенко… Что как нагрянут? Всех сверху, как куропаток, перещёлкают из винтарей.
– Думенка далёко, не бойсь, – беззаботно отмахнулся Пантюха, пустив коня на водопой. – Зараз тронемся. Скотину только напоим…
Неожиданно на верху раздались тревожные крики и частые винтовочные выстрелы. Загремел близкий топот конских копыт.
– Красные, братцы, – испуганно крикнул кто-то из казаков.
Все поспешно принялись вскакивать на коней и готовить оружие. Топот на верху разом оборвался. Над обрывом показались фуражки и папахи красных кавалеристов, высунулись стволы винтовок.
– Спасайся, казаки, окружають, – заголосил не отличавшийся храбростью Егор Астапов.
Грушевцы тронули коней и поехали по дну балки, между деревьев, прочь от опасного места. В спину им защёлкали пули. Кто-то, вскрикнув, упал. Остальные, поддав коней шенкелями, пустились рысью. Но сколько они не ехали, их неизменно встречали блестевшие наверху штыки красноармейцев, частые убийственные залпы и крики с сильным нерусским акцентом:
– Эй, казаки, бросай оружие, выходи с поднятый рукам!
Станичники заметались по негустому байрачному леску, ища выхода. С разгона переезжая ручей, поднимали сотни брызг. Злобно и беспомощно матерились.
– Пропали, братцы! Погибель наша пришла, – не своим голосом взвыл Никандр Сизокрылов, с разгона направив коня по небольшой пологой вымоине наверх. Прямо в самую гущу бешено улюлюкавших конников Бориса Думенко, уже торжествующих победу.
За стариком Сизокрыловым бросилось с десяток отчаянных голов. Не успели они вымахнуть на ровное место, как на них уже обрушились с шашками наголо кавалеристы Думенко.
– Бей, руби, кроши контру! – злобно орали они, и громче всех – командир эскадрона Евлампий Сизокрылов.
С потягом, с удовлетворённым кряканьем рубят красные бойцы выскакивавших из балки казаков-бородачей, только хруст стоит от звука разваленных надвое старческих черепов. Упавших безжалостно топчут конями, колют длинными фронтовыми пиками с полыми металлическими древками. Вот ещё один беляк, размахивая свистящей в воздухе шашкой, распустив поводья и пригнувшись в седле, коршуном несётся на Евлампия Сизокрылова. Всадники сшибаются в смертельном поединке. «Звяк-звяк», – чиркает по стали сталь закалённых в огне горна крепких клинков.
– Сволота краснопузая! Подлюга!..
– Сука, мироед белый! Палач революции! – обмениваются противники колкими оскорблениями, как будто словесными зуботычинами.
Всадники с азартом, привставая в стременах, раз за разом обрушивают друг на друга жестокие сабельные удары. Уворачиваются от ответных выпадов противника, норовя свалить его с коня. Бьются как былинные воины во время решительного поединка. Комэска Сизокрылов заносит руку для решающего удара и вдруг…
– Евлампий? Ты? Ах, мать твою… Вот и встренулись, сын, на вузкой стёжке, – бросается на него с клинком в руке, побелевший от невыносимой ненависти, старик Никандр Сизокрылов. – Зарубаю, гадёныш, поберегися!
– Не балуй, батя, – не сумевший толком ничего сообразить, опускает машинально руку с оружием Евлампий. Еле успевает отклониться вбок от страшного, разящего баклановского удара Никандра Романовича. Затем, быстро опомнившись, со всей силы машинально чиркает шашкой по открывшемуся на миг седому отцовскому виску.
Старик Сизокрылов, промчавшись мимо Евлампия, роняет из ослабевшей руки клинок и, обмякнув разом всем телом, грузно валится навзничь. По инерции перекувыркнувшись несколько раз, распластывается в неудобной позе в траве. Командир эскадрона резко падает на полном скаку с коня, как будто его тоже срубила шашка противника. Но нет, с детства впитавший в себя профессиональные приёмы казачьей джигитовки, Евлампий переворачивается в воздухе и ловко приземляется на ноги. Бежит, сломя голову, к обливающемуся кровью отцу. Припадает к нему. Прижимает к себе, тормошит отяжелевшее враз, бесчувственное тело, из которого ушла жизнь. Вся правая половина головы Никандра Романовича в крови. Евлампий измазался ею, но не замечает этого.
– Батяня, зачем?.. Почто ты сюды пришёл, под Царицын? Сидел бы в хате на печке… Батя, не помирай! – твердил, обливаясь горькой слезой, Евлампий. И не стеснялся своих слёз командир эскадрона. Потому что это был его родной отец…
– Гы-гы-гы, – подражая белым казакам, гикал грушевец Кондрат Берёза. Он крутился вместе с остальными бойцами эскадрона в пыльной свалке, дорубливая прорвавшихся из балки стариков-бородачей. Тут же без устали махал клинком и земляк Петька Медведев.
Беляки, видя, что дело их не выгорело, кинулись назад, вниз по вымоине. Красные кавалеристы – за ними. На дне балки уже никого. Сотник Пантелей Некрасов с остатками своего подразделения ушёл дальше. Следом за ними бросаются и последние, пытавшиеся вырваться из западни, казаки. В байрачном лесу – тишина. Только слышится цокот копыт и плеск воды. Это бредущие по ручью думенковцы прочёсывают территорию.
Кондрат Берёза всматривается в ближайшие кусты краснотала, там – какое-то шевеление.
– Вылазь живо, контра! – берёт карабин наизготовку и передёргивает затвор молодой грушевец.
Из укрытия, раздвигая руками молодые побеги, выходит Пантелей Ушаков. Потупив глаза в землю, поднимает руки.
– Сдаюся, не стреляй, казак…
– Пантелей Григорьевич? – опускает карабин Кондрат. Медленно подъезжает к сдавшемуся.
Ушаков тоже узнаёт одностаничника. Хмуро помалкивает, ожидая решения своей участи.
– Что, гад, навоевался? – начинает допрос парень. – Добыл для атаманов да куркулей лишней землицы?.. Наших бойцов много порубал?
– В обозе я был, Кондратий Яковлевич, мобилизованный в обывательские перевозки, – соврал Пантелей. – У меня и винтовки-то никогда не было, а шашку я и не вынимал из ножнов. Так болталася, для виду…
– Брешешь, беляк, – гневно выкрикнул Кондрат Берёза и потянулся за шашкой. – Сейчас наведу над тобой, контра, справедливый народный суд.
– Не убивай, Кондратий, нет моей вины ни в чём, Христом Богом клянусь, – взмолился Пантелей, пытаясь разжалобить молодого грушевца. – Отведи меня в штаб до ваших, пущай начальство со мной разбирается, а ты не лезь, не бери греха на душу.
– Ладно, дед, чёрт с тобой, уговорил, – решительно сказал Кондрат. – Может, и вправду, нет на тебе крови… Ступай вперёд. Да шашку-то сыми, слышь. Пленным она уже не полагается.
– Скину, скину её, окаянную, – суетливо освобождался от оружия Ушаков. – На что она мне сдалась? Забери её себе, сынок, забери… Дарю. По нонешним временам – вещь дорогая. На рынке продашь, аль на самогонку сменяешь, дело молодое, служивское…
А по обратную сторону балки, во всю широкую левобережную задонскую степь и на юго-запад от Сарепты, удирали лихие казачьи сотни генерала Голубинцева. И на многие вёрсты глубоко в тылу беляков их преследовали, воспрянувшие птицей Феникс, стремительные эскадроны красного комбрига Думенко, о котором уже в эти времена начинали слагать на южном Дону легенды.
59
– Это что ж, казаки, – мыслимое ли дело кавалерии в пешем строю наступать, как всё равно солдатня какая-нибудь, – рассуждал перед сгрудившимися одногодками из конвойного взвода грушевец Илья Лопатин. – Я считаю: ежели воевать нас погнали, – так хоть воюй по правилам, как того воинская наука и устав требують. А то что ж это за распорядки такие?
Из штаба полка вышел взводный Фёдор Громов, произведённый недавно в вахмистры. Узнав одностаничника, постоял у крыльца, прислушиваясь к разговору. Закурил папиросу. Не выдержав, недовольно подал голос:
– Что, землячок, непорядки на фронте? Да ты-то хоть в пеших цепях в атаку ходил, или при штабе всё время отсиживался?.. Сразу видать – куга. Германской ты не видал, Галиции… Мы там, почитай, полгода в окопах загорали, забыли, что такое конь. Только из винтарей и лупили по немцам, а они – по нас… Вот и зараз, видно, также придётся.
– А верно в народе брешуть, господин вахмистр, что на царской службе казакам по кружке водки перед атакой давали? – спросил, весело скалясь, молодой чернявый казачок, уроженец станицы Раздорской, как уже знал Лопатин. – Вот бы и нынче – так… Не слыхали, у штабе ничего не говорят?
– Эт точно, казак, нальют, – в шутку кивнул головой, следуя дальше, Фёдор Громов. – Надысь сам генерал Мамонтов расщедрился, приказ подписал…
Подойдя к коновязям, Фёдор вскочил на свою лошадь, вскочил в седло и поехал во взвод, располагавшийся на краю хутора Перегрузный. Казаки во дворах суетливо сновали туда-сюда, водили к колодцам на водопой лошадей, готовились к бою. Вахмистр Громов, отворив плетью калитку, въехал на баз, где стояли его казаки. Спрыгнув с коня, передал повод вестовому. У кухни сидел на брошеном на землю седле Семён Топорков. Слушал что-то оживлённо рассказывавшего Якова Берёзу, который пришёл недавно в полк вместе с пополнением из низовых станиц. Возле него примостился на корточках александровский казак Лазарь Семенихин. Поодаль – ещё несколько фронтовиков строевого разряда.
– Привезли нас, значится, поначалу в Венгрию, – рассказывал притихшим казакам Яков Берёза, – в город Клуж-Напока.
Фёдор, поздоровавшись со станичниками, прислушался.
– А было нас, вновь прибывших, тыщи полторы вместе с господами офицерами, – говорил Яков. – Ну их отделили куда-то, а нас всей толпой, по двести – триста человек в эту самую баню… У нас, я вам, казаки, скажу, свинарник и то чище выглядит, чем ихняя баня. А вода – ужас: то холоднючая, как лёд, течёт, а то вдруг крутой кипяток брызнет, хоть кофий заваривай… Не помылся – вымучился больше… Ну, вышли в другую дверь, а там медкомиссия: раненых и больных отбирают. И как нарочно, сволочи, – одних баб нагнали. Ходишь этак голяком перед ими, жопой сверкаешь, а они ещё, шалавы нерусские, молодые, то раком стать заставляют, то на муда смотрють, что-то записуют у тетрадки. А какая-небудь ещё подойдёт и пальчиком потрогает… А у казаков-то есть… у иного – как у жеребца хорошего… Того и гляди – вскочит…
– Ха-ха-ха-ха, – весело заржали казаки при его последних словах. – А может, они вас как производителей заместо своих мужиков отбирали? Австрияки-то все на фронте.
– Что ж ты, дядя Яков, терялся, – с умилением, давясь от смеха, тряс его за рукав шинели Семён Топорков. – Сказал бы той фрау пару ласковых… Так, мол, и так, дохтор, не желаете лысого шалуна под белую кожу, фирштейна?.. Пригласил в отдельный процедурный кабинет, и – давай прям на столе… Унутреннюю процедуру без наркоза…
– Мели Емеля… – махнул только рукой, добродушно улыбаясь, Яков Берёза.
– А бабы ихние как? Есть что пощупать, – скалился, подтрунивая, другой фронтовик.
– А ну бы вас!.. Смешки… – обиделся Яков. – Вы бы там побывали, куда Макар телят не гонял, небось, не до смеху было. Горючими слезами умывались бы.
– Ну ладно, Яков, не сердись на казаков, они не со зла, – успокоил земляка, ухмыляясь в ус, Фёдор Громов. – Дальше-то что было?
– А что было – ни черта хорошего, – злобно сплюнул Берёза. – Загнали нас снова в эшелоны и дальше по Венгрии повезли, ажник в город Рудабанью, как зараз помню. На железно-рудные прииски. Полгода там отбыл. Работали, я вам, братцы, скажу – с утра и до самого позднего вечера. А кормили так себе, лишь бы с голоду не подохли. У нас кобели во дворах и то сытнее живут… А издевались как, мадьяры энти проклятые: сами чисто собаки цепные, только не лают. Чуть что не по его и – в морду. А то и просто безо всякой вины стеком перепояшет, вражина нерусская, чтобы, значится, плен мёдом не казался… Злились особенно, когда мы речи ихней поганой, бусурманской, не понимали. А где ж их понять: тарабарщина-тарабарщиной… Правда, за полгода малость попривык, кое-что разбирать начал… Язык у их, у мадьяр, навроде как на калмыцкий смахивает, да и на татарский. Татарин в нашем бараке был, Ахмет, так тот под конец уже свободно с ими балакал. Где своё слово вставит, где мадьярское.
Постепенно весёлый трёп во дворе стих. Казаки, утратив интерес к похождениям Якова, разбрелись по двору. Стали готовиться к ночлегу. Пришёл Николай Медведев и, подмигнув Фёдору, поманил его и Сёмку Топоркова в хату.
– Пойдёмте, односумы, причастимся на сон грядущий, – говорил он, всходя на крыльцо и по галдарее, охватывавшей вкруговую весь второй этаж высокого куреня, направился к отдельной комнате, где они днём оставили свои вещи.
В просторной светлой горенке уже горела зажжённая хозяйкой керосиновая лампа. Хозяйская дочка готовила казакам вечерять. Николай поставил на стол объёмистый, полуведёрный кувшин местного виноградного вина.
– Навались, станичники, это нас местные виноградные умельцы угощают, – сказал он, разливая пряное, пахучее вино по кружкам.
Грушевцы, поснимав амуницию и усевшись за стол, оживились.
– Вино, ета, братцы, конечно, хорошо, – взял наполненную до краёв кружку с багровым напитком и наслаждаясь ароматом, – проговорил Топорков. – А вот наш грушевский первач всё одно лучше.
– Ну, первач ты, Сёмка, будешь у хохлушек слободских пробовать, – возразил Фёдор, – а зараз тебя здешние казачки своим благородным напитком угощают. Цени.
Казаки, со стуком, дружно сомкнув кружки, выпили всё до дна. Аппетитно, с удовлетворением, крякнули, как будто влили в себя живительный напиток Богов – нектар, и рьяно приступили к вечерней трапезе. На завтра предстоял тяжёлый ратный день…
* * *
На следующий день генерал Голубинцев прислал в хутор Перегрузный посыльного с приказом войсковому старшине Ковалёву срочно следовать с полком в село Аксай, где были расквартированы остальные полки конной группировки белых. В пятом часу вечера намечалось выдвижение частей на исходные рубежи для удара по правому флангу 1-й Донской стрелковой дивизии красных. Она растянулась по фронту от станции Капкинская до населённого пункта Шелестов. Напротив неё, по фронту, держала оборону Астраханская пехотная дивизия генерала Виноградова, которая должна была поддержать атаку казаков в центре и на левом фланге. Там, в районе Капкинского, располагались части красной Котельниковской стрелковой дивизии, и это был наиболее угрожающий участок белого фронта. Здесь, на севере, и должны были сосредоточиться основные силы Астраханской дивизии. Прорыв же намечался в районе реки Аксай ударом спешенного W-cкого казачьего полка Ковалёва, следом за которым, в образовавшуюся брешь, должна была хлынуть вся остальная конница Голубинцева.
К шести всё было готово к наступлению и командующий отдал приказ. С господствующих над местностью бугров открыли огонь шесть конногорных орудий казаков, громя окопы и проволочные заграждения красных. Спешенные казачьи сотни, хлебнув перед выступлением по чарке водки, храбро бросились на красные пулемёты и пушки, выставленные на прямую наводку. Не пробежав и трети пути по чистому, открытому как на ладони, полю, атакующие были встречены ураганным заградительным огнём противника. Горные орудия казаков наоборот смолкли. То ли закончились снаряды, то ли артиллеристы боялись попасть в своих.
Фёдор Громов бежал, сжимая в руках драгунский карабин, позади редкой цепи своего взвода. Он не хотел зазря рисковать. Видел как то и дело кто-нибудь из наступающего впереди молодняка, вскрикнув, ронял оружие и валился в высокие степные травы. Красные, не жалея патронов, которых у них было не считано, били кучно, пачками, почти не целясь и не останавливаясь ни на минуту. Над их расположением стоял густой пороховой дым. Казаки же, поминутно останавливаясь и залегая, стреляли редко, экономя каждый патрон. Зато каждый раз – наверняка. Один выстрел – один убитый красноармеец.
Некоторые храбрецы, подгоняемые водочными парами, всё еще бурлившими в голове, продолжали упорно наступать, не ложась. И ложились только от метких попаданий пуль или срезанные пулемётной строчкой, которая как бы пришивала их к сырой земле.
– Вперёд, вперёд. Не трусь, казаки, с нами Бог, – сзади покрикивал на своих вахмистр Громов.
Он то и дело спотыкался о падающие прямо под ноги тела убитых казаков.
– Вперёд! Ура, – громче всех орал и палил вверх из винтовки бежавший по соседству Яков Берёза.
Сёмка Топорков, преодолев ещё несколько трудных сажней, грузно плюхнулся на живот. Схоронился за небольшой, поросший травой бугорок. Выставив винтовку, стал стрелять по хорошо уже видным головам красных бойцов в окопе. Казаки взвода тут же последовали его примеру.
– Не, не взять нам эти позиции, – безнадёжно морщился, ругался, то и дело прикладываясь к винтовке и стреляя, Яков Берёза. – Тута настоящих брюхолазов треба, как в Астраханской дивизии… А что мы? Чи казаки – пехота?
– А-а-а, – рядом вскинулся, захрипел, получив пулю в висок русый, с серьгой в ухе, фронтовик третьей очереди. Дёрнувшись несколько раз, затих. Ткнулся окровавленной головой в землю.
– Спаси и сохрани меня грешного, Отец Всемогущий, – с испугом косясь на убитого, торопливо перекрестился патронной обоймой Яков Берёза и с силой вогнал её в магазинную коробку…
* * *
Самый большой в дивизии Шевкоплясова, Мартыново-Орловский стрелковый полк Герасимчука оборонял станцию Капкинскую. Роты засели по широкому фронту в окопах по левую и правую сторону от железнодорожного полотна, загородились колючей проволокой и пулемётными гнёздами. Интернациональная рота Яна Ростика была в резерве на самой станции.
Вечером, когда вспыхнул бой, командир роты чех Ян Юзефович нервно вышагивал по улице в центре станционного посёлка. На западе гремели орудия и били, захлёбываясь, пулемёты, а его бойцы, не получая никакого приказа, стояли без всякого дела. С передовой в походный лазарет потянулись многочисленные раненые. Некоторых санитары несли на носилках.
Звуки боя приблизились. Казалось, что он кипит уже на самой станции. Наконец, когда уже начали сгущаться сумерки, к Ростику подлетел вестовой командира полка. На всём скаку осадив взмыленного стройного дончака, передал устный приказ:
– Товарищ командир, быстрее поднимайте Интернациональную роту. Там, на соседней улице – белые прорвались! Беда.
– Бойцы, во взводные колонны стройся, – обернувшись к выбегавшим из дворов красноармейцам, скомандовал чех Ростик. Среди бойцов Интернациональной роты в большинстве были тоже чехи и словаки, бывшие военнопленные австро-венгерской армии. Было немного немецких колонистов, недавних фронтовиков, отступивших на Дон с Украины вместе с отрядами Красной гвардии. Были китайцы, тысячами навербованные Временным правительством для работы в тылу. Были армяне, сербы и даже болгары.
Интернационалисты построились, с тревогой оглядываясь по сторонам. Впереди за ближайшими домами слышалась яростная винтовочная трескотня и крики атакующих белогвардейцев. Там шёл тяжёлый рукопашный бой.
– Рота, вперёд марш, – крикнул Ян Ростик и взмахнул вынутым из кобуры наганом.
Взводные колонны, со штыками наперевес, тяжело тронулись по улице, заняв всю её ширину. Отдельные бойцы рассыпались по прилегающим переулкам, забежали во дворы. Все сразу же окунулись в омут кипевшей в посёлке нелёгкой драки. Иначе это и нельзя было назвать. Люди нападали друг на друга как лютые звери, протыкали грудные клетки острыми четырёхгранными русскими штыками, вспарывали животы кривыми «бебутами» – особыми полуметровыми кинжалами, которыми вооружали артиллеристов. Пули, как шмели, роями носились повсюду, – впивались в заборы, в стены домов, в лошадей, в красноармейцев. По всей линии фронта, атакуемого беляками, слышался многоголосый, прорезаемый пулемётной пальбой и взрывами гранат, гул рукопашной схватки.
Бежали куда-то на запад, к окраине станции, все способные носить оружие: легкораненые стрелки, связисты, сапёры, обозники, санитары из лазарета, кашевары. Завернув вместе с густой толпой тыловиков за угол дома, грушевец Борька Дубов аж присел от испуга и неожиданности. По улице навстречу им, клацая затворами винтовок, двигалась редкая цепь белогвардейской пехоты. Это были астраханцы из дивизии генерала Виноградова. Вёл солдат высокий, стройный офицер в кубанке и коричневой черкеске. В руках у него были револьвер и обнажённая шашка.
– Ну что же ты стал? Вперёд, – осуждающе сверкнув чёрными бешеными глазами, пробежала мимо парня Жанна Годельсон. Волосы её выбились из под белой косынки сестры милосердия и развивались на ветру. Приостановившись, она выстрелила в сторону белогвардейцев из револьвера и снова рванулась вперёд.
Вокруг неё бежали, стреляя на ходу, красноармейцы. Несколько вражеских солдат в цепи со стонами повалились на землю. Остальные, кланяясь пулям, используя любое прикрытие, продолжали осторожно продвигаться вперёд. По команде прижимавшегося к забору офицера в черкеске – открывали огонь залпами, все вместе. Как на тактических учениях. Кто-то среди красноармейцев вскрикнул, задетый пулями, кто-то громко выругался. Один плечистый, с густой бородищей, больше-орловец, напоровшись на залп, откинулся далеко назад и грохнулся навзничь. Его большие ладони судорожно зажимали смертельные раны на окровавленной груди. Упало замертво ещё двое красных бойцов, как будто споткнувшись на бегу о невидимое препятствие. Но препятствием этим была летящая навстречу смерть.
Белые уже близко. Жанна, сунув за пояс горячий от стрельбы пистолет, бросилась к корчившемуся у завалинки раненому в живот красноармейцу. С силой схватив за шиворот шинели, поволокла его за угол дома, из под огня. Ей поспешил на помощь Борис Дубов. Вдвоём они укрыли бойца в безопасном месте. Девушка умело сделала перевязку. Борис, выглядывая из-за угла, посылал в наступающих беляков пулу за пулей.
Командир интернационалистов Ян Ростик, низко пригибаясь от трещавших на улице залпов белогвардейской пехоты, заскочил в калитку ближайшего двора. Занял оборону за невысокой кирпичной оградой. Раз за разом высовываясь из-за укрытия, стал вести прицельный огонь по передвигающимся вдоль улицы цепям белых. Несколько чехов и словаков из его роты засели поблизости.
Ян Ростик выстрелил в подбегавшего белогвардейского офицера в коричневой черкеске. Тот, роняя оружие, упал у самой ограды. Цепь атакующих вражеских солдат распалась, начала пятиться по рачьи вспять. Усатые унтер-офицеры, сердитыми окриками загнали нижних чинов в дальние дворы. Беляки закрепились и организовали круговую оборону. Пули продолжали с жужжанием проноситься из конца конец обезлюдевшей улицы, со звоном цокали о металлические предметы, рикошетировали в разные стороны.
– Вперёд, товарищи бойцы. В атаку! – размахивая револьвером, выскочил из укрытия Ян Ростик. Не пригибаясь, побежал по улице.
Интернационалисты, со штыками наперевес, без крика «ура», – следом. Ворвались во дворы, занятые прорвавшимися белогвардейцами, быстро и умело опрокинули их и погнали в сады. Повсюду закипели яростные и безжалостные рукопашные стычки – на полное уничтожение противника. Бывшие пехотинцы австро-венгерской армии приёмами ближнего рукопашного боя владели блестяще. Вся прилегающая к станции территория оказалась усеяна многочисленными трупами заколотых белых солдат. Некоторые были с раздробленными ударами прикладов черепами.
Борька Дубов, вертясь волчком между деревьев и поспешно паля из винтовки на каждый подозрительный шорох в кустах, как ошалелый бежал вперёд. Не терял из виду спину мелькавшей в нескольких аршинах Жанны Годельсон. Боялся, до жути боялся смерти, но ещё больше страшился за неё. Вдруг – убьют! А он ведь так и не успел сказать, что…
Жанна заскочила на крик во двор. Вбежавший следом Борис увидел, как она, упав на колени, перевязывала стонущего, истекающего кровью красноармейца. У него была прострелена голова. Парень хотел бежать дальше, куда и сам не знал. Вдруг из-за покосившегося дровяного сарая, – растрёпанные, пыльные, – с перекошенными от ярости лицами, вынырнули два пеших белоказака с необычными, жёлтыми лампасами на шароварах. Жанна не успела оглянуться, как один из них, с матерной руганью, уже вскидывал к плечу винтовку.
– Не смей, гад! – крикнул, бросаясь на казака, Борис Дубов. Всё в этот короткий миг пронеслось в разгорячённой боем голове грушевца. И долг перед товарищами, и наставления отца, и невыносимая злость на кадетов, и сковывающий все члены, парализующий волю, страх перед смертью, и первая, скрытная, такая чистая, как родник в балке, мальчишеская любовь к Жанне… Сердце выпрыгивало из груди и мутилось в глазах, как у пьяного.
– Не смей! – рвущимся, не своим голосом закричал Борис и, заслонив собой Жанну, на малую долю секунды опередил уже готового нажать на курок белоказака. Выстрелил в него, успев только краем глаза увидеть, как тот, подламывая в коленях ноги и роняя винтовку, валится, раскинув руки, на землю. Сразу же всё существо Бориса пронзила невыносимая, казалось, разрывающая его на мелкие части, боль. Она сверкнула как молния, с головы до пяток, и – враз погасила его сознание. Это выстрелил в него второй белогвардеец.
Не видел уже Борис Дубов, как свалился он от выстрела успевшей выхватить пистолет Жанны. Боль кромсала каждую клетку тела, огнём жгла внутренности, как будто превратившиеся в кипящий котёл. Что-то горячее вытекало наружу и это, почему-то, приносило облегчение. Хотя он точно знал, что из него вытекает – жизнь. На мгновение придя в себя, Борис увидел перед собой растерянное, плачущее лицо Жанны, и ему самому захотелось плакать. Но слёз не было, была только невыносимая, нечеловеческая боль… Через несколько минут Борис скончался на руках у плачущей навзрыд Жанны.
– Он мало пожил, но умер, как герой, – смахивая с глаза суровую мужскую слезу, сказал стоявший перед безжизненным телом Дубова чех Ян Ростик. – Такой маленький, очень маленький боец. Почти мальчик… Прощай, Боря, я знал тебя… Ты навечно останешься в моём сердце…
* * *
– Ох, скорей бы уже взять эта Царицын, – переговаривались у коновязей, возле просторной палатки командира сотни хорунжего Давида Николаева, братья Шонхоровы.
Кругом сидели и лежали калмыки сотни, в которую их перебросили не так давно, приказом командующего Донской армии генерал-майора Денисова. В это время мелкие повстанческие отряды на Юго-Восточном фронте сливались в полки и бригады. Из калмыков тоже формировали более крупные подразделения. Так, созданная в Сальском округе Платовская калмыцкая сотня хорунжего Николаева, была вскоре развёрнута в Зюнгарский калмыцкий кавалерийский полк. Он наступал на Царицын на правом фланге Сальской группировки Донской армии.
Сотенный командир Николаев, выглянув из палатки, позвал взводного Джангара Очирова. Начал что-то ему негромко говорить по-калмыцки. Тот, вытянувшись в струнку перед офицером и приложив к фуражке ладонь, подобострастно слушал.
– Наверно, опять в наряд пошлют, – вздыхал, кивая на Давида Николаева, старший из Шонхоровых, Галзан. – Сотенный плохой, собак. Веру отцов поменял, русский попам продался, крест на шея нацепил. Тьфу, гадость… Своего, калмыцкого надо. Тогда великий Будда в война помогать станет.
– А-а, тебе что, Галзан, плохо? – удивлялся младший Утанасун. – В нарад ведь не в атака, проживём.
– Мне, Утанасун, эти нарады ещё на служба, на германский война надоел. – Галзан Шонхоров тяжело вздохнул. – Нас, калмыков в сотня всего человек тридцать был. Ну и везде – нас, каждый дырка… Казаки страшно издеваться, – за людей не считал. Помню один наш калмык из Платовской, Инджи Уланов, достал какой-то снадобье, говорил: если выпьешь – сразу подчистую домой спишут. Я, правда, пить эта дран не стал, а пятнадцать калмыков молодой пила. Отправили их лазарет, а там они от этой гадость все до одного поумирать. К Будда на вечный покой, нирвана, пошли… Так к семнадцатый год, когда цар не стал, нас в сотня всего двое старый калмык остался: я да ещё дружок мой, Ока Городовиков, тоже из станицы Платовской.
– На всё воля всемогущего, всевидящего Будды, – смиренно произнёс Утанасун. – Отца нашего тоже убили.
– А похоронили-то как? – с возмущением вставил Галзан. – У этих проклятых урусов и гелюнга-то завялящего не сыщешь… А убил отца кто-то из своих, точно. Из-за русской баба, наверно.
– А русские бабы всё-таки лучше наших, – весело подмигнул брату молодой, горячий Утанасун. – Белый, мягкий тела, как пух… Я однажды пробовал – так хорошо…
– Стой! Куда прёшь? Не видишь – штаб здесь, нельзя, – крикнул кто-то из калмыков охраны.
Галзан с Утанасуном оглянулись. Вот это встреча! Прямо к палатке сотенного в потрёпанной казачьей форме, с погонами вахмистра на плечах, ехал их земляк Санчар Каляев, – ярый большевик и разбойник. Братья Шонхоровы вскочили на ноги. Старший, Галзан, на ходу снимая с плеча винтовку, побежал навстречу Каляеву.
– Здорово, Санчар. Давно не встречались…
– И больше не встретимся, Шонхоров! – Каляев вдруг резко нырнул под брюхо коня, увёртываясь от выстрела Галзана, и уже с карабином в руке выпрямился в седле. Всадил несколько пуль в подбегавшего Галзана Шонхорова. Тот, теряя винтовку, схватился за голову и стал медленно оседать на землю.
Вокруг яростно загалдели, вскакивая на ноги, калмыки. Кто-то пальнул в Каляева, но промахнулся. Санчар дико взвизгнул, поддавая коню шенкелей, и пустил его с места в намёт. На ходу вогнал в затвор новую обойму, хлестнул плетью коня и, выпуская один патрон за другим в палатку и снующих вокруг неё калмыков, помчался в степь.
– Лови! Держи! Уйдёт, шайтан!
Шум, гам, неразбериха, беспорядочные выстрелы вверх. На земле судорожно дёргаются, стонут несколько раненых.
– По коням, – крикнул выскочивший из палатки хорунжий Давид Николаев.
Он первым вскочил на коня, за ним – Утанасун и ещё человек пять калмыков. Понеслись, что есть силы нахлёстывая лошадей, вслед за беглецом. У палатки затихал с простреленной головой истёкший кровью Галзан Шонхоров.
Санчар Каляев постепенно отрывался от погони. То и дело оборачиваясь, метко стрелял, валя каждым выстрелом кого-нибудь из преследователей. Сзади взвизгивали ответные выстрелы. Пули проносились то справа, то слева, а то вдруг смертельным холодком шевелили волосы на виске. Выстрелы белых калмыков становились всё реже и реже, всё тише топот копыт позади. Вскоре погоня вообще отстала. Санчар пустил коня шагом, дал ему перевести дыхание, и снова погнал в галоп. Нужно было поспешать, чтобы к ночи добраться до Сарепты.
Комдив Шевкоплясов дал строгий приказ: во что бы то ни стало вырваться из окружения и сообщить в Царицине, в Реввоенсовете десятой армии Ворошилова, о тяжёлом положении Сальской группировки красных войск. А обстановка, действительно, была критичсекая: кончалось продовольствие, фураж для лошадей, медикаменты и боеприпасы. На каждое орудие оставалось по десятку снарядов. По две обоймы патронов – на винтовку.
Белоказаки с юга и с запада, со стороны Дона, плотно обложили красную Котельниковскую стрелковую дивизию, 1-ю Донскую дивизию и кавбригаду Думенко в районе населённых пунктов Громославка и Абганерово. Севернее повстанцы близлежащих станиц перерезали железнодорожное сообщение с Царицыным. С востока напирали астраханцы князя Тундутова. Имея более чем трёхкратное превосходство в живой силе, белые день и ночь ожесточённо атаковали.
Каляев, не жалея коня, гнал и гнал его по степи, в обход основных позиций калмыков и астраханцев. Путь держал к железнодорожному полотну. Он не очень боялся встречи с разьездами и заставами белогвардейцев. Знал: в этих местах воюют в основном калмыки, а с ними-то он найдёт общий язык. К тому же, на плечах Санчара – погоны. Он легко сойдёт здесь за своего. Плохо, если, не успев их сорвать, нарвётся на своих, красноармейцев. Те, не разобравшись, сгоряча могут и застрелить.
Вот впереди показалась небольшая степная речка, по берегам которой проходил рубеж обороны белых. Дальше, территория контролируемая десятой Красной армией. Осталось совсем немного. Каких-нибудь несколько вёрст и он в Сарепте. Санчар Каляев, найдя мелкое место, переехжает вброд речку и с озиркой продолжает путь. Ехать старается по дну балок, которых здесь, на правобережье Волги, великое множество. Ещё немного! Только бы не упал конь, только бы дотянуть до передовых красных постов.
Каляев заранее срывает с плеч погоны вахмистра, а с фуражки, трёхцветную «романовскую кокарду». Вот уже различимы станционные постройки на фоне заходящего, окропившего в кровавый цвет полнеба, солнца. Водокачка, ветхая, покосившаяся будка стрелочника. И вдруг – выстрелы: один, другой, третий. Бьют без предупреждения с красноармейской заставы.
– Не стреляй, эй, – свой! Гонец из дивизия Шевкоплас, – яростно заскрежетав зубами, успел только выкрикнуть калмык.
Тут же взвился на дыбы, заржал жалобно и мучительно конь. Повалился тяжело на бок, подминая под себя всадника. Забился в предсмертной агонии и вскоре затих. Санчар Каляев, ударившись головой о землю, потерял сознание…
60
В полевой красноармейский лазарет, располагавшийся на станции Абганерово, прямо в здании вокзала, запыхавшись, вбежал, гремя шашкой и карабином, Остап Пивченко. Голову его, после полученного в недавнем бою сабельного пореза, рассёкшего надвое ухо и часть щеки, плотно перетягивал бинт. На голове была набекрень надета сатрая пехотная, с красной звездой посередине, фуражка.
Остап, на мгновение остановившись, нашёл глазами фигуру Пелагеи Лопатиной, служившей здесь сестрой милосердия. Перешагивая через лежавших кругом прямо на полу, вповалку, раненых красных бойцов, подошёл к ней.
– Пелагея, ходи до мэнэ, что-то сказать трэба, – потянул он её в сторону, в коридор, не загромождённый соломенными подстилками и матрацами, на которых лежали раненые.
– Доброго здоровья, Остап, – сдержанно поздоровалась, направляясь вслед за парнем, девушка.
– Як твий брат, Кузьма, Пелагея? Живой, чи нет? – поинтересовался, оборачиваясь к землячке, Остап Пивченко. – Сильно его тогда беляки порубали… Мы спужались, думали, что не довезём до лазарета.
– Ничего, выжил, – кивнула головой, поправляя белую косынку с красный крестом, казачка. – Дохтор операцию сделал, все раны позашивал. Я днями и ночами он Кузьмы не отходила, как с маленьким нянчилась… Слава Богу, оклемался. Зараз уже на поправку пошёл, к выздоравливающим перевели. Они не здесь, в соседнем доме… Ты-то сам как, Остап? Тоже вон перевязанный ходишь. Давай бинт сменю.
– Не надо. Нехай так, некогда, – отмахнулся Остап. – Батьку мово не бачила? Вин как?
– Его, кажись, ещё летом с тяжелоранеными в Царицын отправили, – ответила Пелагея Лопатина. – Зараз где, точно не знаю… Может, в Москве, у госпитале.
– Сестрица, пить, – простонал в углу раненый красноармеец, сплошь перевязанный бинтами, как будто древний иудей, готовый к погребению. – Воды!
– Да дайте ж напиться человеку, – сердито поднял голову лежавший по соседству с ним матрос, у которого была прострелена нога. – Сволочи, тыловые крысы! Как целые были – нужны, значит. Давай – воюй! А покалечили нас кадеты, так и кружку воды не подадут, мать вашу разэтак. – Матрос, солёно, с коленцами, выругавшись, с ненавистью посмотрел на Остапа.
– Ой, я зараз, – вихрем сорвалась с места, убежала куда-то Пелагея.
Застонали, зашумели и в других концах зала раненые. К ним поспешно кинулись измученные, одетые в солдатское обмундирование, сёстры милосердия и помогавшие им женщины-беженки. Остап смущённо отодвинулся вглубь коридора. В душе он чувствовал какую-то неосознанную, неясную вину перед этими беспомощными, отчаявшимися, искалеченными войной людьми. Понимал их оправданное обозление на всё и вся. Он и сам был не в лучшем положении, просто ему повезло больше, и шашка белого казака не отсекла ему руку и не снесла напрочь голову, а только порезала ухо.
«Бросют ведь нас комиссары, на что мы им сдались, – подумал он с неприязнью о большевицком начальстве. – Як только беляки сильнее нажмут на дивизию, так и драпанут на бронепоездах до Царицына. А войска тут кинут: и раненых и здоровых…»
В зале, между тем, продолжали шуметь раненые. Тот самый матрос, опираясь на винтовку, с которой не расстался и в лазарете, вскочил на ноги. В отчаянии рванул на груди грязный полосатый тельник.
– Продали нас коммуняки-то. И флот наш российский, Черноморский, продают Вильгельму. Слыхали, может, братва: в Новороссийске приказ из Москвы получен, чтобы весь флот с командами немцам отдать… Не выйдет. Братишки на такое подлое предательство не пойдут. Потонут в Новороссийской бухте вместе с кораблями, а врагу не сдадутся. Как крейсер «Варяг» в девятьсот пятом году…
Остап закурил самокрутку в ожидании Пелагеи. С горечью вслушивался в справедливые, как ему казалось, слова матроса. Вскоре появилась раскрасневшаяся, взволнованная и сердитая Пелагея Лопатина.
– Видал, Остап, как у нас тута? – кивнула на угрожающе гудящий зал за спиной. – Всё для них делаем, с ног от усталости валимся, а благодарности никакой. Мы же ещё и «сволочи»…
– Я, Пелагея, проститься прийшов, – перебивая её, заговорил Остап. – Может, больше и не встретимся... Тильки что из штаба дивизии посыльный прибёг: нашей конной бригаде нынче ночью идти на прорыв. Выступаем на Царицын, на соединение с десятой армией товарища Ворошилова. Их там добре войска белоказачьего генерала Мамонтова в центре жмут, – идём на подмогу… Так что, прощевай, Пелагея, и не поминай лихом… А коли что со мною случится, – знай: люблю я тоби, як ни кого ещё не любил на целом свите. Ни одну дивчину. Тильки тоби!
Остап, обхватив вдруг молодую казачку за плечи, с силой привлёк к себе, жарко поцеловал в губы. Отпустил, и, не оглядываясь, сгорая от стыда, бросился вон из лазарета…
Через несколько часов лихие кавалерийские эскадроны Бориса Думенко уже мчались по увядающей, постепенно теряющей летние краски, осенней степи на помощь осаждённому Царицыну, – «Красному Вердену», как называли его по аналогии негласно в армии. Рядом с комбригом Борисом Мокеевичем покачивается в седле, затянутый в щегольскую офицерскую кожаную тужурку, его заместитель Семён Будённый. Отчаянный рубака и стратег, Георгиевский кавалер, дослужившийся в Великую Отечественную войну до старшего унтер-офицера. Воевал в 18-м Северском драгунском полку на Кавказском фронте.
Борис Думенко, отъехав немного в сторону, оглядывал проходящие мимо ряды конников. Вот на лохматых, низкорослых, но выносливых степных скакунах – трёхлетках трусят калмыки из первого полка Оки Городовикова, скалят в приветствии острые белые зубы. У многих даже нет сёдел, одеты кто во что горазд, но вид боевой и дерутся в атаке отчаянно. Вот, кровенея алыми лампасами на шароварах, скачут казаки из второго полка Григория Маслакова. На головах – лихо заломленные на ухо папахи, казачьи фронтовые фуражки. Покачивается в воздухе частокол длинных, сохранившихся ещё с Германской, трёхметровых пик с красными флажками на концах. Следом идут эскадроны сальских фронтовиков-иногородних из особого конного дивизиона Николая Баранникова. Многие, как и комбриг с заместителем, служили в драгунских полках. На головах серые драгунские папахи с красными ленточками или защитного цвета фуражки с высокой, как у казачьих, – тульей. На ногах тёмно-синие шаровары с алой выпушкой, но встречается светло-синяя и даже жёлтая, – по цвету полкового прибора. За плечами у кавалеристов развевались на ветру концы башлыков.
– Ну что, Семён Михайлович, – обратился к заместителю комбриг Думенко. – Прорвёмся в Царицын, на переформирование пойдём? Уже есть приказ командующего десятой армии товарища Ворошилова о реорганизации нашей бригады в кавалерийскую дивизию. Товарищ Сталин тоже не возражает.
– А как Троцкий? – с тревогой спросил Будённый. – Даст добро?
– Даст, не даст, кто его спрашивать будет? – разозлился Борис Думенко. – Будем создавать свою красную конницу и – баста! В случае чего – до Ленина в Москве дойду, а добьюсь…
– Дай-то Бог, – кивнул Будённый.
– Два полка у нас уже есть, – продолжал делиться своими планами Борис Мокеевич. – Дивизион Баранникова хоть зараз в полк развернуть можно, желающие в стрелковых частях найдутся. Пленных казаков можно привлечь, кликнуть по крестьянским сёлам добровольцев… К тому же, с юга, я слыхал, Стальная дивизия Дмитрия Жлобы подходит, а у него два кавалерийских полка. Вот где неисчерпаемые резервы!
– Жлоба своих кавалеристов не даст, – усомнился Семён Будённый.
– К товарищу Сталину обратимся за содействием, – горячился Борис Мокеевич. – Как так – не даст? Не одно ли общее дело делаем?.. Для победы революции не даст? Что ж это, частная лавочка, что ли, а не регулярная Красная армия?
– Не горячись, Борис, – по-простецки успокоил его Будённый. – Помимо дивизии Жлобы под Царицыным полно конных частей. Вон хотя бы в полку Тимошенко, который помогал нам недавно в операции под Гнилоаксайской.
– А что у него, что-то я запамятовал? – спросил Думенко.
– Несколько эскадронов бывшего Крымского полка старой русской армии, – принялся перечислять Семён Михайлович, – а также отдельный Сербский кавалерийский дивизион. Командует боец-интернационалист, бывший военнопленный австро-венгерской армии, Данило Сердич. Я лично с ним знаком. Лихой, скажу тебе, вояка, – даром, что серб.
– Нам бы пулемётов зараз поболее на тачанках, – горько посетовал Борис Думенко, – беляки бы рвали когти до самой Великокняжеской.
– Да они и так уже, Борис Мокеевич, при одном твоём упоминании, как от огня шарахаются, – льстиво заверил знаменитого комбрига Семён Будённый. – Как услышат, что Думенко на фронте, так не принимая боя и поворачивают назад.
– Ну это уж ты приврал, брат, – лукаво погрозил ему пальцем Думенко. – Не такой уж я страшный, чтобы меня казаки пужались. Их, брат, Семён, не больно-то испугаешь…
К комбригу подъехали адъютант Симон Листопад с ординарцами и личным конвоем. Думенко с Будённым тронули коней вслед за удаляющимся эскадроном. Листопад со свитой – за ними. Борис Мокеевич продолжил разговор.
– Однако, Семён, энто всё палка об двух концах – я имею в виду дивизию… Больше бойцов – хорошо, но не всегда. Чуешь? В чём раньше была наша сила, когда мы малыми отрядами на Маныче бились? Не знаешь?.. А я тебе скажу, Семён, что преимущество наше в единении и братстве было. В том, что у нас каждый эскадрон в основном из уроженцев одного и того же села состоял. Все друг дружку знали, было много родственников, и потому в бою стояли за своих горой. Раненый, убитый – никогда не бросали. Воевали по принципу: сам погибай, а товарища выручай… А перетасуем мы зараз прежние эскадроны, вольём туда новых людей, незнакомых, пришлых? Думаешь, лучше будет?
– Это неизбежное зло, Борис, – сказал Будённый. – Без новых людей дивизию не создашь. Нету у нас иного выхода. Связь с крестьянскими слободами зараз утеряна, там теперь беляки, пополнения получать не откуда… Это казаки могут позволить себе станичные формирования. Слыхал за Гундоровский Георгиевский полк полковника Гусельщикова?
– Спрашиваешь, – ухмыльнулся Борис Думенко, – кто же про них не слыхал? Не полк – цельная штатная бригада со своей артиллерией, пехотой… Все казаки из одной станицы, сплошь – Георгиевские кавалеры, отчаянные храбрецы… Вот кого, как огня боятся на фронте, а ты, Семён, гутаришь – Думенко, – скептически взглянул на зама комбриг Думенко. – При одном упоминании о гундоровцах наши красные стрелковые части тут же втыкают штыки в землю и подымают руки.
– Ну ты не прибедняйся, Борис Мокеевич, – возразил Будённый. – У нас тоже бойцы не из последних. Возьми хоть больше-мартыновцев, хоть орловцев, хоть моих платовцев… Все одностаничники-олносумы или односельчане, сызмальства друг дружку знают, Империалистическую вместях обломали… За товарища в бою – головой! За всё время – ни одного дезертира… Был, правда, один, – смущённо признался Семён Михайлович, – у Городовикова, калмык Каляев. Ушёл из части под станицей Платовской… Все думали – к белякам, а он вот – явился недавно в бригаду. Цел и невредим… Оказывается, ходил аж в Новочеркасск: один конезаводчик сальский жену его с детьми зверски сказнил, – вот Каляев его искать и ездил… У них же, у азиатов, сам, небось, знаешь – кровная месть. Закон степи – ничего не попишешь. Твоих убили – убей ты! Средневековые обычаи… В Раздорской, говорит, настиг собаку, срубил ему башку. Во – орёл какой! Не правда ли, Борис Мокеевич?
– Нет, Семён Михайлович, – нахмурившись, отрицательно качнул головой Думенко. – Партизанщиной это называется, а не геройством. Я такие методы не приветствую, а в корне осуждаю. И впредь не допущу отсутствие в частях временной мне бригады твёрдой воинской дисциплины. По большому счёту – это обычное дезертирство, и калмыка Каляева, за его «геройство», трэба отдать под суд военного трибунала и показательно расстрелять перед строем. Чтоб другим бойцам неповадно было… И ты, Семён, как мой заместитель, должен не восторгаться подобной анархией, а в корне её пресекать. Как говорил Владимир Ильич Ленин: нашей молодой Красной армии нужна железная воинская дисциплина. Времена партизанщины и майн-ридовской романтики прошли, – запомни это, товарищ Будённый…
* * *
В Зюнгарский калмыцкий кавалерийский полк с инспекторской поездкой прибыл командующий Сальским отрядом Юго-Восточного фронта полковник Золотарёв. Ему доложили об имевшем здесь недавно место инциденте. Полковник сейчас же вызвал в штабную походную палатку командира полка, командира сотни хорунжего Николаева и несколько калмыков, в том числе старшего урядника Джангара Очирова и Утанасуна Шонхорова. Все явились и с виноватыми скуластыми лицами подобострастно застыли у выхода. Хорунжий Давид Николаев нянчил висевшую на марлевой перевязи, раненую во время преследования красного лазутчика, руку. Кривился от острой боли.
Разъярённый полковник Золотарёв, бывший с утра не в духе, как рысь метался по палатке, бушевал:
– Это же что такое, я вас спрашиваю? Красные бандиты спокойно проникают в расположение Зюнгарского полка, шастают между палаток, как у себя дома. Нижние чины им честь отдают, как попугаи… И ни у одного идиота не мелькнула в пустой калмыцкой башке мысль проверить документы у этого липового вахмистра. Это хорошо, что он ранил только командира Платовской сотни, хорунжего Николаева, а если бы вас, господин войсковой старшина? – повернулся полковник Золотарёв к командиру полка Юнакову.
– Виноват, господин полковник, – только и смог пролепетать войсковой старшина Юнаков.
– Знаю, что виноваты, молчите уже, – пренебрежительно махнул в его сторону белой перчаткой Золотарёв. Обратился к стоявшим навытяжку калмыкам:
– Кто разоблачил красного разведчика?
– Рядовой Шонхоров, ваше высокоблагородие, – ответил хорунжий Давид Николаев, всё ещё морщась от боли. – Это его одностаничник Санчар Каляев – бедный калмык. Служит у красных, в коннице Думенко.
Полковник Золотарёв остановился перед Утанасуном Шонхоровым.
– Правда, что большевицкий агент был в казачьей форме, с галунными нашивками вахмистра на погонах?
– Так точно, господин полковник, – щёлкнул каблуками сапог Утанасун. – Только узнал врага не я, а мой старший брат Галзан. Большевицкий лазутчик застрелил его и скрылся.
– Почему же вы его не поймали? – раздражённо спросил полковник.
– Не могу знать, – пожал плечами калмык.
Золотарёв набросился на командира сотни Николаева:
– Господин хорунжий, потрудитесь ответить, почему вы не арестовали красного шпиона? Ведь он ушёл из-под самого вашего носа и в скором времени приведёт окружённым под Абганерово большевицким войскам подмогу. И виной этому вы, хорунжий! – полковник, не удержавшись, перешёл на крик:
– Понимаете ли вы сами, что натворили? Поставили на грань провала всю тщательно спланированную операцию по уничтожению Сальской группировки противника. По поимке знаменитого красного бандита Думенко… А может быть, вы сами – скрытый большевик? Отвечайте, хорунжий, что вы как воды в рот набрали?
– Никак нет, господин полковник, – преданно впился раскосыми глазами в лицо командующего Давид Николаев, и ещё больше вытянулся перед ним во фрунт. – Прошу для искупления вины не отправлять меня в лазарет, а послать на самый трудный участок. Там я докажу свою преданность великому делу освобождения Дона и Сальского округа от проклятых большевицких банд.
– Хорошо, хорунжий, – кивнул седеющей головой полковник Золотарёв. – Вы получите такую возможность. А пока, до полного выздоровления, будете в распоряжении командира полка войскового старшины Юнакова.
– Слушаюсь, – радостно кинул к головному убору прямую ладонь здоровой правой руки, отдавая честь, хорунжий Николаев.
– Все могут быть свободны, – отпустил подчинённых полковник…
* * *
Сотник Тимофей Крутогоров с грушевцами располагались на постое в просторной крестьянской избе одной из прифронтовых слобод. Повечеряв, укладывались спать, когда во дворе залаяла собака и послышались шаги на крыльце. Хмурая, неразговорчивая хозяйка из местных хохлушек неторопливо направилась в сени встречать новых непрошенных гостей. Вошёл хорунжий Михаил Замятин с казаком из конвойного взвода, которым командовал, Ильёй Лопатиным.
Крутогоров, увидев младшего сына расстрелянного большевиками графа Замятина, обрадовался встрече.
– Михаил Викентьевич? Весьма рад. Заходите, присаживайтесь.
Михаил Замятин, сняв фуражку, перекрестился на образа.
– Дай, думаю, проведаю земляков, славных грушевцев, – говорил он, проходя в горницу до стола.
Илья Лопатин, не отставая, следовал за своим боевым командиром, которого боготворил. Сёмка Топорков, подойдя к нему и дружески похлопав по плечу, пошутил:
– Что, Илюха, никак в адъютанты господину хорунжему заделался? Как служба при штабе полка?
– Ничего… Митрофан Никифорович Ковалёв нами весьма довольны, – ответил молодой казак.
Семён Топорков по-свойски, за руку, поздоровался с хорунжим Замятиным, которого знал ещё по Румынскому фронту.
– Опять наш славный N-cкий, атамана Денисова, Донской казачий полк собирается, – сказал он. – Вон вишь, и Яков Берёза объявился. В плену у австрийцев был.
– Собирается, это точно, – согласно кивнул Михаил Замятин. – Только не все здесь. Многие – в сырой земле, в Румынии той остались.
– Помню, помню, господин хорунжий, как по Малороссии шли, – ударился в воспоминания Сёмка. – Правда, от полка тогда всего сотни две казаков осталось, но всё равно… Покель знамя личный состав сохраняет – то и остаётся полком. Таков порядок…
– А хохлушки какие с сёлах были, помнишь, казак? – лукаво засмеялся при одной мысли о бабах лихой хорунжий. – Какие хороводы в хатах водили, да песни вечерами спивали… Девки – огонь! Зараз видать: запорожского роду-племени.
– Как забыть, господин офицер, – засмеялся в свою очередь Топорков. – Грех будет сказано, – не одна дюжина румяных молодух на сеновалах испорчена. Знай, хохлы, казаков донских – удальцов черкасских!
Сотник Тимофей Крутогоров, достав из кармана висевшей на гвозде длинной кавалерийской шинели, коробку папирос, протянул Закладнову.
– Угощайтесь, хорунжий, и не думайте о прошлом. Здесь, в хуторах, девки не хуже тавричанок… А что касаемо большевиков – то эти мерзавцы сполна ответят за смерть наших родителей. Не печальтесь…
– А я и не печалюсь, – наигранно взбодрился хорунжий. Встряхнув простоволосой головой, весело глянул на сослуживца. – Всё одно мы ничего уже не изменим, сотник. По всем приметам, войне скоро конец. Вон под Царицыным, слух идёт, набили красные генералу Мамонтову… За Дон отогнали… Да, к тому же, немцы из Ростова собираются уходить. Говорят – у них в Германии тоже что-то неладное творится… Беспорядки, вроде как у нас в октябре семнадцатого. Газеты пишут: флот в Киле восстал против кайзера Вильгельма. Требуют, чтобы он от престола отрёкся, как наш Николай. Австро-Венгрия обратилась к Италии с предложением о мире. Болгария ещё в сентябре заключила перемирие с союзными державами. Вот такие дела… А виною всему – жиды! Не случайно они ровно через год, в том же месяце, и в Германии революционную бучу затеяли. Спланировано всё заранее было мировым еврейством… Так что, казачки, снова ожидайте в ближайшее время на Дон «товарищей».
С лежанки встал вахмистр Фёдор Громов. Накинув на плечи шинель, зябко повёл плечами. Ему не здоровилось.
– Точно ли всё энто, господин хорунжий? А то ведь газеты и сбрешут – не дорого возьмут… Я слыхал – взял Мамонтов Царицын. А на севере области наши уже до самого Танбова доходют… Скоро, знать, красным везде – крышка. Дай токмо срок…
На следующий день красная конница Бориса Думенко смелым и внезапным налётом прорвала оборону белоказаков в районе Гнилоаксайской, и отбросила их далеко назад по линии Владикавказской железной дороги.
61
– Об Федьке ничего не слыхать? – Прохор Иванович в кухне степенно хлебал горячий, только что с печи, клубящийся парком, донской наваристый борщ из свежей капусты. Покряхтывая от удовольствия, дул в ложку.
– Воюет на Салу где-то, – ответила возившаяся у печки Матрёна Степановна. – Максимку в Константиновку отправили. Ранило его месяц назад. Пишет что ничего, поправляется. Надо бы съездить к нему, Прохор, попроведать родного дитятю.
– Съездим, вот с делами малость поуправлюсь, – сказал Прохор Иванович. – А то окружной инструкциями да предписаниями завалил, не успеваем прочитывать. Каждый Божий день шлёт. Делать им там больше нечего, у Новочеркасске…
Матрёна Степановна смахнула со щеки непрошенную слезу.
– И что это ему так не везёт, Максиму? Будто сглазил кто… Когда в Петроград ездил, – тоже, говорил, ранили. Шрам на шее с тех пор так и остался, видел? Зараз вот снова…
– Ну а Анфиса-то как? – заговорил о самом главном Прохор Громов. – Люди брешут – заявилась недавно в станицу.
– Точно, – кивнула головой Матрёна Степановна. – Евдокия, попадья, сказывала: пришла на пятый день после Покрова… Платьице на ей было завалящее, ободранное всё. Сама худющая, злая… Выучили на свою голову… Где была – и словом не обмолвится. В Питере и – всё тут. И плачет всякий раз. Во!
– Хорошо, хоть возвернулась, – сыто икнул, поглаживая бороду, Прохор Иванович. – А то каково Луням-то? Сначала Митьку на фронте убило, посля Анфиса пропала… Зараз, небось, духом воспрянули.
– Да и то правда, – согласилась Матрёна Степановна, кликнула младшую дочку Улиту, чтоб прибирала со стола.
– А ты, Прохор, опять в правление? – поинтересовалась у мужа. – Эх, не молоденький ведь такую обузу на своей шее тянуть, атаманствовать.
– Вот дура-баба, – сердито чертыхнулся Прохор Громов, тяжело поднимаясь из-за стола. – Совсем без соображения… Где ж тебе молодых напасёшься? Они чай все – на фронте, с большевицкими бандами бьются. По станицам – одни старики да калеки, вроде Мирошки Вязова.
– Вон кум Дмитрий Ермолов вернулся. Пущай бы он атаманил, ему не привыкать, – сказала Матрёна Степановна.
Прохор с досадой посмотрел на супругу. Упрекнул:
– И что это ты, Матрёна, лезешь не в свои дела? И Дмитрию Кузьмичу должность найдётся, не переживай. Будет у меня помощником…
Хозяйка с дочкой Улитой мыли в кухне посуду. В хату забежал с улицы запыхавшийся Егор.
– Ты скотину кормил? – спросил у него Прохор Иванович, одеваясь в коридоре.
– Покормил, батя.
– Жеребца на неделе своди в кузницу, подкуй на зиму, – наказал отец. – Да гляди, зазря не гоняй его по станице, не запали. Шкуру спущу.
– Ладно, сделаю. Ну чего пристал, – небрежно отмахнулся малолетний Жорка, роясь в сундуке, в горнице. – Мамка, чулки мои чёрные, шерстяные не видала?..
– В чулане пошукай среди вещей. Улита их стирала надысь.
Прохор Иванович в поношенном коричневом чекмене вошёл в горницу. Причесавшись гребнем и огладив бороду перед большим, круглым зеркалом на стене, заглянул в спальню. Там жена Фёдора Тамара кормила грудью девятимесячного сынишку Терентия. Старик на минуту залюбовался её большой, белой, оголённой грудью, быстро перевёл взгляд на внука. Нежно погладил его мягкие вихры.
– Ух ты, карапуз какой… Да большой уже какой стал. Казачок, куды там… Как он, Томка, ничего, не хворает?
– Да нет, что вы, папашка. Бог миловал, – лицо Тамары озарилось счастливой улыбкой. – Терентий у нас здоровяк, тьфу, тьфу – чтобы не сглазить… Глядите, какой красавчик – весь в батю.
– Точно. Такой же лихой рубака будет, как Федька, – Прохор Иванович ещё раз дотронулся до головы внука, потрепал за пухлую щёчку. Пошёл на улицу.
С душевной радостью походил по просторному, застроенному хозяйственными помещениями базу. Полюбовался на дело своих рук. Хозяйство хоть и пошатнулось во время правления большевиков, но всё ещё держалось в приличном состоянии. Две пары быков, четыре коровы с телятами – достаток не малый. В конюшне помимо старой кобылы с жеребёнком, ещё два строевых коня. Один верховой, личный жеребец Прохора Ивановича, второй – на всякий случай: в бричку запрягать пристяжным и так. Амбары, подпол и чердак в летней кухне горой засыпаны зерном собранного урожая. Просто ломятся от яровой пшеницы, ячменя, овса. В хате, на полатях – семечек по колено. Человек может, зарывшись, схорониться с головой. На заднем скотном базу – катухи со свиньями, огромный птичник для курей и уток. В глубоких, ледяных даже в страшную июльскую жару, погребах – большие, пузатые кадушки с солёными кавунами, в бочонках поменьше – кислая и солёная капуста, мочёные яблоки. На полках, в кувшинах и крынках, – масса всяких других солений, компотов и варений, закрытых на зиму. Тут постаралась Матрёна Степановна с Тамарой и дочкой Улитой, что правда, то правда – не сидели без него сложа руки.
Из степи, из-за Тузловки, подул северный, холодный, пронизывающий до костей ветер. Прохор зябко поёжился, закутываясь в накинутую на плечи толстую поддёвку. Подумал о насущном: «Вот и нагрянули холода. Осень уже на дворе в полную силу входит… Надо бы коровник утеплить, как бы телята ночью не позамерзали. Да жеребёнка туда перевести на зиму».
– Господин атаман, – раздался вдруг с улицы прерывистый голос запыхавшегося Ромки Сизокрылова, писаря правления.
Громов обернулся.
– Прохор Иванович, – махнул из-за плетня рукой служивший с недавних пор писарем при станичном правлении тринадцатилетний подросток, – вас сотник Платон Михайлович Мигулинов срочно кличут до себя. Они в управе с господами Ордынцевым и каким-то незнакомым заезжим офицером из Ростова. Дело, говорят, безотлагательное.
– Что там ещё? – недовольно поморщился атаман.
– Да большевика какого-то из Ростова привезли на опознание, говорят, что нашенский… Бегите скорее.
– Ладно, передай, – зараз буду.
Прохор Иванович, торопко войдя в дом, по быстрому переоделся в свой парадный, старого покроя, голубой мундир с погонами хорунжего на плечах, приколол на грудь два Георгиевских креста, полученных в Русско-японскую, и медаль в память 300-летия Дома Романовых. Поспешил в правление…
– А вот и наш атаман пожаловал, – радушно встретил его в канцелярии сотник Платон Мигулинов.
Тут же находились второй Доверенный станичного правления хорунжий Сидор Ордынцев, исполнявший должность табунного смотрителя, писарь Ромка Сизокрылов и незнакомый уланский штабс-ротмистр в фуражке с синей тульей и ярко-красным околышем, в защитного цвета кителе и тёмно-синих рейтузах с алой выпушкой по краям.
Прохор Громов поздоровался со всеми, кроме писаря, за руку. Вопросительно взглянул на приезжего улана.
– Военный прокурор Гординский, – охотно представился приезжий, – служащий контрразведки города Ростова-на-Дону. Откомандирован временно в вашу станицу по приказу войскового старшины Икаева, начальника оного департамента.
– И чем же могу быть полезен? – растерянно поинтересовался Прохор Иванович, не привыкший к посещению представителей подобной карающей организации.
– Нам надлежит выяснить личность арестованного, – сказал штабс-ротмистр и, выглянув из коридора, крикнул:
– Морозов, Арканников, введите задержанного.
Двое немолодых, отставного возраста, казаков, прибывших вместе с контрразведчиком из Ростова, грубо втолкнули в комнату избитого в кровь, простоволосого, в растрёпанной, рваной одежде, человека. Застыли с винтовками в руках по обеим сторонам двери. Прохор Иванович с присутствующими молча, с испугом разглядывали приведённого большевика. Черты лица его чем-то были знакомы, но из-за побоев и густой бороды с усами разобрать было трудно.
Прокурор Гординский указал конвоирам за окно.
– Вы, братцы, можете отправляться домой, в Гниловскую. Семьи-то, небось уже заждались… Арестованный пока останется здесь, так и передадите станичному атаману. Благодарю за службу!
– Рады стараться, ваше благородие, – лихо козырнули старики, и вышли из помещения.
Штабс-ротмистр Гординский обратился к присутствующим:
– Прошу посмотреть внимательно, господа. Узнаёте ли вы этого человека, назвавшегося при задержании мещанином Абрамовым Юрием Сергеевичем, уроженцем города Ростова, православного вероисповедования?.. К нам в контрразведку поступили другие сведения. Нам стало известно, что это видный большевик, житель вашей станицы Грушевской, учительствовавший здесь до войны…
– Точно, – узнал, наконец, оборванного арестанта атаман Прохор Громов, – да энто же Куприянов, наш станичный учитель. Самый главный комитетчик в ихнем красном Совете. Заводила всей смуты…
Военный прокурор с удовлетворением потёр руки.
– Вот и хорошо-с… Секретарь, садись за стол, будешь вести протокол допроса. – Гординский сунул ему вытащенный из портфеля чистый бланк. – Пиши: Куприянов… Как имя отчество? – посмотрел он на арестованного.
Тот угрюмо промолчал.
– Олег Ильич, господин штабс-ротмистр, – подсказал безрукий Платон Мигулинов.
Прохор Иванович Громов, с достоинством уселся за стол рядом с Романом Сизокрыловым. Заглядывая через плечо, читал, что тот выводил в протоколе.
– Год и место рождения? – продолжал штабс-ротмистр Гординский допрашивать Куприянова.
Олег Ильич не отвечал ни на один вопрос.
– Значит, в молчанку продолжаем играть, господин большевик? – засунув руки в карманы щегольских чакчир, принялся расхаживать по канцелярии бравый уланский штабс-ротмистр. Остановившись перед столом, взглянул на Прохора Ивановича. – Так же вот, господин станичный атаман, и у нас, в ростовской контрразведке отмалчивался… А взяли его наши ребята в Затемерницком поселении. Большевицкое подполье среди рабочих Главных мастерских организовывал, на бунт подбивал. Диверсии на Владикавказской железной дороге пытался учинить… Его красные специально с этой целью в Ростове оставили: народ в нашем тылу мутить, восстание подготавливать.
– Он, сволота, и у нас в станице дров наломал, покель в Совете председательствовал, – степенно оглаживая пышную бороду, вставил реплику Прохор Громов. – Многих почтенных казаков сказнил: бывшего атамана Крутогорова Моисея Ефремыча, его помощника Устина Закладнова, графа господина Замятина, что неподалёку, в своём имении Донской Колос, проживали.
Военный прокурор Гординский вплотную приблизился к Куприянову.
–Так вот ты что за птица... Много казацкой крови попил, шкура комиссарская. Ну, теперь наш черёд пришёл поквитаться, – офицер, чуть привстав на каблуках для верности, что есть силы припечатал кулаком в чёрной лайковой перчатке Олегу Куприянову в зубы.
Арестованный, как пушинка, влип в стенку. Медленно сполз по ней на пол. Изо рта у него густо потекла багровая, почти чёрная кровь. Подскочив, штабс-ротмистр Гординский несколько раз с ожесточением всадил ему под рёбра узкий носок своего, начищенного до зеркального блеска, сапога. Пленный тяжело замычал под его ударами, на стоны у него уже не было сил. Встать сам он тоже не мог. Его поставили на ноги Мигулинов с Ордынцевым.
– Я думаю, господа донские офицеры, с преступником всё ясно, – снова заговорил прокурор. – Настоящая личность его установлена, вина, при свидетелях, раскрыта полностью и доказана. Оная выражается… Делопроизводитель, записывай, – приказал Роману штабс-ротмистр Гординский, – в службе в Красной гвардии на должности… Кем служил у красных, гад? – спросил у пленного военный прокурор.
– Командиром роты, – неожиданно ответил Олег Куприянов.
– Ага, заговорил, субчик! – обрадовался Гординский. – Пиши с его слов, казак: на должности ротного командира. А также на руководящей и ответственной должности в большевицкой организации, в скобках: грушевском станичном Совете крестьянских и солдатских депутатов. И притом – в подпольной подрывной деятельности среди рабочих Главных мастерских Владикавказской железной дороги в городе Ростове-на-Дону. Нами установлено, что во время службы в грушевском Совете, комиссаром Куприяновым собственноручно уничтожены следующие станичники… Перечисляй всех, делопроизводитель, – устало махнул рукой прокурор. – Господин атаман, потрудитесь продиктовать полный список всех казаков расстрелянных большевиками в вашем населённом пункте.
– Платон Михайлович, принеси, будь добр, реестры, – попросил Прохор Иванович Мигулинова. Когда он ушёл, обратился к Гординскому:
– Это что же, господин военный прокурор, суд над изменником казачества чинить будем?
– Да, – кивнул головой штабс-ротмистр. – Назад в Ростов преступника отправлять нет никакого смыла. Мне предписано начальником контрразведки господином Икаевым, в случае установления подлинной личности задержанного, произвести заседание выездной сессии военно-полевого суда, составить протокол и вынести приговор на месте… Чем мы в данный момент и занимаемся. В конце необходимы будут небольшие бюрократические формальности: подписи председателя, то есть моя, делопроизводителя, – Гординский кивнул на Романа Сизокрылова, – и двух членов суда…
– Вы хотите сказать – моя? – подсказал с дрожью в голосе Прохор Иванович. – Но я ведь не являюсь членом вашего, так называемого военно-полевого суда?
– Ваше право, господин атаман, – нисколько не смутившись, ответил, вероятно, привыкший к подобной реакции в станицах военный прокурор. – Назначьте двух любых лиц, но обязательно из военных чинов, не рядовых… Да вот, кстати, эти господа вполне подойдут, – кивнул Гординский на Ордынцева и вернувшегося со списками Мигулинова.
– Я смертные приговоры заверять не буду, моё дело – лошади, – запротестовал сразу же хорунжий Сидор Ордынцев. Сотник Платон Мигулинов промолчал.
– Вот и прекрасно, – один член выездного трибунала есть, – объявил прокурор.
– Может, кума Дмитрия Ермолова кликнуть? – в раздумье обратился Прохор Громов к Платону Мигулинову. – Хватит ему без дела в курене прохлаждаться, пущай послужить общему делу.
– Пошли кого-небудь, покличь, – неуверенно протянул безрукий Платон.
– А ну давай сюды сидельника, – решившись, распорядился атаман.
Сотник Мигулинов, отворив дверь, выглянул на майдан, шумнул одного из скучавших там на лавке молодых казаков приготовительного разряда. Когда безусый румяный казачок с пышным чубом, щегольски начёсанным с левой стороны, из под папахи, заглянул в кабинет, Прохор Иванович велел ему зараз же привести в правление подъесаула Ермолова.
Военный прокурор Гординский, дождавшись, пока писарь внесёт в протокол всех расстрелянных большевиками грушевцев, принялся диктовать дальше:
– На основании всего вышеизложенного, особая выездная сессия Ростовского окружного военно-полевого суда в составе председателя, военного прокурора штабс-ротмиста Гординского, членов суда, – сотника станицы Грушевская Мигулинова, подъесаула той же станицы Ермолова и делопроизводителя, вольнонаёмного – ставь свою фамилию, казак – постановила: лишить оного Куприянова Олега Ильича всех прав состояния, имущества, чинов, званий и наград и приговорила к смертной казни через расстрел. Приговор привести в исполнение незамедлительно… Подписи, сегодняшнее число. Всё.
Штабс-капитан Гординский вновь обратился к Прохору Громову:
– Господин станичный атаман, теперь дело за вами. Назначьте двух нижних чинов для исполнения приговора, желательно, старших возрастов, не молодёжь. Отрядите с ними подводу с извозчиком… Пусть отъедут подальше в степь, чтобы не пугать местных жителей. Да не забудьте прихватить пару лопат, чтобы закопать тело… А подъесаул Ермолов явится – распишется в протоколе.
Прохор Иванович поманил к себе пальцем Платона Мигулинова.
– Бери, Платон Михайлыч двух сидельников, да запри покуда комиссара в чулане, пущай посидит, о грехах подумает. А ты ступай зараз же в Новосёловку, найди пару-тройку добровольцев постарше, кто зуб на Советы имеет… Пущай приведут в исполнение кару. Ну, с Богом…
Когда Куприянова увели, Гординский спросил у Прохора Ивановича:
– А родственников у него в станице нет?
– Нема, господин прокурор, – ответил Громов.
– Жаль, а то бы арестовали их и – в Ростов, в контрразведку, – с сожалением сказал штабс-капитан.
– А при чём же тут родня? – изумлённо глянул на Гординского Прохор Иванович. – Я с этим в корне не согласный… Ладно – у Куприянова никого нет, а как с другими? Вот, например, Степан Захарович Медведев… Торговый казак, лавку в своё время в станице держал. Бывший герой-атаманец, а дети: из трёх – двое у большевиков! Что ж он, в ответе за них, что ли? В чём его вина, скажите мне на милость?
– Не тот пример приводите, господин атаман, – бешено сверкнул на него сузившимися лезвиями хищно режущих глаз штабс-капитан Гординский. – Я не о казаках говорю, хотя и среди них красных сволочей хватает, а про мужиков и иногородних. Они почти все поголовно – за большевиков. И дети у них такие же змеёныши красные, если сейчас не уничтожить, – пригреются у нас на груди и за горло цапнут!.. Вы не знаете, что на Среднем Дону творится? Красные китайцы с латышами никого из казаков не щадят: ни детей малых, ни стариков немощных, ни женщин. Беременным казачкам животы штыками пропарывают – это каково? А мы их жалеть должны? Нет уж, господин Громов: война – так война, без дамских сантиментов. Война страшная, на поголовное уничтожение… Или мы их – или они – нас! Иного не дано…
– Ну так и поезжайте, милейший, на фронт, что вам с бабами в тылу геройствовать? – скептически посоветовал Прохор Иванович. – Мои оба сына там, под Царицыным. Как и вся Грушевка – грудью с красными бандитами бьются, а не вышибают кулаками зубы у безоружных пленников в контрразведке…
* * *
На тарантасе, запряжённом парой облезлых худющих одров, тряслись по бокам приговорённого к расстрелу, связанного Олега Куприянова безрукий Платон Мигулинов и Аникей Вязов. На облучке восседал, правя лошадьми, старик Некрасов. Повозка неторопливо пересекла плац, свернула в переулок, выходящий на окраину, и, доехав до его конца, стала медленно подниматься на крутую гору. Заморенные клячи деда Архипа еле тянули, как он не опоясывал их тощие, ребристые бока ременным кнутом.
– Слышь, казаки, вы бы слезли с повозки, – попросил он одностаничников. – Лошади совсем притомились, не идуть.
Платон с Аникеем Вязовым, взяв винтовки, спрыгнули на землю. Пошли следом за тарантасом, подталкивая его то и дело. Одры, почувствовав облегчение, зашагали веселее. Куприянов так и остался лежать в повозке, рядом с двумя штыковыми лопатами. С тоской поглядывал на мелькавшую сбок дороги растительность, пошевеливал затёкшими, связанными за спиной руками.
Благополучно поднявшись на гору, поехали быстрее. Платон Мигулинов с Аникеем Вязовым забрались в тарантас. Потянулась ровная, кое-где холмистая, степь. На горизонт далеко на северо-западе хмуро наползали тучи. Ветер трепал чубы и сизые бороды стариков, задувал в душу.
Олег Куприянов, еле размыкая разбитые в кровь, схваченные коричневой коркой, губы попросил Аникея Вязова:
– Слышь, дедушка, будь милостив, сверни мне покурить напоследок. Душа ноет.
– На вот тебе, баглай! – старик Вязов, по-собачьи ощерившись, сунул арестанту в лицо сморщенный, пожелтевший от палёного табака, кукиш. Его даже затрясло от праведной злости. – Перед смертью не накуришси… Ступай у пекло так, – там тебя черты угостют ведьминым самосадом.
– Ну почто ты лаешься, Аникей Назарович? – укоризненно ожёг его взглядом хорунжий Мигулинов. – Он ведь, чай, тоже – какой-никакой, – а человек… Пущай подымит в остатний разок, – всё на душе легче станет.
Достав из кармана шаровар заботливо вышитый супругой кисет, Платон ловко, одной правой рукой, свернул толстую козью ножку. Сунул её в запёкшийся рот Куприянова. Так же виртуозно зажёг серник, дал прикурить. Олег Ильич благодарно закивал головой, жадно втянул в себя едкий махорочный дым. Закашлял. Мигулинов поспешно принял у него закрутку, дождавшись пока тот откашляется, вернул.
– Вот, станичники, шестьдесят два годочка уже прожил на белом свете, – заговорил впереди, перебирая вожжи, дед Архип Некрасов, – усякого нагляделся. В двох войнах участвовал, а человека первый раз жизни везу лишать. И подумать-то страшно.
– А твово сына младшего, Ваську, красные, чай, и глазом не сморгнули – застрелили, – вскинулся на него Аникей Вязов. – Да и ты, ежели попадёшься им в лапы, – у них, у мужиков, рука не дрогнет башку тебе шашкой срубить… Также и нам надо: всех их, коммунистов проклятых, выпалывать с Дону как сорную траву всё одно, – под гребло. Чтоб и духу ихнего тут не осталось…
Осуждённый, выплюнув изо рта догоревший окурок, взглянул в разгневанные глаза Вязова. Покачал головой.
– Ну и лют же ты, дедушка… Неужто пропасти за собой не чувствуешь? Гляди, как бы в скором времени наоборот всё не получилось.
– Что? Ах ты мужик сиволапый… Ты мне угрожать? А ну стой, Архип, – старик Вязов соскочил с повозки. – Платон Михайлыч, давай тута его пришлёпнем, злыдня. Язык его поганый укоротим… Сколько ещё по степу блукать?
Безрукий Платон Мигулинов согласился. Перерезал Куприянову шашкой путы на руках, велел вылезать из тарантаса. Хмуро бросил вслед спрыгнувшему на землю арестанту лопату.
– Ступай, отец, вон к тому пригорку, копай себе могилу. Да поживее, нам тут рассиживаться резону нет, – того и гляди дождь хлынет.
– А мне спешить некуда, – усмехнулся, беря лопату, Олег Куприянов. – На тот свет опозданий не бывает… Вам надо – подсобляйте, казаки.
Копал он не торопясь, как мог оттягивал последнюю свою минуту. То и дело выпрямлялся в яме, закидывая кверху светловолосую всклокоченную голову, видно, хотел вдоволь насмотреться на осеннее, кое-где подёрнутое мрачными грозовыми тучами, небо. Архип Некрасов жалостливо вздыхал, отворачивался недовольно. Аникей Вязов, не снимая пальца с курка винтовки, с опаской следил за каждым движением приговорённого. То и дело поторапливал. Платон Мигулинов лежал в повозке на животе, свесив голову, разглядывал что-то в пожухлом степном бурьяне.
Приговорённый, наконец, отложил лопату, встал на краю выкопанной, средней величины, ямы.
– Лопату кинь сюды, – опасливо покосился на него Аникей Вязов.
Олег Ильич ногой небрежно отшвырнул её от себя к дороге. Старик Вязов не поленился, подошёл – поднял.
– Что ж, братцы, стреляйте, – голос Куприянова, дрогнув, сорвался... Рванув на груди рубаху, он вытащил на ладони небольшой медальон с фотографией женщины. Нежно прижав его к губам, что-то зашептал.
– А ну-ка ты, дьявол, хорош комедию ломать, – подошёл к нему сердитый Аникей Вязов. – Богу своему бесовскому молишься, что ли?.. Сымай давай сапоги, они тебе больше без надобности, а мне в самый раз.
– Оставь, Аникей Назарович, слабо попробовал его остановить Платон Мигулинов.
– Поди ты, Платоша, в одно место, – огрызнулся старик Вязов. – У меня семья разутая, раздетая ходит, а большевики – у сапогах. Где справедливость?.. Давай-давай, комиссар, разувайся, никого не слухай, – подбодрил он Куприянова, – я тута для тебя главный начальник… Всё одно что – Бог. Вот стрельну зараз из ружьеца у самое сердце, и отойдёшь с миром.
Приговорённый, покорно сев на бугорок вынутой им свежей земли, стащил сапоги. Кинул их по одному Вязову.
– И ладанку, слышь, с груди убери, – подступился к Олегу Ильичу дед Архип Некрасов. – Коммунистам она, я слыхал, по артикулу не полагается. Всё одно, что крест святой… Так что неча Господа Бога гневить, он за изменников Отечества не заступник.
Куприянов в раздумье потрогал выпачканными в земле пальцами медальон на груди. Взглянув без злобы на Архипа, объяснил:
– Это не ладанка, дедушка… Жена это моя, покойница, – Раиса… Убили её ваши казаки.
– А-а, ну тогда пущай висит, – кивнул с пониманием дед Архип. – Скоро, знать, с ней встренешься, на том свете.
– Ну что ж тяните, казачки? Стреляйте, что душу травите? – горько воскликнул Олег Куприянов. – Такова, видно моя планида… Ан и то верно – встречусь с Раисой Сергеевной, если там что-нибудь есть… на небе.
– Давай, – кивнул с повозки, отворачиваясь, безрукий Платон Мигулинов и отъехал немного в сторону.
Вязов с Некрасовым стали у дороги напротив приговорённого. Передёрнув затворы, вскинули винтовки. Прицелились.
– Да здравствует мировая революция! – зачем-то выкрикнул Куприянов, хоть думал в этот миг вовсе не о революции, а о жене Раисе и бьющемся где-то на фронтах Гражданской войны сыне Владимире.
Дублетом грохнул короткий залп и Олег Куприянов, как подрубленное дерево, резко рухнул навзничь, в вырытую им для себя могилу.
* * *
Выйдя под вечер из правления, Прохор Иванович решил проведать Луней, взглянуть на вернувшуюся недавно Анфису, которую ещё не видел. Кой о чём потолковать с ней. Прошёл через обширную станичную площадь, углубился в улицу. Пройдя несколько саженей, у подворья Вязовых столкнулся с культяпым Мироном, как звали его в Новосёловке, или «Полипонышем».
– Атаман, отец родной! – Мирон как всегда навеселе, бесцеремонно подхватил Громова под руку. – То есть, как бишь тебя нынче? Старики сказывали, запамятовал… Военно-полевой судья, во!.. Найди управу на мою жинку, понимаешь. Ей Богу, – с мужиками-большевиками под одну дудку пляшет, зараза. Меня, природного грушевского казака, – Мирон ударил себя единственной левой рукой в грудь, – из дому, сучка, выгнала. А что я, калека, с ей, стервой такой, зараз сделаю? Да ничего… А бывалоча по молодости зажму голову промеж ног, подол задеру, – прости, Господи, что скажешь, – и вожжами её – по голой заднице!.. Месяцами ни сесть ни встать не могла. А зараз, куды там – королевна Несмеяна… Того и гляди, скоро сама также надо мной учинять станет, вожжами-то.
– А батя что ж, Аникей Назарович? – засмеялся, глядя на него, Прохор Иванович. – Аль не подсобит… Вместях бы её приструнили, Надьку-то. Нет?
– Да куды там, – сплюнул с досады Мирон. – Батя мне уже и дверь в хате не отпирает, знает, что за выпивкой иду, либо в долг просить… У тебя, кстати, Иваныч, ничего нема? Котелок трещит ужас как… Того и гляди на две части расколется.
– Есть, как не быть. Припасена бутылочка церковного, – кивнул Прохор Громов на оттопыренную под мундиром левую сторону груди. – Да токмо я, Мироша, до Луней зараз иду, дочку их Анфису проведать – она в Петрограде до этого пребывала, недавно вернулась. Да и с батюшкой поговорить о том, о сём…
– Во, Иваныч, и я с тобою, – обрадовано оживился Мирон Вязов. – Отцу Евдокиму в грехах покаюсь, глядишь, и нальёть стопарик.
– Каются-то в Божьем храме, Мирон, на церковной исповеди, – поправил его Прохор Иванович. – А тебя в церкву на аркане не затянешь. Неужто, как и жинка, – старую веру принял?
Культяпый Мирон, по-простецки, как близкого друга, подхватил атамана под руку, машинально увлёк дальше по улице. По пути доказывал:
– А я, Иваныч, на людях виниться совестюсь, – грехи больно тяжкие. На дому бате сподручнее… Да и «Кагору» на причастии мало льють… у ложку. А мне бы – целую цибарку, что жеребцу. – Вязова вдруг сильно качнуло, так что он чуть не упал. Крепче уцепился за локоть Прохора Ивановича.
– Да ты, Мирон, на ногах-то покрепче стой, не падай, – скептически усмехнулся Прохор Громов. – Гляди, тебя ветром из стороны в сторону мотает. Как осенний лист.
– Ничего, господин атаман, – снова попытался хлопнуть себя в грудь кулаком культяпый Мирон, но промахнулся и попал в плечо Прохора Ивановича. – Мы ишо с тобой повоюем… Казаки мы, али нет? Куды им, кацапам московским до нас-то.
За разговорами не заметили, как поравнялись с крутогоровским двухэтажным особняком.
– Здорово дневали, казаки, – весело поздоровался с ними стоявший у калитки Афанасий. После свадьбы, где он – упав с коня – поломал руку, Крутогоров младший так и остался в станице на излечении, назад в полк не вернулся.
– Афоня, друг ситцевай… – Мирон потянул Прохора Громова в калитку. – Айда, Иваныч, лучше до Крутогоровых в гости. Вот где мы выпьем! А опосля пойдём до Луней.
– Заходьте, заходьте, мы завсегда таким гостям радые, – суетливо распахнул калитку Афоня, приглашая во двор. Правая рука у него была по локоть в гипсе и на перевязи. – Господин атаман, – моё почтение!
– Да мы вроде как – по делам… – неуверенно замялся Прохор Иванович. – Отца Евдокима спроведать надо бы, попадью…
– Никуды они от вас не денутся, – убедительно пообещал Афанасий. – Прохор Иваныч, в кои-то годы?.. Зайди на час, сообразим по махонькой. За папашку моего, Моисея Ефремовича, царство ему небесное… Маманя сёдни в церкви была, панихиду по нём заказала.
– Ну что ж, за упокой души батьки твоего выпью, Афанасий, – решительно тряхнул бородой Прохор Громов. – Добрый был казак, хозяйственный. И вояка отменный.
Уселись в большой, похожей на однокомнатную хату, нетопленной летней кухне. Афанасий, сбегав в дом, привёл молодую жену, Зинаиду.
– Растопи-ка тут перво-наперво печку, – принялся распоряжаться на правах хозяина Крутогоров младший, – а посля – пулей в погреб. Вина того, что с «мускату» белого, позапрошлого урожаю, бутылки три волоки. Да столько же розового… Людку, корову, подсобить шумни. Скажи, – атаман тут.
Зинаида, кивнув, стрелой умчалась на улицу – за дровами.
– Во жинка, – подмигнул станичникам молодой Афоня. – Всё сполняет, что ни скажу… Я её в кулаке держу, пикнуть не смеет.
Ворвалась, хлопнув дверью, запыхавшаяся Зинаида. Грохнула стопку тонких поленьев у печки, принялась торопливо растапливать. Вскоре в печи уже плясало, потрескивая сучьями, яркое пламя. В кухне появилась дородная, располневшая за последнее время без мужа, Людмила – жена Тимофея Крутогорова. Смущённо поздоровалась с гостями. Поставила на стол вместительную миску квашенной капусты с солёными огурцами и помидорами. Протёрла завеской пролившийся сок.
– И у меня, слышь, та же история, – обратился к примолкшему Афанасию Мирон Вязов. – Вон Иваныч не даст соврать – мы токмо что у меня сидели, выпивали. Да… – завистливым оком проводив вышедших из кухни женщин, Мирон продолжил:
– Я, значит, ногой токмо топну, да кулаком по столу вдарю, – Надька, супруга моя, тут как тут. Как всё одно из-под земли – подсолнух… «Чево изволите, Мирон Аникеевич?», – лебезит. «Вина, – шумлю, – да побольше. Чтоб до третьих кочетов пить, не перепиться, а посля на опохмел – водки!»
Прохор Иванович, не в силах сдержаться, хохотнул в кулак.
– Во, и господин атаман подтвердит, он всё видел, – подтолкнул локтем Громова завравшийся культяпый Мирон. – Скажи, Иваныч, – у меня хоть и одна рука, а всё равно я ею Надьку иной раз так взгрею, что токмо держись! Патлы повырываю – как шёлковая ходит. И пикнуть у меня не смей… Казак я или не казак?
– Эх, ха-ха-ха, твоя, брат, правда, – засмеялся, лукаво тряхнув головой, атаман Громов. И было не понятно, с чем он именно соглашался…
Снова вошли Зина с Людмилой, неся каждая в обеих руках вино и различные закуски и разносолы. Заставили множеством тарелок, чашек, крынок и горшков весь стол. Но культяпый Мирон смотрел только на «мускат» в объёмистых пузатых бутылях. Сглатывал голодные тягучие слюни…
– Да будя вам, хозяюшки дорогие, чево уж там… Всё есть, – охолаживал он их гостеприимное рвение. – Три стакана бы принесли – и довольно. Много ли казаку надо?..
Афоня Крутогоров понял, что пора заканчивать эту затянувшуюся пытку – Мирон уже не выдерживал… Раскупорив первую посудину с розовым «мускатом», разлил по четырём стаканам.
– Тебе, Зинуля, выпивать нельзя. Сама знаешь… – подмигнул жене, кивая на живот. – Иди отдыхать.
– Что, успел уже? – оживился Мирон Вязов, жадно хватая стакан вина. Взглянул на смущённую, потупившую глаза, красивую молодую женщину. – Молодец, казак.
– Да оно дело не хитрое, – ухмыльнулся Крутогоров младший. Поторопил жену: – Зина, не тебе было сказано?
– Я так посижу, Афанасий.
– Я те посижу… Живо марш отсель в хату, – гневно прикрикнул на жинку строгий супруг. – Неча в казачьи дела лезть, не твоего ума это дело… А Людка выпьет с нами стакашек, – остановил невестку, повернувшую было к выходу.
Зинка фыркнула и, обиженно поджав губы, ушла. Людмила зарделась, поправила на груди концы расписной шали, скромно подсела к столу.
– Давай, станичники, за нашу победу! – провозгласил Афанасий, поднимая свой стакан.
Все охотно его поддержали, даже Мирон Полипоныш, который перед тем опорожнил уже свой стакан. Крутогоров налил ему ещё. Выпили. Вино было сладкое и приятное на вкус, как нектар. Даже не хотелось закусывать, чтобы не заглушить букет. Афанасий, от избытка чувств, игриво хлопнул Людмилу по полной ляжке, так и заходившей ходуном под юбкой.
– Что, девонька, скучаешь по Тимохе?
– Да, зараз дюже скучаю, – лукаво зарделась Людка, подвигаясь поближе к родственнику. – Ты же, Афанасий Моисеич, женился у нас… Вот я с той поры и заскучала…
Выпили ещё, и Прохор Иванович стал откланиваться.
– Ты как, Мирон, остаёшься? А то я пошёл.
– Зараз, Иваныч… Вон вино ещё есть на столе, – не выпуская стакан, проговорил уже сильно захмелевший Вязов. – Мне душа не дозволяет уйтить, покель выпивка уся не прикончилась… Допьём и тронемся помаленьку. Казаки мы, али кто?..
– Ну, тогда прощевайте, хозяева. Спаси Бог за хлеб-соль, – решительно направился к выходу Прохор Громов.
– Бывай, атаман, – пьяно икнув, попрощался Афоня. Едва за гостем закрылась дверь, – он под шумок сунул здоровую руку невестке под юбку.
Та притворно взвизгнула, отпрянув в сторону. Торопливо задёрнула подол. Но глаза её молодые смеялись. В них задорно выплясывали маленькие чертенята… С другого бока к ней приступил неугомонный Мирон Вязов, полезший было туда же, куда и люди… Но Афоня быстро его укоротил.
– Ты, Мироша, давай… пора и честь знать… Выпил, закусил и – айда домой до своей Полипонихи.
– Зараз отчаливаю, Афанас… Как штык, – бессвязно уже буровил Мирон. – Стремянную улей и – по коням… «Эх, да послушно отозвался на призыв монарху во-о-н… Православный Тихий До-о-н…» – пытался петь донской гимн пьяница.
Крутогоров плеснул ему остатки «муската» из предпоследней бутылки и, взяв под руку как кавалер даму, выпроводил из кухни. Культяпый Мирон, шатаясь, пересёк баз, хлопнул калиткой. С улицы донеслось его заунывное бессвязное пение. На него сердито забрехали разбуженные в ближайших казачьих дворах собаки. К ним подключились дальние, и вскоре уже вся Новосёловка яростно заливалась многоголосой и забористой собачьей а капеллой.
Афанасий в кухне, оставшись с Людмилой наедине, – не церемонясь, обхватил её за полную, широкую талию. Потянулся губами к томно вытянутой, белой лебединой шее. Казачка томно прикрыла глаза и сладостно застонала, плотно, всем телом, прижимаясь к молодому парню.
Неожиданно в кухню без стука вплыла по какой-то хозяйственной надобности мать Афанасия Лукерья Тихоновна. Укоризненно глянула на невестку и сына, при её появлении отпрянувших друг от друга, как от огня.
– Эт что же тут происходит, я вас спрашиваю?.. Людка, а ну живо марш в хату, бесстыдница!
Та, вся красная, смущённо поправляя измятую на груди кофту и одёргивая сбившуюся юбку, опрометью кинулась на улицу.
Лукерья перевела осуждающий взгляд на сына.
– И ты, Афанасий, хорош… Чисто кобель приблудный… И не совестно при молодой жене-то? Вот я Зинаиде всё обскажу, какими делами вы тут с Людкой втихаря занималися.
– Не надо, маманя, – спьяну я… Больше не буду, ей бо, – божился враз присмиревший ловелас, склонив на грудь повинную голову.
– А брат Тимофей вернётся, узнает, – что тогда? – не унималась рассерженная хозяйка семейства. – Эх, совсем от рук отбились вы, оболтусы, без отца, – помянула с горечью покойного Моисея Ефремовича. Украдкой смахнув со щеки непрошенную слезинку, принялась греметь грязной посудой. Убирала со стола остатки вечернего пиршества.
* * *
– Ну что ты, Анфисушка? Как живёшь-можешь? – Прохор Иванович ласково глядел на заметно повзрослевшую девушку, дочь отца Евдокима Лунь, знакомую с малолетства и, пугаясь в душе, – не узнавал. Глаза её были какие-то новые, непонятные, отдающие холодом… Как будто состарившиеся глаза – при молодом, в самом рассвете, теле.
– И до нас, стариков, не зайдёшь, чай не чужие были… Свадьбу хотели вам сыграть с Максимкой, да вишь, не судьба, – Громов глухо кашлянул в кулак, взял лежавшую на колене форменную фуражку, повертел в руках, положил на место. – А Максим ничего, живой, слава Богу… Ранили его недавно. В Константиновке, в госпитале лежит. Может, в Новочеркасск переведут, поближе.
– Максим? – непонимающе, как-то отстранённо взглянула на него Анфиса.
– Ну да, младший мой, – кивнул атаман. – Может, съездим к нему вместях, проведаем? Ох и обрадуется!
– Нет, Прохор Иванович, что вы, – испуганно встрепенулась вдруг Анфиса. – Я не знаю… Потом. – И, зарыдав, бросилась в другую комнату.
К Громову подошёл, поправляя на груди большой позолоченный крест, висевший поверх повседневной старенькой рясы, Евдоким Лунь. Горестно вздохнув, перекрестился.
– Эх, Прохор, грехи наши тяжкие… Такая она и вернулась, наша Анфиса. – Опасливо покосившись на юркнувшую вслед за дочерью Евдокию, зашептал:
– Послушай, брат, что сказывать буду. Дознался я от супруги, Евдокии Мироновны, а она самолично у дочки выпытала: изменила Анфисушка данному Максиму вашему – слову… Сатана в соблазн ввёл, – в блуде повинна. Честь свою девичью, непорочную не уберегла.
– То-то я гляжу – не такая она, – подал голос атаман. – Как будто подменили нашу девоньку в проклятой России.
– Раскаяние её гложет, Прохор, – смиренно изрёк батюшка. – Погоди малость, не тревожь её душу. Пусть немного отойдёт от мирских сует… А я молиться за дочь буду: Господь милостив к кающимся, простит. Может, всё у них с Максимом и наладится…
– Зря ты знать, отец Евдоким, благословлял её на учение, – посетовал Прохор Громов. – Не пошли мирские науки ей впрок… От большого ума, знать, девке один токмо вред. Её дело – хозяйство.
– Все мы во власти Божией, брат Прохор, – ответил Евдоким Лунь. – А насчёт учения ты не прав, ибо сказано в Святом Писании: «Общающийся с мудрыми будет мудр, а кто дружит с глупыми, развратится».
– Что же она, Анфиса, с дураками, выходит, компанию водила в гимназиях энтих? – сделал вывод атаман Громов.
– Должно быть так, – согласно кивнул священник. – А виною всему нечестивые большевики, что как саранча вылезли из преисподней и набросились на русскую землю. В них весь корень зла нынешнего. Об этом ещё Иоанн Богослов в своём Откровении писал: «Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладязя бездны. Она отворила кладязь бездны, и вышел дым из кладязя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух... И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы…»
– С Анфисой-то как, не больна? – с тревогой, многозначительно намекнул атаман Громов. – Народ ведь зараз всякий пошёл по городам…
– За это не беспокойся, Прохор, Бог миловал, – снова вздохнул отец Евдоким. – Теперь ей потребны только покой и уединение. И ещё – пост, для очищения греховных телес, а главное – души.
– Добро, отче Евдоким… Лишь бы на пользу пошло несчастной, – встал с места Прохор Иванович. – Пойду я, пожалуй, поздно уже. Да и дела… Заботы, так сказать, мирские, суетные. Старуха, поди, заждалась дома…
Батюшка поднялся его провожать.
– Да, брат Прохор, ещё Экклезиаст глаголал: «Узрел я, все дела, кои делаются под солнцем, и вот, всё – суета и томление духа!»… Ступай с миром. Передавай поклон Матрёне Степановне.
* * *
С запада, с последним, угаснувшим солнечным лучом, резко надвинулись на станицу сумерки. Сбок церкви, на краю старого, заброшенного сада, у высоких зарослей колючего терновника, вырисовывались какие-то неясные фигуры. Слышались задорный девичий смех и весёлые голоса парней. Атаман направился в ту сторону.
– Гляди, Сонька, и дедуся, никак, на игрища собрался, – прыснула, завидев его, какая-то бойкая зубоскалка. По виду – зрелая, в самом соку, жалмерка или вдова. Подтолкнула локтем подругу. – Зараз семечками угостит, да конфектами.
– Энто на тебя козырный кавалер, Катерина, – засмеялась в ответ товарка. – Снохач, небось… В станице кто и остался: либо слишком молодой, либо старый. Все казаки на фронте.
Прохора Ивановича задел их циничный трёп. Стуча палкой по утоптанной дорожке, он медведем попёр на шутниц. Узнал в одной из них Катьку Ушакову, – вдову, известную своими любовными похождениями.
– Эх, Екатерина, и не совестно тебе лясы точить в компании с девками неразумными? – пристыдил он её, остановившись напротив. – Язык без костей… Несёшь непотребное, а перед тобой – атаман... Что ежели прикажу назавтра сидельникам-молодцам привесть тебя в правление, на майдан. Задерут тебе при всём честном народе подол на голову, да всыплют горячих по мягкому месту. Это как?
– Тю испужал, Прохор Иваныч, – подмигнула подруге Соньке, разбитной юной жалмерке, языкастая Екатерина Ушакова. – Подол мне задирать – не привыкать, слава Богу… А от горячих и кровь по жилочкам потечёть шибче. Вишь, застоялася уже без казака… Женихов-то наших ты под Царицын-город воевать отправил, – давай зараз сам, за всех гуртом отдувайся. Ублажай невестов… Гляди, сколько!
Молодая жалмерка Софья рассмеялась, слушая их перепалку.
– У, кобыла бесстыжая, что несёшь, – не на шутку осерчав, сплюнул под ноги Прохор Громов. – Я вот оглажу тя по заднице костылём, зараз повумнеешь.
– И огладь, что ж… От меня не убудет, – вплотную вдруг приблизила к нему красивое улыбающееся обличье весёлая вдовушка. Коснулась старика крутыми пышными формами. Намекнула тихо. – Хотишь, в терны пойдём, там и огладишь…
У Прохора захолонуло сердце от молодой Катькиной близости. Спёрло дыхание. Он вылупил на неё ничего не понимающие, сумасшедшие очи, чувствуя даже под мундиром податливую мягкость её зрелых больших полушарий. Атаман заволновался, опасливо огляделся по сторонам, не зная, что сказать.
Сонька, усмехнувшись, тактично отошла в сторону, к девкам, оставив их наедине. Прохор Громов заволновался ещё больше. Катька от него не отлипала, казалось, обволакивая всем бабьим горячим существом, как спрут щупальцами – свою жертву. Никто на них не смотрел.
– Ну чего же ты, горе-атаман? – провоцировала его, поигрывая распутными глазами, смелая казачка. – Али ты не казак? Али кровь простыла?
– В грех ты меня введёшь, баба, – прохрипел, не узнавая своего голоса, Прохор Иванович. Ему было страшно подумать о том, что сейчас может произойти. И в то же время руки сами собой потянулись к мягкому её телу.
Громов жадно облапил полный стан Катерины, припал бородой к лицу.
– Пойдём в сады, подруженька, чтоб никто не увидел… Грошей дам, у меня есть…
Бабёнка потянула его прочь от церкви. Обогнув ограду, они нырнули в густой заброшенный сад. Остановились под деревом.
– Куды дальше? Давай тут, – свистящим шёпотом, взволнованная, простонала казачка, падая на сухую траву.
Прохор Иванович, отбросив костыль, по-молодому упал следом. Заключил полюбовницу в крепкие стариковские объятия.
– Не колись бородищей-то, – засмеялась Катька, жадно прижимая его к себе. – Щекотно, не елозь по лицу.
Прохор Громов, позабыв обо всём, кряхтел, сопел и постанывал. Ощупывал трепетными пальцами все потаённые сладкие уголки женского оголённого естества. Утопал в мягком, волнующем, чистом… Почувствовав его в себе, Катерина судорожно содрогнулась. Резкие конвульсии приливной волной прошли по её истосковавшемуся по казаку телу. Через несколько минут старик, испустив похожий на предсмертный – стон, удовлетворённо обмяк… Встал смущённый. Стараясь не глядеть на вдову, поспешно заправился. Только сейчас до него воочию дошёл весь непоправимый ужас случившегося.
Вдруг Сонька, видевшая его с Катериной, кому проболтается? Стыд-то какой. Позор…
Поднялась и Ушакова. Отряхнув и оправив юбку, повернулась спиной к Громову.
– Спину мне оббери от сора. Не дай Бог маманя чево заметют… Она у меня насчёт энтого самого – строгая.
Прохор Иванович в темноте пошарил у неё по кофте, стряхивая прилипшие травинки и мусор. Не удержавшись, смачно шлёпнул ладонью по широкой, упитанной заднице.
– Ты гляди, гладкая какая… Как студень ходит.
– А вы тожеть ничего ещё, Прохор Иваныч. Казак справный, не смотря на лета, –игриво заулыбалась в ответ Катерина. – Взяли б меня в жёны, я бы вам детей нарожала. Казаков…
– А Матрёну мою куды? На льготу? – хохотнув, пошутил атаман Громов. Покрутил от избытка чувств головой. – Скажешь тоже, бабонька… Хоть стой, хоть падай.
Прохор Иванович собрался уходить. Катька его остановила.
– Погодь малость, господин атаман… А иде обещанное?
– Какое такое обещанное? – не понял старик. Удивлённо взглянул на женщину. – Чтой-то загадками ты гутаришь… Говори прямо, чего нужно?
– Денег, чего же. Аль запамятовал, дед? – встала перед ним в вызывающей позе, – руки в бока, – грозная Катерина. Презрительно уставилась в его блудливые глазки гневными испепеляющими очами.
– Вот я зараз выломаю талину, да отхожу тебя, блудница, по откормленной заднице, – пригрозил Громов, гневно притопнув ногой. – Ишь, чего выдумала. Денег ей… А не обсерешься?
– Ах так, старый прелюбодей? – без страха попёрла на него, выпятив грудь, вдова Ушакова. – Так-то ты обещания сполняешь… Ну хорошо: завтра же раззвоню по всей Новосёловке, что ты со мной был! Погонят тебя, чёрта лысого, с атаманства, а бабка из дому выставит. Будешь тогда знать…
– Да уймись ты, шалава, почто рот раззявила, – гусаком зашипел на неё, сделав страшные глаза, Прохор Иванович. – Дам я тебе денег, не шуми… Посля всё получишь. Зараз у меня с собой – ни гроша.
– Гляди у меня, кобель сивый, – шутейно погрозила ему пальцем боевитая казачка. – Ты у меня теперь – на крючке. Всё одно, что сазан... Захочу – отпущу на волю, а захочу – съем с косточками. Так и знай.
62
В середине сентября Донская белоказачья армия атамана Краснова снова по трём направлениям – с севера на Гумрак, в центре на Воропаново и Садовую и с юга на Сарепту – навалилась на красный Царицын. Снова, как и два месяца назад, с юга наносился главный удар. С запада, от станицы Нижне-Чирской, из-за Дона всё прибывали и прибывали свежие сотни казаков. Шла, подскакивая на кочках и выбоинах дороги, конная артиллерия; пылила, обмундированная с уцелевших на Украине складов старой царской армии, иногородняя пехота; бодро маршировали казачьи пластунские полки, и тянулась нескончаемыми густыми колоннами многочисленная конница. Скрипели на всю левобережную задонскую степь, тянувшиеся беспрерывным потоком, обозы со снарядами и патронами, с фуражом для коней и продовольствием для личного состава. Гремели по пыльному шляху тяжёлые, окрашенные в защитный зелёный цвет, гаубичные батареи. Чадили бензином подвижные, неуязвимые для пуль, бронеавтомобили. На железной дороге дымили паровозными трубами огромные, покрытые на заводах прочной бронёй, клёпаные стальные чудовища – бронепоезда. В небе, покачивая крыльями, тарахтели, похожие на этажерки для книг, аэропланы. Весь цвет Войска Донского: отборные казачьи кавалерийские полки из Молодой армии, многочисленных, стойких в бою, пластунов, знаменитый Гундоровский Георгиевский полк, Саратовский и Астраханский пехотные корпуса Южной русской армии, формируемой на границах области, – всего более пятидесяти тысяч штыков и сабель, – бросил в этот раз на Царицын атаман Краснов. Начался второй приступ города.
Дивизия генерала Голубинцева, переброшенная сюда с юга, наступала на центральном участке фронта, в направлении станции Воропаново. Впереди, при поддержке двух бронепоездов «Ермак» и «Атаман Каледин», яростно вгрызалась в расположения большевиков бригада донских пластунов. За ней, то и дело бросаясь в отчаянные атаки, шли конные казачьи полки. Красные оказывали упорное сопротивление и дивизия Голубинцева то и дело останавливалась, отражала контратаки царицынцев. На ближних подступах к Воропаново и вовсе застряли. Командующий группировкой Мамонтов не торопил: основной удар наносился не здесь, а южнее, под Сарептой. Там в бой была брошена отборная, сплошь укомплектованная астраханскими добровольцами, офицерская бригада князя Тундутова, две казачьих пластунских бригады и несколько кавалерийских дивизий. Около половины всех, стянутых под Царицын, белоказачьих войск…
К полудню, на Воропановском участке фронта у красных случилось непоправимое. Два занимавших здесь оборону стрелковых полка – 1-й и 2-й Крестьянские, – состоявшие сплошь из недавно мобилизованных в саратовских сёлах и деревнях мужиков, взбунтовались. Пулемётчик Антон Мигулинов видел из-за щитка своего «Максима» редкие цепи поднявшихся в атаку красноармейцев этих полков. Но почему-то красные шли в атаку без артподготовки, без выстрелов. Над шеренгами кое-где развивались прикреплённые к штыкам белые флаги. «Может, сдаются?» – мелькнула в голове шальная мысль. Но долго раздумывать не пришлось. Командир пулемётного взвода усатый, с всклокоченным чубом, сотник из станицы Кагальницкой коротко взмахнул рукой.
– Огонь по красной сволочи!
Антон послушно нажал на гашетку. Пулемёт бешено задёргался, затарахтел, выплёвывая в сторону неприятеля смертоносные струи огненного свинца. Лежавший рядом второй номер, одногодок Антона, молодой весёлый казачок их хутора Новогрушевского Кривянской станицы, еле успевал подавать ленту. Вступили в хор, залились злобным лаем по цепи остальные многочисленные казачьи пулемёты. С дальний тыловых бугров загрохотала артиллерия. В какие-нибудь четверть часа сдающиеся красные полки были сметены ураганным огнём и рассеяны по степи. Вдогон за ними, выхватив остро отточенные перед боем клинки, вылетели казаки Сводного донского полка.
– И-их, сто чертей им в душу… Вперёд, станичники! – орал впереди своей сотни, получивший недавно за храбрость погоны подъесаула, грушевец Пантелей Некрасов.
За ним, клокочущей человеческой лавой, – казаки. Брат Христофор, вечный недруг Герасим Крутогоров, Гришка Закладнов, старики, – Харитон Топорков, Астапов, Фролов… Настигают бегущих в панике красногвардейцев из Крестьянских полков, безжалостно рубят и топчут конями. Сверкают только в воздухе шашки, да слышатся вопли умирающих и матерная пьяная ругань озверевших казаков. И верно: сколько позади поражений, сколько жертв, сколько пройдено дорог и не считанных степных вёрст… И вот наконец-то – бегут красные, трусливо поджав хвосты. Победа! Руби, сколь душа не пожелает большевицкую сволочь. Мсти за смерть родственников и односумов. И казаки рубили. Гнали беглецов до тех пор, пока жалкие, едва насчитывавшие несколько взводов, остатки двух советских полков не укрылись в яру, под защитой своих «Максимов» и ручных пулемётов «Льюиса». Напоровшись на плотный заградительный пулемётный огонь красных, казаки отступили…
Грушевские казаки из сотни Максима Громова ехали особняком, своей компанией. Возбуждённо обсуждали боевую атаку.
Взводный Лукьян Родионов, произведённый уже в младшие урядники, вытирал о гриву коня окровавленную шашку. Весело подмигивал Ивану Вязову, хвалился:
– Почитай, десяток краснопузых на тот свет отправил. Ажник рука занемела рубать…
– Не, казаки, зазря мы их побили, – сокрушённо качал головой Илья Астапов. – Они сдаваться бегли, видали белых флагов сколько по полю понакидано.
– Не жалкуй, земляк, – глянул на него переведённый недавно в сотню казак с хутора Каменнобродского Ермолай Дорофеев. – Они по нас, комиссары-то красные, чай, не дюже жалковать будуть, ежели споймают. Лампасы будут на ногах резать, а на плечах – погоны… Усех ба их, кацапов сиволапых, в такую мать, – под пулемёт!
Сотня Пантюхи Некрасова следовала замыкающей. Зато в бою была первой.
Получивший недавно чин вахмистра и взвод казаков в подчинение, Григорий Закладнов судорожно, глубокими затяжками, курил. Трясущейся рукой никак не мог дотянуться до рта.
– Что это тебя, Гришка, трясёт всего, как в падучей? – по простецки обратился к одностаничнику поравнявшийся Герасим Крутогоров. – Никак захворал?
– Поди к чёрту! – гневно сверкнул на него очами Григорий. Резко отбросил в сторону недокуренную цигарку. – Я им, коммунистам сукам, никогда не спущу… За батю, за брата меньшого Ваньку, – всех до одного резать буду. Геть отсель, москали, в свою Кацапию! – казак от бессильной лютой злобы заскрипел зубами. Резко огрел нагайкой коня, умчался в голову сотни…
В небольшом степном хуторке в тылу передовых позиций фронта – расположился Сводный казачий полк на отдых перед очередным делом.
– Эгей, Мишка, Климка, – шумнул Пантюха Некрасов зелёному молодняку из своей сотни, – а ну – живо в обоз до стариков. И без горилки чтоб не вертались, запорю!.. Я с грушевцами вон в том курене буду… Шуруйте пулей.
Молодые первоочередники, едва захватившим при республике конец Второй Отечественной, наперегонки пустили коней вскачь. Соревновались, как на призовых скачках, чья коняга придёт первой. Для них и война была просто занятной игрой.
Некрасов с земляками заехали на просторное богатое подворье, поставили в конюшне лошадей. Пантюха назначил дневального из второочередников, пообещал скоро сменить. Шумной гурьбой направились в дом. Хлебосольный хозяин, хромой древний дед из отставников, кланяясь, встречал «ослобонителей» на крыльце.
Вскорости вернулись из обоза с двумя полуведёрными макитрами первача запыхавшиеся гонцы. Захлёбываясь от волнения и перебивая друг дружку, затарахтели:
– Ой, что там, на путях железных, творится – страсть! Поезда, все бронёй покрытые, ползуть. Длиннющие, что хвосты у ящерок, и дымят, как старики трубками на завалинке. А поверху над ними – еропланы жужжат, чисто стрекозы летом.
– Ага, – с усмешкой, самодовольно хмыкнул Пантелей Некрасов, принимая у молодцов самогонку. – Швыранёть такая стрекоза бонбу тебе на башку сверху – и гузырь! По кусочкам не соберёшь… Видали мы на Германской энти штуковины.
Некрасов передал кувшин брату Христофору, тот, со знанием дела, принялся аккуратно наливать в стаканы.
– А ещё, гутарют, – железные машины у немцев есть, – торопливо продолжил молодой казак Мишка. – Громадные, с хату величиною, и гудят, черти, похлеще чем быки на бойне. Потому как – мотор у них внутрях. А зовутся чудно – танка… Прям по степу лезуть: ни балка им не страшна, ни речка. Всё, что ни попадя давят… Слух есть, – к нам скоро на подмогу придут.
– Ну слава Богу, дождались, – с облегчением перекрестился Харитон Топорков. – Теперича красным и впрямь конец наступит.
– Так-то, оно так, друже Харитон Степанович, дождались, да не все, – хлебнув крепкого, обжигающего всё внутри, первача, придвинулся к нему сивобородый Лаврентий Фролов. – Мой Николка – точно, потому как лежить давно, бедолага, у сырой земле, красными товарищами порубанный.
– Да, односум Лаврентий Богданыч, сочувствую, – тоже приложившись к стакану, вытирал смоченные в самогонке усы Топорков. – Крепись, брат, на то и война, чтоб казакам умирать во славу Отечества… Не один ты сына потерял. Нонче почитай в каждой станичной семье – покойник… Да взять хотя бы недавний случай. Помнишь, под Сарептой бились, когда Пантелей Ушаков с Никандром Сизокрыловым погибли. Так станичники гутарили: сам Евлампий, стерва, батьку на тот свет спровадил. Каково?
– Он у них, – сухо поинтересовался старик Фролов.
– У них, супостатов, у коммунистов, где ж ему быть? – ответил Харитон Топорков. – Самый их первый заводила в станице был… Мало того, знаешь кого я ещё у красных, в коннице Думенки, видел? – оживился, вспомнив, Харитон Степанович. – Меньшего сына Степана Захарыча Медведева – Петьку!
– Да ну? – удивился уже пьяненький после второго стакана горилки Лаврентий Фролов.
– Его, гадёныша, Петруху – гвардейца сраного, – подтвердил Топорков. – Да у него, у Степана Захарыча, и остатние двое такие же непутёвыя. Тожеть мне – атаманцы, да батарейцы, – а обоя у Красной гвардии служили, большевикам продались… Старшой Никола, правда, посля одумался, отошёл в Грушевке от Совету, а Филька с Петром так и остались у Подтёлкова дьявола.
– Так его жа, Федьку Подтёлкова – того… – многозначительно чиркнул себя ладонью по горлу Лаврентий Богданович. – Казаки гутарили, – повесили его господа ахвицеры в Каргинской, а остальных, кто с ним был, постреляли.
– Знать, не всех сказнили, – сказал Харитон Степанович, проглатывая содержимое очередного стакана и довольно крякая. – Живой Петро, душа из него вон… Свезло паскуде, – ушёл от справедливой казацкой кары.
Топорков с аппетитом захрустел солёным огурчиком, закусывая. Вокруг гомонили, чокались друг с другом, расплёскивая самогонку, обнимались и клялись в вечной дружбе казаки…
63
В воскресенье новосёловские ребята подрались на горе с кочеванскими. Семилетний робкий Данилка Ушаков, сын вдовой Катерины, испугался всеобщей жестокой свалки и убежал. Казачата, вернувшись с победой в станицу, нашли его на берегу Тузловки. Он жался к своему плетню, затравленно поглядывая на приятелей.
– Что же ты струсил, Ушак? – верховод Митька Вязов, подойдя, не сильно хлопнул его по затылку. – Эх ты, а ещё казак прозываешься. Своих бросил, сбежал… Лишить тебя нужно этого звания.
– И верно, – поддержал Митьку малый Маркел Крутогоров. – Трусов среди казаков никогда не было, и быть не могёт. Казаки все напрочь – герои.
Он тоже приблизился и с мальчишеским презрением влепил Данилке затрещину. Ушаков захныкал.
– Сами вы не казаки... Вот я мамке всё расскажу.
– А ну не замай, – с угрозой пошёл на него Алёшка Евстигнеев.
Данилка вдруг сорвался с места и, перемахнув через плетень в свой двор, выходивший огородами на речку, бросился со всех ног к дому.
– Ничего, мы его ещё впоймаем, – заверил казачат Митька Вязов.
Шумной компанией побрели вдоль речки к окраине станицы. По пути беззаботно болтали.
– Слышь, Митька, послухай, что скажу, – повернулся к верховоду Маркел Крутогоров. Многозначительно подмигнул. – Я недавно с щенком на сеновале играл, да и задремал там, на самом верху, на копне. Чую сквозь сон – голоса. Открываю глаза, смотрю: дядька Афоня с тёткой Людой заходют. Двери плотно закрыли, подпёрли изнутри вилами, и тётка Люда давай раздеваться. Всю одёжу с себя сняла, голяком осталась… Уся такая гладкая, белая с большущими сиськами, а под животом – чернота… Легла она в сено, а дядька Афоня сверху на неё залез… Обнимает её, цалует. Тьфу, аж смотреть противно… Тётка Люда под ним ворочается: то ли плачет, то ли смеётся, не поймёшь. Я ажник закоченел увесь, покель сидел наверху. Боялся в сено залезть погреться, чтобы не зашуметь. Дядька бы тогда все уши оборвал. Он такой…
– Ну а дальше-то что? – нетерпеливо спросил Ромка Сизокрылов.
– Да ничего, – пренебрежительно махнул рукой малолетка Маркел. – Поохали они, поахали, покувыркались в сене и разошлись… Я лежу, мёрзну, а им хоть бы хны. Тётка Людка вообще – голая… Так даже взопрела.
– Ну ты, Марк, удивил козла капустой, – презрительно глянул на него с видом знатока Митька Вязов. – То ж они е….сь! Взрослые завсегда так делают, когда детей хотят народить. И маманя с батькой делали – я сколько раз за ними замечал… На вечор разденутся за занавеской, лампу притушат и – давай… Только койка всю ночь ходуном ходит, как бешеная. Поскрипят, поскрипят кроватью, а посля дети зачинаются. Вот так и породили зимой Тришку и Ларика.
Маркел Крутогоров подумал над его словами и глубокомысленно изрёк:
– Вот мы вырастим взрослыми, и тоже будем так делать… А я с тёткой Людой, как Афоня, на сеновал буду ходить…
– Тю, выдумал, – с усмешкой хлопнул его по плечу почти взрослый Ромка Сизокрылов, служивший писарем в станичном правлении. – Тётка Люда – мужняя жена, а ты сопляк для неё. Тебе ещё в бирюльки играть, а не о бабах думать.
– А тебе? – окрысился обидчивый Маркел. – Радый, что длинным вымахал, чисто пожарная каланча… Дядя, достань горобчика!
– Да ладно вам скубаться, – охолонил их пыл рассудительный Егорка Громов. – Вот бы нам девку какую-небудь впоймать и в кушери затянуть, на Тузловку.
– А дальше чего? – выпытывал Алёшка Евстигнеев, заинтересованный предложением Жорки. – В речке её скупаем?
– Не, юбку заголим и… – Егор замялся, не зная как это сказать.
– По голой заднице ладошкой похлопаем, – скептически докончил за него фразу Ромка. – Куды… Жених выискался… А женилка-то выросла?
Обидчивый Жорка запыхтел как паровоз и пригрозил Ромке кулаком.
– А почто её в кусты-то тащить? – заговорил уверенно Митька Вязов. – Она своим визгом всю станицу на ноги подымет… Лучше пойти вечор на игрища, что у церкви. Там девки сами цаловаться лезут к парням. А если угостишь пряниками, то и полапать дасть… Да токмо пряников нонче в Новосёловке не достать. Да что в Новосёловке, – во всей Грушевке. Все лавки позакрывалися из-за большевиков проклятых.
– Слышь, Митька, а зачем их целують, девок-то? – наивно спросил малолетка Маркел. – Не мёд ведь у них в роте? Чай, пакостно…
Казачата рассмеялись.
– А тебе что, Марк, слаще кобеля под хвост поцеловать, чем девку? – подковырнул смешливый Митька Вязов.
– Скажешь тоже!.. – насупился Маркел и примолк.
Компания новосёловцев вышла за станицу и остановилась на пологом спуске к Тузловке, в месте, где всегда купались и загорали летом. Сейчас вода была уже холоднючая, вокруг всё предвещало скорые заморозки, и ребята просто так сидели у берега, бросая в воду камешки. Митька Вязов спросил:
– Табаку ни у кого нету? Зараз покурить бы…
– У меня нема, – развёл руками Маркел Крутогоров. – Прикончился уже весь.
– Да я у тебя, клоп, и не пытаю. Сиди уж, – махнул на него верховод Митька.
– И у нас нету, – с сожалением ответили и остальные казачата, похлопывая себя по карманам штанишек, набитых всякой всячиной.
Почитай у всех были с собой бабки, и ребята решили сыграть в любимую игру. Очертили палкой кон на утрамбованной прибрежной земле, расставили на кону бабки. Наломав тонких палочек, стали тянуть жребий, кто будет метать биту первый, кто второй и так – до конца. Счастливый случай выпал Маркелу Крутогорову. Он взял большую коровью бабку, которая называлась «гайданом», и стал целиться в кон…
64
– Пора, Борис Мокеевич, – командир второго полка сорокалетний ставрополец Григорий Маслаков нервно перебирал повод. То и дело нетерпеливо поглядывал на сурового, застывшего в ожидании, как каменное изваяние, комбрига Думенко. – Бой идёт уже на улицах Сарепты. Там едва держится Городовиков. Кровями умываются бойцы... Прикажи атаковать, батько!
– А я говорю, погодь трохи, товарищ Маслаков, – строго взглянул на него Думенко. – Пущай беляки поглыбже завязнут в улицах, – тогда и ударим.
Особый кавалерийский дивизион Николая Баранникова стоял головным в группировке резерва. Рассудительный вояка Баранников не надоедал комбригу, как горячий Маслаков. Он, казалось спокойно и даже равнодушно взирал с пригорка на развернувшееся на окраине станции кровопролитное сражение, но в душе у него тоже всё клокотало. Его так и подмывало выхватить шашку и повести своих конников на выручку попавших в беду товарищей.
Спешенный первый полк Оки Городовикова и сильно потрёпанная, обескровленная в непрерывных боях, стрелковая бригада красных медленно, шаг за шагом, отступали к центру Сарепты. Многочисленные пластунские полки белоказаков и астраханцы князя Тундутова с жаром теснили их к Царицыну, особенно напирая на левый фланг. Тундутов хотел, обойдя большевиков с запада, разбить и сбросить остатки в Волгу.
– Товарищ комбриг, – вперёд! – подлетел к Думенко со стороны станции Семён Будённый, верный соратник и заместитель. В ожидании впился бешено полыхнувшими глазами в лицо командира.
Рядом с Борисом Мокеевичем – верный Листопад. Тоже весь напружинился перед решительным отчаянным броском. Привстали на стременах конники Григория Маслакова. Все ждали единственного, такого желанного, короткого как выстрел слова: «вперёд!»
Думенко наконец медленно потянул из ножен свою драгунскую, испытанную во многих жестоких боях, верную подругу – шашку. Тронул с места кобылу Панораму. Зычно скомандовал:
– Вперёд, орлы! За революцию! Бей белую контру!
– Ур-ра! Ур-ра-а-а, – эхом отозвалось, всколыхнулось сотнями голосов, многочисленное людское море. Над головами, вспыхнув на солнце сталью, поднялся лес острых клинков. В передних рядах, колыхнувшись, опустился частокол пик. Загудела от топота конских копыт седая приволжская земля. Конница Думенко пошла в атаку.
Едва из-за степных бугров вынырнули первые звенья красной лавы, и пошли в обход наступающим на Сарепту пластунам и астраханцам, те сразу же остановились. Среди белоказаков, словно ветер по несжатой ниве, пронеслось страшное, как смертный приговор узнику, имя красного комбрига: «Думенко!»
Без единого выстрела, побросав занятые позиции и все трофеи, казаки в панике бросились назад, прочь из занятой почти что Сарепты. Полк Григория Маслакова, в котором были почти все донские казаки, с гиканьем и воем рванулся их преследовать. На улицах станции тоже поднялась суетливая беготня. Отступавшие красные стрелки и приободрились, перешли в контратаку. Бойцы Оки Городовикова спешно бросились к полковым коновязям, чтобы преследовать противника.
В пологой долине перед Сарептой уже шла, расплёскиваясь на отдельные островки, ожесточённая сабельная сеча. Резервные конные казачьи сотни бросились было навстречу красным кавалеристам, но тщетно. Удар думенковцев был неотразим. Казаки смешались и, отчаянно отбиваясь, рассеялись веером по степи. Подобный разбойничий, коварный приём они применяли часто, заманивая противника в западню. Называлось это по-казачьи: «вентерь». Но сейчас они просто спасали свои жизни. Опережая бегущих пластунов и пеших астраханцев князя Тундутова, казачья конница поспешила в тылы своих расположений. По защиту пулемётов, артиллерии и бронепоездов.
– Вперёд, вперёд, хлопцы! – подбадривал своих конников Думенко и мчался вслед за отступающими по всему фронту белоказаками. Рядом, – адъютант Симон Листопад с ординарцами, чуть правее, – во главе конвойного взвода, – комполка Маслаков.
Думенковцы несколько десятков вёрст преследовали противника, устилая всю степь перед Сарептой телами порубленных казаков. Неожиданно из неглубокой, раздавшейся далеко вширь, балочки с пологими склонами выползло навстречу красным кавалеристам два огромных, изрыгающих огонь и смерть, броневика. Целое звено конников, не успев в горячке придержать коней, налетело на стальные чудовища. С башен яростно и убедительно ударили пулемёты, выкашивая передние ряды. Стрелянные гильзы со звоном сыпанули на броню, как монеты в городском банке. Думенковцы заметались вокруг грохочущих мощными двигателями машин, ища спасения.
По железной дороге, в сторону занятой красными станции, пропыхтел белоказачий бронепоезд. Его тяжёлые морские орудия стали бить по окраинам Сарепты, отсекая стрелковую бригаду большевиков от вырвавшейся вперёд конницы. Атака сорвалась и думенковцы стали поспешно поворачивать коней. Бронемашины, развив большую скорость по прямой, – около пятидесяти километров в час, – мчались вслед за отходившим полком Григория Маслакова и поливали его бойцов убийственными очередями.
К месту боя подходили, ничего не подозревавшие, кавалеристы Оки Городовикова. Им было не видно броневиков из-за густой лавы отхлынувших к Сарепте маслаковцев. Когда они их заметили, было уже поздно. Как бритвой, срезали пулемёты белоказачьих машин всех, оказавшихся у них на пути. Прошитый несколькими горячими пулями, повалился на землю вместе с конём грушевец Кондрат Берёза. Рухнуло, как подкошенные, ещё несколько всадников.
– Ах, сволочи, – Борис Думенко на всём скаку свернул свою кобылу Панораму в сторону, прочь от летящего прямо на него переднего броневика. Зычно приказал ближайшим бойцам:
– Товарищи, бей их бомбами, не трусь!
Тут же один из кавалеристов на всём скаку метнул в машину гранату, но не подрасчитал броска. Она скатилась по наклонным листам брони и разорвалась далеко позади ревущего, как тысяча чертей бронеавтомобиля. Следующий бросок, рассчитанный на опережение, был точнее первого. Комбриг Думенко с восторгом увидел как мощный взрыв под передним мостом сильно сотряс головную машину. Промчавшись по инерции ещё несколько саженей, она ткнулась побитой мордой в небольшой бугор и заглохла. Задетая зубастыми злыми осколками, взвилась на дыбы и тяжело рухнула на передние ноги кобыла Панорама. Борис Мокеевич кубарем скатился на землю. Вскочив на ноги, подбежал прежде всего к раненой Панораме.
– Листопад, Сёмка, – головой отвечаешь за лошадь… Кликни хлопцев, чтобы достали дроги. Отвезите её к ветеринару.
– Понял, Борис Мокеевич, будет сделано, – пообещал расторопный адъютант.
Подлетевшие к комбригу вестовые тут же усадили Думенко на другого коня. Между тем, красные конники, при виде подбитого переднего броневика, приободрились. Стали метать в него гранаты, стрелять в смотровые щели. Вторая бронемашина сбавила ход и начала медленно разворачиваться. Григорий Маслаков, разогнавшись, прямо с коня запрыгнул на её броню, с яростью ударил рукояткой нагана по изрыгающему горячий смертоносный свинец, пулемётному стволу, выстрелил в отверстие несколько раз. Затем, сунул под ствол круглую гранату и тут же спрыгнул на землю. Прогремел взрыв, и второй бронеавтомобиль резко завилял из стороны в сторону, теряя скорость. Пулемёт на его башне замолк. В машину полетело ещё несколько гранат, и она, наконец, тоже стала как вкопанная. Из-под капота у неё густо повалил чёрный, смоляной дым и показалось пламя. Первый подбитый бронеавтомобиль давно пылал на краю оврага огромным чадящим костром.
Санитары-носильщики подбирали по полю многочисленных раненных бойцов. Несли их в полевой лазарет, а оттуда, на санитарных линейках – в Сарепту. Среди них был и тяжело раненый пулемётной очередью Кондрат Берёза. Позади, прикрывая их, отбивалась от вновь навалившихся белоказаков конница Думенко. Снова белые сл всех сторон обложили Сарепту и снова повёл в контратаку свою измотанную, валящуюся с ног от усталости бригаду красный партизан Борис Думенко. Казалось, ещё совсем недавно ушёл он, тридцатилетний драгунский вахмистр, из своего родного хутора Казачьего, окружённого восставшими станичниками, с горсткой таких же, как сам, фронтовиков. Ушёл сражаться за Советскую власть. Обрастал по дороге людьми и конским составом, дрался с белоказаками под Великокняжеской и Бурульской, под Котельниковом и Зимовниками. Принимал иной раз к себе в кавдивизион, из-за нехватки людей, даже пешие партизанские отряды. А потом, вырубив пару белоказачьих сотен, сажал пехоту на отбитых лошадей. Так рождалась красная конница Думенко. С боями, беспрерывно длившимися всю весну и лето, дошла его бригада до Царицына. Слава разлетелась не то, что по всему Царицынскому участку Южного фронта – по всей Донской области, перевесив былую славу погибшего казачьего большевика Фёдора Подтёлкова.
То, что недопонимал Подтёлков, понял и глубоко уверился в этом Борис Думенко: только шашкой можно завоевать счастливую жизнь, – без буржуев, офицеров и помещиков. В своей боевой практике Думенко всегда пользовался суворовским наставлением: «воюй не числом, а умением». Он ни когда не смотрел, во сколько раз противник превосходит его конницу. Бросался всегда впереди своих эскадронов на врага и побеждал.
Сейчас же, под Сарептой положение сложилось критическое: против одной его бригады напирают целых шесть белоказачьих. Люди, едва выйдя из одного боя, вновь кидаются в следующий. Полки и эскадроны заметно редеют. Из Царицына, на Сарептинский участок фронта, прибыли последние рабочие подкрепления – больше людей взять неоткуда. А белоказаки, хлебнув перед боем первача, всё лезут и лезут на красноармейские позиции. Сотни атакующих вражеских полков сменяют поочерёдно друг друга, наваливаются на измотанных, обескровленных защитников Сарепты.
Борис Думенко, вслед за первым полком Оки Городовикова, спешил и посадил в окопы казаков Григория Маслакова. Оставил в резерве только особый дивизион Николая Баранникова. Сам рванул в Царицын в Реввоенсовет десятой – к Сталину.
– Иосиф Виссарионович, силов больше нету. Конница тает как весенний снег на солнцепёке… Срочно нужна подмога. Разрешите крикнуть добровольцев в городе? Также можно объявить набор в стрелковых частях, там должны быть кавалеристы. И ещё… можно привлечь на нашу сторону бедный элемент из пленных белоказаков, которым атаманы с офицерами головы задурили.
– Но позвольте, товарищ Думенко, – недавно назначенный на должность зампотыла десятой армии, бывший царский подполковник Афанасьев с недоверием взглянул на комбрига.
– Я сомневаюсь, чтобы казаки дрались против своих же станичников. Они в первый же удобный момент перебегут на сторону белогвардейцев и попытаются сбить с толку и увести за собой наших бойцов.
– Нет, товарищ Афанасьев, – отрицательно качнул головой комбриг, – от меня не уйдут. Я – Думенко!
– Это что же, анархия? Партизанщина? Вождизм? – сердито повернулся к Сталину Афанасьев. – Я, товарищ Сталин, решительно против этой затеи.
– И зря, товарищ Афанасьев. Раз Думенко сказал, значит, так оно и есть, – одобрительно взглянул на комбрига Иосиф Виссарионович. – В создавшейся тяжёлой ситуации для спасения Царицына хороши все средства, даже такие, как пополнение наших потрёпанных частей за счёт пленных.
– Но, товарищ Сталин, – упорно стоял на своём Афанасьев, – я как заместитель командующего 10-й армии Ворошилова решительно протестую против этого, и без моего личного приказа ни один пленный не попадёт в распоряжение комбрига Думенко.
– В таком случае, товарищ Афанасьев, – решительно встал с места Сталин, – я буду вынужден вас арестовать, как контрреволюционера и бывшего царского подполковника. Потрудитесь сдать своё оружие.
Присутствовавший при разговоре начальник бронепоездов и артиллерии комиссар Алябьев, неодобрительно покосившись на Сталина, отвернулся к окну…
Помощь нежданно-негаданно свалилась оттуда, откуда её почти не ждали. Пробившаяся из Ставрополья, из 11-й Красной армии, Стальная дивизия Дмитрия Жлобы, внезапным ударом с тыла смяла и опрокинула наступающие на Сарепту белоказачьи войска. Отбросив их далеко на запад, соединилась с защитниками Царицына.
* * *
На Воропановском участке фронта белоказаки прорвали обескровленную после уничтожения двух крестьянских полков красную оборону. На станции – паника. К ней на всех парах подходят белоказачьи бронепоезда «Ермак» и «Атаман Каледин». Отступающие толпы красноармейцев бегут по всему фронту. За ними, сокрушая всё на своём пути, рвутся озверевшие от хмеля казачьи пластуны. Конница генерала Голубинцева, с юга и севера, – двумя мощными рукавами, обтекает обречённое Воропаново.
Седьмая казачья батарея, подлетев почти к самим воропановским дворам, бьёт уже дальше, по станции Садовой. Весь мокрый от пота, несмотря на сгущающиеся на небе тучи, наводчик Егор Астапов, переведённый недавно в артиллерию, суетится, бешено вращает колесо наводки.
– Огонь! Огонь! – рвёт голосовые связки командир орудия сотник Воронов.
И бьют, изрыгают огонь и смерть, раскалившиеся уже от беспрерывной дневной стрельбы, казачьи орудия. Воронов, приложив бинокль к глазам, внимательно оглядывает подступы к Садовой, то и дело поправляет наводку. Сверкнула вдруг, кривым зигзагом перечеркнув всё небо, фиолетовая молния. Запоздало грянул, почти одновременно с очередным орудийным залпом, близкий раскат грома. Тёмные, нависшие над Царицыным тучи, разразились жестоким, как из ведра, ливнем. По станционным улицам, сплошь усеянным трупами защитников, потекли целые реки. Под беспощадно хлещущими струями тугого дождя продолжали наступать белоказачьи пластунские сотни. На правом фланге белого прорыва – пехотинцы из иногородних. Их ведёт бравый молодой поручик из кадровых. То и дело оглядываясь, подбадривает оробевших, машет в сторону красных позиций револьвером.
Большевики укрылись в садах, в станционных строениях. Метко стреляют с чердаков и из окон в атакующего противника. Несколько солдат валятся, не добежав несколько саженей до забора. Вскрикнув, хватается за грудь и молодой поручик. Выронив пистолет, валится плашмя на залитую дождём дорогу. Вода вокруг его тела сразу же окрашивается в красный цвет. Белогвардейцы продолжают наступать, убитого поручика заменяет старший унтер-офицер. Он перепрыгивает через труп офицера, приказывает солдатам залечь.
Сбоку казаки-пластуны, ворвавшись в дом, выбрасывают оттуда из окна окровавленного красноармейца. На соседней улице, возле железнодорожного полотна, – тоже стрельба. Гудит, пыхтит, отдуваясь парами, бронепоезд «Ермак». Поливает дворы и улицы из пулемётов. Гремят, сотрясая стены домов, дальнобойные орудия.
А дождь всё хлещет и хлещет, безжалостно превращая степь в непролазное месиво. Сводный донской казачий полк завяз в балках за Воропаново. Кони, оскальзываясь на размытых дорогах, еле передвигают ноги. Казаки, съёжившиеся, помокшие до нитки, – стучат от холода зубами, матерно переругиваются.
– Во, мать их разэтак, – погода, и та – на руку проклятым большевикам, – сетует Харитон Топорков.
– Эх, зараз бы в посёлок, али в Царицын, в тёплую хату на печку, – мечтательно вздыхает весь продрогший престарелый Лаврентий Фролов. – Да бабку под бок. А тут – война…
Командира полка полковника Александра Скоробогатова догоняет вестовой от генерала Голубинцева.
– Господин полковник, срочный приказ командующего группировкой: вашему полку немедленно наступать с юга на станцию Садовая.
Александр Николаевич недовольно окинул взглядом забрызганную грязью фигуру посыльного, яростно скрипнул зубами.
– По такой грязюке, под дождём – наступать? А где обещанная артиллерия?.. Пулемёты на тачанках, и те пришлось в тылу бросить. Кони копыт из глины не выдерут, по колено вязнут.
– Я передал приказ, – посыльный, крутнувшись, повернул назад, но конь, попав ногой в глубокую вымоину, поскользнулся. С ходу грохнулся на землю, подмяв под собой седока.
– А чтоб тебя, окаянный!.. – зло выругался казак, выбираясь из грязного месива и поднимая коня.
«Бу-бух!» – гулко ударило вдруг впереди орудие красных. «Та-та-та-та» – затарахтели, залились злобным лаем, как уличные собаки, пулемёты противника. Снаряд, описав неширокую дугу, с противным воем угодил прямо во взвод Лукьяна Родионова. В воздух, с грязным дорожным месивом, взвилась чья-то искромсанная лошадь. Взревели в страхе людские крики, стонали раненые и бились в грязюке задетые осколками кони.
– Двух стариков начисто разорвало, – подлетел к Родионову возбуждённый Ванька Вязов. – И Ермолая Дорофеева из хутора Каменнобродского.
Командир полка Скоробогатов разослал по сотням ординарцев с приказом: «Казакам спешиться и залечь в цепь, коноводам отогнать лошадей в тыл». Назад в Воропаново рванулось по размытой степи ещё несколько человек, искать застрявшие где-то там орудия…
– Эх, мать моя женщина, – Лаврентий Фролов, угнув от дождя голову в поднятый воротник шинели, с тоской плюхнулся в вязкое степное месиво. – Не думал, не гадал, что под старость лет вот этак, в дерьме валяться доведётся.
– Терпи, дядя, – шлёпнулся рядом с ним командир сотни Пантюха Некрасов. – На то мы и воюем зараз, чтоб никогда больше в дерьме не лежать. Нехай комиссары в нём поваляются.
Дальше, высунув вперёд винтовки, легли Герасим Крутогоров и Харитон Топорков. Батарея красных била по спешившимся казакам без умолку, пулемёты не давали поднять головы, а дождь всё хлестал и хлестал. Казалось, он хотел смыть с лица земли всё живое…
Ко взводу Лукьяна Родионова подлетел, разбрызгивая вокруг себя потоки воды и грязи, ординарец командира полка. Свесившись с седла, зычно крикнул:
– Станичники, а ну давай на подмогу. Тамо, за холмами, наша батарея увязла, вытянуть надо.
Грушевцы, недовольно ворча и ругаясь, подхватив винтовки, сыпанули в лощину. Потащились, увязая в грязи по самые колени, за холмы.
– Вот чёрт возьми, – Илья Астапов с натугой выдернул из прокисшей водянистой жижи ногу без сапога. – Ну и грязюка. – С досадой сплюнул, сунул руку в жижу, утонувшую по локоть. Зашарил на дне, ища сапог.
Со стороны красных позиций снова гулко ударил, – прорезал степь, – орудийный выстрел.
– Лягай, убьёть, – истошно крикнул Иван Вязов и плюхнулся на землю. Уткнулся лицом в водянистое месиво, закрыв руками голову.
За ним тут же, как по команде, легли остальные казаки взвода. Снаряд, с первобытным воем пробороздив воздух, пролетел, казалось, над самыми головами. С гулким всплеском шлёпнулся саженей за двадцать от грушевцев. Разорвался, изрешетив осколками проезжавшего мимо верхового казака.
– Господи, спаси и помилуй, – со страхом перекрестился, вставая из грязи, Лукьян Родионов.
Иван Вязов продолжал лежать, протирая скрюченными от холода, грязными пальцами глаза. Подпрыгивая на одной ноге, догнал взвод по уши забрызганный грязью Илья Астапов.
– Сапог не нашёл? – без интереса спросил взводный Родионов.
– Куды там… Рази ж его найдёшь в этом болоте, – безнадёжно махнул рукой Илья.
– Вон поди там поищи, – кивнул на ещё дымившуюся неподалёку огромную воронку Лукьян. – Там токмо что казака убило. Сыми сапоги с него. Они ему зараз без надобностев…
Внизу, у подножия холмистого плато, мокрые и грязные, как черти, ездовые что есть силы стегали выбившихся из сил лошадей. Орудийные номера тянули за постромки, подталкивали орудия сзади. Грушевцы, шедшие поверху, как на лыжах, скатились вниз на помощь артиллеристам.
– Во, ты гляди, нашего полку прибыло. Здорово дневали, землячки, – весело приветствовал своих наводчик Егор Астапов.
– Слава Богу, Егор, – отвечали грушевцы. – Как дела?
– Да ничего, воюем, – пожал плечами Егор. – Илюха-то мой где? Не убило случаем?
– Не волнуйся, Астапов, – успокоил его, хватаясь за облепленное густой глиной колесо, Лукьян Родионов. – Зараз подойдёт твой Илья, живой, здоровый.
Через некоторое время, водворённая на холме, заговорила белоказачья батарея. Командир Сводного донского полка Скоробогатов отдал приказ к наступлению…
* * *
Стальная дивизия Дмитрия Петровича Жлобы отдыхала, после утомительного, многовёрстного перехода Невиномысская – Сарепта. Бойцы расположились на окраине Царицына. Дивизия насчитывала 7 тысяч штыков, 3 тысячи сабель и около 4 тысяч спасавшихся от деникинцев ставропольских беженцев. Помимо этого в огромном обозе, тащившемся за дивизией, находились десятки тысяч пудов пшеницы, бочки со спиртом. По степи шли стада коров и гурты овец…
– Меня главком Сорокин объявил врагом революции и хотел расстрелять в Невинке, – бил себя в грудь кулаком, кричал на митингах Жлоба. – Я – вот он весь перед вами. Митька Жлоба… Пришёл на помощь осаждённому Царицыну… Это не я, а Сорокин, сука, – враг и предатель революции. Помните, хлопцы, как расстрелял он командира третьей Таманской колонны Матвеева? Его самого, Сорокина этого, надо предать справедливому революционному суду и расстрелять, как изменника!
– Правильно! – шумели вокруг жлобинцы. – Предал революцию главком Сорокин, – отдал Деннике Кубань.
Жлобу подхватили штабные и ординарцы, потащили на квартиру. Там уже громоздились ящики с коньяком, в углу стоял десятилитровый жбан спирта. Молоденькие полнотелые кубанские казачки накрывали на столы.
– Гуляй, хлопцы, прорвались! – веселился, бушевал Дмитрий Жлоба. – Теперь я покажу кадетам, что такое Советская власть! Всех под этакую мать…
Жлоба, упарившись, сбросил голубую, с малиновыми отворотами, черкеску, кинул её адъютанту, земляку с Полтавщины, Захарке Бутовецкому. Лохматой кубанкой в изнеможении утёр разгорячённое лицо.
– Дмитрий Петрович, батько, – давай до стола, – гаркнул из горницы начальник дивизионного штаба, бывший кубанский сотник Михайло Острогуз.
Жлоба уселся с Острогузом в середине стола, по сторонам – многочисленные штабные работники и полевые командиры. Наполнили коньяком стаканы.
– Выпьем, друзья-товарищи, за командира таманцев Матвеева, а также за Сердюка, ну и, конечно, за комбрига батьку Кочубея, – встал со стаканом в руке Михайло Острогуз. – За всех тех, кто отдал свои жизни в борьбе за Советскую власть на Кубани и Ставрополье.
Дружно выпили. Адъютант Бутовецкий включил граммофон. С пластинки зазвучал голос какой-то эстрадной певички. Выбравшись из-за стола, к Жлобе подошёл командир кавалерийского полка Григорий Шевкопляс.
– Дозволь, батько, до земляка смотаться. С мальства его знаю… Тута неподалёку бригада Думенки стоит, в ней он воюет.
– Давай, Гришка, дуй, – весело хлопнул его по плечу Дмитрий Жлоба. – Гуляй, хлопцы, пей за скорую победу над контрой.
На улице, под самыми окнами дома, затормозил, скрипнув шинами, автомобиль. Гул мотора затих. Через пару минут в горницу ворвался, весь обвешанный оружием, косматый чеченец из личной охраны Жлобы.
– Командыр, какой-то комиссара… Здэс идёт. – Не успел чеченец окончить фразу, как в комнату вбежал в сопровождении ординарцев комиссар артиллерии и бронепоездов Алябьев.
– Чего надо? – вперил в него недовольный взгляд хмельной Жлоба. – Я отдыхаю с соратниками и делами нынче не занимаюсь.
– Но вам, товарищ комдив, ещё с утра был дан приказ выступать на Садовую, – бешено сверкая глазами, еле сдерживая себя, отчеканил комиссар Алябьев. – Там, под Воропаново, решается судьба всего города. Наши части, – измотанные, обескровленные втрое превосходящим по численности противником, – отступают по направлению к станции Садовой. Мы вынуждены снять из-под Сарепты кавалерийскую бригаду Думенко, а вы, товарищ Жлоба… – голос Алябьева сорвался на крик: – Вы, вместо того, чтобы немедленно выполнять полученный приказ Реввоенсовета, – пьянствуете с подчинёнными!.. А что делается в ваших частях? Я только что проезжал по улицам: поголовный запой и дебош. Ваши красноармейцы превратились в бандитов с большой дороги.
– Ну хватит, – взвизгнул вдруг, грохнув по столу кулаком, Жлоба. – Ты, комиссар, на меня не кричи, и не пугай. Меня Сорокин на Кубани расстрелом пугал… А насчёт наступления, – погоди малость. Люди и лошади измотаны до крайности. До ночи пускай отдыхают… А в сумерки ударю по Садовой – вот мой сказ тебе, комиссар.
– Ну хорошо, Жлоба, – Алябьев гневно взглянул в глаза комдива. – За последствия своего разгильдяйства и за невыполнение приказа будешь отвечать по всей строгости... Под трибунал у меня пойдёшь! – И, хлопнув дверью, комиссар вышел…
А в это время на помощь защитникам станции Садовой уже спешила бригада Бориса Думенко. Вместе с комбригом, по правую руку ехал старый друг, к тому же земляк, тоже родом с хутора Казачьего, – Григорий Шевкопляс. Вместе начинали минувшей весной, когда ещё только разгоралось белоказачье восстание, громили мелкие отряды кадетов, офицерские и калмыцкие сотни. В одном из боёв под Великокняжеской случайно расстались, и вот теперь – снова вместе.
– Что там у вас на Кубани стряслось? – расспрашивал друга Думенко. – Толкуют – вся 11-я армия в песках погибла, Деникин во всю голову поднял, наступает по всему фронту?
– А, что там было, – с тоской махнул рукой Шевкопляс. – Ты, Борис, ежели б видал, – за голову бы взялся… Армия Калнина разбита под Тихорецкой. Мы со Жлобой тоже там были, еле ноги унесли от беляков. Посля вдоль железки двинули на Майкоп. А в это время Деникин колошматил Сорокина под Тимашевской и Кореновской. Остатки армии еле прорвались на Екатеринодар. Деникин ударил по центру, отрезав Екатеринодар от Таманской армии, спешившей на помощь Сорокину. Затем добровольцы без особых трудов захватили город… Теперь 11-я армия кое-как закрепилась на линии Невинномысская – Ставрополь. По горам, вдоль черноморского побережья, пробилась к ним на соединение Таманская армия Матвеева. Сорокин, опасаясь, как бы Матвеев не затмил своим геройством и популярностью его, главкома, – объявил таманца врагом революции и расстрелял. Жлоба вступился за Матвеева, пригрозил Сорокину расправой. Тогда главком и его объявил врагом Советской власти… А тут ещё пришёл приказ из Царицына: 11-й армии двигаться на соединение с десятой. Сорокин этому воспротивился. Тогда Жлоба самовольно снялся с фронта и ушёл под Царицын… Что там зараз делается, в 11-й армии, – не имею ни малейшего понятия.
Вскоре бригада Думенко подошла к станции Садовой и в конном строю, по непролазной грязюке атаковала наступающие белоказачьи войска. Яростный неравный, с переменным успехом, бой длился до самого вечера. А с заходом солнца, как и обещал, ударил Жлоба. И белоказаки не выдержали, снова, как недавно, в августе, побежали от Царицына. Жлобинцы и думенковцы гнали их до самого Дона. С ходу форсировав реку, захватили правобережные станицы: Нижне-Чирскую, Пятиизбянскую, Старо-Григорьевскую. Отбросили деморализованных, утративших боевой дух белоказаков вверх по Чиру до самой Верхне-Чирской и Обливской станиц. Несметные полчища атамана Краснова во второй раз потерепели сокрушительное поражение под Царицыным.
65
Неожиданно, во трой половине ноября, выпал снег. Грянули, затрещали лютые морозы.
– Рановато что-то ныне, – вздыхая, качали головами казаки, укутываясь поплотнее в башлыки и тулупы.
Белоказачий фронт, тяжело и неуклюже перевалив через железнодорожную линию Поворино – Царицын, закрепился на границах Донской области. Как на Германском, появились окопы, колючая проволока. Всё внимание донское командование устремило на юг, на подготовку третьего, решающего наступления на Царицын.
Здесь, на северном участке фронта, военные действия велись вяло. Бои носили местное значение. Казаки поговаривали, что пора уж и замиряться с красными. Область освободили, а в глубь России пущай идут, кому ещё воевать не надоело. Но генералы и офицеры безжалостно гнали казаков в наступление.
Сводный донской казачий полк полковника Скоробогатова разместился на буграх перед каким-то, занесённым до самых крыш снегом, небольшим селом. Сшиблись в поле – с той и с другой стороны – разъезды. Ударила по красным подоспевшая казачья батарея. Вскоре всё стихло. В степи по-зимнему быстро темнело. Казаков пронизывал до костей холодный и злой северный ветруган.
– Эй, давай, братва, в атаку. Неужель в снегу ночевать будем? – волновался, приподнимаясь на локтях, Герасим Крутогоров. – Эй, Гришуха, – кричал лежавшему поблизости командиру взвода Закладнову. – Ты же у нас – начальство, мать твою… Почто задержка? Вперёд давай, командуй…
– А и переспишь разок в снегу, ничего с тобою не станется, – угрюмо проворчал весь заросший трёхдневной колючей щетиной вахмистр Закладнов.
Александровец Мишка Миронов, прибывший с недавним пополнением, кутаясь в рваную, ничуть не согревающую фронтовую шинелишку, с тоской мечтал о раскалённой печке и кружке горячего чая. Со злостью клял себя в душе за тот опрометчивый поступок, когда покинул советскую кавбригаду брата Андрея. Зараз бы, небось, вот так не валялся в снегу с казаками. Служил бы где-нибудь при штабе, ординарцем у старшего брата.
Подбежал, нахлобучивая на ходу папаху на голову, сотенный Пантелей Некрасов. От холода натянул её глубоко, по самые брови. Визгливо подал команду к атаке.
– Вот так бы и давно, – зашумели обрадовано казаки. Вскочили мигом на ноги, бросились, сжимая винтовки, с бугорка на позиции противника.
Герасим Крутогоров шибко не торопился, сохранял приличную дистанцию от передней цепи казаков. Почто зазря под пулю голову подставлять? За собственной смертью кидаться? Жизнь, чай, одна на свете даётся, – другой не будет.
Бухнула из села красноармейская батарея, с околицы застучали частые винтовочные выстрелы. Несколько казаков упало в снег. Взметнулись впереди цепи, разбрызгивая вокруг себя – веером – осколки и комья перемешанной со снегом земли, артиллерийские разрывы. Казачьи цепи легли. Яростнее забила из их тыла артиллерия, стараясь подавить огневую точку красных.
– Ползком на брюхе – уперёд! – скомандовал Пантюха Некрасов и первый пополз по заснеженному полю.
Тронулись вслед за командиром и подчинённые. Справа, из-за кургана, вырвалась, помахивая в воздухе клинками, конная казачья лава. Приободрённые, вскочили и снова рванулись в атаку наступающие казаки. Герасим Крутогоров видел перед собой только затянутые в шинели и полушубки спины впереди бегущих казаков. Часто попадались под ногами раненые и убитые.
Заговорили красноармейские пулемёты. Лавина казачьей конницы на минуту приостановилась. Но с левого фланга в поддержку ей выпорхнула ешё одна сотня. Рванулась в бешеном порыве к позициям красных. В центре, в лоб, продолжали упорно наступать, не обращая внимания на усилившийся огонь противника, спешенные казачьи подразделения.
Подхлестнув коней и смяв по пути слабый кавалерийский заслон красных, снова бросилась в атаку направом фланге, остановивщаяся было казачья конница. Красные не выдержали и, бросив позиции, побежали.
– Коноводы, коней! – зычно загалдели взводные. Направили в тыл посыльных. Через мгновение из балки, расположенной позади позиций казаков, в споровождении коноводов, уже вынырнул густой табун разномастных, заиндевевших на морозе, коней.
– Вперёд! Вперёд, – подгоняли нижних чинов урядники.
Гнали красных вёрст десять, устилая все окрестные поля и буераки их порубленными телами. Ехали бы и дальше, раззадорясь в боевом азарте, да какая-то незамёрзшая речушка преградила путь. Казаки не стали рисковать распалёнными погоней лошадьми, и не пустили их в ледяную воду. Выставив на берегу боевое охранение, провернули обратно, в отбитое у врага село. Погнали, поминутно стегая нагайками, больше двухсот захваченных в плен красноармейцев.
Герасим Крутогоров заментил на одном добротный овчинный тулуп, с поспешностью раздел пленного. Натянул трофей на свою щегольскую толстую зимнюю поддёвку.
– Так-то оно будет лучше, брат, – проговорил он, обрекая несчастного на верную смерть от холода. Пошарив у красноармейца по карманам, отобрал старинные серебряные часы на массивной цепочке, немного бумажных и металлических денег, кисет с табаком.
– Что делаешь, казак? – со слезами на глазах глядел на него моложавый, полнотелый солдат, явно – не бывший окопник. – Я, может, не по доброй воле у большевиков… У меня в деревне под Саратовом большое хозяйство: три пары быков, земля… Я, может, сам руки кверху поднял.
– Молчи, паскуда, – гневно сверкнул на него глазами Крутогоров. Размухнувшись, с силой рубанул нагайкой по спине. – Все вы, гады, мужики – на большевиков-комиссаров молитесь. А впоймаешь вас, – так враз овцами невинными прикидываетесь… Иди, вражина, покель шашкой башку не срубил!
Немного не доезжая села, в глухом заснеженном овраге пленных красноармейцев безжалостно порубали.
– Неча с ими церемониться, – злобно вытирал окровавшенную шашку о снег командир взвода Григорий Закладнов. Он всё ещё мстил красным за отца и младшего брата. – Пришёл кацап на казацкую землю войной – получай сполна.
Въехали в опустевшее, притихшее после боя село. С другого конца в него уже втягивался подоспевший полковой обоз. Герасим Крутогоров с несколькими грушевцами хозяином ввалился в добротный с виду – под жестяной крышей – крестьянский дом. Не обращая внимания на слёзы и причитания пожилой хозяйки первым делом стал рыться в комодах, в горнице. Набрал кучу всякого нужного и ненужного добра, свалил всё в скатерть, которую мимоходом смахнул со стола. Вынес узел во двор и крепко увязал позади седла тороками.
Брали, не отставая от Герасима, и пришедшие с ним казаки.
– Дома в хозяйстве всё сгодится, – бессовестно скалил зубы Лаврентий Фролов, рассовывая по переметным сумам на седле всякие мелкие бабские безделушки и крупную одежду. – Надо же подарки старухе с фронту прислать, али как?.. Вот надысь будет из наших мест обывательский обоз с фуражом или боеприпасами, я с обозниками-то посылочку в Грушевку и отправлю.
Снова зашли в хату, скинув винтовки и шашки, разделись в прихожей. Расселись в кухне за столом.
– Давай, хозяйка, угощай своих освободителей, – приказал Герасим Крутогоров, хлопнув жилистым кулаком по столешнице. – Муж-то, небось, с сыновьями – у красных? То-то же и оно… Отдувайся теперь за всех, милая, а то – накажем…
* * *
В накуренную, натопленную, как в бане, хату ввадидся, топая и отряхиваясь от снега, вахмистр Григорий Закладнов. Оглядев отдыхавших в живописных, расслабленных позах казаков, сердито скомандовал:
– А ну-ка, рядовые Миронов, Куляшов и Крутогоров, живо собирайтесь. Со мной в дозор за село пойдёте.
– Чтоб тебя, Гришка, с твоей службой – под такую мать, – выругался, заскрипел зубами от негодования Герасим. – Опять в дозор!.. Другие дрыхнуть в тепле будут, а я – опять на холодрыгу.
– Я тебе не Гришка, а господин вахмистр, – недовольно буркнул Закладнов. Ему и самому не хотелось в такой мороз торчать в степи в дозоре, но ничего не поделаешь.
– Господин вахмистр, – чуть ли не со слезами взмолился и Михаил Миронов. Он буквально пожирал глазами Григория Закладнова, с надеждой уговорить. – Я же в прошлый раз в наряде был и зараз опять, что ли? Это не по справедливости.
– Справедливости вон у красных пошукай, – гневно одёрнул его Закладнов. – Тебе что же это, приказ не понятен? Живо собирайся и в наряд! Нянькаться я с тобой буду, что ли?
Мишка уныло потянул с лавки шинель, взялся за стоявшие у печки мокрые сапоги…
За селом сменили старый, закоченевший на степном, пронизывающем ветру, дозор. Медленным шагом поехали по лощине.
– Что, Михаил, у красных, небось, лучше было? – подмигивал Миронову молодой казак из Кривянской станицы Василий Куляшов. Он был осведомлён, о том, что Михаил – перебежчик, – служил в бригаде своего старшего брата, крупного большевицкого начальника.
– Зараз поди жалеешь, да поздно, брат.
– А мне один чёрт, – беззаботно откликнулся Мишка. – Скоро всё одно по домам пойдём... Я, как у красных служил, слыхал, что на Волге чехи бунт подняли. Всё лето большевики с ними билися, да ещё с Кочаком. Туда все главные силы посылали. А зараз, видать, разбили тех чехов. Вот и жди теперь всю Красную Армию, которая за Волгой была. Куды там – устоять супротив такой махины… Сомнуть, – только мокрая юшка от нас останется… Нет, казаки, что ни говори, а Россия – это силища. Не чета нам…
– А что энто за чехи? – раскрыл рот от удивления Куляшов. – Хохлов, к примеру, знаю, жидов видал, кацапов, братунь-калмыков ишо… Ну германцев с австрияками, – на фронте… А про чехов чтой-то не слыхал раньше.
– Эх, куга зелёная, – презрительно махнул рукой Григорий Закладнов. – Сразу видать, – на фронте мало лиха хлебанул. Под самый конец войны, видать… У австрияков чехи эти в войсках служили, в плен к нам в Галиции посдавалися. Всё равно, что зараз нам мужики саратовские да тамбовские сдаются: цельными стрелковыми полками… Ну, наши генералы и собрали всех этих чехов в один корпус, чтобы, значится, против германцев на фронт послать. А тут октябрьский переворот в Петербурге. Советы заключают мир с Германией, а чехов куда? На Западный фронт, к союзникам бывшим. Погрузили их в эшелоны и отправили через всю Сибирь на Дальний Восток. А они, вишь ты, по пути взбунтовалися против Советской власти. – Закладнов недовольно повернулся к Мишке Миронову.
– Во видал, даже чехи нерусские, кои и в России-то никогда не жили, супротив большевиков проклятых поднялися, а ты, природный донской казак, и – с врагами пошёл… Да была бы моя воля, я б тебя без суда и следствия на первом же суку вздёрнул. Как в Каргинской вражину Подтёлкова… Так нет жа, чтой-то цацкается ещё с ими начальство, на поруки берёт…
– Я, господин вахмистр, – гневно крутнулся к нему Миронов, – самолично заблуждение своё понял и зараз своей кровью искупаю вину перед Доном. И с красными больше ни за какие коврижки не пойду.
– Один хрен нет тебе больше доверия, – устало отмахнулся Закладнов. – Что хочешь болтай, а по мне и до самой смерти не искупить тебе вины перед казачеством.
– Ну пущай так, – вмешался в разговор Герасим Крутогоров. – А вот почто мы, Григорий Устинович, с Донской своей области в Саратовскую губернию лезем? Я помню, как весной подымались, уговор был промеж казаков, – дальше границ области не идтить. Пущай мужичьё там само с Советами разбирается.
– Приказ, – угрюмо буркнул Григорий Закладнов. – Господа генералы приказуют, вот и идём… По мне б – и до Москвы дойтить, – пошёл бы. Перетряхнули б там энтих коммунистов с Лениным и Троцким во главе…
– Чу, люди никак, – красные?! – дико взвизгнул вдруг, хватаясь за карабин Василий Куляшов.
Из глубокой, с обсыпавшимися пластами снега, рытвины выскочило человек шесть пеших красноармейцев. Завидев казаков, они в оцепенении остановились, как вкопанные.
– Ах, мать вашу разэтак, – огонь! – вахмистр Григорий Закладнов, вскинув винтовку, не целясь выстрелил в первого высокого, в смушковой папахе, красного бойца. Резко дёрнул коня в сторону.
– Товарищи, ложись, казаки! – крикнул один из красноармейцев. Другие стали стрелять во вражеских всадников.
– Ах, чёрт, – схватившись руками за пробитую пулей голову, повалился с коня Василий Куляшов. Он был смертельно ранен.
– Вперёд, бей красных! – Мишка Миронов, поддав под бока коня, грохнул из укороченного драгунского карабина в рассыпавшуюся группу красноармейцев.
Тут же загремели винтовки Закладнова и Крутогорова. У красных упало сразу два человека. Застонал раненый. Взвизгнул чей-то нерусский, на незнакомом языке, голос:
– Гермынь сяньцзин, кайсак!1
Снова грянули ответные выстрелы красных бойцов. Упал, пробитый пулями, конь под Герасимом Крутогоровым. Сам он, распластавшись в глубоком снегу, выстрелил. Вахмистр Закладнов с Мироновым, выхватив из ножен клинки, рванулись к попятившимся оторопелым красноармецам. В один миг изрубили двоих в кровавое крошево. Третий, отбросив в сторону винтовку, поднял руки. В снегу шевелился и что-то кричал на незнакомом, неведомом казакам восточном языке ещё один раненый вражеский стрелок. Подоспевший Герасим Крутогоров почти в упор добил его из винтовки. На поднявшего вверх руки красноармейца чёртом полез Григорий Закладнов. Ткнул тупым концом шашки в грудь.
– Попался, курва… Призвавайся: коммунист? Комиссар?
Узкоглазое, скузастое и смуглое личико пленного исказилось гримасой ужаса.
– Во чжунго – жень! Во бу – сы фоди вурус – хуа!2– ударяя себя кулачком в грудь, что-то убедительно залопотал пленный на своём языке.
– Чтой-то он бормочет? – ошалело уставился на красноармейца Закладнов. – Не русский, видать. Калмык, что ли? Али татарин?
– Не, энто китаец, ходя, – с видом знатока оглядел пленного Мишка Миронов. – Я, когда у красных служил, до чёрта ихнего брата, китайцев, в пехоте видел. Да и у нас в кавбригаде попадались… Наёмники все.
– Ага, значит, вроде коммунистов, – злорадно усмехнулся Григорий Закладнов. – Ну тогда получай, гадина, – и вахмистр, размахнувшись, со всей силы рубанул китайца шашкой по голове…
___________________________________
1 Братья, западня, казаки (китайск.)
2 Я китаец! Я не говорю по-русски! (китайск.)
1972 – 2010 гг.
К О Н Е Ц
Казачий Дон. Книга 2. Часть пятая
© Copyright: Павел Малов-Бойчевский, 2012
Свидетельство о публикации №212040200661
Свидетельство о публикации №212040200661
Рецензии