(Исторический роман)
Часть вторая.
ПОСЛЕДНИЙ РЫВОК НА СЕВЕР
19
А в это время в городе Саранске бывший комбриг Андрей Харитонович Миронов по специальному распоряжению РВС Южного фронта спешно формировал Донской революционный кавкорпус. Людей брали отовсюду: из стрелковых частей, из лазаретов, из нижнедонских и сальских беженцев, а также из числа военнопленных донцов, которых было очень много в Саранске. Лишь только услышав имя прославленного комбрига, валом повалили к нему казаки.
Вместе с другими беженцами прибыл в Саранск и бывший председатель грушевского сельсовета Кузьма Лопатин. Здорово тряхнула его жизнь в последнее время, но от одного потрясения до сих пор не мог он оправиться и забыть о нём. Во время отступления из Грушевской к Царицыну, возле одной степной речушки, густо поросшей камышом, осокой и красноталом, на обоз беженцев напал вдруг отряд белоказаков. Кузьма Лопатин с остальными мужчинами бросился их отбивать, а когда вернулся, – увидел чуть в стороне от повозки плачущих навзрыд мать Варвару Алексеевну и супругу Зою, а рядом – безжизненные, обезображенные казачьими клинками, тела жены среднего брата Ильи Агафьи и её трёхлетнего сына Власа. С тех пор и померк интерес к жизни в глазах у грушевского казака. Отчаянно сражался Кузьма под Царицыным, не думая о смерти и желая только жестоко отомстить за смерть близких. Потом – новое отступление, и вот сейчас – Саранск. Яро взыграла в Лопатине степная казачья кровь, и – лишь только услыхав о формировании конного корпуса Миронова – сорвался Кузьма с места…
Шумно и сутолочно было в те дни в небольшом провинциальном Саранске. Возбуждёнными пьяными толпами бродили по его узким, мощённым булыжниками, улочкам бывшие красновские казаки, а ныне – красные конники Миронова. Сам Андрей Харитонович, собирая изо дня в день на площадях огромные толпы народа, горячо предрекал скорейший разгром Деникина и всех его генералов, и клялся, что со своим казачьим конным корпусом – лишь бы ему дали волю комиссары – за месяц очистит весь Дон от белогвардейцев! От Миронова в такие моменты сильно попахивало самогонкой, а стоявшие поблизости его верные соратники и командиры, в том числе вёшенец Гришка Мелехов и земляк, александровец Лука Аникеев картинно подбрасывали вверх папахи и, паля в небо из револьверов, пьяно горланили: «Ура батьке Миронову!»
На один из подобных митингов и подоспел Кузьма Лопатин, сильно хромая на правую ногу, – вместо костыля, которым пользоваться стеснялся, – опираясь на свою старую фронтовую шашку. Поискав глазами, Лопатин приметил невдалеке две плечистые – в казачьих, с лампасами, шароварах – фигуры мироновцев. Подойдя к ним, тронул одного за плечо.
– Слышь, землячок, не скажешь, где тута у вас штаб, али там приёмная комиссия? А то я токмо подъехал, не найду никак.
Казак охотно обернулся, и Лопатин от неожиданности сделал шаг назад. Перед ним стоял окрепший и возмужавший в огне жестоких сражений одностаничник Кондрат Берёза.
– Вот те на, и впрямь – земляки! – восторженно вскричал Кузьма Лопатин.
Казаки крепко и растроганно облапили друг друга за плечи.
– Значит, тоже до нас, Кузьма?
– К вам, Кондрат, к Миронову!.. Штаб-то где?
– Да погодь, успеется со штабом, – не скрывая радостной улыбки, тряс пышным, курчавым чубом Кондрат Берёза. – Век почитай не виделись… Воевал-то где?
– Под Царицыным, где же ещё, – гордо вскинул голову Лопатин. – Там все наши почитай были со мною: Михайло Дубов, Пивченки оба, отец и сын, – ещё кое-кто. Посля раненый в госпиталь попал: вишь вот, – ногу попортили, да в нутрях всё искромсано, кровью зараз харкаю. Да энто не беда. Ты-то, Кондрат, как?
– Да тожеть порубаться довелося, – торопливо заговорил Берёза. – С Евлампием Сизокрыловым у Думенки были. Подранили меня там кадеты малость… Зараз вот вишь – у Миронова… Лихой рубака, гутарют! Самому Думенке не уступит…
– И душевный человек, главное, – вмешался в разговор стоявший рядом с Кондратом плечистый казачок в потёртой, залатанной телогрейке на голом теле. – Ведь это жа он приказ таковский смараковал, чтобы всех пленных казаков из лагерей – которые пожелают – в свой корпус сгуртовать. Вот и подвезло, значится, мне, а так бы чёрт его знает сколько проторчал в энтом лагере треклятом.
– Да, совсем позабыл, – встрепенулся вдруг, взглянув на казачка, Кондрат Берёза. – Знакомься, Кузьма: это мой товарищ и почитай земляк Пётр Зиборов из станицы Гниловской. У Краснова служил.
– Из пленных, что ли? – неуверенно пожал ему руку Лопатин.
– А чего там, было дело, – косо отмахнулся Зиборов. – Дуриком на службу к кадетам загнали. Так я в первом же бою в плен к товарищам сдался. Я ведь тожа с понятием. Пахан-то у меня самая, что ни наесть ростовская голь перекатная. Да и сам я горького в детстве до слёз хлебанул… по бардакам.
– По каким ещё бардакам? – удивлённо вскинул брови Лопатин.
– По батракам гутарю, товарищ, – спохватившись, исправил оплошность известный ростовский жулик Зиборов.
– Да ладно, брось ты об этом, Петька, – примирительно остановил его Кондрат Берёза. – Что было, то прошло, а кто старое вспомянет – тому глаз вон! Правда, земляки?
– Точно, – улыбнулся, по-доброму взглянув на него, Лопатин.
* * *
Пока в Саранске формировались части будущего конного корпуса, Андрей Миронов коршуном носился со своей бригадой по фронту и громил белых в самых опасных и критических местах. Это была партизанская вольница, собранная Мироновым из казаков добровольцев в самом начале белоказачьего восстания, когда ещё живы были Подтёлков и Кривошлыков. Вся дисциплина здесь держалась на личном авторитете и славе легендарного комбрига. Командиров, по оставшейся с октября семнадцатого традиции, – выбирали общим голосованием из самых опытных и лихих рубак. Политработники и комиссары в бригаде не приживались. Никто из бойцов здесь не писал заявлений в партию, – казаки, наоборот, были довольно враждебно настроены к коммунистам и особенно к комиссарам. На почве этого были даже случаи перехода некоторых мироновцев к белым. В числе перебежчиков был и родной брат Андрея, Михаил. Знаменита бригада была ещё и тем, что в ней сражался добровольцем родной отец Фёдора Подтёлкова, Григорий Кузьмич Подтёлков…
Морозовскую захватили с налёта. Ещё гремели кое-где одиночные выстрелы, а к комбригу Миронову уже гнали пленных. Во двор, где расположился штаб бригады, бойцы с командиром эскадрона Лукой Аникеевым во главе втолкнули внушительную толпу захваченных в бою казаков и шестерых хмельных, злых офицеров.
– Во привели, товарищ комбриг! Трохвеи, – весело заорал ехавший впереди Лука. – Сам лично узял двох золотопогонников. Как куропаток.
– Так-так, – Андрей Миронов подошёл, помахивая нагайкой, к пленным. Кивнув на офицеров, приказал: – Этих отведите в сторонку.
Затем обратился к пленным казакам:
– Ну вот что, станичники… Урядников и вахмистров не касается, а рядовые, – кто желает, конечное дело, – айда до меня в бригаду! Вину свою перед Советской властью в бою искупите и – баста, новой жизнью заживёте. Советская власть не мстит искренне заблудившимся и покаявшимся, потому как она – плоть от плоти – народная! Ну что, согласные? Это лучше, по моему разумению, чем в лагере для пленных загибаться на казённой пайке, али на севере лес валить.
– Что там долго гутарить, согласные, товарищ начальник! – первым шагнул из строя плечистый низкорослый казачок в распахнутой, продранной на плече бекеше, с которой кто-то из конвоиров уже успел сорвать погоны.
За ним последовали почти все остальные пленные. На месте осталось только четыре урядника да двое бородачей рядовых, видимо из старообрядцев.
– Этих увести на сборный пункт, – махнул на них рукой Андрей Миронов. – А ты, Аникеев, зараз же займись оформлением новых бойцов в бригаду. Ступай до начальника штаба и всё сделай, как полагается. Думаю, знаешь, что к чему... На довольствие перво-наперво поставь… И не пиши, что пленные, мало ли что… Оформляй добровольцами.
Затем приблизился к жавшимся в кучку у плетня в окружении красноармейцев офицерам.
– Ну что, господа, отвоевалися? Мож, кто-то ещё повоевать желает? Супротив своих жа… Вот, казачки ваши не дюже гордые, согласились.
– Красная сволочь! – вместо ответа прошипел злобно в сторону один пожилой, с рассечённой, кровоточащей щекой, войсковой старшина, и сплюнул презрительно себе под ноги.
– Что ты гавкнул, контра недорезанная? – Андрей Миронов, не владея собой, с размаху перетянул войскового старшину нагайкой по глазам.
Тот, вскрикнув от боли и схватившись руками за лицо, сильно качнулся на непослушных ногах, споткнулся о мёрзлую кочку и упал навзничь. Стоявшие рядом офицеры поспешили поднять товарища. К Миронову тут же подбежал видевший всё комиссар бригады Севастьянов, перехватил у запястья занесённую для второго удара руку комбрига.
– Не смей, Миронов! Это пленные.
– К чёрту, комиссар! – Андрей Миронов яростно вырвал руку. – Что ты всё путаешься у меня под ногами? Что тебе вечно надо? Что ты суёшь свой нос, куда тебя не просют? Я командир бригады, а ты для бойцов никто! Уйди лучше с дороги.
Отвернувшись от Севастьянова, комбриг дал знак находившемуся тут же со своими казаками взводному Григорию Подтёлкову.
– Давай, Кузьмич, золотопогонников – к яру… Именем революции – в расход, в штаб Духонина!
– Я буду жаловаться в Реввоенсовет армии, – резко бросил комиссар Севастьянов и размашисто зашагал к коновязям, где его поджидало несколько бригадных политработников.
«Подлюга жидовская!» – скрипнув зубами, подумал Миронов и, расстёгивая на ходу кобуру, вскочил на коня. Направил его вслед скрывшимся в саду за деревьями конвою и пленным офицерам…
За станицей в степи было по февральски ветрено и морозно. Неглубокий, подмороженный наст с аппетитным хрустом проваливался под копытами коней. Лица красных кавалеристов секло мелкой, замёрзшей на ветру, колючей крупой. Пленных поставили в ряд у самого края глубокого обрывистого оврага. Один молоденький, простоволосый сотник, разбив каблуком щегольского хромового сапога хрупкую корку наста, зачерпнул в пригоршню сухого рассыпчатого снега. Припав горячим ртом, стал с наслаждением жевать, утоляя вспыхнувшую вдруг жажду. Он словно старался в последний раз насладиться живым, холодным снегом. Растирал им пылающее на морозе лицо, совал за пазуху.
Взглянув на него, пожилой войсковой старшина презрительно скривился:
– Бросьте, сотник, не стоит показывать свою слабость и прибегать к дешёвым театральным жестам. Смерти в глаза нужно смотреть прямо.
Подъехал, взводя на ходу курок револьвера, Андрей Миронов.
– Что, товарищ комбриг, начинать? – резко передёргивая затвор винтовки, глянул на него седобородый старик Подтёлков.
– Стреляйте же, гады краснопузые, не мучьте! Что жилы тянете, – не выдержав, истерично выкрикнул какой-то захлюстанный грязью, в расстёгнутой шинели с единственным оставшимся на плече погоном, подъесаул.
– Получай, гад! – выстрелил в него из револьвера Миронов.
Когда тот, схватившись за живот, тяжело упал в притоптанный снег, комбриг подошёл к войсковому старшине. Ткнув его дулом нагана в грудь, злобно процедил:
– Гордись, контра буржуйская, сам батька Миронов на тебя пулю не пожалел!
– За нас отомстят! – с достоинством вскинул голову офицер. В этот же миг грянул выстрел почти в упор.
– Не надо, я не хочу, не хочу! Я не хочу умирать, братцы, – увидев, как грузно свалился вниз, в глубокую пропасть яра, войсковой старшина, дико закричал молоденький сотник. Упав на колени, пополз по снегу к Миронову.
– Кончайте быстрей! – равнодушно бросил бойцам комбриг и направился, не оглядываясь, к коню, которого держал под уздцы ординарец. За спиной, оборвав истерический вопль сотника, грохнул дружный винтовочный залп.
Во дворе хаты, где помещался штаб, суетились казаки личной охранной сотни комбрига во главе с Григорием Мелеховым. Они сновали со двора в дом и обратно, выгружая из тачанок четверти с какой-то синеватой прозрачной жидкостью и ящики с бутылками. К появившемуся комбригу как на крыльях подлетел, пьяно улыбаясь, Мелехов.
– Андрюха, командир, айда в хату. Вон, вишь, мои ребята спиртягу таскают, на всю ночь пить хватит!
– Где достал? – восхищённо впился глазами в лицо своего любимца Миронов.
– Ха, тамо на станции целый вагон с этим добром у казаков отбили. Раненых беляки кое-как отправили, а другую половину санитарного эшелона со всяким медицинским скарбом бросили. Эх ма, – какая там сейчас свалка идёть, страсть!..
20
Поезд, набирая скорость, мчит от Егорлыкской к Ростову. Публика в вагоне самая разнообразная, но большинство возвращающихся в свои части добровольцев. Подполковник Дубов угрюмо разглядывает проносящиеся за окном голые степные равнины, кое-где уже по мартовскому зеленевшие. На память приходит недавняя поездка с генералом Деникиным и французской венной миссией по фронту на Маныче. Антон Иванович хотел продемонстрировать перед союзниками силу белого оружия – чтобы французам стало стыдно за оставленные не так давно Одессу и Николаев. В атаку на Торговую пошла лучшая в Добровольческой армии Корниловская дивизия под командованием генерала Кутепова. Офицеры рвались напролом, не считаясь с потерями, и в итоге, откатившись от Торговой, – оставили у Маныча горы изувеченных трупов.
Потап с ожесточением сжал кулаки. С горечью подумал: «Угробить цвет офицерского корпуса Добровольческой армии ради каких-то паршивых союзников – это уж слишком мелкая игра! Кто-то за это поплатится собственной головой…»
– А далеко ли ещё до Ростова, господин подполковник? – обратился к Дубову сидевший напротив молодой бравый хорунжий с шевроном Марковской дивизии на рукаве.
– Часа четыре или чуть больше, – взглянув на хорунжего, ответил Дубов.
– Спасибо, господин подполковник, – поблагодарил хорунжий и, вытащив из кармана английского френча портсигар, протянул Дубову сигарету.
– Угощайтесь, господин подполковник.
– Дубов Потап Тимофеевич, – представился хорунжему Потап, беря предложенную сигарету и разминая её пальцами.
– Хорунжий Бойчевский, – в свою очередь назвал себя собеседник, и ещё внимательнее стал всматриваться в лицо Дубова.
– А ведь мне кажется, господин подполковник, что мы с вами уже однажды встречались. Да, да… Вы меня не помните?
– Постой, постой, – встрепенувшись, стал припоминать Дубов. – В позапрошлом году под Ставрополем я был ранен в ногу…
– И какой-то хорунжий из Марковской дивизии, – с восторгом стал продолжать Бойчевский, – тащил вас несколько вёрст на себе, и несколько раз мы вместе отбивались от наседавших красных голодранцев, как саранча спустившихся с гор.
– И этим хорунжим были вы, господин Бойчевский! – обрадованно хлопнул собеседника по плечу Дубов. – Вот так встреча, ёлки-палки! Не мешало бы её обмыть?
– В Ростове, господин подполковник, очень много рестораций и всяких увеселительных заведений, – проговорил, улыбаясь, Бойчевский. – Там мы прилично отметим нашу встречу.
– Бросьте, хорунжий, – называйте меня просто Потап, – говорил, не отрывая от него взгляда, Дубов. – Кстати, как ваше имя?
– Павел, – охотно отозвался хорунжий. – А вы, я смотрю, в рост пошли, Потап. Тогда, под Ставрополем, вы были ещё капитаном.
– Что поделаешь, Павел, – я с первых дней в Добровольческой армии. Начинал службу под Ростовом штабс-капитаном. Кстати, имею личное знакомство с начальником штаба армии генералом Романовским. После екатеринодарского госпиталя находился всё время при нём. Формировал из мужиков и военнопленных новые части. Недавно получил повышение, был с Антоном Ивановичем Деникиным и французскими друзьями на Манычском фронте. Сейчас еду на север, в дивизию Казановича принимать полк. Кстати, одни из тех, которые сам же формировал в прошлом году на Кубани. Если хотите, Павел, могу взять вас к себе. В Ростове уладим все формальности, и будете служить в моём штабе. Согласны?
– О, конечно, Потап, извините, – забыл, как вас по батюшке, – сразу же согласился Бойчевский. – Премного вам благодарен за предложение.
* * *
– Человек, вина! – Герасим Крутогоров, немного привстав со стула, громко хлопнул в ладоши.
Ресторация гудела и жужжала, как пчелиный улей. С эстрады, представлявшей собой небольшое возвышение у правой стены зала, под аккомпанемент рояля и двух скрипок лилась, бередя душу, знакомая песня:
Пара гнедых, запряжённых с зарёю,
Тощих, голодных и грустных на вид.
Вечно бредёте вы мелкой рысцою,
Вечно куда-то ваш кучер спешит.
К столику, за которым сидел Герасим Крутогоров и его товарищ, как на крыльях подлетел молодой армянин официант.
– Чего изволите, гаспадын штабс-капитан?
Герасим Крутогоров, сунув руку в карман офицерского кителя с погонами штабс-капитана, швырнул официанту увесистую пачку деникинских «колокольчиков».
– Вина, водки, закусить чего-либо. Живо!
Официант, услужливо поклонившись, унёсся выполнять заказ. Герасим, расстегнув китель и сдвинув на затылок офицерскую фуражку с трёхцветной кокардой, развалился на стуле. Его приятель, облачённый в безукоризненно выглаженный чёрный костюм, в фетровой шляпе, которую не снял в гардеробе, пододвинул к нему налитый до краёв бокал с шампанским.
– Давай, Гераська!.. Вот пойло ещё осталось.
– Пьём, Захарка, – чертяка ты окаянный! – Герасим, схватив бокал, пьяно полез к нему лобызаться.
Таял в объятьях любовник счастливый,
Таял порой капитал у иных;
Часто стоять на конюшне могли вы,
Пара гнедых, ай да пара гнедых, –
лился мотив с импровизированной эстрады. Пела Августа Миклашевская, известная ростовская актриса, одетая по последней французской моде, в мехах и браслетах. Ей аккомпанировал небольшой оркестр, за роялем – местный маэстро, которого, впрочем, кроме музыкантов никто не знал. Августа – талантливая певица, но провинция угнетала её, она всей душой рвалась в столицу, на большую сцену. Но это было, увы, невозможно. Донская область – в плотном кольце фронтов гражданской войны, и когда кончится кровавая междоусобица – никто не знал.
Разносился с эстрады плавный, берущий за душу мотив, и офицеры, битком забившие ресторацию, восторженно кидали к её ногам алые розы, которые носила в корзине пожилая армянка-цветочница. К столику Крутогорова с подносом, ловко удерживаемом одной рукой, подбежал давешний официант; заискивающе, по-лакейски улыбаясь, расставил на столе принесённые бутылки и тарелки с закусками.
– Свободен! Получи на чай, – небрежно кинул ему на поднос жменю мелочи Крутогоров.
Его приятель, опытный ростовский жулик с дореволюционным стажем Захар Пивоваров, старательно подмигивал сидящей за соседним столиком хорошенькой моложавой дамочке.
– Гужуемся, Захарка, чёрт с ним со всем, с этой жизнью… – пьяно бубнил Крутогоров, опрокидывая в себя один бокал шампанского за другим. – Не слыхать, где Васька Бессмертный, кореш мой? Мы с ним на пару последнее время работали, в тюряге вместе сидели.
– Он, кажись, на юг подался, к тёплым морям. Ишо немчура в Ростов не входила, – ответил, громко икая и сплёвывая на пол, Захар. – Как раз посля того, как большевики комиссара Пушкаревского на балдёху отправили.
Где же они, в какой новой богине
Ищут теперь идеалов своих? –
продолжала доноситься с эстрады песня Августы Миклашевской:
Вы, только вы и верны ей доныне,
Пары гнедых, ай да пара гнедых.
– Ах-ха-ха, – взвизгнув вдруг, дико захохотал Герасим Крутогоров, указывая пальцем на певицу, – сколько стоят, сучка, все твои потроха за приём? Я плачу!
Августа, услышав грубый выкрик Крутогорова, покраснела до корней волос и, стушевавшись, прервала песню. Закрыла лицо руками. К Герасиму с соседних столиков тут же подскочило несколько разгорячённых, негодующих деникинских офицеров. Один, высокий, в пенсне, капитан грубо схватил Крутогорова за рукав кителя:
– Как вы смеете, штабс-капитан, публично оскорблять невинную женщину? Немедленно извинитесь, или я за себя не ручаюсь!
– Что, что? Извиняться перед этой ****ью? А ну отойди от меня, очкарик, – Герасим, отдёрнув руку и привстав со стула, с силой двинул капитана по глазам.
Раздался треск разбившихся очков, дикие крики. Капитан, неловко взмахнув руками, рухнул на соседний столик.
– Негодяй! – взвизгнул какой-то щупленький поручик и сбоку саданул Крутогорова в скулу так, что у того слетела с головы фуражка.
– Ах ты щенок, – не на шутку рассвирепевший Крутогоров схватил поручика за грудки, – у того аж затрещал в плечах китель. Отшвырнул противника в сторону, в толпу вскочивших с мест офицеров.
На Герасима с другой стороны налетел ещё один деникинец. Захар Пивоваров, вскочив из-за стола, перехватил его руку и, что есть силы двинул нападавшего по зубам.
– Уходим, Гераська, не то нам несдобровать, заарестуют!
– Сейчас, – Крутогоров, не примеряясь, лупил и лупил своими огромными кулачищами наседавших на него со всех сторон офицеров.
– Господа, прекратите немедленно это безобразие! – визжал в толпе какой-то седой безрукий полковник.
Кто-то, выхватив пистолет, несколько раз выстрелил в потолок. Захар Пивоваров, схватив Герасима за шиворот, стал пробиваться с ним к выходу. Уже вырвавшись из свалки, у самых дверей друзья нос к носу столкнулись с входившими в ресторацию подполковником Дубовым и хорунжим Бойчевским. Чуть не сбив их с ног, Пивоваров с Герасимом выскочили на улицу, громко матерясь и отхаркиваясь кровью.
За ними, мимо Дубова и Бойчевского, бурей пронёсся капитан в разбитых очках.
– Господа, что здесь происходит? – попробовал его остановить подполковник Потап Дубов, но капитан, досадливо отмахнувшись, исчез за дверью, где только что скрылись Пивоваров и Крутогоров.
Не успели Потап Дубов с Павлом Бойчевским ничего сообразить, как очкастый капитан уже влетел обратно с улицы. Широко раскинув руки, тяжело – всей тушей – шлёпнулся на пол и затих, блаженно закрыв глаза. Всё лицо его было в крови, синяках и ссадинах, как будто им только что возили по мостовой.
– Да, вот так Ростов, – весело ухмыльнулся, взглянув на Дубова, Павел Бойчевский.
– Пьяная свинья – не офицер! – брезгливо перешагнув через лежащего без чувств капитана, презрительно процедил подполковник Дубов и направился вслед за хорунжим Бойчевским в зал.
Там всё напоминало о бушевавшей только что потасовке: опрокинутые столы и стулья, побитая посуда, утирающиеся платочками, помятые офицеры. Дубов с Бойчевским стали пробираться в самый конец зала и тут Павел заметил вдруг спешно направляющуюся к выходу знакомую женскую фигуру. Это, несомненно, была его младшая сестра Валентина Леонтьевна Бойчевская.
– Потап Тимофеевич, извините меня, я сейчас… – Павел, оставив недоумевающего Дубова у столика, со всех ног бросился за Валентиной. Догнав её почти у самого выхода, Павел смело схватил за руку.
– Не узнаёте, мадам? То бишь, Валентина Леонтьевна. Я – Павел!
Валентина, испуганно вскинув глаза на брата, сразу же переменилась в лице; губы её невольно дрогнули и сделали неуверенную попытку улыбнуться.
– Здорово живёшь, Павлуша. Какая неожиданная встреча!
– Ха-ха, конечно неожиданная, – весело засмеялся Павел, беря сестру под руку. – Особенно, если учесть, что ты, насколько я помню, – была в большевицком отряде… Вместе со своим женихом, грушевским голодранцем, как его…
– Не важно, – тихо проронила сестра.
– Конечно, не важно, – согласился Павел. – А важнее то, что эта красная сволочь как-то, – кажется, это было под Великокняжеской в прошлом году, – самолично стреляла в меня, и довольно-таки метко!
– Ну что ж, Павел, всё это было именно так, – потупив глаза, тихо заговорила Валентина. – Потом я весь путь от Великокняжеской до Царицына думала о тебе и с ужасом понимала, что ты можешь умереть, и виной этому буду и я тоже… Твоя родная сестра… Я не знала тогда, под Великокняжеской, что это был ты. Кондрат ничего мне не сказал…
– Его звали Кондрат? – переспросил хорунжий Бойчевский.
– Да, его звали Кондрат, – кивнула головой Валентина. – Я не знала, что это был ты, Павел. Если бы я знала, что и ты был в том бою, – у меня бы рука не поднялась стрелять в своих, грушевских и каменнобродских. И Кондрату бы не позволила… Лучше бы ты, Павел, убил меня тогда!.. Ну, а теперь можешь вести меня в контрразведку, она здесь недалеко.
– Брось, Валентина, – Павел внимательно посмотрел на сестру. – Не думай, что я стал какой-нибудь последней сволочью. Завтра я отправляюсь на фронт, к генерал-лейтенанту Май-Маевскому. Прощай, Валюха, может, когда ещё и свидимся!
* * *
Немного побродив по блестящим, усеянным праздно шатающимися толпами ростовцев и деникинских офицеров, городским улицам, Валентина зашла в городской парк. Стала медленно прохаживаться по центральной аллее, внимательно вглядываясь в дальний конец. Вот показалась знакомая фигура. Это был мужчина лет тридцати пяти – сорока с виду, элегантно одетый: в шляпе и галстуке, с тросточкой в одной руке и свежей газетой в другой. Валентина, как бы устав, присела на свободную скамейку, опасливо огляделась по сторонам. Вынув из сумочки носовой платок, утёрла им, как было условлено, невидимый пот со лба. Мужчина, поравнявшись с лавочкой, сел возле Валентины, не смотря на неё, развернул газету и углубился в чтение.
– Здравствуйте, Денис Сергеевич, – не поворачивая головы, тихо заговорила с ним Валентина Бойчевская. – Есть кое-какие важные сведения. Деникин почти все свои добровольческие части сосредоточил в Донбассе под командованием генерала Май-Маевского. Возможно, – будут наступать вглубь Украины, на Харьков и Екатеринослав. Также планируются вспомогательные удары в Донской области. Под Каменской, с целью вступления в район Верхнедонского восстания, – там сосредотачиваются донские и добровольческие части под руководством генерала Фицхалаурова. И второй удар – на Маныче против десятой армии. Это пока всё.
– Хорошо, товарищ Валентина, – кивнул головой мужчина, продолжая разглядывать газетные строки. – Кое-что из того, что вы сообщили, – мы уже знаем. В ремонтных мастерских деникинцы торопят с починкой бронепоездов, так же делают один новый. Наши люди ведут работу среди деповских рабочих, всячески оттягивают время выхода бронепоездов на фронт. Рабочие делают всё возможное, но риск, сами понимаете, – велик. Главный инженер Рубинчик портит нам всё дело, выслуживается перед кадетами во всю. Вот недавно им были уволены пять человек – лучшие наши товарищи. Ещё трое за саботаж брошены в тюрьму. Не могли бы вы, Валентина, как-нибудь повлиять на него? Свести знакомство, что ли… Подумайте.
– Постараюсь, – кивнула головой Бойчевская. – Только мне кажется, Денис Сергеевич, что мной заинтересовалась контрразведка. Возможно, кто-то узнал о моей службе в Красной Гвардии в конце семнадцатого. Вероятно, видели меня при штурме города… А вот сегодня я, например, повстречалась со своим родным братом Павлом. Он марковец и прекрасно знает, что я была в красногвардейском отряде. Так что – всё может случиться…
– Да, это, конечно, плохо, – согласно кивнул головой Денис Сергеевич. – Вы пока перейдите в другую ресторацию и наблюдайте. Как только явно почувствуете провал, заметите слежку, – переведём вас на нелегальное положение. А пока придётся дать вам в помощь нашего человека. Он будет всегда находиться неподалёку от вас в ресторации. Вы его знать не будете… Но он, в случае чего, вам поможет… Насчёт брата вы, Валентина, не совсем уверены? Может выдать?
– Сказал, что завтра уезжает на фронт и выдавать меня контрразведке не собирается.
– Ну тогда пока всё, – Денис Сергеевич, сложив газету, встал со скамейки. – До свидания, Валя. В случае срочной надобности, – где меня найти знаете. Явка прежняя: в лавке татарина-зеленщика на Старом рынке.
Денис Сергеевич ушёл. Валентина, поднявшись, направилась в противоположную сторону. На Большой Садовой за её спиной раздался вдруг автомобильный сигнал и шум мотора. Обернувшись, Валентина увидела сидевшего за рулём старенького американского форда младшего сына инженера Рубинчика Ицхака. Он обучался у одного французского предпринимателя на курсах автомобилистов, и сейчас вместе с ним совершал учебный рейс. Поравнявшись с Валентиной, машина плавно затормозила и Ицхак Рубинчик, приветливо улыбнувшись, открыл перед ней заднюю дверь.
– Прошу, мисс Бойчевская! Составьте нам с Шарлем приятное общество.
– Oui naturellement!* Бонжур, мадам, – расплылся в широкой улыбке сидевший рядом с Ицхаком полноватый, в большом клетчатом кепи, француз.
Валентина, поблагодарив и мило улыбнувшись французу, села на заднее сиденье, и авто, по звериному взревев мотором, помчалось по мостовой. Рубинчик лихо обгонял многочисленные экипажи и пролётки, поминутно сигналя зазевавшимся пешеходам…
_________________
* О да, да! (фр.)
* * *
Двери кабинета начальника ростовской контрразведки распахнулись и на пороге появился возбуждённый, с расстёгнутым воротником кителя, Евгений Ермолов. На плечах у него поблёскивали уже погоны сотника, правая рука, после тяжёлого ранения на фронте, висела, как плеть.
– Разрешите, господин полковник?
– Да, да, входите, – резко поднялся ему навстречу начальник Ростовской контрразведки полковник Тарасевич. – Что скажете, сотник?
– Господин полковник, кое-что есть, – возбуждённо заговорило Ермолов, разглаживая на столе левой здоровой рукой какую-то бумажку. – Помните, недавно взяли двух рабочих железнодорожных мастерских за саботаж? Так вот, один из них не выдержал пыток и сознался. У них целая подпольная организация в депо. Руководит всеми некий Денис Сергеевич Зуев, проживающий в Затемерницком поселении, Третий переулок, дом номер пятьдесят четыре. Живёт нелегально, род занятий неизвестен. Так же раскрыта их подпольная явка: в лавке зеленщика татарина Бакира Айтуганова на Старом городском базаре. Разрешите брать, ваше благородие?
– Ни в коем случае, сотник, – с досадой хлопнул ладонью по столу Тарасевич. – За лавкой татарина зеленщика установить круглосуточное наблюдение филеров. Проверять всех, кто будет к нему приходить. А этого Зуева, пожалуй, можно сегодня арестовать. Возьмите людей, Ермолов, и – с Богом. Во время задержания делайте акцент на доносе из тюрьмы того деповца… Дайте понять Зуеву, что нам больше ничего не известно. Оставшиеся без предводителя большевики потянутся к зеленщику – там мы их всех, субчиков, и прихлопнем!
– Ясно, господин полковник, – Ермолов, лихо щёлкнув каблуками щегольских, начищенных до зеркального блеска хромовых сапог, вышел из кабинета.
Тарасевич, закурив папиросу, в раздумье стал вышагивать по кабинету. Затем, что-то надумав, выбежал в коридор. Спустился по обшарпанной лестнице на первый этаж, а затем в подвал, где находились камеры с подследственными. Дежурный, бравый поручик с нарукавной нашивкой корниловцев-ударников, имевшей форму фигурного, заострённого книзу, древнерусского щита, где на светло-синем фоне были изображены белые череп с костями, два меча и надпись «Корниловцы», чётко отдал рапорт.
– Ладно, – небрежно отмахнулся Тарасевич. – У меня вот что: того деповца, который не сознался, тоже… гм… допрашивали, так сказать с пристрастием?
– Так точно, ваше благородие, – охотно ответил поручик-корниловец, – даже сильнее устрашали, чем первого. Воздействовали шомполами… Молчит, сволочь!
– А он знает, что его товарищ сознался?
– Никак нет. Мы их порознь допрашивали.
– Хорошо, кивнул головой полковник Тарасевич. – Пока их не трогайте. У меня есть одна хорошая мысль.
– Тут ещё, господин полковник, девку одну привели: пыталась застрелить офицера!
– При каких обстоятельствах?
– В доме терпимости, так сказать… – заулыбался смущённо поручик. – Имела намерение его обокрасть. Тот заметил, кинулся её душить, – она и выстрелила из его же револьвера, ранила в руку.
– Так какого же дьявола вы тащите сюда всякую дрянь?! – бешено сверкнул на него глазами Тарасевич. – У нас что тут, политическая контрразведка или какая-нибудь уголовная дыра?
– А может быть, она действовала по чьему-либо указанию? – вкрадчиво предположил поручик-корниловец. – Ведь в портмоне, которое она хотела вытащить, кроме денег были и офицерские документы… Пистолет, к тому же, взяла…
– Хорошо, где сия девица… лёгкого поведения? – строго взглянул на ударника Тарасевич.
– А вон там, в девятой камере, ваше благородие, – охотно указал тот в дальний конец коридора, по которому лениво прохаживался надзиратель со связкой ключей у пояса.
Подойдя к надзирателю, полковник Тарасевич небрежно ткнул пальцем в девятую камеру.
– Открывай, живо.
Там, у зарешёченного окна на бетонном полу, согнувшись, сидела молодая красивая женщина в помятом, кое-где разорванном платье и полуспущенных чулках. Тарасевич, войдя в камеру, закрыл за собой дверь. Женщина, с испугом взглянув на офицера, быстро вскочила на ноги.
– Имя? – приблизившись к ней почти вплотную, резко бросил полковник.
– Елена Симонова.
– Род занятий?
– Гулящая.
– Ясно, – Тарасевич, пальцем, брезгливо поднял её лицо за подбородок. – Зачем тебе нужны были пистолет и документы штабс-капитана?
– Низачем. Деньги мне были нужны, господин хороший. Думала, что не заметит, – угрюмо проговорила женщина.
– Врёшь, грязная скотина! – Тарасевич с силой ударил её кулаком по лицу.
Женщина, громко вскрикнув, откинулась навзничь. Ударившись головой о бетонную стену камеры, стала медленно сползать на пол. Из носа и изо рта у неё заструилась кровь.
– Встать! – яростно ударил её Тарасевич сапогом в бок. – Раздевайся, шлюха, живо!
Плача и поминутно вытирая ручьём льющуюся кровь, женщина начала привычно снимать с себя одежду. Тарасевич, сложив на груди руки, угрюмо наблюдал за ней. Женщина разделась до нага и, неуютно поёживаясь, подняла заплаканные, красные, полные глубокой смертной тоски, глаза на своего мучителя.
– Не думаешь ли ты, подзаборная шлюха, что мне нужно твоё грязное тело? – бешено вскрикнул вдруг полковник Тарасевич и, вновь с силой ударил её ладонью по физиономии. – Признавайся, сучка, кто тебе велел красть документы и пистолет у офицера? На кого ты работаешь?
Он ударил ещё раз. Женщина снова сползла на цемент. Удары посыпались один за другим. Женщина только трясла головой, силясь подняться с пола. Её красивое, белеющее снежной наготой тело дрожало мелкой конвульсивной дрожью. Тарасевич снял с себя портупею, отцепив кобуру и шашку, подошёл к задержанной. Та уже приподнялась на колени, но тяжёлый удар ремнём через всю спину вновь уложил её на пол.
– Признавайся, шлюха, признавайся! – уже не владея собой от нахлынувшей дикой, нечеловеческой ярости, Тарасевич стал жестоко хлестать ремнём лежащую у его ногах, беспомощную женщину.
Она извивалась и громко кричала от боли, и с каждым жестоким ударом на её теле появлялись багровые, кровоточащие, широкие рубцы.
* * *
– А вдруг, Гараська, он ужо прикрыл лавочку да спать отвалил? – с тревогой оглядывая подёрнутую вечерними сумерками улицу, спросил Захар Пивоваров шагавшего рядом в грубом рабочем пальто и кепке Крутогорова.
– Не, не должен, – отрицательно мотнул головой Герасим, крепко сжимая в кармане пальто холодную ребристую рукоятку нагана. – Я вчера видал, как к нему в это же время или даже чуть попозже какой-то господин заходил, – богатый видать… Неужто, думаешь, он за петрушкою примёлся к татарину? Нет, Захарка. Чую я: зеленщик барыжничает потихоньку, шурьё* толкает, либо в рост деньгу ссужает, заклады у богатых господ берёт. Их много к нам в Ростов из большевицкой Расеи понаехало. Многие всё там бросили, только фамильные драгоценности с собой прихватить успели. А здесь куда? К барыге – вестимо дело.
– Резонно, – согласился Захар.
– Вот мы малость и потрясём татарскую душу, – зловеще ухмыльнулся по-волчьи Герасим Крутогоров.
– А слыхал, Гараська, что люди бают: нонче с утра за Темерником, в рабочей слободке пальба была! – снова заговорил Пивоваров. – Деповские брешут: какого-то крупного большака фараоны ловили. Он в квартере заперся и давай отстреливаться, бомбу посля ещё швырнул. Штук пять офицеров ухлопал. Казаки потом на подмогу фараонам подоспели – опричники старорежимные… Ан всё одно, сказывают, не взяли вражину. Застрелился последней пулей!
– Туды ему и дорога, – угрюмо проронил Крутогоров. – Они, энти большевики-полпольщики, нам токмо мешают. Из-за них власти патрулей кругом понатыкали, облавы то и дело устраивают.
– Кажись, пришли, – завидев впереди горящие окна лавки татарина-зеленщика, – кивнул на них Пивоваров.
– Ага, приготовсь, – свистящим шёпотом проговорил Герасим и, сунув руки в карманы, подошёл к двери небольшой деревянной лавочки, где торговал зеленью и овощами татарин Бакир Айтуганов. Решительно толкнув скрипнувшую дверь, вошёл внутрь.
Захар Пивоваров, с опаской оглядев пустынную Московскую улицу, на которой, по правой, базарной стороне тянулся длинный ряд мелких магазинчиков и лавчонок, шмыгнул следом за ним. В помещении, к великой радости жуликов, никого кроме хозяина не было. Крутогоров, смело вытащив из кармана наган, скомандовал оторопевшему от неожиданности зеленщику:
– Руки в гору, дядя! Гроши, драгоценности, золото, серебро и всё, что есть – на бочку! Это ограбление, и мы не шуткуем! Живо мне, не то зараз пулю промеж зенок схлопочешь!
__________________________________
* Краденные вещи (воровск. жаргон)
Пивоваров, тоже вытащив пистолет, стал угрожающе у двери. Оружие он направил прямо в лоб татарину. Зеленщик, как будто даже обрадовавшись этому, охотно закивал головой и стал выкладывать на прилавок бумажные и металлические деньги, груды всевозможных размеров и видов старых часов, серебряные, почерневшие от времени портсигары, медные, позеленевшие кольца, браслеты и прочие дешёвые дамские украшения, с явно фальшивыми «бриллиантами» и «драгоценными» камнями. Герасима, при виде всего этого антикварного хлама, перекосило. Он понял, что зеленщик издевается над ними, и хотел уже было привести в действие свою угрозу, как вдруг Пивоваров с
диким криком: «Шухер, Гараська, лягавые!» – выстрелил в кого-то через дверь из нагана и кинулся, сжимая оружие, на улицу.
Герасим, схватив второпях жменю бумажных денег, понёсся следом за ним. На улице, в неясном свете керосинового фонаря, мелькали силуэты каких-то людей. Захар Пивоваров, отчаянно паля в них на ходу, рванул наудачу – к ближайшему переулку. Грянули ответные выстрелы, налётчик пригнулся, снова пальнул в преследователей. Один из них, подпрыгнув вдруг, как ужаленный змеёй, тяжело грохнулся на мостовую. Пивоваров скрылся в темноте переулка. Герасим раз за разом ударил по фигурам людей из нагана и забежал обратно в лавку зеленщика. Татарин трясущимися руками жёг у прилавка какие-то бумаги. Затем, выхватив из тайника за спиной револьвер, выстрелил через окно в подбегающих людей в офицерских шинелях и фуражках.
– Запасной выход есть, юрок?* Быстрее! – подлетел к нему, то и дело стреляя через окно в контрразведчиков, Крутогоров.
– Ест, да! Айда, Гаврош, за мной, – крикнул татарин-зеленщик и, выстрелив ещё раз в окно, помчался в соседнее помещение – подсобку.
Герасим, пригибаясь от визжащих повсюду шальных пуль, бросился вслед за ним…
_____________________________
* Татарин (воровск. жаргон)
21
В первых числах июня Донская и Добровольческая армии перешли в решающее контрнаступление по всему Южному фронту. Дивизия генерала Голубинцева совместно с остальными частями группировки Фицхелаурова наступала вдоль железнодорожной магистрали на Миллерово. Здесь же находился и Сводный донской казачий полк под командой есаула Пантелея Некрасова. Полк за время зимнего отступления здорово потрепали и, пополненный кем только можно, он едва ли насчитывал сейчас пять сотен казаков. Шёл он головным в дивизии и выполнял разведывательную роль. Каждая сотня, рассыпавшись веером по степи, действовала самостоятельно, и, в случае обнаружения крупных скоплений красных, сообщала главным силам. Две сотни, в которых преобладали казаки грушевского юрта, продвигались рядом далеко левее железнодорожного полотна, по которому гремели тяжёлыми неповоротливыми тушами офицерские бронепоезда. Линия красного фронта была прорвана, и казаки шли, почти не встречая на своём пути достойного сопротивления. Разгромленная девятая армия красных, подорванная бушевавшим в её тылу почти три месяца Верхнедонским восстанием, стремительно откатывалась на север, на короткое время задерживаясь у крупных станиц и станций.
– Глядишь, так скоро и до Воронежу допрём, – подъехав к командиру сотни Максиму Громову, весело прокричал брат Фёдор. После недавнего ранения, командовал он в сотне Максима взводом молодняка.
В конце зимы, выбитая из станицы Романовской на среднем Дону, дивизия генерала Голубинцева металась в окружении красных по Сальском степям. За это время погибло много станичников, – и знакомых, и не знакомых Фёдору. С простреленной ещё в Романовской головой был отправлен в ростовский госпиталь командир полка полковник Скоробогатов. Снова подкралась беда и к грушевцам Медведевым: ещё весной, в одном из ожесточённых боёв на Донце, взятому по последней мобилизации Степану Захаровичу Медведеву осколком оторвало ногу. Николай Медведев, который после ранения служил в этом же полку, в сотне подхорунжего Григория Закладнова, разъярился ещё пуще. Кидался, сломя голову, в самые ожесточённые места схваток, рубал красных направо и налево. Часто отрывался от товарищей, как будто специально искал смерти. Но смерть его не брала, – как нарочно выходил он из самых жестоких сабельных рубок без единой или с одной – двумя царапинами.
– Не суждено тебе, Колька, от шашки, али от пули погибнуть, – смеясь, шутили
казаки. – Утонешь, должно быть, в речке.
В конце концов, Николай и сам поверил в свою неуязвимость, и в любой бой шёл с весёленькой улыбочкой на устах…
Догнав брата, Фёдор придержал коня и шагом поехал рядом, вглядываясь в видневшиеся впереди очертания какой-то станции. Максим, вытащив из полевой сумки карту-десятивёрстку, разгладил её на колене. Стал водить по ней пальцем.
– Что за станция, Макся? – нетерпеливо заглянул в карту Фёдор. – Не Миллерово ли, случаем?
– Нет, станция Тарасовка, – проговорил, качнувшись в седле, Максим. – До Миллерова ещё вёрст сорок будет, а то и поболее.
– Всё одно хана теперь красным, – небрежно сплюнул Фёдор. – Ни здесь им не удержаться, ни в Миллерове. Вон, гутарют, сам генерал Секретов на Вёшки пошёл с чигунёй соединяться. Здорово они красных с Верхнего Дону отвадили, как заправская армия.
– Им с Новочеркасску кадеты оружию на аэропланах слали да боеприпасы с медикаментами, – возразил брату Максим. – А не подсобили б мы зараз, – красные один чёрт бы их когда-небудь задавили.
– А всё ж таки выдюжили, – злорадно поддел Фёдор.
С бугра далеко впереди вдруг зловеще защёлкали частые винтовочные выстрелы, зарокотало сразу два пулемёта.
– Ого, мать их разэтак! – крикнул, весело скалясь, Фёдор. Спрыгнул с коня на землю. Стали спешиваться и остальные казаки.
– Эгей, Гришка, ко мне! – гаркнул Фёдор всегдашнему своему коноводу Григорию Семенцову, пришедшему недавно в полк вместе с молодым пополнением из Новочеркасска.
Максим, так же отдав своего коня коноводам, подозвал взводного, старшего урядника Лукьяна Родионова.
– Давай, Лукьян Гордеевич, шли посыльного до Некрасова. На красныё заслон, скажи, напоролись. С пулемётами…
– Ясно, – кивнул головой Родионов и побежал, придерживая левой рукой бьющую по бедру шашку, вдоль залёгшей в бурьянах казачьей цепи.
Огонь большевиков между тем усилился. Пулемёты выкашивали верхушки степного бурьяна и вздымали струйки земли перед самой казачьей цепью. Со стороны железнодорожного полотна гулко забили орудия.
– Ого, да тут сражение не на шутку зачинается, – поминутно наклоняя от пуль голову, заметил Фёдор Громов.
Максим, передёргивая затвор винтовки, сосредоточенно стрелял по буграм, где залегли красные. То и дело оглядывался назад – не идёт ли подмога. Чуть в стороне, зарывшись в бурьян, встряхивали бородами оробевшие казаки из сотни Григория Закладнова: Лаврентий Фролов, Харитон Топорков, Христофор Некрасов и ещё несколько пожилого возраста грушевцев.
– Ох, Господи, пронеси напасть! Сохрани и помилуй, – бубнил, всем телом вжимаясь в землю, Лаврентий Фролов.
– Хуч бы какую-небудь пушчёнку завалящую прислали, ироды, – стреляя из винтовки, приговаривал Христофор Некрасов. – На черта надоть под пули дуриком лезть!
– Ага, жди, – злобно сплёвывал попавшую в рот травинку Харитон Топорков. – Твой братец Пантюха не больно разгонится на антилерию… Примчится зараз и погонит небось в атаку на пулемёты. Надо жа перед Голубинцевым выслужиться!
– Ну ты энто, Харитон, брось, – окрысился на него Христофор Некрасов. – Он, Пантелей, не из таковских, что перед начальством выпендриваются. Станичников зазря на распыл не сдасть…
* * *
– А ну давай, запрягай живее, чёрт бы вас побрал! – недавно назначенный командиром 7-й казачьей батареи есаул Семенихин метался среди орудий, потрясая нагайкой. – Я вам покажу – мать вас разэтак – службу! Живее мне!
– Давай, давай, станишники! – вторил ему командир первого орудия сотник Воронов.
– У, сволочь золотопогонная, – злобно цедил сквозь зубы, возясь с постромками, ездовой Игнат Ушаков. Он всего месяц назад выписался из Новочеркасского госпиталя, где провалялся почти целый год сначала по ранению, а потом – заболев при переездах тифом.
– Эх, ма, – и когда же энто всё кончится, – поддакивал ему, стоявший рядом наводчик Егор Астапов. Вдруг радостно вскрикнул, увидев подлетающего галопом к батарее своего сына Илью.
– Здорово дневал, сынок, – оставив упряжку, подбежал к нему Егор. – Откель ты?
– Некогда, батя, посля, – отмахнулся Илья. – Где тута у вас командир?
– А вона, есаул, – кивнул Егор Астапов на крутившегося поблизости Евграфа Семенихина.
– Господин есаул, ваше благородие, – ветром метнулся к нему, осаживая на скаку коня, Илья. По уставному лихо кинул руку к фуражке, отдавая честь. – Вам приказано срочно выделить одно орудие в распоряжение Сводного казачьего полка. Немедля! Приказ самого генерала Голубинцева.
– Где приказ? – недовольно поморщившись, повернулся к нему Семенихин.
– Вот, господин есаул, – торопливо протянул ему Илья подписанный генералом клочок бумаги…
Через несколько минут орудие сотника Воронова было готово к выступлению. Сотник уточнил боевую задачу, и орудие помчалось по степи, прямо по бездорожью, вслед за Ильёй Астаповым. У позиций их встретил сам Пантелей Некрасов.
– Давай вон на тот пригорок. Бейте прямой наводкой по пулемётам, – крикнул он с коня сотнику Воронову и, обернувшись к стоявшей позади сотне Григория Закладнова, скомандовал выступление.
Казаки, распустив поводья, погнали коней намётом. Некрасов сам повёл сотню в глубокий обход красных позиций. Илья Астапов, догнав своего взводного, старшего урядника Родионова, весело ему подмигнул.
– Ну, дядька Лукьян, опять мы вместе собралися. Ваньки токмо Вязова не хватает.
– А-а, усе мы тамо будем, – досадливо махнул рукой ехавший по другую сторону от взводного Родионова Мишка Миронов. – Тамо, может, и лучше, на том свете-то.
– Дурень ты, Мишка! Голова садовая, – укоризненно взглянул на него Лукьян Родионов. – Как бы там ни было хорошо, ан дуриком туды не каждый лезет. Вон даже кажная козявка полевая за жизню цепляется, потому как знает, что одна она даётся Богом, жизня-то. Другой не будет.
– А почто так, господин старший урядник? – спросил, ехавший поблизости старообрядец из станицы Усть-Хопёрской Савелий Огнев. – Я вот, когда в Германскую в Киевском госпитале лежал, с казачком одним познакомился. Сам он родом был с Семиречья – это казачье войско, аж гдей-то в Средней Азии располагается. Так вот, гутарил казачок этот, что обретаются на юге, близ океану в британских колониях, люди такие – индусы. Азияты, значится. И вера у них, гутарил, чудная, слышь. И шибко антиресная… Получается по ихней религии, что человек, когда ему, к примеру, помереть приспичит, – насовсем не умирает, а перерождается в какую-нибудь животину: корову там, али собаку. То же самое и скот: али в человека переходит, али там ещё в кого, – в рыбу, али птицу… Вот, значится, такая вера у них.
– Ежели так оно и есть, – вмешался в разговор Николай Медведев, – то бабы – из самых ненасытнейшых животных произрастают. Сколь их, значится, не е..т, – всё они голодные ходют!
– Эх, га-га-га, – дружно, как по команде, заржали ближайшие казаки. – Ох, хо-хо-хо. Верна! Ну и подковырнул Колька, ну и сказанул. У самую точку! И то сущая правда – вечно голодныи…
– А что, чи не так, что ли? – улыбаясь, оглядел хохочущих казаков Николай. – Им ба, небось, надо, чтоб оттуда… и не вынимали! Беспрерывно чтобы… И чем толше, тем лучше! Как у жеребца…
– Вер-на-а, – хватаясь за животы, ржали, покатывались станичники – и стар, и млад.
– Тю, жеребцы застоялые, – неодобрительно поглядывая на них, говорил Пантелею Некрасову носивший уже погоны подхорунжего Григорий Закладнов. – В бой идут, а ржут, – чисто на какую комедь направляются… Эх ма, не к добру энто. Комуй-то плакать придётся горючими слезами.
– Да ты ж, Гришка, и есть первый жеребец! Нет, что ли? – вспомнив старое, обжог его гневным взглядом Пантелей. – Али запамятовал из-за кого я бабу свою в домовину вогнал?
– Прошло уже, Пантелей Архипыч, всё. Неча старое ворошить, – отвёл от него смущённый взгляд Григорий. – Да ведь и баба у тебя была, как не крути, – дрянь! Слыхал я: только ты на службу ушёл – казаки гутарили – её полстаницы по сеновалам тягало… Я-то так, по пьяной лавочке и собственной глупости вляпался. Хмельной невзначай к вам в сад забрёл, да и уснул под деревом. Не думал даже ничего… Она меня сама в кухоньку затянула…
* * *
– А ну давай, – огонь! – махал рукой, поминутно прикладываясь к биноклю, командир орудия сотник Воронов. – Огонь по пулемётам!.. Что ж ты, Астапов? Правее бери. Чуть вправо!
Егор Астапов, сдвинув запылённую казачью фуражку артиллериста на мокрый от пота затылок и расстегнув грязный ворот гимнастёрки, с остервенением крутил колесо прицела, наводя орудийный ствол на далёкие, едва видные невооружённым глазом пулемёты красных.
– Огонь! – снова яростно махал рукой Воронов.
Орудие, подпрыгнув, выплёвывало снаряд, уносившийся со страшным воем в сторону красных позиций. Он разрывался, подняв тучи песка и пыли, вблизи вражеского пулемёта, не долетев несколько саженей.
– Ещё точнее наводка, Астапов! – рвал голосовые связки сотник Воронов.
Снова сердито бухает орудие; прицел в этот раз взят верно: один из красноармейских пулемётов замолкает.
– Заряжай! – не отрываясь от бинокля, радостно кричит сотник.
Игнат Ушаков в стороне сдерживает привязанных к зарядному ящику орудийных лошадей, с восторгом следит за умелыми действиями расчёта. Далеко впереди, по цепи залёгших казаков проносится шум одобрительных возгласов.
– Молодцы батарейцы! Заткнули одному глотку.
– Ещё б другого утихомирить, и в атаку можно идтить.
– Зараз, должно, сделают пушкари… Никуды не денется красная сволота!
И правда, через несколько минут, поперхнувшись лентой, – заглох и второй «Максим» большевиков. К цепи подлетел ординарец Голубинцева.
– Давай в атаку, казачки! Приказ генерала… Долго вы тута топчетесь, как телки в стойле.
– Вставай, народ! – зычно подал команду Максим Громов.
Тут же с лошадями появились сотенные коноводы. Приданные Максиму ещё две сотни полка вместе с его подразделением дружно вскочили на коней, перестроились в лаву. Максим выхватил из ножен шашку и подал команду к атаке. Одновременно, далеко левее, пошла во фланг красным четвёртая сотня полка.
Большевики, увидев несущуюся на них казачью лаву, немного постреляли, задев кое-кого из наступающих. Затем бросили позиции и дружно пустились наутёк к станции. Казаки неумолимо настигали их, помахивая в воздухе остро отточенными клинками. К тому же, в тылу у красных вынырнула из небольшой балки сотня под командованием Пантелея Некрасова. Красноармейцы заметались по полю, не зная куда бежать. Казаки, настигая их, безжалостно рубили и сбивали наземь конями. Дорвались до крайних групп отступающих красноармейцев и сотни Максима Громова. Засвистели в воздухе шашки, послышались предсмертные вопли большевиков и тяжёлый топот сотен конских копыт. Все эти звуки слились в сплошной, невыносимый и страшный, гул сражения. Несколько отчаянных красноармейцев, поняв, что спасения нет, спрыгнули в небольшую песчаную вымоину и, выставив винтовки, стали яростно отбиваться от наседавших отовсюду белоказаков. Выстрелы из вымоины грохали часто, густыми пачками, и столь же часто валились с коней настигнутые пулями казаки.
Оказавшись тут же, Фёдор Громов выстрелил из карабина в одного из красных храбрецов и, едва успев заметить как тот, схватившись за окровавленную голову, валится навзничь, – сам кувырком полетел на землю с убитого вражеской пулей коня. Казаки, сверкая шашками, а кое-кто стреляя на ходу из карабинов, плотным кольцом окружили убежище красноармейцев. Засевшие в вымоине большевики падали под пулями и клинками станичников один за другим. Вот, наконец, там остался всего один, весь окровавленный и страшный в своей отчаянной решимости умереть, черноусый моряк. Он продолжал беспрерывно бить из винтовки и за каких-нибудь несколько минут свалил сразу троих, близко подъехавших к краю вымоины, казаков. Фёдор, прижавшись к земле, напряжённо следил за ним. Не обращал внимания на топтавшиеся почти вплотную копыта казачьих коней. Когда моряк повернулся боком, Фёдор Громов быстро скользнул вниз и, схватив врага мёртвой хваткой за шею, повалил на влажный песок. Тут же к Фёдору, спрыгнув с коней, кинулось на помощь ещё несколько казаков. Связав красного стрелка, выволокли его наверх.
Фёдору было настолько жалко загубленного коня, что он тут же принялся с остервенением бить связанного моряка. Тот, не устояв на ногах, полетел на землю. Громов, подскочив, стал жестоко пинать его ногами.
– Паскуда! Сволота красная. Какого коня угробил… Убью!
Подоспевший брат Максим попробовал остановить Фёдора:
– Ты что делаешь? Пленных приказано доставлять в цельности к начальнику штаба. Прекрати зараз же!
Он решительно встал между братом и лежавшим у его ног избитым моряком. Тот, еле шевеля разбитыми в кровь губами, со злостью прошипел с земли:
– Кровопивцы офицерские, тешитесь?.. Всё одно передавим вас, как вшей тифозных!
– Ты кто? – оттеснив Фёдора, поднял моряка на ноги Максим. – Коммунист? Комиссар? Почто против нас дрался?
– Нет, не комиссар я, – ухмыльнулся окровавленными губами пленный, – и не коммунист тожеть. Простой моряк Агап Братищенко. А теперь стреляй меня, беляк, али топчи, как энтот хлюст, сапогами, – я от вас другого не жду.
– Сволочь красная, мужик! – вывернувшийся из-за спины Максима, Григорий Закладнов что есть силы ударил красноармейца прикладом в лицо.
– Стойте, вы что? – снова бросился было защищать пленного Максим, но его оттеснили собравшиеся на шум казаки. Над вновь поверженным моряком сгрудилось несколько бородачей, пиная и топча его сапогами.
– Постойте, станичники! Погодьте, дайте – я его! Отойди, – прорывался к моряку, расталкивая остальных, Фёдор Громов.
С трудом пробившись, он выхватил из ножен шашку и, размахнувшись, дико крикнул:
– Разойдись, братцы, зацеплю!
Через секунду его шашка уже посвистывала в воздухе, рассекая лежавшее на земле, уже переставшее даже подрагивать, окровавленное тело Агапа Братищенко…
* * *
С налёта захватив Миллерово, пошли по сплошным тавричанским хуторам вдоль железнодорожной линии на север. Мужчины тут почти все поголовно ушли с красными, и казаки, заняв очередную «хохлячью» слободу, с бабами и девками не церемонились. Фёдор Громов после памятного боя под станцией Тарасовкой, накрепко поругавшись с Максимом, с головой окунулся в это приятное, многообещающее занятие.
– А чё ещё делать, Колька? – обнимал он за бутылкой крепкой тавричанской горилки друга Николая Медведева. – Гуляй, брат, – мож, завтра как Ванька Вязов в землю сырую поляжем… Для чего жить? Пей!
В просторной светлой горнице было сильно накурено, серый вонючий махорочный дым расползался грозовыми тучами. За столом – однополчане-грушевцы.
– Правда твоя… Идём до жалмерок, друг Федька, – пьяно кивал головой Медведев.
– А ежели Томка, сеструха, дознается? – лукаво подмигивал Фёдору Илья Астапов. – Она-то тебя, Федька, тама, в станице, ждёт, страдает. А ты тут – с жалмерками кувыркаешься!
– Ну в таком разе и твоя Лизка узнает, понял! – схватил его за рукав гимнастёрки Громов. – Меня, Илюха, нечего жизни учить, за собою лучше приглядывай…
Однажды после короткого боя, захватив какое-то село, устроили грандиозную пьянку. Застрельщиком был как всегда Гришка Закладнов. Он вспомнил вдруг, что именно в этот день его младшему брату Ивану исполняется ровно год со дня смерти. Решили устроить поминки. Как раз во время боя захватили в плен пятерых молоденьких красноармейцев, по настоянию Максима Громова посаженных до утра в сарай. Пленных сейчас же вывели на площадь, и Гришка Закладнов, под гробовое молчание собравшихся посмотреть селян, порубал их всех в честь годовщины смерти своего брата. Затем, рассыпавшись по селу, стали сносить в просторный поповский дом корзины закуски и целые батареи бутылок с выпивкой. Сюда же, в поповский двор, согнали всех более-менее симпатичных девок и баб. Пили и гуляли всю ночь, а под конец, разобрав девок, стали насиловать их тут же, в цветущем поповском саду.
Фёдор Громов, затащив доставшуюся ему молоденькую пышнотелую девку в густо разросшиеся кусты малины, стал рвать на ней сарафан, добираясь до белого, мягкого тела. Молодуха, так же изрядно хлебнувшая убойного тавричанского первача, пьяно смеялась и сама помогала растелешивать себя. Оставшись, наконец, в чём мать родила, девка вытянулась на траве, затем поспешно перевернулась на живот. Уткнувшись лицом в руки, отчего-то расплакалась. Фёдор, забыв обо всём на свете, тоже разделся, свалив кучей обмундирование с оружием на траву. Подойдя к девке, улёгся сверху, как на мягкую перину, прижался к ней, – горячей, – всем телом, словно ища спасения и защиты.
– Ой, дяденько, нэ надо! Ой, боюся, – ещё пуще зарыдала, задёргалась под ним сразу протрезвевшая «хохлушка».
– Чего ж ты боишься, глупенькая? – Фёдор, ёрзая от нетерпения, ласково задышал перегаром ей в ухо, обрамлённое мягкими завитками волос, пахнувших мятой. – Не думай, это по первой токмо страшно, с непривычки. Потом хорошо станет. Давай, дурочка!..
Громов, привстав, нежно обхватил её за обнажённый, гладкий стан, чуть-чуть приподняв, осторожно перевернул на спину. Дивчина стыдливо прикрыла глаза и жадно пошевелила влажными губами. Красивые, обнажённые ноги её сами собой поползли в стороны, открывая Фёдору самые сокровенное, что у неё было… Фёдор страстно прижался к её покорному телу и моментально погрузился в иной, неземной мир. Ощущал её тугие, упругие груди, мягкий голый живот и судорожно подёргивающиеся, сильные бёдра…
Фёдор долго наслаждался сладким уединением с горячей молодухой. Не заметил, сколько прошло времени. Когда солнце перестало припекать голую спину, устав и пресытившись, наконец, с сожалением оторвался. Неспешно одевшись, ушёл во двор, оставив свою нечаянную подругу обнажённой в зелёных кустах малины горько оплакивать утраченную безвозвратно девственность. Навстречу попался, нёсший на руках растрёпанную, радостно повизгивавшую хмельную бабёнку, Илюха Астапов.
– Айда, Федот, со мной! Гляди, какую кралю скусную подцепил… На двох с лихвой хватит! Её до этого Лукьян Родионов драл, а зараз я спробую.
– А где Лукьян?
– А вон там, под жердёлой валяется, уморился, а ей хоть бы что!
Бабёнка сладостно захохотала и задёргала голыми ногами перед самым лицом Громова.
– Падаль! – пьяно качнувшись, Фёдор смачно харкнул в её раскрасневшееся лицо и, не оборачиваясь, побрёл по двору.
Зашёл в поповский дом. Там за столом, а то и под ним в самых различных позах спали перепившиеся казаки. В углу на кровати, в обнимку с красивой, чернявой украинкой спал, развалясь, Григорий Закладнов. Шаровары его были наполовину спущены, срам – наружу… У молодухи также был высоко задран подол юбки, оголяя стройные, молочно-белые ноги. Блузка на груди у неё была разорвана и оттуда вывалились большие, похожие на коровьи титьки, налитые груди. Коричневые пупырышки аккуратных маленьких сосков чуть-чуть вздрагивали от дыхания.
Фёдор Громов, брезгливо поморщившись, прикрыл Закладнова цветным одеялом, подойдя к столу, налил себе полный стакан горилки…
* * *
Озлобленный происходящим в селе разгулом и бардаком, Максим Громов, не стучась, бешено рванул на себя дверь хаты, в которой остановился командир полка Пантелей Некрасов. Храпевший на крыльце пьяный часовой даже не пошевелился. Слабый крючок на двери оторвался. Максим, влетев в уютно обставленную горенку, застыл в изумлении: есаул Некрасов – взлохмаченный и красный, в одном исподнем белье – испуганно пялил на него глаза с кровати, стоявшей справа у стены, возле печки. Около Некрасова, сладостно раскинувшись на пуховиках, лежала, белея обнажённым прелестным телом, красивая женщина, видимо, хозяйка дома.
– Так-так, господин есаул, – обрел, наконец, дар речи Максим. – А я-то думаю: почему в полку сплошная бардель и разврат по полной программе, а тут сам боевой командир – гуляет!
– Какого тебе чёрта лысого надо, Громов? – вскочил с постели разъярившийся Некрасов. – Почто прётесь без разрешения, сотник? Что это такое…
– А то, господин есаул, – в свою очередь разозлился, заорал на него Максим, – что с такой постановкой дела вы хоть завтра могёте полететь с полковых командиров! Я только что объезжал караулы за селом: сплошная пьянка, на постах ни единого человека не сыщешь, – все по хатам самогонку хлещут да баб тискают. Да чего там гутарить, вон ваш собственный часовой на крыльце – дрыхнет! Что хош с ним делай – не пошевелится. У ног почти опорожнённый штоф водки… И это – дисциплина в боевой части? А Гришка Закладнов с моим братаном Федькой знаешь что учинили? – всё более распаляясь, наступал на Некрасова Максим. – Пленных большевиков, что я под арест посадил, на площадь вывели и перед всем селом порубали. А зараз пьянствуют в поповском доме, к утру и на ноги никто не встанет. Красные, если сейчас наскочут, – всех голыми руками возьмут. Вот что у вас тут творится, господин есаул.
– Хорош, Максим, всё ясно, – очнувшись, серьёзным голосом вдруг проговорил Некрасов. – Я зараз.
Направившись к скомканному вороху одежды на лавке, обернулся к обнажённой женщине, внимательно за ним наблюдавшей с кровати.
– Ну ты, Матрёна, что разлеглась тута, как на именинах у тёщи? Живо метись отсель в другую комнату, не позорься перед посторонним человеком.
Женщина, прикрывшись простынёю, вскочила, как ужаленная, с кровати. С обидой глянула на одевающегося Некрасова. Крутнулась мимо рассерженного Максима Громова за занавеску в боковую спаленку.
Выскочив на улицу, Некрасов прежде всего двинул в ухо спавшего часового, послал Максима с группой более-менее тверёзых казаков перетряхивать посты за селом. Сам с несколькими ординарцами и вестовыми помчался к поповскому дому. Бурей ворвавшись во двор, Некрасов приказал казакам стрелять из винтовок в воздух, а трубачу, пожилому казаку с хутора Весёлого Грушевского юрта, – трубить общий сбор.
Хмельные, ничего не соображающие казаки из сотни Гришки Закладнова, ошалело поводя глазами, выскакивали изо всех углов и закоулков обширного поповского подворья. Вскакивали с винтовками на коней, но, не удержавшись в седле, тут же валились обратно на землю. Самого Гришку Закладнова еле растормошили в хате. Он, не поняв в чём дело, решив, что село заняли красные, схватился за шашку. Пантелей Некрасов еле успел отскочить в сторону от сверкнувшего огнём перед самым его носом клинка. Закладнов замахнулся было во второй раз, но, запутавшись в сползших с ног расстёгнутых шароварах, зачертыхался на одной ноге. Тяжело грохнулся на пол. Некрасов велел его связать и бросить в тот самый сарай, где днём до этого томились порубленные Гришкой красноармейцы.
На следующий день Пантелей Некрасов подписал приказ о смещении Закладнова с должности командира сотни и аресте на десять суток. Григорий, решив, что всё это – личная месть Пантелея за свою жену Ефросинью, затаил на Некрасова лютую злобу. Сотню Закладнова принял под свою команду Фёдор Громов.
– Во, снова ты, Федот, надо мною начальствуешь, – весело шутил Николай Медведев. – И почто энто меня отцы-командиры чинами да наградами обходют в ум не возьму?
– Ничего, Колька, – хлопал его по плечу Фёдор, – как говорится: терпи, казак, атаманом будешь!..
К середине июня подошли к границе казачьих земель. Впереди находилась последняя на границе Области Всевеликого Войска Донского станция Чертково. Дальше начиналась Харьковская губерния. Пантелей Некрасов, поняв, чем грозят ему давешние безобразия и пьянки в полку, во всю взялся за дисциплину среди казаков, но было уже поздно. Слухи об этом дошли до вышестоящего начальства, и перед самым Чертковым вместо Некрасова командиром Сводного донского казачьего полка был назначен какой-то пожилой, увешанный крестами и медалями войсковой старшина. Максим Громов только удовлетворённо покачал головой:
– Этого и следовало ожидать…
22
– Мотек, ты надолго? – сладко потянувшись и зевнув, подошла к одевавшемуся Пушкаревскому вдова покойного тульского купца Пелагея Погорелова, у которой он последнее время жил. – Ох уж эти ваши ночные сборища! Как будто днём времени мало.
– Ничего, моя дорогая, такая уж наша судьба, – Пушкаревский встал в картинную позу. – Как сказал какой-то лирик: «И вечный бой, – покой нам только снится!»… Не скучай, моя радость, я вернусь.
Чмокнув растрёпанную, полуодетую Пелагею в щёку, Пушкаревский вышел на улицу. Тула спала, лишь изредка оглашаемая на железнодорожном вокзале гудками подходящих поездов, да громким, отчётливым в утренней тишине, стуком кованых сапог красноармейских патрулей. В условленном месте навстречу Пушкаревскому из темноты вынырнула человеческая фигура.
– Мотек Аронович, вы?
– Я, Чупринин, я. Как дела? – подойдя к нему, приглушённо спросил Пушкаревский.
– Еле освободился, Мотек Аронович. Вконец замучил проклятый комиссар, – сокрушённо покачал головой человек, которого Пушкаревский назвал Чуприниным. Это был водитель, возивший чрезвычайного комиссара Тульских военных заводов Орлова, и передавал Пушкаревскому всё, что от него узнавал – интересного и нужного для их подпольной антисоветской организации.
«Союз защиты Родины и Свободы» как и раньше возглавлял Борис Викторович Савинков, находившийся сейчас за границей. Пушкаревский, после возвращения из Астрахани, вновь занял видное положение в «Союзе…» Как, впрочем, и год назад, когда ему, по общей диспозиции, надлеждало поднять антисоветский мятеж в Тамбове. Пушкаревский до этого даже не предполагал, что добрая половина городских служащих состояла в организации Савинкова. Более того – командир тамбовского красноармейского батальона, бывший подполковник Баранов, давно состоявший в «Союзе…», сам должен был, по первоначальному плану Савинкова, поднять восстание в городе. По этому плану одновременно с Тамбовом должны были восстать Ярославль, Рыбинск, Кострома, Муром, Нижний Новгород и ещё целый ряд городов центральной России.
Савинков хотел начать с Москвы и сосредоточил там главные силы своей организации, но его опередил некий Попов, поднявший неизвестно под каким знаменем кремлёвский гарнизон и арестовавший Дзержинского. Поповская авантюра быстро потерпела крах, и сам он был вынужден бежать из Москвы на Украину, где нашёл пристанище у батьки Махно. Вместе с Поповым Чека разгромила и московскую группу Савинкова. Одновременно с этим было раскрыто и подготовленное восстание в Петрограде. Так называемый мятеж левых эсеров вспыхнул 7 июля 1918 года в здании бывшего Пажеском корпусе, где размещалась главная левоэсеровская боевая дружина под командованием матроса Сандурова. Военно-революционный комитет, на который было возложено руководство разоружением левоэсеровской дружины, стянул в район мятежа крупные силы пехоты и лёгкие артиллерийские орудия. На следующий день большевицкие войска приступили к штурму Пажеского корпуса и мятеж был разгромлен.
Савинков бежал в Рыбинск и, объявив о начале всеобщего восстания, повёл на Советы городскую ячейку своего «Союза…» Как и в Питере с Тамбовом, во всех городах мятеж был подавлен почти в первый же день. Только Ярославль, где силы повстанцев возглавлял начальник штаба тайной офицерской организации, входившей в «Союз…» Савинкова, полковник Перхуров, продержался около недели.
О новом плане восстания Пушкаревский узнал только в Туле, где шофёр Виталий Чупринин свёл его с членами городской организации «Союза…» Руководил тульской ячейкой обрусевший немец Леонид Карлович Глазенап, занимавший к тому же высокую должность в городском советском учреждении. После прошлогоднего разгрома всеобщего выступления левых эсеров и отъезда Бориса Савинкова во Францию, тульская ячейка оставалась почти что единственной, сохранившей силы организацией «Союза защиты Родины и Свободы». «Союз…», после отъезда Савинкова, возглавлял и финансировал в России профессиональный английский разведчик Эдгар Девисон, поддерживавший связь со своими хозяевами через главу британской миссии в Москве Локкарта.
Прибыв недавно в Тулу, Девисон срочно созвал экстренное совещание видных руководителей и членов «Союза…». На это совещание и направлялись сейчас Пушкаревский с Чуприниным…
В тускло освещённой, с плотно завешенными окнами, комнате располагалось уже около двадцати человек. Из знакомых Пушкаревскому лиц здесь находились сам Эдгар Девисон, Глазенап, бывший подполковник Баранов и, доводящийся какой-то дальней роднёй Глазенапу, заместитель председателя ревтрибунала Южного фронта Розенберг. Пушкаревский никогда ещё не видел всех этих великих деятелей «Союза…» вместе и потому решил, что совещание будет очень важное и секретное. Дождавшись последних людей и пересчитав всех по списку, Девисон приступил к главному:
– Господа, перво-наперво хочу вкратце обрисовать вам общее положение на фронтах Советской России. – Поискав глазами, Девисон сделал знак какому-то молодому, с офицерской выправкой, мужчине и тот, развернув, повесил на стену потрепанную, с взлохмаченными краями, карту бывшей Российской империи.
– Итак, господа, – подойдя к карте, снова заговорил Девисон, – на данный момент обстановка для нас складывается весьма благоприятная. Начнём с Северной области. Здесь войска генерала Евгения-Людвига Карловича Миллера, наш двухтысячный английский десант, «Славяно-Британский легион», а также части Французского иностранного легиона заняли многие города и посёлки в районе Ухты и Печоры и двигаются дальше по реке Печоре навстречу стремительного наступления ударных дивизий адмирала Колчака на Пермь. Под Петроградом возобновили наступление войска генералов Юденича и Булак-Балаховича. Они уже заняли Нарву, Псков, Ямбург, – подходят к Гатчине и предместьям Петрограда. В самом городе имеется к тому же сильная организация нашего «Союза…» и отделение организации «Национальный центр». В Белоруссии и Северо-Западной Украине, заняв Минск и ряд других крупных городов, успешно ведут наступление польские войска генерала Пилсудского и украинские – Симона Петлюры и генерал-хорунжего Юрия Осиповича Тютюника. На Юго-Востоке, захватив Уральск, Лбищенск, Николаевск, наступает южная группировка колчаковских войск под командованием генерала Белова совместно с Оренбургской казачьей армией атамана Дутова. По прикаспийским пескам к Астрахани двигается Уральская колчаковская армия генерала Толстого. И, наконец, господа, самая главная наша ставка и надежда – вооружённые силы Юга России под командованием Антона Ивановича Деникина. Их успехи на данный момент невероятны. Астрахань – под ударом войск кубанских генералов Драценко, Улагая и Бабиева, захват города – дело ближайших дней. На очереди Царицын, к которому с юга прорывается Кавказская армия барона Врангеля. Я надеюсь, господа, что в недалёком будущем пресловутый большевицкий Верден наконец-то падёт! Донская казачья армия Сидорина нацелила остриё своего удара на Воронеж. Добровольческая армия генерала Май-Маевского вот-вот захватит Харьков и двинется на Сумы и Курск. Группировка Драгомирова, стремительно наступает на Екатеринослав и Полтаву. В дальнейшем, по плану, она должна наступать вдоль Днепра на Киев. Уже сформирована так называемая правобережная группа войск Добрармии под командованием генерала Шиллинга, которая, форсировав Днепр, поведёт наступление на Херсон и Николаев… И самое главное, господа: генерал Антон Иванович Деникин издал так называемую «Московскую директиву» о дальнейшем широкомасштабном наступлении своих победоносных белых армий по всему Южному фронту красных. Конечная цель этого наступления – захват большевицкой столицы, города Москвы. – Девисон, запнувшись на минуту, перевёл дух и с горящими от возбуждения глазами продолжил:
– Это, господа, будет наш последний и решительный поход на Советскую коммунистическую Россию. И я уверен, что на этот раз он, наконец-то, увенчается успехом. Но и нам здесь, в красном тылу, нельзя сидеть сложа руки. Нужно действовать, бороться, подготавливать победоносным белым армиям благоприятную почву для их дальнейшего наступления вглубь России. Объявим, господа, решительную и беспощадную войну большевикам-коммунистам. Бить нужно в самую больную точку, в самое сердце зарвавшегося большевицкого зверя. Я только что прибыл из Петрограда и полностью беру его на себя. Я вам обещаю, что к подходу армий Юденича город уже будет в наших руках. Теперь поговорим конкретней… Господин Антонов, как обстоят наши дела в Москве? – нервно подёргивая веком, обратился Девисон к мужчине, вешавшем на стену карту.
– В Москве, сэр Девисон, возглавляемая мною группировка «Союза…» растёт и крепнет день ото дня. Мною завербован некий матрос Фёдор Исаакович Баткин. Личность, я вам скажу, неординарная: умелый оратор, талантливый писатель, бывший корниловец, а ныне анархист. Он состоял в группе анархистов известного актёра Мамонта Дальского, и в то же время имеет тесную связь с кадетской организацией Щепкина. Так что за Москву вы, сэр Девисон, можете не беспокоиться.
– Хорошо, господин Антонов, утвердительно кивнул головой Девисон. – После совещания я дам вам свою визитную карточку, пароль и связного британской миссии, – всё необходимое для работы будете получать лично от главы миссии Локкарта… Теперь вы, господин Свежевский, – повернулся Девисон к другому участнику «Союза…»
– Моя работа в фактах, – поднявшись, заговорил тот на смешанном русско-украинском языке. – Ещё весной в районе Херсона, Кривого Рога и Елизаветграда по моему плану поднял восстание против Советов атаман Григорьев. Восстание полыхает и поныне, охватывая всё новые и новые уезды в тылах 14-й красной армии.
– Всё ясно, Свежевский, – выслушав его, склонил голову Девисон, – действуйте в том же духе. Вся Правобережная Украина должна огнём гореть под ногами красных. И ещё вам одно задание, господин Свежевский, – отряды Махно… Любой ценой нужно перетянуть их на нашу сторону. Вы меня поняли? Любой ценой не допустить его дальнейшей борьбы с войсками Деникина!
– Всё ясно, сэр Девисон, – по-военному лихо щёлкнул каблуками сапог Свежевский. – Попробую урезонить этого Махно через Григорьева.
– Ну, а теперь, господа, самое главное – Южный фронт! – многозначительно устремив кверху указательный палец, объявил Девисон. – Поднятое нашей и деникинской агентурами казачье восстание в районе станицы Вёшенской, увенчалось успехом, но этого мало. Все силы сейчас нужно бросить именно туда, потому что наступил решающий момент деникинского наступления. И действовать нужно более утончённо, с большей пользой и наименьшим для себя риском. Не так, как поступил прошлой осенью бывший царский полковник Носович, занимавший такой внушительный пост помощника командующего Южного фронта большевиков. Для того, чтобы сорвать наступление красных, он не придумал ничего лучшего, как перебежать с планом наступления к Деникину. Нет, господа, я это не одобряю. Послушаем сейчас господина Розенберга, – он в общих чертах обрисует нам более тонкий и безвредный способ подрыва боеспособности красных армий.
Встал помощник председателя Ревтрибунала Южного фронта Розенберг. Откашлявшись, начал:
– Итак, господа, суть дела состоит вот в чём. Что такое армия Деникина, в чём её отличительная особенность от всех остальных белых армий? А в том, что в ней преобладающее большинство занимает конница. Конные части, сформированные из донских, кубанских, терских и астраханских казаков, являются ударной силой Добровольческой армии Деникина. Чтобы успешно бороться с ней, красные формируют свою многочисленную кавалерию, которой они не имеют на других фронтах. Лишить большевиков их конницы на Южном фронте, – вот в чём суть разработанного нами, глубоко законспирированного плана. В этом нам огромную помощь и поддержку оказывает группировка Троцкого, который занимает до нынешнего времени пост главнокомандующего всех вооружённых сил большевицкой Советской России. Влияние Льва Давидовича Троцкого в партийных верхах огромно. Он почти в открытую стоит в оппозиции политике Ленина и тайно метит на его место. Председатель Ревтрибунала Южного фронта Карл Христианович Данишевский – видный сподвижник и последователь Троцкого, к тому же, его ставленник. Через него мне без особых усилий удалось скомпрометировать в прошлом году командира Стальной дивизии Дмитрия Жлобу. План был прост: обвинив Жлобу, имевшего огромное влияние и славу среди бойцов, в партизанщине, в невыполнении приказов и в подготовке вооружённого мятежа против Советской власти, – убрать его с политического горизонта. Тем самым мы легко восстанавливали его бойцов против комиссаров и коммунистов. Помощник командующего войсками Южного фронта Носович и председатель Ревтрибунала Данишевский подписали приказ об аресте и предании Жлобы суду военно-революционного трибунала. Одна из бригад его дивизии сейчас же восстала, бросила фронт и, переправившись через Волгу, ушла по направлению к Астрахани. Крупная и сильная единица красной конницы распалась, и Жлоба в данный момент не представляет никакой опасности и полностью находится в наших руках. Так же этой весной нами был обезврежен прославленной вожак красной кубанской конницы Иван Кочубей. Председатель Реввоенсовета 11-й армии Северин, являясь активным членом нашей организации, отдал в Астрахани приказ об аресте вырвавшегося из Прикумской пустыни Кочубея и разоружении его кубанской казачьей бригады. Не подчинившись приказу, Кочубей со всем своим штабом скрылся в неизвестном направлении и впоследствии, попав в руки деникинцев, был ими повешен в Святом Кресте. Теперь у нас на очереди – прославленный на весь Южный фронт комбриг Андрей Миронов. Под него уже подкапывают яму наши люди в политорганах 10-й армии. Процесс, по всей видимости, состоится в ближайшее время. А после этого остаётся один Будённый, которого мы так же сумеем очернить в Ревтрибунале.
– И ещё, господин Розенберг, – выслушав, прерывисто заговорил Девисон, – необходимо поторопить Северина и всю нашу астраханскую организацию со скорейшим восстанием в городе… Господин Пушкаревский, – обернулся вдруг Девисон к Мотеку, – я думаю снова послать вас в Астрахань полномочным представителем «Союза…». Вы со своей кипучей энергией и темпераментом, как мне рекомендовал вас после прошлогоднего Тамбовского восстания подполковник Баранов, сумеете наладить в Астрахани активную подрывную деятельность. С вами поедет есаул Астраханского казачьего войска господин Яковлев. У него же получите все инструкции, списки руководителей пятёрок, пароли и явки. Желаю вам удачи, господин Пушкаревский. Документы и деньги я вам выдам после окончания совещания…
23
– Ну что там? – нагнувшись над колодцем, Василий Бессмертный нетерпеливо кричит в глубину, где покачивается на верёвке красноармеец. Облизывает горячим, шершавым языком потрескавшиеся от жары губы. Рядом с ним жадно заглядывают внутрь колодца несколько изнурённых зноем и непрерывными схватками с беляками бойцов сводного стрелкового батальона грушевца Захара Будякова.
– Тяни, ни хрена тут не осталося, – слышится из недр слабый голос кубанского казака Харитона Дубины, и через минуту сам он, перепачканный глиной, с пустым ведром в руках, появляется на поверхности.
– Ни глотка нема, хоть ты криком кричи. Пересох колодец, – говорит он, с досадой бросая ведро под ноги.
– Вот тебе и пироги, – вздохнув, сплюнул в песок Клим Майборода, единственный, оставшийся с Бессмертным боец из отряда Петра Корзюка.
Матрос Савелий Герасимов поправил на голове грязную марлевую повязку со свежими, пропитавшимися сквозь ткань алыми пятнами крови, тяжело вздохнув, подошёл к Захару Будякову.
– Что будем делать, командир? Нету воды. Даже в пулемёты залить нечего.
– Держаться, браток, держаться, – ободряюще похлопал его по плечу Будяков. – Я поскачу до командования. Ты, Савва, покуда останешься за меня. Держаться из последних сил, я скоро.
С этими словами Захар Будяков, переваливаясь на широко расставленных ногах и загребая сапогами песок, побрёл к небольшому глинобитному домику, позади которого было привязано несколько лошадей.
– Ну, чего приуныли, братишки? – весело крикнул Савелий Герасимов продолжавшим понуро заглядывать в пустой колодец красноармейцам. – А ну-ка, Ваня, давай «Яблочко»! Не горюй, братва, где наша не пропадала!
Черноусый красивый морячок Ваня, взглянув на Герасимова, встряхнул смоляными кудрями, выбившимися из-под бескозырки, и потянул из-за спины гармошку.
– Эх, яблочко, да на тарелочке, – взвизгнула под его пальцами старенькая тальянка.
– Эх, ма!.. Поддай, Ванька, – сбросив на песок потрёпанные рваные бушлаты, вылетели в круг Савва Герасимов и ещё два загорелых, в одних чёрных, полосатых тельниках, моряка.
– Жарь, Ванька, давай! – заметелили по песку просторные чёрные клёши, завертелись матросы в бесшабашном флотском танце.
Эх, яблочко,
Да куды котишься?
В Астрахань попадёшь, –
Не воротишься! –
задорно пел, наяривая на тальянке, гармонист Ваня.
– Здорово матросня даёт! – хлопая со всеми в ладоши, подмигивал Василий Бессмертный стоявшему рядом Климу Майбороде. – И чёрт им не брат. Гулевой народец…
– Давай, давай! – всё громче неслись подбадривающие крики матросов, всё яростнее заливалась залихватская Ванькина «фисгармонь», всё круче клубилась пыль с песком под ногами пляшущих.
Вдруг веселье оборвал тревожный выкрик наблюдателя:
– Беляки в атаку пошли!
Проворно спрыгнув с невысокого бархана, возница, кубанский казак по прозвищу Тарас Бульба, передёрнул затвор старенькой фронтовой трёхлинейки. Выпучив глаза, заорал веселящимся красноармейцам: – А ну давай вси в гору.
– За мной, живо, – сразу же прекратив танец, кинулся вверх по песку Савелий Герасимов.
За ним, нестройной толпой, – остальные. Залегли на вершине бархана, каждый возле своей, уже полузанесённой песком винтовки. Впереди, извиваясь, как живые, катились тёмные змеи наступающей вражеской пехоты. Савва Герасимов залёг за щитком пулемёта, с сожалением заглянул в кожух.
– Эх, ма… Минут на двадцать бою токмо и хватит водички! Посля – хоть криком кричи.
– Ничего, товарищ командир, – подал голос устроившийся поблизости Харитон Дубина, – беляки бильше и не выдюжат, – взад откотются.
– Дай-то Бог, – глухо ответил Герасимов, зажимая крепко стиснутыми зубами конец георгиевской ленточки своей бескозырки.
Белые между тем приближались. По гребню бархана защёлкали частые винтовочные выстрелы. В красноармейской цепи кто-то вдруг громко вскрикнул, задетый вражеской пулей. Скатился как мучной куль вниз, забившись на песке в предсмертной судороге, густо окрашивая его вытекающей из раны кровью.
– Ох уж энти ихние англицкие думы-думы, – с жалостью глянув вниз на раненого, покачал головой Тарас Бульба. – Уроде и рана небольшая, а внутрях разворотить – что не приведи Господь!
– Что ты хочешь – разрывные, – прижимаясь небритой щекой к прикладу винтовки и посылая в беляков пулю за пулей, равнодушно ответил Василий Бессмертный. – Пули, дед, чепуха. Хорошо ещё, что британцы танки по нашу душу не пригнали. А то б было нам тута крещение Божье!
– А-ай! – вскрикнул вдруг Тарас Бульба и, содрогнувшись всем телом, ткнулся седоволосой головой в песок.
– Ты чего, дедусь? – подполз к нему, низко пригибая голову к земле, Бессмертный. – Ранен, что ли?
Василий попробовал перевернуть старика на спину. С головы Тараса Бульбы свалилась лохматая казачья папаха, и Бессмертный увидел на затылке кубанца огромную рваную рану. Кровь хлестала ручьём, заливая спину.
– Вот те и дум-дум, – бросив тело, брезгливо отпрянул от старика Василий Бессмертный. – Стараясь больше на него не смотреть, плюхнулся на прежнее место и вновь припал к винтовке…
* * *
Мария Чирва, устало пошатываясь, ещё не отошедшая от перенесённого тифа, возвращалась с работы. Трудилась она, после выписки из тифозного отделения городской больницы, уборщицей в астраханском Совете рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Кое-как доковыляв по изрытым и захламлённым от постоянных бомбёжек астраханским улицам до своего общежития, увидела вдруг на углу знакомую фигуру. Да, это несомненно был он, Мотек Пушкаревский! Мария, тяжело вздохнув, подошла.
– Здравствуйте, Мотек Аронович.
– Добрый день, Мария, – элегантно поздоровался Пушкаревский. Сразу же приступил к цели своего появления: – Дело не терпит отлагательства, моя дорогая. Зайдём за дом, там я всё объясню.
Пушкаревский нервно переложил из руки в руку принесённый с собой увесистый саквояж и, с опаской оглядевшись по сторонам, направился за угол дома. Мария покорно последовала за ним.
– Так вот, дорогая, мы решили начинать завтра… Всё уже подготовлено. Здесь, в саквояже, часовая мина, завод поставлен на девять часов утра. Учти это, Мария. Завтра ты отнесёшь этот саквояж в помещение Совдепа, и не вздумай оставаться там для уборки… Взрыв послужит сигналом для начала всеобщего выступления. И вот ещё… – передав Марии саквояж с адской машиной, Пушкаревский вытащил из бокового кармана старенькой солдатской шинели помятый конверт, так же передал его женщине.
– Здесь гонорар, моя крошка. Остальное получишь после взрыва. На этом всё. Желаю успеха! – Пушкаревский кивнул женщине и, надвинув на глаза чёрный картуз мастерового, размашисто зашагал вверх по улице.
«Сволочь, контра белогвардейская!.. Что же я наделала? – потёрла ссохшейся ладонью лоб Мария Чирва. – Деньги?.. На чёрта они нужны! Что скажет Василий, если узнает? Где-то он сейчас… Нет, не могу!» – Мария с ненавистью посмотрела на стоящий у её ног чёрный, потёртый во многих местах, саквояж Пушкаревского. В голове снова лихорадочно завертелись горькие мысли: «Дура, вертихвостка! Сдалась… Как же Василий? Неужели всё кончено? Нет, не должно. Пушкаревский врёт, – ничего у них не получится. Никогда! К старому возврата не будет… Мразь, деникинская! Уговорил, уластил… К чёрту, к чёрту Пушкаревского – нужно идти в Чека, всё рассказать. Поверят. Вылечили ж от тифа. Они свои, хоть и красные. А господ – к дьяволу и точка!»…
– Ну что, Мотек? Как дела? Там тебя дожидаются мужчины, ты их знаешь, – встретила Пушкаревского на пороге хозяйка конспиративной квартиры, активный член организации Савинкова, левая эсерка с дореволюционным стажем Терра Нафталин, отбывшая десять лет на царской каторге, на гиблом острове Сахалин. Нафталин – не партийная кличка и не псевдоним, а официальная фамилия, записанная в паспорте.
– Отлично, моя милочка… Завтра начинаем! – фамильярно погладив соратницу по дряблой щеке, Пушкаревский разделся и, отдав ей шинель с картузом, прошёл вглубь квартиры, в просторную залу.
Там находились видные члены астраханской организации Савинковского «Союза…», возглавлявшие крупные отряды городских повстанцев.
– Господа, я только что был у Северина, – сразу без обиняков заговорил Пушкаревский. – Восстание намечено на завтра. По сигналу, которым будет взрыв здания городского Совета, все группы, которые ночью должны быть собраны в заранее обговоренных местах, начинают планомерный захват городских учреждений, вокзала, телеграфа, банка, окружают казармы гарнизона, а также все отделения милиции и Чека. Какая-то часть гарнизона перейдёт на нашу сторону, так что смотрите внимательно – они нацепят на фуражки и шапки белые ленты. Это особенно касается вас, Викентий Семёнович, потому что именно ваша группа будет нейтрализовывать казармы местного гарнизона… Далее: буквально часа через два-три в город из окрестных сёл и хуторов войдёт казачий отряд есауда Яковлева. Он-то и довершит окончательный разгром большевиков в Астрахани. Затем мы собираем все наши силы в единый кулак и бьём по тылам красных – в направлении Зензели и Промысловки, и, прорвав фронт, соединяемся с войсками генерала Драценко. Таков наш с Севериным план. Господа офицеры, у кого имеются вопросы?..
* * *
На рассвете предутреннюю тишину мирно спавшего прикаспийского хуторка нарушили громкие крики, цокот копыт и выстрелы.
– Подъём! – бурей ворвался в избу взводный Пётр Редкодуб. – Живее у меня… В ружьё!
– Что такое? Что за буза? – недовольно повскакивали с пола заспанные кубанцы, по быстрому расхватали сваленные в углу беспорядочной кучей-малой винтовки, кинжалы и шашки.
– Мятеж, хлопцы. Живо вытряхивайся на двор строится! – метался по хате громоподобный бас Редкодуба.
– Вот же не было печали, – застёгиваясь на ходу и поправляя папаху, выбежал вместе со всеми на улицу Авдей Цыбулько.
– Не иначе, как черти накачали, – поддержал его следовавший рядом сослуживец Хаим Фельдман.
На затоптанном копытами коней базу выстрелы слышались ещё отчётливее. Где-то вдали, за хутором, дробно зарокотал пулемёт.
– Кто восстал-то? – послышался чей-то сонный, недовольный тенор и затем – смачное похабное ругательство.
– На конь! Выезжай на улицу, живо, – кричал, сеутился во дворе взводный Редкодуб. – Шибче у меня. Беляки хутор окружают, повстанцы. Мать бы их разтак!
Наспех поседлали коней и выехали. За плетнём на улице уже носился взад-вперёд на горячем коне командир эскадрона Охрим Пелипенко.
– Эскадрон, повзводно в колонну становись! – разносилась над ожившей враз хуторской улицей его громкая, отчётливая команда. – За мной – арш! Быстрее, не отставай.
По взбудораженным узким улицам вымахнули за околицу. Постепенно светало. У самых хуторских плетней, в огородах и кустарниках, редкие красноармейские заставы еле сдерживали пулемётным и винтовочным огнём наседавших со всех сторон пеших повстанцев.
– Казаки, бойцы, за мной, в атаку – марш! По кочубеевски, – выхватив сверкнувшую в воздухе шашку, зычно прокричал Охрим Пелипенко и рванул коня навстречу атакующим.
За ним, не отставая, распласталась конная лава эскадрона. С другой стороны хутора в степь нырнул ещё один эскадрон кочубеевцев. Повстанцы, смешавшись, залегли в поле, немного постреляли. Затем, вскочив, поспешно бросились наутёк, к своим коновязям. С флангов по наступающей красной коннице яростно ударили пулемёты.
– Вперёд! Вперёд! За батьку Кочубея, – размахивая клинком, нёсся впереди своего эскадрона Охрим Пелипенко.
Позади ревела, не отставая, волна красной конницы. Кое-кто упал, перекувыркнувшись на всём скаку через голову рухнувшей на передние ноги лошади. Пулемётные очереди срезали ещё несколько всадников. Ещё немного – и атакующие дорвались до неприятеля. Яростно сверкнули, рассекая упругий воздух, остро отточенные кубанские клинки. Полетели, словно капустные кочаны, отсечённые головы, снопами повалились наземь зарубленные повстанцы. Немногие из них добрались до своих коновязей, но и тут их настигали безжалостные клинки кочубеевцев. Смолкли на флангах перегревшиеся пулемёты повстанцев. Лишь многоголосый рёв, да звон шашек разносились над полем кровавой сечи. И не выдержали астраханцы страшного удара кочубеевской конницы, повернули коней в степи, унося свои головы от клинков красных кавалеристов.
* * *
– Едет, командир едет, – радостно воскликнул Харитон Дубина, первым увидевший скачущего между барханами Будякова. Устало сполз вниз по песку.
Савелий Герасимов вытер бескозыркой обильно струившийся по лицу пот. Захар Будяков, подъехав к полуразвалившейся глиняной хатёнке, спрыгнул с коня, отдал повод сидевшему под стенкой раненому бойцу, пошёл к Герасимову.
– Как дела, Савва? Живём?
– Живём, Захарка, – через силу улыбнулся ссохшимися губами Герасимов. – За вчера и за сегодня почитай уже с полсотни атак поотбивали. Соседи малость подгадили, отступили. Теперь держим и фланг, вон видишь. – Герасимов кивнул вправо, где далеко впереди маячила за свеженасыпанным песчаным бруствером красноармейская цепь.
– Потери большие? – снова спросил Будяков, садясь на песок рядом с товарищем.
– Сорок пять убитых, да больше шестидесяти раненых, – тяжело вздохнув, ответил Герасимов. – Пулемёты покидали – закипают. Воды нету, патроны кончаются, бойцов всего человек двести осталось, не больше. Легкораненые все в строю.
– Да, Савва, плохи наши дела, – скрипнул зубами Будяков. – В Астрахани, слыхал, – левые эсеры мятеж подняли. Так что подмоги, братишка, не будет, и воды – тоже. Самим нужно где-то доставать. За раненых я в штабе сказал – скоро арбы должны от Ганюшкина подойти, тяжёлых заберут, ну а нам – держаться до последнего!
– Удержимся, Захар! – весело глянул на него Герасимов. – Это мы, товарищ командир, умеем. Поплачут ещё кадеты перед нашей погибелью. Кровавой юшкой умоются!
Впереди показалось несколько человек, несущих на шинели окровавленное тело бойца.
– А ну-ка постой, – Савелий с трудом поднялся на ноги и, пошатываясь как пьяный, направился им навстречу.
– Ваньку гармониста – наповал, – хмуро кивнул передний усатый красноармеец на лежавшую поверх распростёртого на шинели покойника пробитую пулями тальянку.
Процессия скорбно проследовала мимо застывшего на месте Герасимова. Бойцы, потупившись, угрюмо смотрели в землю.
– Ах, гады, такого парня угробили! – матерно выругался Савелий и, крепко сжав зубы, полез на гребень бархана, над которым снова засвистели белогвардейские пули.
– Бессмертный, – увидев лежавшего вблизи на гребне бархана Василия, окликнул его Захар Будяков, – давай живее ко мне!
– Что надо, товарищ командир? – сполз тот по рыхлому песку вниз к Будякову.
– Вот что, браток, – внимательно взглянул на него Захар, – нужна вода. Сам понимаешь, – без неё нам гибель. Расшибись, Василий, в лепёшку, а достань. Бери людей человек десять, верблюдов, бурдюки и действуй. Я на тебя надеюсь. По карте соображать умеешь?
– Да приходилось, – искоса взглянул на вынутую Захаром карту-десятивёрстку Бессмертный.
– Вот тут, в семи верстах, должен быть колодец. Только гляди, возможно, там уже беляки. Иди с оглядкой, пулемёт на верблюда погрузи, в случае чего – пригодится.
– Всё ясно, товарищ командир, – кивнул головой Бессмертный, – сделаем.
– Давай, Василий! Ни пуха тебе, – хлопнул его по плечу Захар Будяков…
* * *
Мчится, пылит к Астрахани эскадрон кочубеевской конницы. Впереди – Охрим Пелипенко. В душе у него – ярость, застилающая чёрной пеленой сознание. Скрипит зубами Пелипенко, в кровь сечёт нагайкой конский взмыленный круп.
– Ах, паскуда! Ах, контра недорубанная! Ну погоди, я тоби, сука, своими руками!..
Только что вышел эскадрон из жестокого боя, где красная кавдивизия Хмеликова наголову разбила спешивших на помощь Астрахани повстанцев есаула Яковлева. Рассеяли красные бойцы белых астраханских казаков по хуторам и затонам… Тут-то и узнал от одного пленного офицера Охрим Пелипенко кто и по чьему приказу оклеветал, загубил в прошлом году любимого батьку Кочубея. Этим предателем был председатель РВС одиннадцатой – Северин!
– Ну, сука, я тоби устрою… Я тоби покажу… Да я тоби за батьку Кочубея!.. – кричит в бессильной ярости старый кочубеевец Пелипенко.
Мчит, не разбирая дороги, лихой эскадрон к Астрахани. Вот, наконец, и первые заставы. Сверкают на солнце красноармейские штыки.
– Стой, кто такие? Стреляем!
– Прочь с дороги, сучье племя! – огрызается, проносясь мимо них, Пелипенко. – Цэ я, Охрим Пелипенко, еду мстить чёрным шакалам за комбрига батьку Кочубея!
Отступают в сторону красноармейцы, убирают штыки и долго смотрят вслед удаляющимся в бешеном аллюре всадникам. В Астрахани кое-где ещё гремят выстрелы, добивают чекисты и красноармейцы последние обескровленные группы повстанцев Мотека Пушкаревского.
– Где Северин? – кричит на каждой улице Охрим Пелипенко и мчит со своим эскадроном всё дальше и дальше к центру города.
В переулке мелькает какая-то группа штатских: отстреливаются на бегу из винтовок и револьверов от наседающих сзади красноармейцев.
– За мной! – заметив их, громыхает криком на весь переулок Пелипенко и, выхватив шашку, бросается на мятежников.
За ним с гиком и свистом – остальные. В две минуты белые повстанцы изрублены и потоптаны копытами коней, и эскадрон летит дальше по городу.
– Здорово! – смеётся от счастья и возбуждения Авдей Цыбулько, с силой рассекает клинком воздух.
– Гарно, – восклицает рядом взводный Пётро Редкодуб. – За батьку Кочубея – бей белую контру!
– О, батка Кочубей, дадка Ахмет, о! – прищёлкивает языком, гортанно кричит скачущий вблизи молодой адыг Махмут. – Белый – долой башка с плеча. Вот так будет! – Свистит зловеще в воздухе кривая кавказская сабля, скалит белые кипенные зубы юный горец.
Вот и здание Реввоенсовета 11-й армии. Спрыгнув с коней, бурей врываются туда кочубеевцы, опрокидывают вставшую было на пути охрану.
– Где предатель Северин? – повторяет свой неизменный вопрос Пелипенко. И такой непримиримой яростью горят его глаза и глаза вставшего рядом взводного Редкодуба, что руки находившихся в комнате членов Реввоенсовета начинают подрагивать мелкой дрожью.
– Н-нету его здесь, в Ч-Чека он… А в-вы ч-что х-хотели, т-товарищи?
– К чёрту. За мной, хлопцы! – птицей уносится вниз Пелипенко.
За ним, растрёпанной живописной шумной запорожской вольницей, – кочубеевские казаки. Снова скачут по обшарпанным, избитым пулями и осколками астраханским улицам. Здание Чрезвычайной комиссии напоминает обгорелый, закопченный остов железнодорожного вагона.
– Где предатель, сучья гидра Северин? – гремит уже внутри чрезвычайки бешеный голос Пелипенко.
Ворвавшиеся следом кочубеевцы хватаются за кинжалы, маузеры и винтовки. Руки чекистов сами собой тянутся за ключами… Открывается заветная железная дверь камеры в подвале.
– Именем революции!.. – чёртом врывается туда Пелипенко, тычет в прижавшегося к стене бледного как полотно Северина воронёным стволом маузера. – Именем революции, сука, получай за батьку Кочубея!
Гремят, эхом отдаются в гулких стенах бетонной камеры, выстрелы эскадронного Пелипенко.
Падает, обливаясь кровью, на грязный цементный пол предатель, тайный агент Деникина, Северин…
* * *
– Вон он, вон колодец. Вода, хлопцы! – радостно кричит Клим Майборода и, бросив в песок опостылевшую, до ужаса вдруг ставшую тяжёлой винтовку, бежит из последних сил к спасительному колодцу.
– Стой, Клим, назад! – догнав, хватает его за руку Бессмертный. – Подыми, парень, винторез, он тебе ещё пригодится, понял!
Мимо них проходят, плавно переваливаясь на длинных сухощавых ногах, безучастные ко всему верблюды. На последнем, помимо двух бурдюков, навьючен старенький, с облупившейся, выгоревшей на солнце краской, пулемёт «Максим». Кое-как передвигая ноги, бредут измождённые бойцы из отряда Василия Бессмертного. Подходят к колодцу.
– Есть, есть вода! – одновременно смеётся и плачет от счастья молодой кубанский казачок Харитон Дубина.
Подходит, прихрамывая на задетую пулей ногу, Бессмертный, следом – Клим Майборода. Василий, заглянув в колодец, командует:
– Майборода, Васнев, – снять пулемёт. Берёте ведро воды для «Максима», наливаете себе в баклаги и – марш вон на тот бугорок в дозор.
– Ясно, командир, – кивает головой пулемётчик Васнев, участник знаменитого Таманского похода, проделавший весь путь на равнину через горы в героической 1-й колонне Епифана Иовича Ковтюха. Взяв с собой Клима, уходит развьючивать пулемёт.
Харитон Дубина тем временем, привязав к ведру длинную верёвку, опускает его в колодец.
– Давай по быстрому, робя, – поторапливает красноармейцев Василий Бессмертный. Встав на глиняный край колодца, он то и дело с опаской осматривает мёртвые степные просторы.
Залив воду в пулемёт, Васнев с Майбородой утаскивают его по песку к кургану. Остальные бойцы начинают поспешно наполнять живительной, прохладной влагой объёмистые бурдюки на верблюдах. Василий Бессмертный жадно смотрит на струящуюся из ведра в бурдюк чистую, пахнущую сыростью, воду. С трудом проглатывает сухой комок в горле и, сдерживая себя, отворачивается.
– А ну-ка погодь, – не выдержав, один из бойцов, пожилой, морщинистый фронтовик старой царской армии в выгоревшей до белизны на солнце гимнастёрке, с грязной, замызганной тряпицей в виде платка на шее, нетерпеливо вырвал из рук Харитона полное ведро с водой. Жадно, проливая на грудь, припал к краю.
– Ты что, шкура?! – в два прыжка Василий Бессмертный оказался возле солдата и, оттолкнув его от колодца, потянул на себя ведро.
Обезумевший солдат упёрся, цепко схватившись за металлический, скользкий край желанной добычи. Вода выплеснулась на обоих. И тогда Бессмертный, ничего не соображая от ярости, что есть силы ударил взбунтовавшегося от жажды подчинённого в зубы.
– Ты, что же, гадина, лучше других, что ли? Пристрелю как собаку!
Красноармеец, выпустив ведро, упал плашмя на песок. Вытирая заструившуюся изо рта кровь, с опаской отполз от Бессмертного, что-то жалобно и сбивчиво залопотал в своё оправдание.
– Давай шибче! – кричит застывшим было на месте бойцам Бессмертный. – В первую очередь наполнить бурдюки, а после уж и сами напьёмся.
Голос его прерывает вдруг близкая – с холма – пулемётная очередь, затем ещё одна, покороче.
– Шибче, товарищи! – снова кричит красноармейцам Василий Бессмертный и, выхватив из кобуры револьвер, бежит по направлению к холму, на вершине которого засели Васнев с Майбородой.
– Кадеты, командир, беда, – ещё издали кричит ему, оторвавшись от пулемёта, Васнев. Затем, снова припав к «Максиму», крепко сжав рукоятки, зло нажимает на гашетку. Посылает в степь длинную смертоносную очередь раскалённого свинца.
Приблизившись к ним, Василий Бессмертный тяжело плюхается рядом. С опаской выглядывает из-за небольшого земляного бруствера, который успели насыпать пулемётчики, оборудуя огневую позицию. Далеко впереди маячит внушительная группа всадников, за ней ещё одна, чуть побольше.
– Почём знаешь, что беляки? – усомнился Бессмертный, вопросительно глянув на Васнева.
Тот без слов протянул ему лежавший рядом бинокль.
– Откуда взял, боец? – принимая бинокль и направляя в сторону предполагаемого противника, поинтересовался Бессмертный.
– Трохвей, – односложно ответил не дюже общительный Васнев.
– Держись, братцы, я сейчас, – вернув пулемётчику бинокль, отполз по склону холма в сторону командир отряда. Пригнувшись, встал на ноги.
– Близко не подпускай, Васнев, но и ленты береги. Не дай им обойти нас справа, не то не уйдут обратно в батальон верблюды.
– Всё ясно, командир, – утвердительно кивнул Васнев и, заметив, что группа всадников направилась было на рысях вправо, послал туда короткую точную очередь.
– Врёшь, беляк, у меня не пройдёшь!
– Ну что? – подбежав к колодцу, спросил Бессмертный черпавшего воду кубанца Харитона.
– Последний бурдюк наполняем, товарищ командир, – тревожно обернулся к нему Харитон Дубина.
– Давай, Харитон, и вы двое, – указал Бессмертный на стоявших поблизости красноармейцев, – доканчивайте по быстрому и гоните верблюдов назад, к основным силам. Мы вас прикроем… Ведро после оставите, в пулемёт воду заливать. Всё. Остальные бойцы за мной!
Пять человек красноармейцев, поснимав винтовки, дружно бросились вслед за Бессмертным к холму, с которого всё яростнее доносились пулемётные очереди. Поднявшись наверх к Васневу, Бессмертный на миг застыл, увидев распростёртое возле него на спине – с кровоточащей раной во лбу – тело Майбороды.
– Убили только что, – утвердительно кивнул Васнев.
– Ах, чёрт, – скрипнув зубами, выругался Бессмертный. Вскрикнул вдруг от боли, схватившись за простреленное пулей правое плечо. Тяжело припал к земле. Сквозь пальцы тут же заструилась горячая алая кровь.
– Поостерегись, товарищ командир! Тут не зевай, – посочувствовал ему Васнев.
Заметив поднявшуюся было на ноги группу белогвардейцев, метко резанул по ней из пулемёта. Белогвардейцы, роняя из рук оружие, повалились в песок как подкошенные.
– Подползают, гады, – снова прицелившись, процедил сквозь зубы старый солдат Васнев и вдруг, крутнувшись всем телом, повалился с окровавленной головой наземь.
– Апанасюк, к пулемёту! Гриненко – за второго номера, – оглядев свой немногочисленный отряд, приказал Василий Бессмертный.
Кривясь от острой боли в плече, повернулся назад. Возле колодца уже никого не было, только вдали густо клубилась на дороге пыль от уходящего на восток каравана. «Ушли», – с облегчением подумал Бессмертный и, превозмогая боль, взялся за револьвер. Возле пулемёта, спрятавшись за щитком, уже хозяйничал Апанасюк, матрос Волжской флотилии. Он был в грязном, изорванном тельнике и сбитой на самый затылок бескозырке. Ленточку, по обычаю, крепко зажал в зубах. За второго номера примостился Гриненко, тот самый пожилой солдат, которого до этого Бессмертный бил у колодца.
Белые между тем поднялись на ноги и с громкими криками бросились к холму, в атаку.
– А ну получай, контра, подарочек от волгарей! – сквозь зубы процедил Апанасюк и с яростью нажал на гашетку.
Пулемёт задрожал, посылая в белогвардейские цепи свой смертоносный «подарок». Бессмертный видел, как легли под пулемётной очередью первые ряды атакующих. Остальные, рассыпавшись по полю, беспорядочно залегли кто где.
– Хватит, береги патроны, – предупреждающе крикнул первому номеру Бессмертный.
Апанасюк только обречённо махнул рукой.
– Баста, командир, ещё одна очередь и – все патроны. Ни одной ленты в коробке больше нема. Прикончились…
– Вот и погибель наша пришла, – загробным голосом объявил Гриненко и с ужасом посмотрел на Бессмертного.
– Молчи, падла, убью! – больно ткнул его в бок стволом нагана Василий и, пригибаясь, пополз на другую сторону холма. – Товарищи, есть тута кто живой? – спрашивал он вполголоса.
– Есть, товарищ командир, – отозвался седоусый в замасленной кепке железнодорожник, тяжело передёрнув затвор, выкинул пустую гильзу. – Токмо вот патронов больше нема, последний выстрельнул…
– Держи, – бросил ему Бессмертный обойму, взятую у убитого Майбороды.
С гребня снова азартно зарокотал примолкнувший было «Максим».
– Держись, дядька, всё одно один раз живём, – смеясь сквозь силу, приободрил деповца Василий Бессмертный. Выглянув из-за небольшого бруствера, стал стрелять из нагана по наседающим отовсюду белогвардейцам…
24
Смеркалось. По дороге в Грушевскую, окружённые конными – с винтовками наперевес – казаками-отставниками, кого не взяли на фронт, и подростками из приготовительного разряда, пылили пленные красноармейцы. Они шли с полей, где днями работали на уборке урожая. Окружной атаман, вспомнив былое, как это практиковалось во время Германской войны, разрешил использовать пленных на сельхозработах. На подводе был навален сельхозинвентарь, сидело несколько усталых баб, до глаз повязанных белыми косынками.
Пустив коня вскачь, атаман Прохор Громов поравнялся с кунявшим в седле Ромкой Сизокрыловым, своим секретарём. Незлобно ткнул его дулом винтовки в плечо.
– Проснись, кужёнок, с коня свалишься!
– Ась? Что, дядька Прохор? – встрепенувшись, завертелся в седле Сизокрылов, поправил висевшую на ремне через плечо винтовку.
– Заработался, чи что? На ходу засыпаешь, – укоризненно глянул на него Прохор Иванович и поехал дальше.
В группе молчаливо бредущих пленных мелькнул вдруг и сразу пропал неяркий огонёк, потянуло махорочным дымком.
– А ну я вам покурю, ироды! Хлеб поджечь хотите? – выхватив из-за голенища ременную нагайку, Громов рванул коня. Подлетев к красноармейцам, несколько раз полоснул нагайкой по головам и спинам. – Я вам покажу, как курить у поле, христопродавцы, сипа московская! Ещё раз учую, виновные на распыл пойдут, так и знайте. Своей атаманскою властью право имею.
– Брось лютовать, Прохор, – тронул его за плечо подъехавший сзади Аникей Вязов.
– Оставь, Аникей Назарыч, – сердито дёрнул плечом Громов. – Я им, мужикам воронежским, покажу, как супротив казачества воевать! Я их вымуштрую, отродье ****ское, покуда в моей власти! Шёлковые у меня станут.
– Охолонись, Прохор, – не отставал дед Аникей, – послухай лучше, что гутарить буду. Отъедем в сторонку…
– Ну что ещё? – последовав за ним, недовольно буркнул Громов. Он всё ещё сжимал в жилистом кулаке рукоять нагайки.
– Так вот, слухай, атаман, да на ус наматывай, – тихим голосом начал Аникей Назарович. – Вчёра я тоже пленных гонял в станицу. Ну и приспичило мне посля на виноградник сбегать, взглянуть. Тёмно уже було. Ну, еду я энто, значится,.. поравнялся с куренём Яшки Берёзова, как чую вдруг – дверь скрипнула. Дашка, жинка его, по двору пошла. Глянул я на окно: в щель мнжду ставен свет пробивается и кто-то по хате шастает туда-сюда, тень человеческая мелькает… Ну, я потихонечку отъехал, виноградник попроведал и – в поле. Дашка-то у Луней, у отца Евдокима в работницах зараз числится… Ну и напало на меня, значится, этакое сумнение. Что ж энто, думаю, она на ночь глядя с дочкою в станицу с полей потащилася, ежели, конечно, в доме дочка была, а не кто другой? По какой такой нужде-надобности?.. Ну прибёг я до поповского стану, а там про то и слыхом не слыхивали – где она, Дашка-то. А девчонка её в шалаше спит… Так вот и пораскинь мозгами, Прохор: с кем Дашка в курене была? Ежели, скажем, с мужиком с каким спуталась – так какие зараз у нас в станице мужики? Одни старики да пацаны зелёные… Да и в полях все днюют и ночуют, – не до жалмерок, чай, в горячую пору. Так вот я и спрашиваю: с кем?.. Сдаётся мне, Прохор, что сынок ейный, что у красных служит, Кондрат, у неё в хате скрывается! Или сам Яшка хоронится там, дезертирщик из Войска Донского, во как…
– Ну да, – аж крякнул от неожиданности Прохор Иванович. – А тебе, Аникей Назарович, не померещилось всё это? Может, в хате-то никого и не было окромя одной Дарьи?
– Да что ты, Прохор, окстись! – замахал на него руками дед Аникей. – Я хоть и стар уже, и годы не те, ан на глаза покеда не жалуюсь. Так вот, вчёра я ажник сам тому подивился: бабёнка на баз вышла, а в хате – кто-то есть! Тень в окне мельтешит… С чего бы это, думаю?
– А может, соседка зашла? – неуверенно предположил Громов.
– Эт в такое-то время, в уборочную, с полей по соседкам шастать? Нет, – уверенно покачал седой головой старик Вязов. – Хош, не хош, Прохор, а дело тута нечистое. Проверить нонче же надо, кто энто в Дашкиной хате хоронится?
– Стой, стой, тебе говорят! Куды, паскуда? – раздался вдруг впереди испуганный громкий крик деда Архипа Некрасова и затем грохнул, раскалывая вечернюю тишину, близкий винтовочный выстрел.
– А ну за мной! – поспешно срывая с плеча винтовку, бросился вперёд Прохор Громов. Пришпорил на ходу коня. За ним, не отставая, – Аникей Вязов и ещё несколько казаков.
Впереди хлопают ещё несколько выстрелов, в темноте кто-то со стоном валится на землю. У остановившейся подводы сгрудились пленные красноармейцы. Их окружили с карабинами наперевес и с оголёнными шашками старики и молодёжь конвоя. Злобно переругиваются. Ещё трое бьют из винтовок куда-то в темноту.
– Ушли, господин атаман, двое утекли! – завидев подлетевшего чёрным коршуном Прохора Ивановича, крикнул дребезжащим старческим голосом Архип Некрасов. Умело передёрнул затвор, досылая патрон в патронник. – Третий было побёг, да подстрелили его, сердечного. А те двое, видать сховались иде в кустах. Надо бы прочесать…
– Вперёд! – яростно скомандовал Громов и, нещадно настёгивая ни в чём не повинного коня, первый унёсся вперёд, в ту сторону, куда скрылись беглецы. За ним, под дробный стук конских копыт, поскакало ещё несколько всадников.
– Вон он, гад, гляди! Вона, кажись, в тёрнах, – кричит и тут же стреляет в темноту Роман Сизокрылов
Человек, пригибаясь почти до земли, ящерицей юлит в бурьяне. Остановив коня, Прохор Иванович тщательно прицеливается и нажимает на спусковой крючок винтовки. Человек в кустах громко вскрикивает и, припав к земле, затихает.
– Рубай его, ирода большевицкого, – подскочив, выхватывает шашку из ножен дед Аникей Вязов.
– Ещё один гдей-то… Шукайте, станичники, – внимательно вглядываясь в темноту, продолжает понукать коня Прохор Иванович. – Не должон он далече уйтить. Словим!..
25
На юге, не удержавшись на Маныче, стремительно откатывались к Царицыну части десятой красной армии Александра Егорова. Белогвардейские войска Улагая, Кутепова и барона Врангеля, объединённые в отдельную Кавказскую армию под общим командованием Врангеля, зажав красные части в тиски под станицей Великокняжеской, основательно потрепали их. Теперь, без особых усилий, гнали вдоль железнодорожного полотна на север. У Сала командующий армией большевиков Егоров приказал во что бы то ни стало остановить белых. К следовавшей в арьергарде отступающих красных частей Сводной кавалерийской дивизии Бориса Думенко коршуном понёсся гонец командарма. Думенко предписывалось совместно с отступающими поблизости частями первой Донской стрелковой дивизии Шевкоплясова задержать на рубеже реки Сал стремительное наступление деникинцев. Борис Думенко, остановив дивизию, сейчас же собрал на совещание комбригов и других командиров: двоюродного брата Гришку Колпакова, Будённого, Тимошенко, начальника дивизионной разведки Маслакова, а также недавно принявшего полк после ранения прежнего командира Евлампия Сизокрылова.
– В общем, так, хлопцы, – поднял руку Борис Думенко, призывая собравшихся к вниманию, получен приказ Егорова – умереть на Салу, а беляков на другую сторону не допустить!
– Умрём, Борис Мокеевич, – тряхнул отпущенным по казачьему обычаю чубом Григорий Маслаков. – Раз революции треба, значит умрём и точка. Нас агитировать нечего.
– Правильно, – дружно поддержали Маслакова комбриги. – Веди нас, батько Думенко, на кадетов, пущай у них против одной нашей дивизии десяток, – нарубаем из них капусты! Хоть и перед смертью, а натешимся вдоволь.
– Значит, друзья-товарищи, дело ясное, – опустил тяжёлую руку на стол Думенко, – нынче же выступаем навстречь белым... Эгей, Листопад!
– Я туточки, батько, – как из-под земли вырос перед комдивом лихой адъютант в своей неизменной, голубого сукна, черкеске. – Что прикажете, Борис Мокеевич? Слухаю.
– Лети, Сёмка, до Шевкопляса, – подошёл к нему, сжимая в кулаке папаху, Думенко. – Сейчас же седлай коня и мчись: аллюр три креста. Скажи Шевкоплясу, что я к вечеру выступаю в лоб кадетам. Так чтоб вин меня своей пехотой да артиллерией прикрыл с флангов, понятно? Давай, Листопад, действуй!
– Есть, товарищ Думенко, – лихо щёлкнул офицерскими шпорами адъютант и, сорвавшись с места, понёсся к выходу из штабной избы.
– Я тоже побёг, батько, – рванул вслед за ним Григорий Маслаков. – Покель то да сё – разведку произведу, арьергарды белых своими казачками прощупаю.
– Добре, Гришка, чеши! – кивнул головой Думенко. – Да гляди, чтобы сами заместо языков к белякам не попали.
– Борис Мокеевич, много раненых, – подал голос из группы командиров Евлампий Сизокрылов. – У меня в полку уже целый обоз насобирался, в тылы не успеваем отправлять.
– Отослать, немедля же отослать все обозы с ранеными за Сал, – строго взглянул на Сизокрылова Думенко. – Ты, Евлампий, давай, займись самолично этим. Через час-полтора чтобы ни одного раненого бойца в полку не было! Медсестёр с ними же отправляй, – в этом бою, чую, не до них будет. Идём налегке, без обузы.
Когда все приказания были отданы и часть командиров бросилась их исполнять, к Думенко приблизился, лукаво улыбаясь, Гришка Колпаков.
– Ну что, Борис Мокеевич, теперь не грех и выпить маленько, за удачу, так сказать?
– Ну давай, – оживился стоявший позади комдива Тимошенко.
– Эгей, хлопцы, – высунувшись в окно, зычно крикнул Колпаков своим, томившимся у крыльца штаба конникам, – давай, тащи сюды горилку, да шибче, чтоб комиссар не увидел.
Дюжие чубатые хлопцы из бригады Колпакова стали носить из тачанки в хату тяжёлые деревянные ящики с бутылками вина и старой николаевской водкой.
– В усадьбе барской на цее богатство наткнулись, – смущённо оправдывался Гришка Колпаков. – Ну и – не пропадать же добру… прихватили.
Не успели усесться за стол и раскупорить первую бутылку, как в штаб, запыхавшись, ворвался Симон Листопад. Прямо с порога выпалил:
– Батько, Борис Мокеич, не добёг я до Шевкопляса. Сам он сюда с охраною йидэ.
* * *
Тачанка, в которой покачивалась сестра милосердия Пелагея Лопатина, а за кучера восседал на козлах Тарас Пивченко, вынырнула из пыльного степного марева. Лихо обогнув приземистый курган и крутнувшись вбок, правее, остановилась у самого берега реки Сал.
– Тю, скаженные! – смущённо выкрикнула Пелагея и притворно отвела глаза в сторону. В воде вдоль берега купались и чистили щётками лошадей голые красноармейцы. То тут, то там сверкали их обнажённые, белые задницы и поросшие кучерявым волосом животы.
– И вправду, Пелагея батьковна, негоже тебе на такой срам дывиться, – весело рассмеялся, спрыгивая с тачанки, Тарас Пивченко. – Совеститься тута, конечно, нечего: ты одна, а нас, мужиков, – громада. Это вжэ як сама пожелаешь… А хочешь – айда со мною. Охолонимся трохи в сторонке, вон там, у камышах.
– Не, я уж как-нибудь сама, – покачала отрицательно головой Пелагея Лопатина, соскочила вслед за ним с тачанки и направилась, не смотря по сторонам, к густо стоявшим поблизости зарослям камыша.
– Никак – баба! – подлетел к Пивченко, указывая на удаляющуюся девичью фигуру, голый Пантелей Ушаков, после пленения перешедший к думенковцам. – Вот принесла её нелёгкая! На старости лет нагишом перед девкой показался. Тьфу ты пропасть…
– Не, Пантелей, не баба цэ – вогонь! – сбрасывая с себя запылённое обмундирование, заулыбался Тарас Пивченко. – Такую за рупь двадцать не возьмёшь. Кусается!
– Так в зубы ей, дядька Тарас – клинок вострый, – подал голос из воды Петька Медведев, старательно соскребавший грязь с конского крупа.
– Не, никак не можно, – замотал головой Пивченко. – Цэ невеста батькиного адъютанта Листопада. Боевая дивчина, я вам скажу!..
Девушка, уже почти обнажённая, снимая через голову длинную нижнюю рубашку, испуганно обернулась на шум зарослей, сквозь которые кто-то продирался.
– Пелагея, не бойсь, это я, – раздался знакомый голос. Камыши раздвинулись, и на девушку глянули горящие бешеным любовным огнём глаза Симона Листопада.
– Я тоби почитай увесь день повсюду шукаю, кохана! – Листопад, ломая густые заросли молодняка, твёрдо шагнул к застывшей от неожиданности, прекрасной в своей божественной наготе, казачке.
Пелагея, придя, наконец, в себя, скомкала нижнюю рубашку, прикрывая остро стоявшие девичьи груди. Листопад, подойдя к подруге, ласково отвёл её руки в стороны. Рубашка выпала из ослабевших, ставших вдруг ватными, рук девушки. Симону открылась вся она, не обременённая никакими одеждами, нагая, как прародительница людей Ева. Все прелести её молодого, обаятельного, пышущего здоровьем тела предстали перед парнем, и он пошатнулся от смятения и нахлынувших нежных чувств. Девушка тоже робко шагнула навстречу Симону.
– Пелагея, – люблю, ридная! Пелагеюшка… – Листопад, обхватив обнажённые девичьи плечи, прижался к ней всем телом.
Пелагея дрожащими пальцами потянулась к застёжкам на его черкеске.
– Сёма, любимый, – тебя только хочу! Прости меня, дуру. Не могу…
Через минуту они упали на прибрежную траву, крепко обхватив друг друга, сплетясь горячими, обнажёнными молодыми телами. И не было на земле в этот миг людей счастливее их…
* * *
К полудню вернувшаяся из степи разведка Григория Маслакова сообщила, что по железной дороге к Салу двигается усиленная бронепоездом офицерская дивизия Кутепова, а чуть в стороне – две конные кубанские дивизии Улагая и Шатилова. Думенко сейчас же отдал приказ к выступлению. Под прикрытием находящихся позади батарей из дивизии Шевкоплясова красные конники Думенко лавой понеслись навстречу противнику. Сам Борис Мокеевич с адъютантом Листопадом, начальником разведки Маслаковым и штабными работниками находился на высоком степном кургане, наблюдая за разворачивающейся грандиозной панорамой сражения. В резерве, кроме личной охранной сотни комдива да разведчиков Маслакова, не было ни одного бойца. Думенко, бросив в атаку сразу все три бригады, делал ставку на силу и внезапность удара.
Лавина красной конницы, широко рассыпавшись по степи, продолжала нестись навстречу противнику. С соседнего кургана беспрерывно била по вражескому бронепоезду одна из батарей Шевкоплясова. Сам он повёл свою пехоту, поддерживая атаку Думенко, – на фланги белогвардейцев.
Полк Евлампия Сизокрылова с гомоном и визгом ушёл от убийственного огня бронепоезда белых, нырнув в неглубокую лощину. Впереди – по краю лощины – залегли, отстреливаясь, белогвардейцы. Красные конники валились с сёдел под их пулями десятками, но остальные продолжали нестись вперёд. Вот, наконец, и бугор.
– Ура, казаки! Рубай белую контру, – яростно размахивал шашкой, временно командовавший эскадроном в полку Сизокрылова, вместо раненого Михаила Дубова, бывший кубанский сотник Михаил Брага.
Пётр Медведев, Ушаков, Остап Пивченко и вся остальная масса эскадрона рванулась за ним, безжалостно полосуя шашками по головам бегущих в панике добровольцев. Кутеповцы, поминутно оглядываясь и яростно огрызаясь, улепётывали с полверсты, пока подоспевший бронепоезд белых не остановил артиллерийским и пулемётным огнём наступающий полк Сизокрылова. В воздух взвились густые фонтаны земли от орудийных разрывов. Степь вдоль и поперёк исчёркали огненные строчки пулемётных очередей, поднимающих фонтанчики чернозёма. То и дело падали с коней пробитые осколками или скошенные, как трава, пулемётными очередями думенковцы.
Петька Медведев, не успев ничего сообразить, почувствовал вдруг тяжёлый толчок взрывной волны от разорвавшегося неподалёку снаряда. Еле удержав рванувшегося в сторону коня, он увидел как валится на землю скакавший поблизости Пантелей Ушаков. Конь его, обливаясь кровью и вздрогнув последний раз, затих на истоптанной копытами земле. Пантелей лежал рядом, ощупывая на правом боку мокрое, кровяное пятно, дико кричал, звал на помощь товарищей.
– Стой! Убью, сволочи! – угрожая оружием, остановил Медведев проносившуюся мимо пулемётную тачанку и вместе со спрыгнувшим ему на помощь красноармейцем поднял и уложил в повозку раненого Ушакова.
Между тем, приостановив стремительную атаку думенковцев, командование белых бросило на фланги, где наступала пехота Шевкоплясова, крупные соединения своей конницы. На левом фланге, где в бой пошли горские полки Врангеля, красные стрелки быстро смешались и побежали.
– Чёрт побери… Маслак! – оторвавшись от бинокля, повернулся к начальнику разведки Думенко. – Живо со своими хлопцами – на левый фланг! Любым путём удержи пехоту.
Григорий Маслаков, вскочив на коня, лихо подал команду своим разведчикам и через секунду на их месте осталась только клубами вставшая на дороге пылюка. Вслед за тем в бригаду Колпакова помчался вестовой с приказом выделить часть сил в помощь отступающему левому флангу Шевкоплясова. Вскоре с правого фланга на командный пункт Думенко прискакал и сам комдив Шевкоплясов, лично знакомый со знаменитым конником ещё по восемнадцатому году.
– Борис Мокеевич, кадеты напирают тучами. Я кое-как их остановил, но чувствую, – не удержусь. Давай своих конников на правый фланг!
– Возьми три эскадрона у Колпакова, – бросил ему с коня Думенко. – Бери ординарца и дуй. Держися только, комдив, – не подгадь!
В это время в лоб, на центральный полк Сизокрылова, под прикрытием бронепоезда пошла свежая кавдивизия кубанцев. Дрогнув, конники Сизокрылова стали медленно подаваться назад.
– Бронепоезд, – чёрт бы его побрал!.. Эгей, Блинов, – повернувшись, крикнул одному из штабных Думенко, – чеши сейчас же на батарею: пусть сымаются, подходят ближе и бьют по бронепоезду прямой наводкой!
– Есть, товарищ комдив, – огрел нагайкой коня усть-медведицкий казак Михаил Блинов и исчез за пологим склоном кургана.
Настёгивая ожесточённо коней, бойцы из полка Сизокрылова уходили от мчавшейся по их следам лавины хлебнувших перед боем для храбрости доброй горилки кубанцев. По железной дороге, не отставая от конницы, нёсся, изрыгая огонь и смерть, бронепоезд белогвардейцев. И вдруг перед самым его носом разорвался снаряд, затем ещё один, ещё. Вот, умело выпущенный снаряд, тяжело ударил в тендер паровоза, круша всё на своём пути. Это открыла огонь прямой наводкой приведённая Блиновым красная батарея. Стальная махина белогвардейского бронепоезда, с пронзительным свистом пустив кверху облако дыма, пара и копоти, остановилась как вкопанная. Пушки бронепоезда, то и дело содрогаясь от выстрелов, стали нащупывать отчаянную Блиновскую батарею.
– Вперёд, казаки! Ура! За Радянську владу! – повернув коня, повёл своих бойцов на врага бывший начальник штаба Стальной дивизии Жлобы Михаил Острогуз. Он теперь командовал эскадроном в полку Сизокрылова.
Пётр Медведев, Остап Пивченко, Симонов и все, кто ещё оставался в строю, понеслись вслед за ним. Яростно сшиблись в страшной сабельной рубке с кубанцами генерала Врангеля. Михаил Острогуз, опьянев от крови, рвался и рвался вперёд, рубя направо и налево своих земляков, кубанских казаков. Белые подавляли численностью, налетая толпой на каждого думенковца. Окружив остальных плотным кольцом, оттеснили от них зарвавшегося в горячке боя далеко в расположение противника Острогуза. Он отбивался отчаянно, валя страшными ударами одного беляка за другим. Ему шашкой наискось располосовали лицо, разрубили плечо так, что левая рука едва держалась на тонком сухожилии, белея оголённой костью. А он всё рубал и рубал в каком-то сумасшедшем исступлении облепивших его, как мухи, врагов, пока, вконец не обессилев, не повалился с коня наземь под шашками кубанцев грудой окровавленного мяса.
На левом фланге, не сумев задержать продолжавшую откатываться пехоту Шевкоплясова, Григорий Маслаков повёл в безрассудную атаку против разъярённых горцев Врангеля горстку своих разведчиков и несколько эскадронов колпаковцев. Яростно врезавшись в густые ряды наступающих белогвардейцев, красные конники почти поголовно полегли под их шашками. Оставшиеся в живых еле вытащили из свалки тяжело раненого, окровавленного Маслака. Не успел ещё Думенко узнать об этом, как с правого фланга в тачанке привезли тяжело раненого, мечущегося между двух сестёр милосердия, комдива Шевкоплясова.
Отчаянно сопротивляясь, красные под натиском превосходящих сил белогвардейцев медленно, шаг за шагом, откатывались к реке. Пехота Шевкоплясова, допятившись до берега Сала, уже начала переправляться на другую сторону. Конница Думенко рубилась из последних сил. Тогда комдив, приказав всей пехоте и артиллерии быстро переправляться по мосту, на паромах, плотах или в лодках на другую сторону Сала, взял с собой Симона Листопада с единственным находившимся в резерве эскадроном дагестанцев и ринулся в самую гущу боя. По пути встретилась несущаяся галопом к мосту через Сал тачанка. Думенко мельком успел рассмотреть в ней накрытое буркой тело раненого.
– Кто? – крикнул он, на миг приостановившись у тачанки.
– Комбриг Колпаков, – ответил, вскинув голову, пожилой, склонившийся над телом комбрига, санитар.
Тачанка, мелькая спицами на колёсах, бешено полетела к мосту.
– Сволочи, гады! Рубать, под такую их маму, – матерно выругавшись, потянул Борис Думенко из ножен сверкнувший на солнце клинок.
– Батько с нами, ура! Да здравствует Думенко! – увидев рванувшегося в самую гущу отчаянной сабельной рубки комдива, приободрились, повеселели красные конники. С новой силой обрушились на наседающих белоказаков.
Солнце уже медленно опускалось к закату, а жестокая кровавая сеча на берегу Сала всё ещё не затихала. Уже бежали на противоположный берег все трусы и робкие души, уступая место героям. Уже весь берег перед железнодорожным мостом был завален горами своих и чужих трупов. И сам мост был давно заминирован сапёрами из стрелковой дивизии Шевкоплясова, а красные конники во главе с комдивом Думенко всё рубились и рубились с озверело лезшими на них беляками. Рубились думенковцы и падали один за другим, до последнего вздоха не выпуская из окровавленной руки клинка.
Наконец, видя, что дальше вести бой уже нет никакого смысла и пытаясь сохранить хоть жалкие остатки дивизии, Думенко отдал приказ отступать на другой берег реки. Белые навалились ещё яростнее. Отход основных сил дивизии прикрывало несколько пулемётных тачанок и горстка бойцов из охранного эскадрона во главе с самим Борисом Мокеевичем. Тут же, рядом с комдивом, находился верный адъютант Симон Листопад. Пулемёты на тачанках били без умолку, под корень выкашивая кидавшиеся вперёд толпы белогвардейцев. Но они всё лезли и лезли, рубили редких красных бойцов и стреляли по тачанкам, окружая их плотным кольцом. К мосту, потеряв двух лошадей из упряжки, прорвалась лишь одна-единственная тачанка, в которой, припав к пулемёту, сидел Тарас Пивченко. Несколько десятков обессиленных израненных конников, отбиваясь от белых, следовали за ней. Думенко, задетый уже в нескольких местах вражескими шашками, сражался из последних сил. Его, как стая голодных волков, окружила визжащая и скалящая яростно зубы, внушительная толпа чеченцев из врангелевской Дикой дивизии. Удар! Ещё удар! Отскакивают, валятся от шашки комдива преследователи. Но слабеет израненная, кровоточащая в нескольких местах рука Думенко, всё точнее удары белогвардейцев, всё теснее круг. Красные конники, вырываясь вперёд, грудью защищают своего командира и тут же валятся под безжалостными шашками чеченцев. Тарас Пивченко видит как какой-то лохматый чернобородый горец, изловчившись, тыкает Думенко в бок остриём клинка. Комдив, пошатнувшись, опускает руку, медленно сползает с коня. Горец замахивается ещё раз.
– Батько… Комдива рубят! – Симон Листопад, не помня себя, бросается на белогвардейца, но сбоку его кто-то бьёт шашкой по голове. Листопад, в горячке боя не обратив внимания на уруб, сшибается с чернобородым горцем, как русский витязь Пересвет с татарином Челубеем на Куликовом поле, полосует с остервенением его горбоносое лицо. Сам тут же валится без крика на землю, искромсанный множеством клинков. Белогвардейцы в звериной ярости кроят шашками и раненого, хватающегося за шею коня, Думенко. Человек шесть или семь красноармейцев, рванувшись вперёд, живой стеной встают перед окровавленным, свалившимся с коня на мост, телом комдива.
– Стой! – бешено орёт Тарас Пивченко ездовому. – Давай, пидсоби. Скидай «максимку».
Вдвоём они быстро снимают с тачанки пулемёт, коробки с лентами. Тарас, рванув на груди ворот рубахи, ложится за щиток пулемёта. К тачанке двое бойцов подносят израненного, потерявшего сознание Думенко, уложив его, садятся следом. Позади них на мосту всё уже кончено. Падает под жестоким сабельным ударом последний красный конник, и горцы, дико, по-звериному, визжа и настёгивая коней, уже несутся к остановившейся посреди моста тачанке.
– Увозите комдива, живей! Я прикрою, – не своим голосом орёт ездовым Тарас Пивченко и, припав к пулемёту, судорожно нажимает на гашетку. «Максим», бешено содрогаясь, начинает косить несущихся по мосту вражеских всадников. Через несколько минут гора конских и человеческих трупов баррикадой перегораживает мост. С противоположного конца ему яростно машут руками уже зажёгшие бикфордов шнур сапёры. А Пивченко всё бьёт и бьёт из пулемёта по врагам, пока оглушительный взрыв, расколовший пополам, как будто игрушечный, железнодорожный мост, не увлекает его вместе с обломками и горами побитых им белогвардейцев в пенистые сальские воды.
* * *
Не удержавшись на Сале, десятая армия красных под натиском свежих, превосходящих по численности и вооружению врангелевских дивизий продолжала откатываться всё дальше и дальше на северо-восток. Белые наседали, и к концу июня 1919 года красные войска снова оказались у стен Царицына. Начался четвёртый штурм белыми волжской твердыни, или, как его называли на западе, – «красного Вердена». Потрёпанная на реке Сал, потерявшая почти всех командиров, кавдивия Бориса Думенко была сначала сведена в две отдельные бригады, а затем, под Царицыным, командующим Южным фронтом был подписан приказ об формировании на базе этих двух бригад первого советского конного корпуса под общим командованием Семёна Михайловича Будённого.
А в это время израненный, чуть живой после сальской кровавой мясорубки, комдив Думенко медленно выкарабкивался из цепких лап смерти в Саратовском госпитале. Каждый день хирурги и другие специалисты боролись за жизнь легендарного конника, буквально с боем вытаскивая его с того света. Деникинцы в газетах вовсю трубили, что Думенко никогда уже не появится на фронте, что он погиб на реке Сал со всеми своими комбригами. Красноармейцы, веря и не веря слухам о кончине Бориса Мокеевича, с горечью оплакивали своего любимца. А Думенко продолжал лежать в госпитале, поправляясь, – с каждым днём ему становилось лучше. У его изголовья всё время неотлучно сидела молодая девушка – сестра милосердия. Она ухаживала за изрубленным, еле шевелившимся комдивом, как за маленьким ребёнком. Никто не знал, когда она спит и ест.
Все думали, что это его дочь или сестра и лишь немногие догадывались, что тут нечто большее, чем родственная связь. Это была бывшая невеста погибшего Симона Листопада Пелагея Лопатина, – несчастная девушка, растерявшая в огне Гражданской войны родных и близких, и как многие сотни подобных ей от чистого сердца вступившая на путь революционной борьбы. Ещё при жизни Листопада прониклась она глубоким уважением и любовью к лихому комдиву Думенко. И порой, лёжа в объятиях парня, мечтала о других, – сильных и мужественных руках комдива. И сейчас, после гибели Симона, видя безжизненного, беспомощного Думенко, Пелагея собачьей покорной любовью накрепко привязалась к этому человеку.
Жизнь к комдиву возвращалась неимоверно трудно, изрубленное шашками тело как будто ему уже не принадлежало… Левая рука вообще не двигалась и постоянно кровоточила, так что врачи, опасаясь гангрены, хотели уже её ампутировать. На минуту придя в себя на операционном столе, Думенко наотрез отказался от ампутации. Страшно скрипнув зубами, сказал, что лучше умрёт, чем останется безруким калекой. И снова началась упорная и продолжительная борьба хирургов за жизнь и здоровье прославленного конника. Любой бы уже на его месте скончался от страданий и бесчисленных операций, но Думенко, благодаря своему крепкому сердцу, терпел и продолжал медленно подниматься на ноги. Хуже смерти для него было в такой решающий момент борьбы за счастливую жизнь оказаться выбитым навечно из седла. Во что бы то ни стало нужно было подняться на ноги и снова возглавить лихую красную конницу. И Думенко медленно, но неуклонно выздоравливал.
А с фронта изо дня в день просачивались неутешительные вести: деникинцы, продолжая стремительно наступать, на востоке вплотную подошли к Волге, к Царицыну. Очистили от красных войск уже всю территорию Области Войска Донского и на севере подходили к Воронежу. На Украине генерал Май-Маевский молниеносными ударами захватил Харьков и Екатеринослав. По правобережью Днепра подходил к Киеву. Над Советской республикой нависла смертельная опасность деникинского наступления. Южный фронт красных был объявлен решающим в настоящий момент. Все лучшие части и пополнения направлялись сюда. Нет, не мог в такой критический момент Думенко оказаться в стороне от борьбы. Горячая степная кровь в жилах, бурля и расплёскиваясь, звала к новым ратным подвигам и стремительным конным атакам. Мерещилось по ночам Борису Думенко, что зовут его с собой в битву, стоя под окнами госпиталя, его лихие и неустрашимые красные кавалеристы. «Я здесь, хлопцы, я с вами!» – в полузабытьи кричал невидимым бойцам Думенко и порывался сорвать ненавистные бинты, вскочить с кровати.
– Не надо, Борис Мокеевич! Не надо, Боря, – нежно успокаивала его сидевшая рядом Пелагея, и Думенко, схватив своей грубой, заскорузлой рукой её маленькую, горячую ручку, с блаженством прижимал к лицу.
– Любимая! Кохана…
И засыпал под её убаюкивающее горячее дыхание…
* * *
– Де-то щас наш Батько, Борис Мокеевич? – вздыхая, горевали по любимому комдиву старые конники бывшей его дивизии, которой теперь командовал Ока Иванович Городовиков.
Но, прерывая их воспоминания и сетования, изо всех лощин и степных балок по направлению к Царицыну вырывались густые конные группы кубанских казаков генерала Врангеля. И думенковцы, выхватив клинки, неслись в очередную, может быть, уже десятую с утра контратаку. В полку Евлампия Сизокрылова осталась всего половина старых думенковцев и среди них несколько грушевских казаков и иногородних с Петром Медведевым во главе. Бригадой командует, вместо убитого на реке Сал прежнего командира, вновь присланный из реввоенсовета армии старый царицынский большевик Иван Тулак. Кстати, тот самый, что в прошлом году, в начале восемнадцатого, освобождал вместе со своим отрядом царицынских рабочих станицу Романовскую от повстанцев атамана Погожева.
Умело и храбро дерутся думенковцы вместе со всеми остальными бойцами первого конного корпуса Будённого, сдерживают стремительное наступление кубанцев и добровольцев на красный Царицын. Но силы слишком не равны, редеют эскадроны и полки будёновцев. Но взамен павших красных бойцов сотнями встают новые, – со всей Советской России стекаются к многострадальному седому Дону-батюшке лихие кавалеристы и отчаянные рубаки. Пополняют потрёпанные бригады героической, рождённой в огне кровавых сражений, красной конницы. И не только из России, даже из-за границы пробираются группами и в одиночку борцы за народное дело. Мало кто знал в корпусе Будённого о такой небольшой балканской стране – Сербии. И вдруг предстал однажды перед Семёном Михайловичем Будённым отважный сербский патриот Олеко Чолич Дундич, пробравшийся через множество границ и фронтов в революционную Россию с пятёркой своих удальцов товарищей.
– Хотим драться за русскую революцию и победу справедливости на всей нашей земле, – заявил Олеко в штабе Будённого, и Семён Михайлович с радостью принял к себе в корпус отважного сербского революционера, назначив командиром эскадрона в одном из полков.
Как писали в это время большевицкие газеты: «Нет, не победить Деникину Красную армию, если люди разных стран и народов, поняв на чьей стороне правда, вступают в её ряды…»
И не видать «прославленным» донским и деникинским генералам Москвы, пока ещё бьются горячие сердца таких замечательных красных вожаков и командиров, как Борис Думенко, Филипп Миронов, Нестор Махно, Григорий Маслаков, Василий Чапаев и множество других, на веки вечные вписавших свои имена в героическую летопись борьбы за свободу трудового народа!
Жаль, что пошли они не по тому пути, и вместо свободы, принесли народу долгое и мучительное коммунистическое рабство! Мир их праху…
26
Сёмка Топорков последнее время на службу не жаловался. Да и что жаловаться, если их W-cкий Донской казачий полк, сильно потрёпанный в весенне-летних боях на Салу, отвели за Донец на переформирование. И потом, пополненный в основном калмыками, полк стал выполнять функции карательного отряда в тылах Донской армии. Вначале в районе Таганрога и Ростова, а затем, с прорывом генералом Фицхелауровым красного фронта, – во вновь освобождённых казачьих округах. Вылавливали дезертиров и тех, кто уклонялся от мобилизации в армию. Пороли или расстреливали пойманных большевиков и сочувствующих им. Не в пример лёгкая пошла служба.
Из грушевцев, кроме Топоркова, в полку оставались только Афанасий Крутогоров, Яков Берёза, да ещё несколько человек. Был ещё Лазарь Семенихин, фронтовик из станицы Александровской, что под Ростовом. Всего во взводе Семёна Топоркова, кроме калмыков, которых было большинство, служило десять человек казаков. Держались от калмыков обособленно, но шибко не задавались, видя их численное превосходство. Только Афоня Крутогоров свёл дружбу с молодым калмыком Утанасуном Шонхоровым. По возрасту они были одногодками и с готовностью всегда брались за самые грязные экзекуции, от которых даже видавшие виды фронтовики презрительно воротили носы. Разговаривал Афоня со своим новоявленным другом по простецки: «Эй, чумичка, пень узкоглазый, – краснопузым мала-мала – секим башка!» И весело скалил свои крупные и такие же как у калмыка белые зубы.
Утанасун Шонхоров славился в отряде неукротимой злобой и невероятной жестокостью, за что получил от казаков да и господ офицеров кличку Бешеный Волк. Мстил Утанасун за погибших своих отца и старшего брата, и даже Сёмка Топорков изрядно его побаивался, на что имелись свои причины. Свёл их как-то в степи случай. Не ясно, запомнил ли калмык Семёна, но Топорков помнил Шонхорова хорошо. Дело было весной восемнадцатого года, когда у Донца соединился их отряд с двигавшейся на станицу Константиновскую армией генерала Попова. Напился тогда Сёмка со своими односумами Фёдором Громовым и Николаем Медведевым, как на грех подвернулось трое калмыков, среди которых был и Утанасун Шонхоров. Ну и вложили друзья узкоглазым памяти, так что у Утанасуна до сих пор багровеет на лице шрам от Сёмкиного удара тупым концом шашки.
А в общем, Семён Топорков был службой вполне доволен, смущали правда карательные экзекуции, да что поделаешь – всё не под пули голову подставлять. Да и не равнодушен был Семён к чужому добру, которое случалось прихватывать в куренях заподозренных в большевизме казаков и в хатах иногородних. Отпросившись в начале июня из полка на побывку, привёз он домой гору всякой всячины, набранной в казачьих станицах, мужицких сёлах и по железнодорожным станциям. Сейчас снова набивал награбленным добром переметные сумы. Брали и другие казаки, а особенно старались калмыки, к которым частенько наведывались из-за Дона родственники на скрипучих арбах и повозках.
– Чисто говноеды какие… И тянут, и тянут, – часто беззлобно посмеивался над ними Афанасий Крутогоров, который брал только самое ценное, не громоздкое и никогда ничего не отсылал домой, в станицу Грушевскую.
– Как будто тряпок никогда в жизни не видали. Дикари, да и только.
На жизнь Афоня смотрел просто: поел, поспал, если есть возможность – выпил, девку на сеновале зажал, – что ещё казаку для полного счастья надобно? Всё одно – война, к чему барахлиться, когда не знаешь, что с тобой завтра будет!
С виду Афоня заметно возмужал и окреп, на погонах носил уже лычки младшего урядника, и частенько с горечью ругал своего непутёвого старшего брата Герасима.
– Эх, кабы не он, – ходить бы мне давным-давно уже в ахвицерском звании. Жинка-то у братана знаете кто? – хвалился иной раз сослуживцам. – Дочка видного генерала из Новочеркасска… Вот, беда, фамилию только запамятовал… А он, дурень, кинул её, слых идёт: опять в Ростов до шпаны подался.
– А ежели б встренулся где, что бы ты с ним сделал? – подмигивал ему Семён Топорков. – Братан, как-никак, родная кровь…
– Э-э, что мне братан… Токмо в руки б попался – шкуру бы с живого содрал! – всерьёз грозился Афоня. – Неча дурью маяться, от обчества бегать… Казак должен Отечеству служить, и баста!
* * *
Однажды в одном из сёл Богучарского уезда захватили восемь человек крестьян, сбежавших из Красной Армии. Большевиков отогнали уже под Новохоперск, и дезертиры, приободрившись, совсем было успокоились за свою судьбу, но их выдал местный поп, затаивший на одного из мужиков личную обиду. Взяли всех восьмерых вместе с жёнами, детьми и стариками родителями. Одного, широкоплечего и сильного мужика, – зарубили шашками: он бросился на калмыков, насиловавших его жену, и чуть не задушил одного, схватив мёртвой железной хваткой за горло. Вместе с ним разъярённые калмыки порешили и всё семейство, а жену – голую выволокли на улицу и, распоров живот и отрезав груди, повесили кверху ногами на воротах. Особенно изощрялся над обезумевшей от боли и ужаса женщиной командир сотни Джангар Очиров, так что сам полковник Митрофан Ковалёв, проезжая мимо, велел ему утихомириться. Всех остальных арестованных крестьян и баб скрутили арканами и бросили до утра в сарай в поповском дворе. В просторном светлом доме батюшки остановился полковник Ковалёв.
В это время Семён Топорков с Лазарем Семенихиным и ещё одним казаком их взвода рыскали по сельским улицам, выбирая себе дом для ночлега. Завернув за угол одного из дворов, нос к носу столкнулись с подхорунжим Очировым и ещё несколькими калмыками. Джангар Очиров скорчил серьёзную мину:
– Урадник Тапаркова, твая здэс развадящий. Арэстованный твой люди охранат, ясна?
– Ясно, господин подхорунжий, – кивнул невесело головой Семён Топорков и, когда калмыки отъехали, – смачно выругался вдогонку. – У, псина калмыцкая, харя вонючая, не мытая, чтоб тебе ворота на башку свалились! Чтоб ты в колодец провалился, чёрт раскосый!
Лазарь Семенихин рассмеялся.
– Так их, Семён! Крой… Не даром гутарют: ежели свой брат, казуня, в ахвицера выбьется – беда! Пиши пропало… Со своих же товарищей три шкуры драть станет! Ну, а если уж калмык узкоглазый до золотых погон дослужится, – и вовсе жизни не будет. Ему что, нехристю некрещёному? Приказ – значит закон! Скажут родную мать с отцом порешить и порешит. Никого не признают, сволочи… Помню как-то, ещё до Германской, под Луцком дело было: застукали мы в разъезде одного поляка-контрабандиста. Ну, он нам конечно грошей кучу посулил – токмо отпустите, мол… Мы и рады бы, деньги к тому же немалые даёт, – а старшой наш, урядник Убуртаев, рожа калмыцкая, – ни в какую. «Тавай к началнык тащи!» – и всё тут. Так и спровадили поляка того в кутузку.
– Эт верно, поганый народец, – вставил третий, немолодой, но ещё крепкий – с серебряной серьгой в ухе – казачок. – Недаром же в давние времена всех азиятов на Руси погаными кликали! Было знать за что.
– Э-э, чё там в старину дремучую лезть, – махнув рукой, оборвал его Семён Топорков. – Вон мы до войны в Грушевке, как за солью на Сал поедем, – обязательно с косоглазыми стукнемся. Соль-то – в ихних краях на озёрах обретается. Ну, калмычьё и шкодило частенько в степу. Ночью на дороге подстерегут и кидаются… Быков бывало угоняли, повозки. Ну и казаки конечно не лыком шитые – с клинками, а то и с берданками косоглазых встречали. До смертоубийства порой доходило.
– Сёмка, мож, зайдём? – остановил коня Лазарь Семенихин перед богатым каменным – под черепичной крышей – домом.
– Давай, – немного поразмыслив, согласился Топорков.
* * *
– Чумичка, – ты, что ли? Не подходи, не то продырявлю! – Афоня Крутогоров, скучавший в поповском дворе, у сарая с арестованными, весело вскочил при виде подъезжающего Утанасуна Шонхорова. Шутливо передёрнул затвор винтовки.
– Зачэм стрылят, Афона? Моя вотка прывёз. Многа вотка… Пит будым – харашо будыт, – Шонхоров, весело скаля белые волчьи зубы, ловко спрыгнул с коня, достал из переметной сумы внушительный кувшин, замотанный цветастой тряпкой.
– Хвалю, косоглазый, – Афоня, краем глаза покосившись на светящиеся окна поповского дома, откуда доносилась весёлая музыка граммофона, принял из рук калмыка кувшин с самогонкой. – Кружка у нас имеется. Загрызть бы чего-нибудь сообразить…
– Ест, Афоня, ест жратва… Командыр сотня Очиров нэ бойся – он сам гуляит… Кароший баба нашёл, жирный.
– Жирный? Ох-ха-ха, – наливая в поданную кружку самогон, заразительно расхохотался Афоня. – А ты что ж, чумичка, бабу себе не нашёл? Тута много жирный.
Выпили, громко крякнув и сморщившись. Афоня, достав из кармана шаровар пачку французских папирос, закурил. Шонхоров, гадливо скривившись, отодвинулся. Сердито посетовал:
– Плахой дэла, Афона, бульна плахой! Зачем дым глотаешь? Гелюнг гаварыт: эта сапсем плахой дэла.
– Вы что ж, как раскольники, значит, не курите? – искренне подивился Афоня. – Пей тогда, узкомордый, эт дело хорошее. Гелюнг, поп значит ваш калмыцкий, не заругает.
Снова выпили из одной кружки. Афоня, вовсю расходившись, хлопнул калмыка по плечу.
– Серники у тя есть, чумичка? Давай, я чтой-то придумал.
Зайдя в сарай, они осветили зажжённым пучком соломы сгрудившихся в тёмном углу арестованных. Те, неуютно поёживаясь, отводили глаза в сторону от огня, предчувствовали недоброе, боязливо жались друг к другу. Афоня наконец нашёл то, что хотел. Сцапав за разорванный рукав кофтёнки полнотелую, с растрёпанной пышной косой, деревенскую девку, потащил её к выходу. Та, испуганно вскрикнув, рванулась было обратно, к своим. Её тут же перехватил калмык Шонхоров и, зажав ладонью рот, выволок из сарая.
– Куда вы её, господа казаки? Помилосердствуйте, – поняв в чём дело, сорвался было с места высокий пожилой мужик в распоясанной рубахе, видимо, родственник девки. Получив увесистого тумака сапогом от Крутогорова, рухнул обратно.
– Лежи, большевицкий выродок! Завтра один хрен всем вам решку наведём! – грубо крикнул ему Афоня и, смачно плюнув в темноту, вышел из сарая на улицу.
Утанасун Шонхоров за углом уже мял и терзал извивавшуюся в его руках девку. Мелькали её оголённые пышные груди и гладкие белые ляжки.
– Эгей, косоглазый, не увлекайся шибко, – Афоня выпил ещё полкружки самогонки, приблизившись к калмыку, стал грубо отдирать его от визжащей, копошащейся в сене девки.
Утанасун что-то мычал в ответ нечленораздельное, но не уходил, девка под ним стонала и ёрзала ногами. Калмык зажимал её рот своими губами. Оттащить его от добычи не было никакой возможности…
Дождавшись, наконец, своей очереди вкусил запретный плод любви и Афоня. Потом, велев Шонхорову нагнуть и держать девку, чтоб не вырвалась, вытащил из-за голенища нагайку, оголил её упитанный крепкий зад и спину, похабно выругался:
– Получай теперь, милаха, мать твою разэтак, в уплату пару горячих!
Нагайка, со свистом рассекая воздух, загуляла по голым спине и заду дрожавшей, как осиновый лист, девки. Порол до тех пор, пока не лишилась чувств. Не успели ещё швырнуть избитую пленницу обратно в сарай, как во двор въехал с казаком еле державшийся в седле, хмельной Сёмка Топроков.
– Ого, вот и смена, кажись, метётся, – весело подмигнул Шонхорову Афоня и направился навстречу прибывшим.
Остановив коня, Семён Топорков сделал неуверенную попытку спешится, и, не удержав равновесия, с бранью грохнулся наземь.
– Неплохо, станишник. С приземлением! – бросился его поднимать Афоня. – Не ушибся часом, землячок?
– К чёрту… Пошли, брат, до дому, – зачертыхался на земле, матерно ругаясь, Топорков. – Харитошка, примай пост и пошли… в бога, в душу мать…
Приехавший с ним немолодой казачок с серьгой в ухе, взяв у Афанасия ключи, шагом направил коня к сараю.
– Давай, Харитон, неси службу, как Афанасий Моисеич нёс! Гы-гы-гы, – крикнул ему напоследок Афоня.
С помощью калмыка Шонхорова поставив Сёмку Топоркова на непослушные ноги, Афанасий подсадил его на коня. Втроём выехали со двора на улицу.
* * *
На следующий день отряд облетело ошеломляющее известие: войсками барона Врангеля вчера захвачен у красных неприступный город Царицын. Полковник Ковалёв, не зная куда деть себя от избытка чувств, приказал согнать в центр села всё население. Туда же из сарая привели и арестованных большевиков с семьями.
– Гражданы великой, поруганной большевиками России, – хлебнув перед этим внушительную дозу спиртного, начал произносить праздничную речь полковник, – вчера 30 июня 1919 года доблестные войска генерала Врангеля заняли красный Царицын, уничтожив под городом десятую армию большевиков. Это победа, гражданы, дни большевицкой России сочтены, открыт путь на Москву. В ознаменование этого великого события я чистосердечно прощаю ваших односельчан, состоявших в преступной связи с большевиками…
Полковник на минуту умолк, переводя дыхание. Толпа восторженно загудела, в глазах арестованных заблестела надежда.
– Да, я прощаю их, – снова заговорил Ковалёв, – и приказываю вместо смертной казни, которую они по праву заслужили за свои злодеяния, всыпать по сто плетей каждому, независимо от пола и возраста.
На площади мгновенно воцарилась мёртвая тишина.
– Помиловал!.. – злорадно хихикнул Афоня Крутогоров.
– Всё, приступайте к экзекуции, – равнодушно махнул белой перчаткой полковник Ковалёв.
– А ну тавай, тавай, быстра! – забегал, засуетился сотник Джангар Очиров.
Группа свирепых калмыков, накинувшись, повалила на землю семерых мужиков. Под испуганный возглас толпы селян, сорвала с них одежду.
– Пошли наказывать, что ли, – мигнул Шонхорову Афоня Крутогоров и, помахивая нагайкой, первый направился к распростёртым на земле мужикам.
Подошли и другие охотники до экзекуций, стали напротив своих жертв.
– Начинай! – визгливо выкрикнул сотник Очиров, когда возле последнего большевика вырос бородатый дюжий казачура с нагайкой.
Резко рассекли воздух, хлестнули по спинам несчастных первые удары. Не выдержав, кто-то из мужиков громко вскрикнул, дёрнулся всем телом. Бабы в толпе заохали, закрестились: «Господи, сохрани и помилуй!» После полсотни ударов многие из наказуемых выли и орали не своими голосами, но кое-кто держался, не проронив ни звука. Спины у всех были исполосованы кровавыми рубцами. Крутогоровский большевик так же ещё крепился и, не смотря на все старания Афони, не проявлял слабости. Афоня, весь в мыле, с озверело горящими глазами, взмахнул плетью ещё несколько раз, и, не выдавив из мужика ни единого стона, вдруг отбросил с досадой нагайку. Через секунду в его руке уже засвистел металлический ружейный шомпол. К концу экзекуции Афонин мужик захлебнулся от крика, и его, бесчувственного, односельчане оттащили к колодцу – окатили водой. Остальные несчастные кое-как поковыляли с площади сами, окружённые плачущими бабами.
Следующей партией положили на землю стариков и подростков. Молча ожидавший в группе казаков своей очереди Топорков, по знаку Джангара Очирова, направился к новым жертвам. Перед тем он с казаками высосал из горла добрую половину четверти самогона и смотрел уже на всё происходящее затуманенными алкоголем глазами. Доставшийся ему щупленький, лет пятнадцати, парнишка взревел благим матом после пятого удара, а после двадцатого лишился чувств и больше не подавал признаков жизни. Сёмка отсчитал восемьдесят ударов и, опустив нагайку, равнодушно взглянул на стоявших поблизости, скаливших зубы калмыков.
– Всё, братуни, – уноси. Бить больше не трэба, кончился раб божий.
Толпа на площади заволновалась, стала колыхаться из стороны в сторону.
– Палачи! Собаки бешеные, за что детей-то мучаете? – послышались нестройные выкрики.
Полковник Ковалёв, встрепенувшись, подал знак, и поверх голов согнанных на площадь селян дробно затарахтела пулемётная очередь. Толпа, в ужасе отхлынув, замолкла.
– Продолжать наказание! – жёстко крикнул казакам Ковалёв.
Нескольких стариков и подростков, не ослушивая, небрежно швырнули из-под плетей к забору. Царствие им небесное! Вывели баб и молодых девок.
– Раздевайся. Бистра, бистра! Палковныка ждат не любит, – подойдя к ним, сердито, по-змеиному, зашипел сотник Очиров.
Молодые калмыки, заржав, с нетерпением уставились на девок. Те, понуро склонив головы, не двинулись с места. Только одна, в которой Афоня Крутогоров признал свою вчерашнюю невольную полюбовницу, принялась судорожно стаскивать изорванную одежду.
– Раздевайся, сук! – яростно подскочил к стоявшей по соседству с ней женщине сотник Очиров, и, рванув её за ворот блузки, повалил наземь.
Это послужило сигналом для остальных калмыков. Набросившись на женщин и девок, они вмиг разодрали на них одежду и, повалив, стали пинать их ногами.
– Сволочи, – не выдержав, скривился Лазарь Семенихин и тут же получил увесистую затрещину от стоявшего рядом Семёна Топоркова.
– Ты, паря, поговори токмо мне… Не погляжу, что почти земляк – враз на фронте очутишься.
Семенихин только бешено сверкнул глазами, но тут же сник и покорно уткнул взгляд в землю. А на площади Афоня Крутогоров с калмыками уже расписывали нагайками, всё больше и больше распаляясь, покорно лежавшие перед ними обнажённые женские тела.
* * *
Так шло лето. Победное лето Деникинского наступления вглубь советской России. На центральном участке фронта Добровольческая армия Май-Маевского подходила к Воронежу и Курску. Донская армия Сидорина рвалась к Новохоперску и Тамбову. На востоке Кавказская армия барона Врангеля, заняв Царицын, стремительно развивала наступление в двух направлениях: вдоль Волги на север в сторону Камышина, и на юг к Астрахани. На западе группировка Драгомирова наступала на Киев…
Карательный отряд полковника Ковалёва, рассыпавшись по степи по-монгольски широкой лавой, вылавливал в районе Калача дезертиров Донской армии и после жестокого наказания отправлял их по своим частям и соединениям. Возле одного степного хуторка, где несла дозор сотня Очирова, казакам предстало удивительное, невиданное до сей поры зрелище. Вначале на горизонте показались четыре еле различимые тёмные точки каких-то птиц или чёрт знает каких небесных существ.
– Еропланы, – распознав приближающийся стрёкот авиационных моторов, хором решили бывалые фронтовики, видевшие подобные чудеса на германском фронте. Молодые казаки, услыхав это, пришли в небывалый ужас, а как только железные «птицы» повисли над их головами – и вовсе потеряли всякое самообладание. С громкими воплями врезали нагайками коней и понеслись что есть мочи в разные стороны. Не разобрав в чём дело, решив, что все четыре аэроплана – красные, не на шутку струхнули и опытные фронтовые казаки. Но полковник Ковалёв, разглядев на трёх из приблизившихся аэропланов голубые овальные круги Добровольческой армии и лишь на одном, первом, по видимому удирающем от них, – пятиконечные красные звёзды, крикнул, во всю глотку, что это свои и бояться нечего. Страхи немного поулеглись, а в воздухе тем временем разыгралась трагедия. Красный аэроплан, у которого, вероятно, заканчивалось горючее, заложил вдруг глубокий вираж и повернулся к своим преследователям передом. Поливая их огненными трассерами из пулемёта, рванулся вперёд, на прорыв. Одна из белогвардейских машин задымилась и, сотрясаясь всем корпусом, в штопоре стала падать на землю. Два оставшихся аэроплана дружно ударили из пулемётов по приближающемуся противнику. Тот взмыл вверх, умело уходя из-под смертельного удара, и, проскочив над вражескими машинами, стал заходить им в хвост. На земле тем временем грянул оглушительный взрыв, и любопытствующие казаки со всех сторон понеслись к дымящимся обломкам подбитого добровольческого аэроплана. Окружив его, соболезнующее загомонили.
– Эка его разнесло, сердечного. В лепёшку…
– А ты думал! С такой верхотуры шмякнуться – не шутка. Костей не соберёшь.
– Да от бедняги и костей, небось, не осталося. Каша-мала.
Казаки, увлёкшись зрелищем, совсем было позабыли об остальных аэропланах.
– Ты гляди, гляди, ишо один падает! Во даёт краснопузый! – крикнул вдруг, указывая рукой в небо, Лазарь Семенихин.
Задрав головы кверху, все воочию увидели, как чуть в стороне кувыркался и падал на землю ещё один белогвардейский самолёт. Но и красный был уже изрядно повреждён и не мог продолжать поединок. Через несколько минут последний оставшийся белогвардейский аэроплан зашёл ему в хвост и с близкого расстояния резанул пулемётной очередью вдоль фюзеляжа. Большевицкий аэроплан задымился и в языках кроваво-красного пламени неловко пошёл к земле.
– Подбил, подбил, аспида! – возбуждённо загалдели казаки и, нахлёстывая нагайками коней, поскакали вслед удаляющейся в падении вражеской крылатой машине.
– Это потрясающе, господа! – повернулся к окружавшим его штабным офицерам полковник Ковалёв. – Английские мастера высшего пилотажа из славного британского авиационного корпуса на великолепных французских машинах последних марок еле справились с каким-то мужиком, по-видимому, впервые взявшемся за штурвал этого своего допотопного, летающего «самовара». Признаться, я был лучшего мнения о наших союзниках.
27
Много уже смертей перевидал за долгие годы войны Фёдор Громов, но гибель Пантелея Некрасова потрясла его до глубины души. С полудня основные силы 4-го Донского конного корпуса генерал-лейтенанта Мамонтова широкой змеевидной колонной потекли в образовавшуюся брешь после прорыва фронта на стыке 8-й и 9-й красных армий передовыми частями казаков. Большевики открыли яростный огонь с флангов, стараясь помещать стремительному движению казачьей конницы.
Пантелей Некрасов, снятый недавно с полковых командиров и переведённый в штаб, мчался в первых рядах наступающих, и ни одна пуля не коснулась его за всё время движения мимо передовых укреплений красных. Миновав изломанную линию фронта, полки развернулись в лаву и пошли по тылам большевиков, сметая всё на своём пути. Вот тогда-то и наткнулись вдруг на петляющий по полям красный обоз. Предчувствуя лёгкую поживу, припустили коней в галоп, и снова Пантелей Некрасов на своём резвом иноходце оказался впереди казаков. Это его и погубило. Когда до вражеских повозок оставалось каких-нибудь десять саженей, мальчишка-красноармеец, сидевший на одной из тяжело гружённых фур, достал вдруг из-под ног английский ручной пулемёт «гочкинс» и почти в упор резанул Некрасова очередью страшных, разрывных «дум-думов». Фёдор Громов видел, полуобернувшись, как лопнула спелым сочным арбузом голова Пантелея, разбрызгивая во все стороны кровяные ошмётки мозга. Затем, перерезанное по пояс, отвалилось туловище вместе с оскаленной мордой коня. Взвизгнув, заюлил по земле, извиваясь всем израненным, окровавленным телом – без ног – ещё один казак, попавший под пулемётную очередь. Лошадь его, надвое рассечённая английскими разрывными пулями, с разгона врезалась всей массой дымящегося кровяного мяса в повозку, с которой стрелял пулемёт. Безжалостно искромсали казаки шашками мальчишку-пулемётчика и всех, кто был в фуре. Затем с шумом и визгом рассыпались вдоль обоза. А позади, на поле недавнего боя, над убитым Пантелеем Некрасовым, не брезгуя и не боясь испачкаться в крови, суетился его старший брат Христо, осторожно складывал вместе останки его тела.
К Фёдору Громову подлетел гонец от командира полка, козырнув по уставу, гаркнул:
– Господин подхорунжий, срочно приказано бросить дальнейшее преследование красных и скапливаться вона возля того леска, что виднеется сбочь речки. Зараз будем переправляться на другую сторону.
– Ладно, – кивнул головой Фёдор, – скажи начальству, что уже выступаем.
К лесу подошли, когда два головных полка корпуса уже были на противоположном берегу речки. Фёдор ехал во главе своей сотни и никак не мог забыть недавнюю сцену гибели Некрасова. Всё ещё ясно и отчётливо стояло перед его глазами разрываемое пулями на куски тело одностаничника. Увидев приблизившегося сбоку Медведева, задумчиво спросил:
– Колька, а на кой чёрт человек живёт на свете, ежели его как пушинку какую-то в клочья разорвать можно? Какие же мы, брат, мягкотелые.
– Энто «дум-думы», Федька, – многозначительно поднял кверху палец Медведев. – Англицкие разрывные пули. Их у кадетов до чёртовой матери. Красные у них, видать, отбили, разжилися, значится, на дурницу.
– А-а, – устало отмахнулся Фёдор, – ты, односум, всё своим аршином меряешь, а жизня-то одна на свете даётся Господом Богом. Что, ежели б нонче тебя заместо Пантюхи Некрасова кончили, али меня, к примеру?.. Неохота ведь помирать за здорово живёшь, Никола. Муторно на душе…
– А мне, Федька, одна разница, – задорно тряхнул русым чубом Медведев. – Я об жизни не дюже жалкую. Вон сколько уже казаков, станичников наших полегло, и мы туды же отправимся. Войны-то конца и краю не видать.
– А что, ежели прикончится война-то? – испытующе взглянул на друга Фёдор. – Ежели набьют нам сопатку красные товарищи, и закончится вся энта кутерьма. Ведь второй год бьёмся, Никола, да ещё два года на германском фронте… Неужто не хватит людскую кровушку лить?
– А что, Федька, поделаешь? Не в наших силах энту вопросу решить, на то генералы имеются.
– Генерал генералу – рознь… Константин Константинович Мамонтов с нами под пули красных идёт, в штабах не отсиживается.
– Да и я ж про то, Фёдор. Деникин со своими холуями зараз на Дону правит, оглобля ему в душу. И атамана Богаевского, гляди, напрочь под себя подмял, как бабу гулящую… Прежний войсковой атаман Краснов куда боевитее был. Тому палец в рот не клади – по локоть руку откусит!
– То-то и оно, Колька, – с горечью дёрнул повод Громов. – Навязались они, толстомордые, на нашу казачью шею, как скажи ты – репей до собачьего хвоста! Скинуть бы их к чёртовой бабушке, да и делу конец!.. Да токмо, куда после податься? Красные ведь нам не простят, казакам, наших грехов. Зверствовать будут, мстить…
Переправившись скорым маршем через речку Воропа, конный корпус Мамонтова численностью 7000 сабель, с тремя полевыми артиллерийскими батареями, пошёл по глубоким тылам восьмой красной армии. Большевицкий тыл охватила глухая паника, все коммуникации были прерваны мамонтовцами, интендантские, медицинские и ветеринарные учреждения и склады разграблены. В начале августа корпус, не встречая сопротивления, захватил поезд с мобилизованными в Красную Армию призывниками. Около 3000 пленных было распущено по домам. Казаки также захватили мобилизационный пункт большевиков, где находилось ещё до 5000 человек. Новобранцев, даже не успевших взять в руки оружия, отпустили на все четыре стороны, коммунистов и евреев из числа служащих пункта порубили в степи, у оврага. Были захвачены вагоны со снарядами, патронами, ручными гранатами и интендантским имуществом.
Как назло, по пути движения казачьей конницы зарядили проливные дожди, дороги раскисли, превратившись в непролазное месиво. Это сильно затрудняло проход многочисленных конных масс, снижало стремительность рейда.
Несмотря на это, сорвалось начатое было 15 августа наступление Южного фронта красных. 18 августа Мамонтов подошёл к Тамбову и поспешно отдал приказ о штурме. Казачьи полки развернулись широким фронтом и под прикрытием артиллерийского огня тремя колоннами пошли на штурм города.
– Ого, так, глядишь, и до Москвы дойдём, – размахивая шашкой в первых рядах наступающих, весело орал Мишка Миронов.
– А она тебе нужная, Москва та? – с досадой сплёвывал, припадая к конской гриве, Илья Астапов. Он в бой не рвался, скакал вяло, не торопил коня. Норовил отстать от головной сотни, вырвавшейся далеко вперёд.
Из города по наступающим казакам ударило несколько орудий большевиков. По полю с визгом стали рваться снаряды. В рядах атакующих дико запели осколки. От точных попаданий стали валиться наземь люди и лошади. Конь Мишки Миронова, неожиданно напоровшись широкой грудью на расплавленный кусок железа, с болью заржал, вскинулся было на дыбы, но тут же рухнул, как подкошенный, захлёбываясь горячей пеной и кровью. Подмял под себя не успевшего ничего предпринять Миронова. Его друг и однополчанин по расформированному весной 35-му полку Савелий Огнев остановил было своего коня, намереваясь подобрать Мишку, но увидел грозно надвигающуюся позади лавину всадников, махнул рукой и, припав к луке седла, поскакал дальше. Наспех окопавшихся на окраине Тамбова красноармейцев сбили в одно мгновение, частично вырубив, погнали по городским улицам.
Фёдор Громов, опьянённый запахом боя, забыл обо всём на свете. Зарубив уже третьего большевика, нёсся на разгорячённом коне всё дальше и дальше по раскалывающимся от шума и грохота тамбовским улицам. Позади не отставали грушевцы: рубили бегущих в панике красных направо и налево. Вылетев из узкого переулка на перекрёсток, увидели возле неказистой ветхой церквушки нестройную группу прилично одетых горожан, впереди которых стоял с хлебом-солью в руках скрывавшийся после недавнего Тамбовского восстания бывший лавочник Дементьев.
– Ого, Федька, с хлебом-солью встречают господа твою благородию, – указал обнажённым клинком на процессию скакавший рядом Лукьян Родионов.
Фёдор злорадно сощурился.
– Руби их, браты, напрочь! Поздно вспопашились.
Стремительно подлетев к Дементьеву, полоснул его с потягом по чисто выбритой шее. Тот рухнул на булыжную мостовую, как подрубленный сноп: окровавленная голова покатилась в одну сторону, круглый белый каравай – в другую. Толпа господ в ужасе отшатнулась. Люди, расталкивая друг друга, стремительно кинулись врассыпную. Фёдор Громов, кривя рот в хищном оскале, безжалостно «крестил» шашкой следующего. Размахивая клинками, на подмогу к нему подоспели Родионов с Астаповым. Тут как тут был и односум Колька Медведев. Рубили господ, как никогда ещё никого не рубили. Как будто всю жизнь свою обманутую и горькую вымещали на них. В стороне, в кустах за церковной оградой, Гришка Закладнов с Савелием Огневым, который служил в его взводе, с жаром насиловали на пару молодую смазливую бабёнку, пойманную неподалёку, на бульваре…
В это время выскочившая к городскому Совдепу внушительная группа казаков попала под яростную пулемётную очередь, выпущенную с чердака. Повалилась на мостовую, как косой срезанная груда человеческих и конских тел. Слетел с убитого коня, больно стукнувшись головой о камни, Максим Громов. Казаки с матом отхлынули за угол.
– Ну ба его к лешему, жизни лишаться, – с досадой плевал на землю Лаврентий Фролов. – Поехали, станичники, в другое место. Здеся пускай пушкари приступают, им самый резон.
– Постой, Лаврентий, командира выручать надо, – указав на шевельнувшегося на мостовой Максима, сказал Христо Некрасов.
В это время из другого переулка показалась ещё одна партия донцов, следом, на забрызганном грязью автомобиле – сам генерал-лейтенант Константин Мамонтов. С чердака Совета опять затарахтела, завизжала густая пулемётная очередь, и вновь рухнули на мостовую казачьи кони, подминая под себя седоков. Машина командующего, дико взвыв мотором, круто рванула вбок, ушла от смертельного свинцового ливня.
– Ты гляди, Тимоха Крутогоров! – радостно вскричал вдруг Харитон Топорков, подталкивая локтем Лаврентия Фролова. – Вона, гляди, в авто, рядом с Мамонтовым развалился.
Машина тем временем, резко взвизгнув тормозами, остановилась неподалёку от грушевцев. На заднем сиденье, держась за раненую руку, костерил красных по матушке и скрипел зубами от боли генерал Мамонтов.
– Сволочи! Кто командир? Немедля заткнуть этому красному пулемётчику глотку! Не то он полкорпуса здесь положит, а у меня в рейде каждый казак на вес золота.
– Господин генерал, осторожней! Не шибко волнуйтесь – это вредно… – суетился над ним, перевязывая рану, Тимофей Крутогоров, на плечах у которого уже светились золотые погоны есаула. Ему помогал ещё один офицер.
– На батарею вестового послали? – не унимался дотошный военачальник.
– Послали, Константин Константинович, – успокаивал его Крутогоров, – с минуты на минуту должна подойти. Подавим мы эту пулемётную точку. В два счёта.
– А ну давай, казаки, за мной! – крикнул вдруг Христо Некрасов, злой на красных за смерть брата Пантелея.
Он спрыгнул с лошади, кинул повод коноводу и, низко пригибаясь, смело выскочил из укрытия. За ним, передёргивая на ходу затворы винтовок, сыпанули грушевцы и остальные казаки, прятавшиеся за углом. С чердака вновь густо сыпанул по ним огненный ливень. В группе атакующих стали падать убитые и вскрикивать раненые. Кто-то после долго ещё бился в предсмертных судорогах о булыжники, другие затихали сразу.
В это время Максим Громов вдруг резко вскочил на ноги и бросился, угнув голову, к зданию Совета. Когда атакующая казачья цепь была рассеяна пулемётчиком и снова отхлынула на прежнюю позицию, потеряв много людей, Максим был уже на первом этаже здания. Через несколько минут на чердаке грохнул оглушительный взрыв гранаты и вражеский пулемёт замолк…
* * *
После этого случая Максим Громов был повышен в звании, переведён в штаб корпуса, и вскоре возглавил одно из подразделений разведки. Рейд Мамонтова по тылам красных продолжался уже почти месяц, и боевой работы Максиму хватало…
– Ну что, Громов? – нервно вскинулся навстречу вбежавшему в палатку Максиму начальник корпусной разведки есаул Тимофей Крутогоров.
– Куча новостей, господин есаул, – едва переводя дыхание от быстрого бега, радостно выпалил Громов. – Только что наши передовые части захватили город Козлов и подходят, не останавливаясь, к Ельцу. Так же прибыл один человек, говорит, что от какого-то подполковника Баранова с очень важными сведениями. Причём, знаете, что это за человек? Наш, станичный, – Пётр Родионов, про которого гутарили, что будто бы на германском фронте сгинул. А вот зараз и объявился. Я поначалу, как увидал, – глазам не поверил, думал, что обознался. Ан нет, – он самый. И меня первый признал, всю жизнь ведь у нас со своим батей батрачил. Гутарит, что во Франции был после Германской, а оттель – сюда с каким-то Савинковым.
– О, боже, Громов, – услышав это, как ужаленный вскочил с места Тимофей Крутогоров. – Так веди же его, этого Родионова, поскорее. Я посланца от Баранова уже второй день дожидаюсь, а ты мне тут зубы заговариваешь.
Максим поспешно юркнул обратно на улицу и через минуту перед Крутогоровым предстал в сопровождении двух дюжих бородачей-гундоровцев Пётр Родионов.
– Ну, здорово живёшь, земляк. С возвращением тебя, – обрадовано встретил его Тимофей Крутогоров. Поспешно пошёл на встречу, горячо затряс руку и, не дав сказать ни слова в ответ, – заговорил деловым тоном:
– Чувства свои, дружок, пока оставь при себе. Говори, с чем тебя послал подполковник Баранов?
– В общем так, господин есаул, – сразу же принял прежнюю строевую выправку Родионов, – мне приказано передать на словах: вчёра, двадцатого августа, красный корпус Будённого выступил из-под Царицына в направлении на Тамбов. По всей вероятности, – против вашего прорыву. Это всё.
– Хорошо, Родионов. Отлично, – сразу же, как бы в раздумье протянул Тимофей Крутогоров. – Этого и следовало ожидать… Ты свободен, земляк. Наши люди проводят тебя через расположения войск корпуса, выведут на заставы. Передай подполковнику Баранову, что генерал-лейтенант Мамонтов не забудет его неоценимых услуг. Всё, ступай с Богом…
Провожал Петра Родионова Максим Громов. От него-то Пётр и узнал, что в одном из полков корпуса служит его отец, Лукьян Гордеевич.
– А повидать его можно, Максим? – встрепенулся Родионов, с надеждой глянув на одностаничника.
– Никак нельзя, –отрицательно качнул головой Громов. – Далеко их полк выдвинулся. Они зараз где-то аж в районе Ельца… Не повезло тебе, Петруха.
– Жаль, сколько лет не виделись…
Пётр Родионов понуро пустился в обратный путь. Ему было приказано после выполнения задания пробраться в Саратов и там, на явочной квартире, ждать дальнейших распоряжений из центра. Родионову подобная деятельность начинала не на шутку нравиться. В ней было всё то, в чём нуждалась его пылкая душа романтика и авантюриста, не умеющего долго задерживаться на одном месте. А над тем, что он делал и правильно ли это – Пётр не задумывался. Ему просто некогда было думать об этом. Да и своему новоявленному кумиру Борису Савинкову он верил всей душой и предан был всем сердцем. Верил, что и правда боролся тот за то, чтобы не было в России гражданской войны, развязанной большевиками, и жизнь чтобы пошла по старому, как она протекала ещё до Германской…
В Саратове явочную квартиру Родионов нашёл довольно быстро и тут же получил приглашение на подпольное совещание. Возглавлял его сам Борис Савинков. Кроме него здесь были уже известные Родионову Девисон и подполковник Баранов. Присутствовали также Розенберг, занимавший должность заместителя председателя Ревтрибунала Южного фронта большевиков, и ещё несколько видных членов «Союза защиты Родины и Свободы». Здесь было в основном высшее руководство организации, и только потому, что речь шла о Миронове и его корпусе, на совещание был допущен и Родионов. Пётр перед тем уже сообщил Савинкову, что лично знал Андрея Миронова, когда служил с ним в одном полку на германском фронте.
Как и предполагал Родионов, Борис Савинков поручил ему с поддельными документами вступить в корпус Миронова и попытаться спровоцировать его выступить против Советской власти. Родионову были даны пароли и имена уже действовавших у Миронова агентов «Союза…», а также документы и деньги. В тот же день, едва высидев до перерыва, он отправился на железнодорожный вокзал дожидаться поезда на Саранск.
После непродолжительного перерыва, Савинков приступил к изложению второй половины своего плана по ликвидации знаменитого красного командира Миронова и его ещё не созданного, но уже начавшего формироваться, конного корпуса. Этого не должен был знать Пётр Родионов. Здесь главная роль отводилась Розенбергу, который – если Миронов не решится на открытый мятеж против Советов, – с помощью своих людей из Ревтрибунала попросту обвинит Миронова в антисоветской деятельности, как это некогда было с комдивом Дмитрием Жлобой. Затем, организовав шумный политический процесс, Розенберг спокойно уберёт знаменитого комкора с политического горизонта Советской республики…
* * *
Кони дробно топчут пыльный степной шлях. Люди в сёдлах, изнемогая от лучей ярко палящего августовского солнца, поминутно прикладывают полупустые, нагревшиеся на солнцепёке фляги к потрескавшимся, грязным от пыли губам. Поспешает, не зная ни сна, ни отдыха, красная конница Будённого на помощь изнемогающей в кровопролитных тыловых боях с прорвавшимися через фронт мамонтовцами восьмой красной армии. Не все выдерживают подобный многовёрстный изнуряющий марш, то и дело падают с лошадей обессилившие, потерявшие от жары сознание бойцы. Иной раз сдают и кони. Рухнет вдруг на передние ноги какой-нибудь заморенный доходяга, потянув за собой всю упряжку тачанки. Ездовые, соскочив с козел, тут же обрубают постромки павшей лошади и, не останавливаясь, едут дальше. Таков приказ красного командования.
Снятый ещё весной с должности командира конного дивизиона, Серафим Грачёв тревожно посматривает на своего коня. Тот уже сдаёт, то и дело тяжело поводит боками, из раскрытой пасти его комками падает горячая пена.
– Эгей, Васька, Никола, попридержите малость. Так и коней загнать недолго! – кричит Грачёв скачущим рядом казакам своего взвода, и с тяжёлой рыси переводит своего строевика на шаг.
– И то вирно. Чи на пожар поспешаемо? – поддержал его ехавший чуть впереди Остап Пивченко. Отстегнув от ремня почти пустую флягу, протянул изнемогающей рядом от жары сестре милосердия из полевого лазарета, ехавшей в колонне с земляками-грушевцами.
– Хлебни малость водички, а то бачу я, дивка, щё ты зовсим вже запалилась, – ласково глядя на неё, сказал Пивченко.
Та, с благодарностью взглянув на парня, взяла флягу, чуть пригубив, отдала обратно.
– А ну что такое, почему отстаём? – подлетел вдруг к ним сзади на взмыленной лошади командир эскадрона Михаил Дубов. – Подтянися, живее мне! Отдыхать посля будем.
– А пошёл ты к растакой матери! – злобно сверкнул на него глазами Серафим Грачёв. – Кони чай не железные… Сколько гнать-то можно? А посля в бой ещё кинут, так они враз все попадают. Что тогда?
– Серафим, ты что, спятил? – Михаил Дубов сжимая в кулаке нагайку, бешено подвернул к строптивому взводному. – Ты что, Серафим, приказа комкора не слухал, чтоб гнать без передыху до самого фронта? Ты ж контрреволюционные речи разводишь! Знаешь, что за это бывает?
– Не пужай, Дубов, я пуганый и стреляный, – не мигая, впился в глаза комэска яростным взглядом Серафим Грачёв. – Знаю я приказ энтот, токмо над приказами и думать ещё надо. Вон у меня во взводе уже семь коней скопытилось, да трое хлопцев от жары и безводья из сёдел попадало. Ещё трохи и все в пешем строю очутимся. Это тебе ясно, начальник?
– Стой, братва, амба, – прива-а-а-а-л! – как будто в подтверждение его слов, услышанных вышестоящим командованием, тягуче разнеслась по колонне спасительная команда. Всё движение по дороге разом прекратилось.
– Во, я же гутарил, а ты мне не верил, Дубов, – весело оскаля рот, скептически глянул на эскадронного Серафим. Обернувшись к своим казакам, зычно скомандовал:
– Третий взвод, справа в шеренгу по одному, за мной – арш!
– Ничего, Грачёв, мы с тобой ещё потолкуем об этом, – с угрозой пообещал Михаил Дубов и, яростно хлестнув плетью коня, отъехал в сторону.
– Выслуживается, шкура, – сощурясь, как будто прицелившись из нагана, процедил ему в спину Серафим. Злобно сплюнув под копыта коня, добавил:
– Вот времена-то пошли: всякий мужик сподворонежский, – ан туда же, – казаками лезет командовать.
– Что гутарить, Серафим, нету правды на белом свете, – с охотой поддержал взводного молодой казак Васька. – Что при царском режиме её не було, что зараз нету, одна хреновина…
В это время Михаил Дубов вместе с другим эскадронным, дюжим кубанцем, поравнялся с командиром полка Гончаровым.
– Ну, как дела, товарищи командиры? – ответив на приветствие, первым заговорил Гончаров. – Бойцы не сильно притомились, не скулят?
– Да бузят малость, товарищ комполка, но энто не беда – и похуже бывало, – напустив на себя бодрый вид, ответил Михаил Дубов. – Остановка-то почему? Приказ ведь был…
– Другой сейчас приказ, товарищ Дубов… И ты, Голокопытенко, слухай сюда внимательно, – взглянул на второго эскадронного, кубанского казака, фронтовика, Гончаров. – Сейчас же дуйте до своих людей и объявите им новый приказ РВС Южного фронта: через час выступаем в сторону Балашова для разоружения мятежного корпуса Миронова, буквально несколько часов тому назад поднявшего белогвардейский мятеж против Советской власти!..
* * *
Их шестеро на скамье подсудимых. Первый справа – Андрей Миронов, бывший красный командир, а теперь – «враг народа»! Сникла голова Миронова под десятками устремлённых на него отовсюду глаз собравшихся. Рядом – вёшенский казак Григорий Мелехов. Он внешне спокоен, только нервно подёргивается левая, некогда задетая саблей, бровь. Дальше сидит земляк и адъютант Миронова Лука Аникеев; руки его, лежащие на коленях, дрожат мелкой дрожью, он боится и ещё на что-то надеется… То и дело жадно поглядывает на члена трибунала, царицынского большевика Минина, которого хорошо знает. Далее сидит бывший начальник штаба расформированного мироновского корпуса Савельев, затем – командир одной из бригад, бывший офицер Кичницкий. И последним слева – грушевец Пётр Родионов.
Металлически чеканит слова голос обвинителя, главного прокурора Анисимова:
– …так же подсудимый Миронов, будучи на должности командира бригады, всячески поощрял среди своих конников пьянки. Мало того – сам неоднократно принимал в них активное участие.
– Свидетель Курочкин!
– Я! – с места поднимается полковой политкомиссар бывшей мироновской бригады.
– Что вы можете сказать нам по этому вопросу? – звучит металлический голос Анисимова. – Только заранее предупреждаю вас, свидетель Курочкин, что за дачу заведомо ложных показаний вы несёте ответственность перед рабоче-крестьянской властью!
– Обязуюсь говорить только правду, товарищ прокурор, – преданно впился в него взглядом Курочкин.
– Говорите, свидетель.
– Значит так: я, как бывший полковой политработник бригады Миронова, – начал свои показания Курочкин, – являлся самоличным свидетелем того, что после каждого боя, или почти после каждого подсудимый Миронов приказывал своим ближайшим подчинённым доставать у местного населения водку, и обмывал, так сказать вместе с ними свои победы над противником. Будучи в пьяном естестве, подсудимый Миронов лично пускал в распыл пленных врагов и произносил недозволенные речи против революции и Советской власти. Так же, во время захвата этой весной станции Морозовская, подсудимый Андрей Миронов отбил там целый вагон со спиртом и, набрав себе вместе с подсудимым казаком Мелеховым порядочное количество спирта, остальной отдал своим головорезам. Они перепились, и когда комиссар бригады Севастьянов попытался их урезонить и оторвать от пьянства, казаки Миронова его зарубили. Причём виновного найти не удалось, – среди бандитов под маской красных конников существует круговая порука.
– Хорошо, свидетель Курочкин, садитесь, – благосклонно кивнул ему Анисимов. – Подсудимый Миронов, признаёте ли вы эти показания свидетеля Курочкина?
– Да, признаю, – не поднимая понуро склонённой кудрявой головы, еле выдавил Андрей Миронов. Голос обвинителя куда-то вдруг исчез, как будто провалился под пол. «Конец! – тоскливо понял бывший казачий комбриг. – Такие люди не пощадят… Тыловые крысы! Комиссары – бумажные души… Но что же делать, что?»
Думает Миронов, но ничего путного не приходит в голову. Тяжёлая задача… «Там, в степи, в непрерывных боях и схватках было легче, спокойнее. С ним были его люди – его сила! Он был неуязвим и потому не задумывался о будущем… И вот зараз гутарют: враг, предатель революции… Какой же он враг, какой предатель? Что они мелют, эти кабинетные крысы, не смеющие заглянуть в человеческую душу? Эти гнилые интеллигенты, которых он от всей души рубал в тяжёлых боях и конных сшибках с самого семнадцатого года. Что же случилось? Где он допустил промах? В Саранске? Но ведь он вёл своих людей на фронт, биться с белыми. Потряс по пути этих тыловых крыс, – так то ж спьяну… Призывал рубать комиссаров и коммунистов? Правильно, и зараз бы спуску не дал. На фронт бы их всех, под кадетские пули и шашки!.. И ещё Родионов этот… Откель он взялся? Вместе когда-то служили, воевали в одном полку на Германской… Жаловался: комиссары с коммунистами всю семью в станице порешили весной… Не правда, что ли?! У самого батю чекисты расстреляли, – сердце загорелось, как вспомнил! Пошёл по станциям комиссаров громить… Эх, Андрюха, Андрюха, промашка видать вышла, достукался. В бою бы хоть помереть… а то шлёпнут в подвале, как крысу! За что воевал?..»
– Подсудимый Мелехов, встаньте, – снова врезался в разгорячённый мозг Миронова металлический голос Анисимова. – Признаёте ли вы тот факт, предъявленный сейчас свидетелем Онуфриевым, что вы, будучи на станции Аткарск, приказали своим людям поджечь здание местной Чрезвычайной комиссии, а её председателя – предварительно нанеся ему физические увечья – посадили в подвал под замок?
– Да, признаю, – смело и нагловато глядя в глаза обвинителя, ответил Григорий Мелехов. – Только, во-первых, гражданин прокурор, того чекиста бил не я лично, а мои ребята, а я наоборот, помня наказ Андрея Харитоновича, отговаривал их от этого дела, но ничего не мог с ними поделать.
– Разрешите слово для защиты, – поднял вдруг руку при его последних словах член трибунала, царицынский большевик из рабочих Минин.
– Говорите, товарищ Минин, – согласно кивнул головой председатель ревтрибунала Смилга.
– Я полностью поддерживаю заявление подсудимого Мелехова, – встал из-за стола и неторопливо, но взволнованно заговорил Минин. – У меня имеются неопровержимые доказательства того, что среди людей подсудимого Мелехова было много отъявленных белогвардейцев, уголовных элементов и провокаторов, по недосмотру политорганов затесавшихся в корпус Миронова из лагерей для военнопленных. Все они впоследствии скрылись в неизвестном направлении. Таковым, например, является некий Степан Гуров, принимавший активное участие в разгроме аткарского Чрезвычайного комитета. Мной установлено, что этот Гуров в Саранском домзаке числился как активный участник прошлогоднего восстания в Тамбове. Просто остаётся удивляться, как он из домзака попал в корпус Миронова? У меня всё, товарищи члены трибунала.
«Неужели и взаправду – всё! – вздрогнул при его последних словах грушевец Пётр Родионов. – Неужели – расстрел?.. И за что – за правду или за ложь?.. Да ведь какая разница: Савинков, Миронов, земляк Евлампий Сизокрылов, которого видел среди будёновцев… Голова просто идёт кругом. Зачем это всё, к чему? Кому нужны эта кровь, война, ненависть?.. Грызутся друг с дружкой, как кобели за сучку… Зачем им Дон? Почто притесняют и обижают казаков?.. А ведь это и взаправду – конец!.. Как же всё-таки не хочется помирать. Только бы не расстрел: фронт, Сибирь, вечная каторга, – что угодно, только бы не расстрел!.. Четвёртый год нету покоя, четвёртый год жить как во сне, не зная, что с тобой будет завтра. Сколько же можно? За что такое одному человеку? Или, может, и взаправду – лучше умереть? Всё к чёрту! К чёрту такую жизнь! Надоело. Устал…»
– Слово для заключительного обвинения и вынесения приговора, – продолжает грозно греметь по залу беспощадный голос Анисимова, – предоставляется председателю ревтрибунала товарищу Смилге.
– У меня вопрос, – опередив Смилгу, поднялся вдруг с места член трибунала Минин. – Почему обвинитель товарищ Анисимов не опрашивает остальных трёх подсудимых?
– Им будет предоставлено последнее слово, по-моему, этого достаточно, – суть дела ясна и без их опроса, – нервно взглянул на Минина обвинитель Анисимов.
Встал председатель Смилга. Внимательно оглядев подсудимых, начал:
– Итак, товарищи, при рассмотрении дела по обвинению бывшего командира корпуса Миронова и его сподвижников Мелехова, Аникеева, Савельева, Кичницкого и Родионова в измене делу трудового народа и революции нами выяснено, что бывший комкор Миронов и его ближайшее окружение устраивали систематические пьянки со своими подчинёнными. Без суда и следствия расправлялись с пленными. Дезорганизовывали вверенные им красноармейские части и компрометировали своим поведением Советскую власть в глазах мирного населения. Более того, – открыто ругали её, стояли в оппозиции генеральной линии большевицкой партии, тиранили и всячески притесняли комиссаров и политработников. Не останавливались перед открытым физическим насилием и даже убийством, – как был, например, убит комиссар бригады Севастьянов. И в конце концов эти люди во главе с Мироновым шагнули на путь открытого предательства и, подняв свои части против Советской власти, хотели прорваться с ними через фронт к Деникину. Рассмотрев тем самым все обстоятельства данного дела и учтя тяжёлую вину подсудимых, – Смилга сделал глубокую многозначительную паузу и, кашлянув, продолжил, – Балашовский чрезвычайный военно-революционный трибунал приговорил бывшего командира корпуса Миронова, его ближайших соратников и помощников Мелехова, Аникеева, Кичницкого, Родионова и бывшего начальника штаба Савельева к высшей мере революционного наказания – расстрелу!
– Нет, нет, не хочу, не убивайте! – резанул вдруг повисшую гробовую тишину при последних словах Смилги отчаянный, истерический вопль Луки Аникеева.
По залу сейчас же прокатился всплеск негодующих возгласов.
– Умри хоть как человек, контра!
– Шо, кишка тонка ответить за свои делишки?
– Не будь бабой, казак!
Председатель Смилга постучал кулаком по столу и, дождавшись тишины в зале, объявил:
– Последнее слово предоставляется бывшему командиру корпуса Миронову.
Андрей Миронов, встряхнув головой, как пьяный, поднялся с деревянной скамьи, на которой сидели подсудимые.
– Андрюха, не подгадь. Держися, браток, – ободряюще сжал его руку Григорий Мелехов.
– Товарищи! Граждане судьи, – резко вырвав из руки Мелехова свою руку, чуть не прокричал Миронов. Устремил горячий, пылающий негодующим огнём, взгляд в притихший сразу небольшой зал, – я воевал за вас, за народную Советскую власть. Пусть не всё у меня было гладко, но ведь не враг же я, поймите! Зачем же так-то?.. Признаю я свою вину, всё верно. Всё было, каюсь я, товарищи. Вину свою кровью искупить готовый. Поимейте милосердие, пошлите рядовым на фронт, – в первом же бою погибну! Токмо чтоб не от рук своих же… Поверьте мне, товарищи! Граждане судьи…
– Хватит, подсудимый Миронов, – с досадой махнул рукой Смилга. – Садитесь, суду всё понятно.
– Да постой ты, понятливый! – с ненавистью глянул на него Миронов.
– Я попрошу без оскорблений, подсудимый Миронов! – угрожающе повысил голос Смилга. – Сядьте, ваше последнее слово закончено.
– Да дайте же сказать человеку, что вы, в самом деле?! – послышался из зала чей-то громкий негодующий выкрик. – Кровь жа за народ проливал… Гутарь, Мироныч!
– Прекратить немедля шум или я буду вынужден лишить остальных подсудимых последнего слова! Предупреждаю в последний раз! – яростно хлопнул по столу кулаком Смилга. – Сядьте, подсудимый Миронов. Подсудимый Мелехов, – ваше последнее слово…
2002 – 2012
(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)
Исход. Книга 3. Часть вторая
© Copyright: Павел Малов-Бойчевский, 2012
Свидетельство о публикации №212040200684
Свидетельство о публикации №212040200684
Рецензии
Да уж, с советской властью казачьи понятия с трудом уживались, а так и не смогли прижиться.
Павел Малов 28.02.2013 01:10 • Заявить о нарушении
Павел Малов 28.02.2013 01:10 • Заявить о нарушении
Это точно. Павел, спасибо за отзыв. Извиняюсь, если будут попадаться опечатки. Времени нет совершенно толком вычитать всё.
Павел Малов-Бойчевский 05.03.2013 01:47 Заявить о нарушении
Павел Малов-Бойчевский 05.03.2013 01:47 Заявить о нарушении