(Роман-эпопея)
Часть пятая
1
Подъесаул Максим Громов и сотник Павел Бойчевский, уроженец хутора Каменнобродского, в составе сборной резервной сотни, наспех укомплектованной казаками различных полков бывшей Донской армии, частично эвакуированной в Крым из Новороссийска, были переброшены на усиление оборонительной линии Перекопа, или как его ещё называли – Турецкого вала. Хоть врангелевцы и расхваливали на все лады в газетах якобы неприступные позиции на Перекопе, этого «второго Вердена», глазам его случайных защитников предстало довольно печальное и жалкое зрелище. Прежде всего, ров перед Турецким валом, протяжённостью около одиннадцати вёрст, не был заполнен водой, как предполагалось вначале по плану, а представлял собой обыкновенное сухое русло несуществующей реки, вроде донской степной балки. По дну его протянуто несколько рядов ржавой колючей проволоки и всё. Никаких минных полей перед рвом не существовало в природе, тем более – долговременных бетонных сооружений, надолб, металлических ежей и прочих, предусмотренных в подобных случаях, фортификационных сооружений. Вал был земляной, запустелый, весь в пожухлом бурьяне и колючих кустарниках; местами зияли глубокие трещины, оползни и провалы. Ещё бы им не быть, если насыпали его местные татары и турки ещё во «времена Очаковские и покоренья Крыма», как писал Грибоедов в своей знаменитой комедии «Горе от ума».
На гребне вала вместо разрекламированных железо-бетонных капониров были наспех вырыты обыкновенные бревенчатые, покрытые толстым слоем земли, блиндажи, соединённые полузасыпанными всяким мусором и глиной траншеями. Подобных окопов было три линии. Кое-где в блиндажах устроены пулемётные точки, в которых помимо станковых «Максимов» встречались и обыкновенные, ручные пулемёты британского («Льюис») и греческого («Шоша», – они ещё назывались «Гладиатор») производства. Не везде существовала надёжная телефонная связь между оборонительными позициями и батареями тяжёлой артиллерии, располагавшимися в тылу. А о кораблях врангелевской черноморской эскадры и говорить нечего. Они должны были с дальних дистанций лупить из своих мощных дальнобойных орудий, как говорится – в белый свет как в копеечку. Визуально определяя цели на берегу во время предстоящего вскоре штурма укреплённых перекопских позиций белых красными подразделениями Фрунзе…
Стоя на самом гребне поросшего сухим разнотравьем Турецкого вала, Максим Громов, Павел Бойчевский, Семён Топорков, Афанасий Крутогоров и другие грушевцы из W-ского Донского казачьего полка, а с ними и Николай Медведев, прибившийся к группе земляков в Новороссийске, с кислыми лицами оглядывали с высоты неприглядную картину военной безалаберности, заброшенности и опустошения.
– Вот и докатилися мы с вами, господин Бойчевский, до самого крайнего краюшку, – тяжело вздохнув, промолвил подъесаул Максим Громов, обращаясь к земляку и родственнику. – Глаза б ни на что не глядели… И это прозывается оборона? Курам на смех. Её и ребятишки станичные в два счёта возьмут. Сам играл в такие крепостя снежные у детстве, на берегу Тузловки. Снежками с соседской детворой лупасили.
– Оборону, небось, не ребятня устраивала, – разочарованно почесал рукой за ухом сотник Павел Бойчевский. – Выходцы из Генерального штаба. Военные академии господа позаканчивали в Санкт-Петербурге. И на тебе – бурьяну по степям кругом – с головой… а понизу колючей проволоки намотано и всё, баста. Воюйте, казаче, как бог на душу положит, держите последний хвортпост.
Громов отошёл малость от группы нижних чинов, чтобы не слышали их крамольных речей, попросил у соратника закурить.
– Обрыдло уже всё, сотник, хуже горькой редьки. Бегаем по России, как зайцы. А красные напирают. У них, гляди, – сила! А у нас так, всякий сброд. Героев во времена корниловского Ледового похода в степях положили… Вы, случаем, не участвовали?
– Не пришлось, господин подъесаул, – вздохнул Бойчевский. – малость опоздал со вступлением, приехал в Новочеркасск, когда Алексеев армию в Ростов уже передислоцировал…
– Не повезло.
– Это смотря с какого боку глядеть, – не согласился Павел…
Казаки тоже перебрасывались словами. Весельчак Топорков, никогда не падавший духом, выскалил белые кипенные зубы.
– А чё, односумы, глядишь, офицерьё врангелевское и удержит Перекоп. У них флот, по берегу – пушки усякие; танки англицкие подойдут вскорости, гутарют. Аеропланы по небу кружат. Сила-силища. Во!
Николай Медведев, искоса глянув на станичника, недовольно сплюнул.
– Тебе, Сёмка, хоть мочись у глаза, а ты всё, – божья роса… На Дону были – там хоть хаты родные рядом, земля своя, не чужбина, а здесь – что? Да и куды бечь, ежели, к примеру – прижмуть?.. Позади – токмо воды прорва! Море Чёрное. Нет, хлопцы, не устоим тут без казачьей подмоги. Англичанам с французами мы не дюже надобные.
– Разговорчики, казак! – обернувшись, строго прикрикнул сотник Бойчевский. Упрекнул сердито. – Присягу давал? Вот и сполняй в чём клялся. А земля, она везде, брат, одна, хоть здесь, у Крыму, хоть на Донщине.
Впереди, со стороны позиций красных полчищ, раздался вдруг вверху неясный гул мотора. На горизонте показалась комариная точка приближающегося летательного аппарата. Она постепенно увеличивалась в размерах, пока кто-то из казаков тревожно не предостерёг остальных:
– Казаки, кажись, ероплан ихний, большевицкий летит. Гляди – из пулемёту как жахнет! Поливать зачнёт… Ховаемся скореича в укрытию.
Офицеры быстро метнулись в свой блиндаж, рядовые – в землянку. Вверху, в небе над их головами, громко протарахтел авиационный двигатель, откуда-то часто заухала батарея врангелевцев. Аэроплан в ответ, огрызаясь, зачастил из пулемёта. Земля задрожала от близких артиллерийских разрывов. С бревенчатого потолка блиндажа сыпанула ссохшаяся земля, пыль, мелкие камешки. Подъесаул Максим Громов сорвал с головы казачью фуражку, ладонью смахнул с неё пыль. Сотник Бойчевский, прищурив глаза, чертыхнулся:
– Чёрт, где же их хвалёная оборона? Красные, как к себе домой, через Перекоп в Крым зачастили. Фоторазведка, небось… Всю нашу горе-позицию прощупывают. Неужели нельзя пулемётов побольше подбросить? Может, побечь, пострелять по нему из винтовки?
– Не успеете, сотник, сидите, не рыпайтесь, – устало махнул рукой, весь в пылище, подъесаул Громов. Прокашлявшись тяжело, добавил: – Кто-нибудь из нижних чинов наверху, в траншее, остался? – пусть стреляет вдосталь. Авось и собьёт птаху со звёздами.
Когда аэроплан красных, резанув по врангелевским позициям горячей свинцовой струёй, пролетел мимо и стал, немного накреняясь на правое крыло, разворачиваться на второй заход, из казачьей землянки высыпало в окоп полдюжины стрелков с кавалерийскими карабинами. Прижавшись к земляному брустверу, стали старательно целить в заходящую для повторной атаки крылатую машину. Топорков выстрелил первым, но промахнулся. Уверенно зачастили винтовки остальных казаков. Самолёт приближался, готовый снова начать пальбу из пулемёта. Кто-то из метких стрелков, наверное, заядлый охотник, сноровисто влепил несколько пуль прямо в двигатель большевицкого аэроплана. Тот смрадно задымился, машина тут же косо пошла на снижение. Казаки обрадовались, в несколько лужёных глоток заорали «ура», стали бить в подстреленную крылатую машину чаще. Аэроплан объяло оранжево-красным пламенем, он вспыхнул, как факел, и, снизившись до предела, упал далеко в море.
* * *
В начале ноября на улице сильно похолодало, температура воздуха при сильном, пронизывающем до костей ветре доходила до минус 12-ти градусов по Цельсию. Казаки резервной сотни Максима Громова, оборонявшие Перекоп, стали топить в землянках буржуйки. Почти каждый день на позициях вспыхивали яростные ружейные и пулемётные перестрелки с красными бойцами Фрунзе. Под вечер они небольшими группами старались подобраться поближе к укреплениям врангелевцев, затевали отчаянную винтовочную дуэль, засекали огневые точки противника, наносили на свои топографические карты. Подъесаул Громов отдал строгий приказ своим пулемётчикам на провокационный огонь противника не отвечать, скрывать до поры свои пулемётные гнёзда.
На усиление сотни Максима Громова, прислали сводную роту разбитого во время Улагаевского десанта на Кубань алексеевского «цветного» полка. Командовал подразделением полковник Пётр Григорьевич Бузун, дворянин, уроженец Кубанской области, станицы Новодонецкой. Самое примечательное, что службу с ним вместе несла и его симпатичная супруга, Ванда Иосифовна, – фактически была его бессменным адъютантом. Полковнику было лет тридцать, жене не больше двадцати. Оба принимали активное участие в первом Кубанском (Корниловском) походе. Это была воистину легендарная пара в истории белого движения.
Алексеевцы носили фуражки с синим околышем и белой тульей и ещё со времён знаменитого корниловского «Ледяного» похода славились отчаянной, бесшабашной храбростью. Громов считал за честь служить вместе с такими людьми.
Бузун с женой вдвоём заняли отдельную землянку, часто заглядывали в гости к казачьим офицерам. Ванда, подобно генералу Врангелю, в походах не расставалась с кубанской казачьей черкеской тёмно-синего цвета, на поясе – традиционный горский кинжал в серебряных узорчатых ножнах. Волосы короткие, убранные под лихую, белой овчины, кубанку, на левом рукаве – угловой алексеевский шеврон с цветами государственного имперского флага, на груди – солдатский Георгиевский крест 4-й степени, Георгиевская медаль. По воинскому званию – ефрейтор.
Максиму Громову втайне нравилась бойкая, красивая казачка. Но о том, чтобы позволить себе как-либо проявить это чувство не могло быть и речи. Жена собрата офицера – святое! Это самое… – исключено. Максим и думать боялся на эту тему. Так, если только малость помечтать в редкие минуты отдыха.
Офицеры позволяли себе немного расслабиться, выпить за ужином по чарке-другой казачьей горилки. Причём Ванда Иосифовна и тут ничуть не уступала геройскому супругу: пила наравне с ним, не пьянея.
У неё было смугловатое, кавказской мужественной красоты лицо, чуть зауженные, как будто прищуренные, чёрные глаза. Выражение лица решительное, готовое к немедленному отпору. Ясно, что такая за словом в карман никогда не полезет, да и от пуль на передовой прятаться не станет. Свидетельство тому – четыре ранения.
Подъесаул Максим Громов, на правах хозяина, всегда первым завязывал уважительный разговор. Его интересовали и притягивали к себе подобные полковнику Бузуну неординарные, непохожие на других личности. А что полковник Пётр Бузун – личность в прямом смысле этого слова, сомнений у Громова не возникало. Даже свою жену, Анфису, он невольно приравнивал к геройской спутнице жизни командира алексеевцев. Да где она теперь, его Анфиса?.. Зато казачка Ванда – вот она, сидит напротив рядом с Петром, верным супругом. Рукой можно до плеча дотянуться, дружески пожать тёплую узкую ладонь.
Любимой застольной песней семейной пары алексеевцев был строевой марш Алексеевского пехотного полка. Они часто её исполняли на два голоса в тёплой компании:
Пусть свищут пули, льётся кровь,
Пусть смерть несут гранаты, –
Мы смело двинемся вперёд,
Мы – русские солдаты!
В нас дух отцов-богатырей,
И наше дело – право.
Сумеем честь мы защитить
И умереть со славой.
Вот и сейчас лихо затянули, после пары стаканчиков горькой, хорошо закусив… Хозяева землянки, донцы, с волнением слушали патриотические напевы, берущее за душу исполнение а капелла.
Написан марш в 1915 году, в самый разгар Второй Отечественной. Автор слов и музыки – штабс-капитан Иван Новгород-Северский. Первоначально была популярной среди гимназистов и студентов, с 1918 года стала гимном Алексеевских частей Добровольческой армии…
Испытывал некий интерес к Ванде Иосифовне и сотник Бойчевский. Ничего удивительного, ведь на войне, где видят женщин весьма редко, если не считать сестёр милосердия, внимания которых всё равно не хватает на всех офицеров-окопников, встреча с каждой женщиной – праздник! Павел невольно вспомнил события почти трёхлетней давности, когда он в середине декабря семнадцатого года намеревался вступить в Добровольческую армию Алексеева. Генерал был ещё живой. Набирал офицеров в Новочеркасске. Бойчевский, прибыв в Ростов с Румынского фронта, случайно познакомился на Пушкинской улице с юной гимназисткой, поэтессой Ниной Иосифовной Гербстман. Были похороны погибших гимназистов, партизан-алексеевцев. И вот опять – Иосифовна, и опять – отважные алексеевцы… Прямо какие-то мистические совпадения! Видимо, неспроста?
Между тем, подъесаул Громов о чём-то с жаром разговаривал с Бузуном. Павел прислушался.
– Можете со мною не соглашаться, господин подъесаул, но героическое белое движение в России потерпело полный провал, – авторитетно заявлял полковник Бузун. – В этом я окончательно убедился после неудачного десанта на Кубань отряда генерала Улагая в августе этого года. Мы с Вандой – активные участники этой плачевной попытки снова поднять на борьбу с большевиками наше многострадальное кубанское казачество. Мой алексеевский пехотный полк в полном составе входил в сводную пехотную дивизию генерала Казановича – соратника Улагая. Мы дрались отчаянно, понесли большие потери, но ничего не вышло! Кубань нас не приняла и не поддержала, казаки нас предали.
– Вы совсем уже пали духом, господин полковник, – горячо возражал ему Максим Громов, посматривая то на Бузуна, то на Ванду. – Пётр Николаевич Врангель – талантливый полководец и умелый политик. Посмотрите, как воспрянул под его мудрым руководством захудалый Крым… Я больше чем уверен, – Врангель превратит полуостров в настоящее русское государство, в независимую от большевиков демократическую русскую республику…
– Да-да, мы это уже слыхали, – перебивая подъесаула, вставил колкую реплику Пётр Бузун. – И не просто в республику, а в Новороссию. Заключит перемирие с Лениным и Троцким, обратится за помощью к Пилсудскому и генералу Маннергейму на севере…
Максим Громов смешался, не зная, что возразить.
– Зря острите, полковник… Неудачная попытка открыть новый белогвардейский фронт на Кубани ещё ничего не доказывает… Ну не получилось с десантом, ну не поддержали Улагая кубанцы. Не беда! Значит ещё не пришло время… малость поторопились с десантом. Ничего страшного. Не вышло в этот раз, глядишь, повезёт в следующий. Главное, Пётр Григорьевич, не терять веру в нашу окончательную Викторию! Мы всё одно победим… Во всяком случае, здесь, на полуострове мы в полной безопасности. Вспомните, сколько Крымское татарское ханство просуществовало? Несколько столетий. Вот то-то же!
Ванда, не без интереса присматривалась к Павлу Бойчевскому, в конце-концов не стерпела и затронула смущённого молодого мужчину вопросом:
– Вижу, что-то вы заскучали, бравый наш сотник, от умнячих разговоров начальников? Не пора ли опять вспрыснуть… за знакомство, а?.. Поухаживаете за дамой? – казачка красиво улыбнулась краешком рта, подставляя небольшую мерку.
Бойчевский налил всем горилки, которой регулярно снабжали казаки их сотни. Пётр Бузун с внутренним удивлением взглянул на супругу, та звонко чокнулась с Павлом стопочкой, затем, со всеми остальными. Выпила, даже не скривившись, неторопливо взяла со стола, ломтик сала.
Полковник Бузун с Громовым снова горячо заговорили, продолжив начатую тему. Обсуждали детали кубанского десанта Улагая, отмечали положительные и отрицательные моменты военной операции.
Павел чувствовал, что постепенно начинает хмелеть. Встал с лавки, невольно качнувшись, ухватился за край деревянного стола.
– Выйду на час на свежий воздух, что-то сморило меня тут, братцы. – Как бы извиняясь, сказал он, и направился к выходу.
Через немного времени вышла из блиндажа Ванда. Бойчевский курил, тяжело привалясь плечом к осыпающейся мелкими комочками глины стене окопа. По проходу то и дело сновали туда-сюда казаки их сотни и солдаты из роты алексеевцев Бузуна. На Павла с Вандой почти не обращали внимания. Он снова внимательно, изучающе впился горящими огнём глазами в лицо молодой казачки.
– Почто глядишь, казак удалой? Где свою удаль посеял? – с намёком обратилась к нему молодка в военной казачьей форме.
– Красивая ты, Ванда, вот что! – смело глядя ей в глаза, брякнул ни с того ни с сего Павел.
– Ты тоже ничего, сотник! Средней паршивости, – пошутила та.
– Да вот, жалею, – на брудершафт с тобою не выпил. А хотелось, знаешь… покель вспопашился…
– Знаю, казак, – так в чём же загвоздка? пойдём, выпьем, – заулыбалась она. – Мужа-то не испугаешься? Он у меня ревнивый…
– Так можно и зараз, – брякнул Бойчевский и подмигнул многозначительно, – покуда никто не видит.
– А пить-то что?
– Можно и так, без выпивки.
Казачка, смутившись, промолчала, и Бойчевский, набравшись наглости, решил: «Была не была!» Жадно обхватил плечи женщины, крепко прижал к себе, запрокинув её голову назад так, что свалилась на дно окопа её кубанка. В ту же минуту губы его ожёг страстный, жадный и искренний поцелуй Ванды. Длился он долго и мучительно, словно молодые не могли насытиться друг другом, как в пустыне, взахлёб пили запретную, но сладкую до безумного головокружения воду…
2
На следующий день, приехав ещё затемно в Грушевку на бричке, Матрёна Громова с Егором, дочкой Улитой и снохой Анфисой (остальные домочадцы остались на полевом стане) с большим трудом затащили раненого казака на полати. Там чуть ли не до самой крыши были навалены подсолнечные семечки. В них, в самом дальнем углу, по-быстрому сделали для беглеца укрытие. Младший сын Егор, выполняя указание матери, сбегал в амбар, принёс две большие охапки сена для постели раненому. Сено аккуратно выложили в разрытой яме семечек, навалили со всех сторон высокий бруствер из семян. Так, чтобы лежбище Зорова не было видно от лаза. Переменили повязки на ранах Григория, переодели в старые вещи Максима, они оказались впору Зорову. Пожелали раненому спокойной ночи, погасили керосиновую лампу и спустились вниз по деревянной лестнице.
В кухне сами повечеряли, стали держать совет, что делать дальше.
– С рассветом нужно непременно сходить до Зоровых, сообщить, что Гришка живой-здоровый, у нас, – предложила Матрёна Степановна. – Ты к ним сбегаешь, Егор, токмо гляди, чтоб никто из посторонних тебя не слыхал, иначе беда! И Биндюкову смотри, не попадись, вражине. Служит он им, злыдням, сам знаешь.
– А будут они дома, маманя? – усомнилась сноха Анфиса. – Мож, у полях ещё, или на огородах? Вчёра многие туда подались, картошку выкапывать, да подсолнухи лущить. Полстаницы, чую, там. И Зоровы поди там хозяйствуют. Чи мало у них ртов у семье, чтобы в горячую пору в хате сиднем сидеть?..
– Всё одно нужно разузнать, – настаивала Матрёна Степановна. – Вдруг старики дома с внучатами? А нет, так у поле будем шукать. Ты, Анфиса, часом не знаешь, где огороды Зоровых?
– Далече от нас, маманя, кажись, ажник на том краю, сбок дороги.
Старшая Громова, хозяйка, вспомнив, согласно кивнула головой.
– И верно… Совсем запамятовала. Старая, видать, совсем стала. Ничего в голове не держится. Живут-то они, Зоровы, не близко, у Варварьинской церкви никак. Туда вёрст семь по станице телёпать.
– Я скоро обернусь завтра с утрева, мамка, – подал голос Егор. – А то и зараз могу. На дворе уже развиднеется скоро. Да и месяц во всю светит. Побечь, что ли? А?
– Сиди уж, не рыпайся, – отмахнулась как от назойливой мухи хозяйка. – В юрту, слыхал, не спокойно нонче. Казаки зашевелились. Постреливают уже кое-где по ночам. Далеко ль до беды?..
Матрёна Степановна договорилась тайком с Зоровыми и те вскоре, приехав глухой пасмурной ночью в бричке на баз Громовых, забрали спасённого ими, раненого Григория.
У Матрёны Степановны – гора с плеч! По нынешним беспокойным временам прятать на полатях такого опасного постояльца – смерти подобно! А ну как власти окаянные пронюхают – беда… Пускай уж от греха – в собственном базу ховается.
Собрав всё семейство, особенно ребятню, Матрёна Степановна строго-настрого наказала, чтоб ни одной душе на улице ничего про Гришку не сказывали. Талиной Жорку и Улиту припугнула, невесткам пообещала языки напрочь поотрывать, ежели кому проболтаются.
В Грушевке и без того было неспокойно, станичники делились тревожными известиями из Крыма: будто бы высадился где-то под Ейском белоказачий врангелевский десант во главе с самим атаманом Африканом Богаевским. Беляки якобы уже захватили несколько низовских станиц и прут прямиком к самому Азову. Правда это или нет было неясно. Во всяком случае – вполне возможно. Ведь высаживался же в начале июня этого года десант полковника Назарова в украинском восточном понизовье, на Кривой косе у хутора Обрыв южнее Новоазовска.
Приходившие из красных частей на побывку казаки рассказывали, что на западе, на польском фронте, дела обстоят неважно. Красную армию под Варшавой разбили, Врангель в Крыму ещё держится, а Махно хоть и заключил временный союз с Фрунзе, – не сегодня-завтра восстанет и вновь всей громадой своей повстанческой армии коварно ударит в спину большевикам.
На улице заметно похолодало. Молодёжь уже не плескалась днями в Тузловке – поздняя осень! Всё чаще задували с юга, из диких сальских степей свирепые калцыцкие ветры. Из фрукты – один дозревающий виноград и остался на тяжёлых виноградных лозах, на базах. Да орехи кое-где на деревьях. Но мало их по станице. Не приучены, видно, грушевцы к греческому деликатесу.
Основное занятие казачат в это время – уличные игры, в основном «в войнушку», а вечерами – шумные посиделки у кого-нибудь в курене, или на плацу возле церкви.
Однажды, в один из воскресных дней, когда старшие, Матрёна Степановна с невестками Тамарой и Анфисой, направились в церковь к заутрене, исповедоваться в грехах и причаститься; послушать умную проповедь нового батюшки, присланного из Донской и Новочеркасской епархии в храм Иоанна Богослова заместо отца Евдокима, бывшего настоятеля, расстрелянного большевиками, в хату Громовых кто-то тревожно, с улицы, забарабанил. Егор поспешно бросился отпирать. На пороге предстал раскрасневшийся от быстрой ходьбы Маркел Крутогоров.
– Дрыхнешь, Грома? А каменнобродские наших бьют! – проорал он, горячо размахивая руками. – Одевайся живо, побегли! Уся Новосёловка собирается!
По дороге поведал, что вчера на вечор в степи на горе трое каменнобродских перестрели двоих грушевцев: Оську Шаблу и Митьку Вяза – Полипона, и ни за что ни про что надавали по шее!
– Во, шелуха беспутная. Получут они от нас, гадом буду! – гневно воскликнул Жорка, сжимая небольшие, но крепкие кулаки. – Зараз мы им всыпем чертей! Верно Маркел?
– А то! – поддканул на ходу Крутогоров, поспешавший со всех ног на перекрёсток, где был сбор местных кулачников.
Там уже томились Данила Ушак, Лёшка Евстигнеев, Ромка Сизый, другие казачата. Поперёд всех герои дня – Иосиф Шабельский, Митька Вязов. Отдельной компанией – братья Пивченко – Демид и Вовка, внук кузнеца Серёжка Лопатин. Всего собралось десятка три.
Маркел не стал дожидаться остальных, запаздывавших. Свистнув по разбойничьи в четыре пальца, подал сигнал к выступлению…
Давняя, непримиримая вражда пропахала глубокую борозду отчуждения между хуторской ребятнёй и станичной. Когда она зародилась, никто не помнит. В прошлом поколении ещё, не иначе, когда батьки нынешних пацанят сами были юнцами с кипевшей в жилах горячей кровью потомственных низовских казаков. Собираясь большими толпами, набегали студёной зимой, по восресеньям, на крепкий уже лёд Тузловки где-нибудь на нейтральной черте и жестоко сшибались – стенка на стенку – в традиционном, лихом русском кулачном бою. Дрались, придерживаясь обговоренных исстари правил: до первой крови! Таких бойцов сразу же из свалки удаляли. Лежачих, естественно, не били. Палки, свинцовые кастеты и прочие подручные предметы, засунутые в варежку, не применяли. Ногами костылять тоже строго-настрого воспрещалось: оттого они и «кулачики», что только руками и орудуй.
Постепенно кулачные зимние баталии вошли в привычку. У пацанов уже чесались руки при виде противников: зима – не зима, надо бить чужаков на своей незыблемой отчей территории. Так и пошло-поехало…
С версту прошли по дороге от Грушевки, когда Маркел приметил вдруг в компашке Дёмки Пивченко двух, увязавшихся за ними девок: Наталку Дубову и Ленку Берёза.
– А вы куда, синицы длиннохвостые? – удивлённо окликнул их верховод. – Вас ещё там не бачили! А ну, шуруйте нагад домой, в станицу. Не то всыпят вам в хуторе по первое число!
– Пусть спробуют только! – ответила бойкая на язык Ленка. – Казачка я, али не казачка? За себя постоять сумею и Натка не робкого десятку – взгреет, когда надо! Не цепляйся, Маркел.
Казачок прикинул что-то в уме, махнул рукой в застарелых цыпках на пальцах, презрительно цвиркнул сквозь зубы длинной струёй слюны.
– Лады, идите коль охота пришла… Может, и с ихней стороны бабы вступятся… Подмогнёте как раз.
Не смотря на прохладую погоду, у казачат от быстрой хотьбы пошёл изо рта пар. В то же время помокрели от пота чубы под овчиными шапками и форменными фуражками, взмокли под бекешами, лёгкими дублёнками и шубейками рубашки. У крайних хуторских хат атаман разделил свою ватагу на три части: чтобы захватить ничего не ожидающего противника в клещи! Одна группа – с левого края, другая – с правого. Сам повёл ту, что по центру. Шли как в старину – орда кочевников-степняков, сметая всех на своём пути! Били только молодёжь, ребят постарше, призывного возраста из подготовительного разряда не трогали. Пусть взрослые думают, что просто – мальчишеские шалости. В «кулачики» юнцы забавляются. Пока хуторские очухались, прошлись по базам, подняли сполох среди своих – многие уже ретировались кто-куда с расквашенными носами.
– Грушевский юрт – вперёд! – азартно подбадривал своих Маркел Крутогоров. – Каменобродские плуги – не замай! Ломи стенка на стенку!
– Сарынь на кичку! – рвал глотку, не отставая от атамана, Жорка Громов. Вычитал этот кличь из потрёпанной книжки о Стеньке Разине, сохранившейся в сундуке по наследству от старшего брата Фёдора.
Остальные казачата орали кто во что горазд, лишь бы погромче и позлее, позабористей, чтоб напугать. Девчонки Наталка с Еленкой не отставали от пацанвы, встречали каждого хуторского громким визгом, аж в ушах звенело от их усердия. В общем, поднялся в тихом мирном хуторке отчаянный переполох. Взрослые казачки в испуге закрывали ставнями окна, чтоб не побили стёкла, запирали курени. Старики на завалинках посмеивались, нещадно дымя забористым самосадом.
У церкви местные наконец-то сгрупировались, появились умелые вожаки, собрали кого смогли из ближайших базов казачат, себе на подмогу. Образовалась группа опытных кулачных бойцов человек в двадцать. Первой же конратакой опрокинули и с криками «ура!» погнали небольшой отряд пришельцев назад, к окраине. Грушевские «герои» улепётывали во все лопатки, теряя папахи и казачьи картузы, бросая штакетины и выдернутые из плетней колуны. На окраине их встретила центральная группа нападавших во главе с Маркелом. Отборными матюками, улюлюканьем и оплеухами остановила, тумаками погнала в новую атаку. Вскоре все три части грушевской ватаги были уже у церкви, как раз напротив сплочённого отряда каменнобродских. В их рядах тоже мелькали кое-где девчата, как и у станичных. Наташка с Ленкой шушукались, высматривая в чужой толпище девчонок, готовясь на них напасть. Но первые бросились в свару мальчишки: Митька Вязов, силач Ромка Сизокрылов, Оська Шабельский, ещё 5-6 казачат. Тараном они крепко насели на хуторских, избивая их кулаками, стараясь ловко сбить с ног, умелым ударом вывести из поединка.
На правом краю Егорка Громов уже уложил одного хуторского пацана боковым ударом в скулу. Тот не удержал равновесия и грохнулся навзничь под ноги дерущимся. Другой каменнобродский, длинный худощавый паренёк, выше Жорки на голову, заехал ему в глаз, истерично что-то прокричал, намереваясь снова ударить. Громов ловко увернулся от его кулака, с силой рубанул нападавшего ребром ладони по шее. Представил, что рубит красного большевика шашкой – так их ненавидел, как и многие грушевцы, всю гражданскую придерживавшиеся противоположной, белой стороны. Хуторской боец упал на карачки, попытался встать, но Егор нанёс ему ещё один, сокрушительный удар кулаком в голову. Лежачего, естественно, ногами не пинал, как некоторые в пылу свалки. Побежал дальше, расшвыривая с силой встречных противников, ищя достойного себе кулачника.
Маркел Крутогоров орудовал подобранным на земле колом, от удара которого хуторские отлетали во все стороны, падали и, не в силах подняться на ноги, отползали к церковной паперти, где было что-то вроде прифронтового лазарета. Там, две каменнобродских девчонки наспех размазывали мокрыми утирками кровь на лицах побитых казачат, поили их холодным заквашенным молоком, быстро перевязывали лентами располосованных белых простыней разбитые головы. Кому требовалось особое подбадривающее средство, наливали по стопарику забористой каменнобродской горилки.
Постепенно разгорелась настоящая хуторская война. Взрослые казаки, видя, что мальцы не справляются, стали по одному по двое вступать в драку. Кричали грушевским, что, мол, это нечестно, когда толпой – на дюжину хуторских. При этом, конечно, сознательно принижали силы своих и преувеличивали численность нападавших. Маркел Крутогоров вовремя смекнул, что скоро им тут не поздоровится, подозвал трёх, умевших быстро бегать, казачат и послал их в станицу, скликать подмогу.
– Загляните по пути в Камышеваху, гукнете в хуторе, может, там кого найдёте, – напомнил гонцам.
На плацу Каменнобродского побоище разгорелось с новой силой. Пополненная взрослыми, толпа хуторских начала уверенно теснить грушевских. Многие из них, здорово побитые, уже потянулись по степной дороге обратно в Грушевку. Остальные ещё держались, но шаг за шагом отступали, с боем пятились к окраине поселения. В них из дворов летели кизяки, лепёшки коровьего сухого навоза, крупные кукурузные початки, а то и камни. Кое-кто из хмельных каменнобродских взрослых казаков, охлюпкой, без седла, вскочив на коня, скакал на подмогу своим, к плацу. Конники лихо помахивали ременными нагайками. У одного молодого, видно, горячего парня посверкивала в руке острая казачья шашка.
Дело принимало опасный оборот. Маркел Крутогоров, видя такое вооружение у хуторских, шумнул своим, чтобы выламывали стояки из плетней, запасались увесистыми плитками ракушечника из раскуроченных кладок на базах. Кое-кто, ловко перемахнув через плетень или кладку, на чужой двор, вооружался крыжками от больших кастрюль и выварок. Использовали их взамен древних щитов, чтобы уберечься от каменьев, палок и другого «оружия».
Постепенно стала прибывать подмога и грушевцам: из станицы то и дело подбегали, а то и подьезжали на конях казачата и взрослые казаки. Подлетела на взмыленной тройке лошадей рессорная тавричанская бричка, в которой сидело человек пять бойцов, все, естественно, – под хмельком. Битва постепенно расширилась, переместилась даже в хуторские дворы, а то и в хаты. Кое-где загремели выстрелы охотничьих ружей, а то и боевых винтовок, припрятанных служилыми казаками.
– Мать вашу… Во – дела пошли! Диду, не горюй! – задорно прокричал, скаля зубы, какой-то удалой хуторской казак, вертясь в людской сваре на разгорячённой, сердито храпящей лошади. Потрясал в воздухе крепкой ременной нагайкой. – Зараз бы сюда того полковника Назарова со своей бандой! Не к сроку он в тот Крым умотал, к чёрному барону Врангелю!
К вечеру страсти разгорелись ещё яростней. Уже кое-кто из взрослых с той и другой стороны скрестил казачьи фронтовые шашки, кого-то уже спешно унесли в родной курень с огнестрельной раной. Одному грушевцу колом поломали ногу, другому проломили куском ракушечника голову. Хуторские бабы всполошились, загалдели, заматюкались, пригрозили послать в Грушевку за милицией. Видя такое дело, Маркел Крутогоров спешно дал отбой и отвёл своё поредевшее воинство в Камышеваху. Там оправились, наспех, кому нужно, перевязали раны, подождали отстающих. Маркел громогласно объявил победу грушевских. Справедливость была восстановлена, и битые вчера станичные казачата отомщены. С весёлыми залихватскими казачьими песнями победители тронулись в обратный путь, в родную станицу. Солнце постепенно закатывалось на западе, исчезали тени, всё покрывалось вечерней серостью, от недалёкой речки тянуло сыростью, из степи набегал свежий, ощутимо холодный ветер. Размытый полукруг месяца белым, нечётким призраком выступил высоко на небе.
3
Огромным цыганским табором раскинулась в двух небольших южноукраинских, приазовских сёлах крымская группировка атамана Семёна Каретника. Считанные дни оставались до решительного штурма неприступных врангелевских укреплений на Перекопе. Атак было уже несколько, но все – отбиты. Белые дрались с отчаянием обречённых. Красные полки Фрунзе ложились замертво как один, не добегая под ураганным огнём артиллерии врангелевцев до проволочных заграждений. Оставшихся, как метлой, сметали густыми очередями замаскированные на Турецком валу пулемёты. Это был кромешный ад и красные варились в нём, как в котле…
Штаб крымской махновской группировки Каретникова располагался в Мариуполе. Здесь Семён Никитович, собрав командиров повстанческих частей, участвующих в намеченном прорыве, днями не отходил от огромной карты крымского полуострова и Северной Таврии, дотошно прорабатывая план будущего стремительного удара по Крыму. Сам Каретник был категорически против заключения очередного союзного договора с большевиками. Он не скрывал этого и в открытую высказывал своё категорическое несогласие в глаза Нестору Ивановичу. Но того как будто заворожили идеей взятия Крыма. Тем более сам Фрунзе будто бы клятвенно обещал батьке лично похлопотать перед Лениным об его просьбе прибрать к своим рукам полуостров после разгрома и уничтожения армии Врангеля. Каретник потешался над мальчишеской наивностью Нестора Ивановича и уверял, что всем обещаниям большевиков – грош цена в базарный день.
В штабе отдельной крымской группировки почти все командиры поддерживали мнение Семёна Никитовича, – и командир пулемётного полка Фома Кожин, и начальник артиллерийского дивизиона Пётр Осипенко, и командир пехотного полка, иногородний из станицы Грушевской Василий Дубов, и лихой командир 1-й кавгруппы Алексей Марченко. Начальник полевого штаба группировки Пётр Гавриленко в основном помалкивал, открыто не высказывая своих взглядов на этот счёт. У него была двойственная позиция, как и у адъютанта Каретника, Емельяненко.
Но Ефим Тарановский, – начштаба 1-й Оперативной группы Революционной повстанческой армии Украины, горой стоял за соглашение с красными. Как и сам батько. Каретник поначалу наотрез отказался возглавить крымскую группу войск. Все в штабе Махно не советовали батьке его назначать, тем более в командиры рвался Феодосий Щусь, но Нестор Иванович решительно настоял: «Нехай поведёт войска Семён. Он опытнее Щуся, спокийнишэ. Ничё, – злее будет!..»
С утра Каретникова срочно вызвал в штаб армии сам Фрунзе. Чтобы придать своей персоне показной весомости, Каретник снарядил с собой многочисленную, пышно разодетую свиту… С командующим махновской группировкой поехали его адъютант Емельяненко, начальник полевого штаба Пётр Гавриленко, командир артиллерийского дивизиона Петро Осипенко, командир 1-й Оперативной кавгруппы Алексей Марченко, его начальник штаба Ефим Тарановский, командир пехотного полка Василь Дубов, командир отряда анархистов Марьяна Гайчук, несколько ординарцев Каретника во главе с Матвеем Бойченко.
Правили по степи шибко на четырёх лихих тачанках, в каждой – по пулемёту «Максим». В тачанке командующего, помимо кучера, – Пётр Гавриленко, адъютант Емельяненко. У последнего, как будто с рождения имени не было, – Каретник кажись его и не знал: всё Емеля да Емеля. Хлопцы решили, что так его и кличут. Емельяненко ничего, не обижался… Дескать – всё равно. Назови, мол, хоть горшком, только в печку не ставь! Была у верного адъютанта одна глубинная страсть, – весьма охоч был казак подыскивать командиру красивых дивчин на вечерних хмельных биваках. Каретник ценил за такую сноровку умельца, законным армейский жалованьем николы не ображав, повстанческую добычу разрешал дуванить. В общем, жилось Емельяненке под тёплым крылышком атамана, можно сказать, припеваючи. Семён держался с расторопным адьютантом запанибрата.
Пётр Гавриленко – не тот фрукт… Службист старой царской закалки, хоть родом из простой крестьянской семьи. Фанатично-убеждённый анархист с 1905 года. Можно сказать – народный самородок. От сохи да в начальники штаба многочисленной повстанческой группировки – не шутка. Красных паталогически не любил, за что и поплатился: был арестован органами ВЧК. Находился в заключении в Харькове, и только после подписания батькой соглашения о совместной борьбе Повстанческой и Красной армий против чёрного барона Врангеля, освобождён и направлен на фронт. Так что союз Нестора Ивановича с Фрунзе сыграл ему на руку.
Всю дорогу Семён допытывался у Гавриленко о Харькове, посмеиваясь говорил:
– Ну что молчишь, Петро, не сладко небось у москалей в темнице жилось? Пытали, окаянные? Не?.. Старшой у них кто в Чека, знаешь… Сам Дзержинский, подлюка! Не бачил, случаем?
– Та вин не в Харькиве, командир, – с ухмылкой возражал ему Гавриленко. – Что ему у том Харькиве робыты? Вин у самой Москве проклятущей. Хай бы она сгорела зараз, як при Наполевони!
– Это ты верно розумиеш, – соглашался с начальником штаба Каретник, нещадно дымя короткой глиняной трубкой. – Нам с кацапами-лапотниками не по пути! Мы – козаки усе… запорожские, смердами николы не были и на панив московских хребты не гнули… Вот заберём Крым у Врангеля, сбросим всю его белогвардейскую сволочь у Чёрное море, а посля и красных оттель погоним: гэть проклятые москали с нашей земли-нэньки! Скатертью-самобранкой дороженька. А нас – не замай! Не тот номер… не пройдёт. И хвокус не удастся! Нам, новороссам, ихнего кацапьего царя-батюшку нэ трэба, у нас свий батько – Нестор Иванович Махно! Во як…
Свиту Каретника в штаб армии, к Фрунзе, не допустили, вошли только сам Семён Каретников и начальник полевого штаба махновской группировки Пётр Гавриленко. Альютант Емельяненко и большинство ординарцев остались около штаба у коновязи – дожидаться с высокого совещания атамана. Остальные повстанческие командиры, всей крикливой оравой рванули в город, отыскали в трущобах небольшую чайную, где нелегально, из-под полы торговали казённой, ещё царского разлива, водкой, стали шумно пьянствовать, угрожая разнести всё к чёртовой матери. Возмущались подлостью своих новых союзников. Особенно – ординарец Каретника Матвей Бойченко, затесавшиёся в их компанию.
– Ну что, видали новую владу? – истерично горланил он, расплёскивая по столу водку из залапанного грязными пальцами гранённого стакана. – Каково боевое братство?! Да они нас за людей не считают, комиссары кремлёвские… Сосватал нас батько, Нестор Иванович, с Хрунзой, мать его за ногу. А назавтра нам в бой с ними идти, так! Есть на таких союзничков надёжа? Никакой! Я супротив красного произволу. Не пойдём в Крым, хлопцы, начёрта вин сдался!
– Не горячись, Матвей, – пытался урезонить его Василь Дубов. – Раз батько повелел забирать Крым у Врангеля – так тому и быть! Мы люди подневольные: куда прикажут, туда и двинем тачанки… Сбросим белую сволочь у Чёрное море, а там и с Фрунзе поквитаемся! Нам не привыкать большевикам красную юшку выпускать. Правильно я гутарю, козаки?
Сидевший с ним рядом Фома Кожин одобрительно подал заскорузлую руку, почти на всех пальцах которой – золотые перстни с бриллиантами.
– Всё так, Василько! Справедливо. Правильно розумиеш… Давай с тобой выпьем, брат, завьём горе верёвочкой! Эх, ма… Хлопцы! Гашиш – делай грязь!
Командиры за столом заулыбались, услыхав известную всем махновцам прибаутку Фомы Кожина.
Анархистка Марьяна Гайчук кутила, не отставая от остальных – была единственной «дамой» в мужской компании. Каждый на неё поглядывал с нескрываемым интересом, сидевшие рядом командиры то и дело подливали в её стакан…
– Давай, Марьянка, за нашу победу! – то и дело лез чокаться с ней стаканами Алексей Марченко. – Крым будет наш и – баста! Это наша земля, украинская. И никаких гвоздей!.. Чулы, хлопцы, что говорю, – обращался затем к компании.
Начальник штаба его кавгруппы Ефим Тарановский лукаво подмигивал начальнику.
– Знамо дело, наш. Куды вин денется. Не устоять супротив нас золотопогонникам!
Бравый канонир Петро Осипенко, тридцати лет отроду, больше помалкивал – налегал в основном на выпивку, закусывал солёными огурцами и салом.
Подвыпивших махновцев потянуло на песни. Козаки дружно затопали сапожищами по полу, захлопали в ладоши, принялись упрашивать Осипенко заспиваты их кохану «Нич яка мисячна». У Петра, лучшего артиллериста Повстанческой армии, был мелодичный, до дрожи пробирающий, грудной тенор, и лучше его эту песню никто исполнить не мог. Осипенко долго уговаривать не пришлось, он глухо откашлялся, настроился и щемяще, до слезливых спазм в груди, затянул без всякого музыкального сопровождения:
Нiч яка мiсячна, зоряна, ясная.
Видно, хоч голки збирай.
Вийди, коханая, працею зморена, хоч на хвилиночку в гай.
Вийди, коханая, працею зморена, хоч на хвилиночку в гай.
Сядемо вкупочцi тут пiд калиною – і над панами я пан!
Глянь, моя рибонько, – срiбною хвилею стелеться полем туман…
Вся чайная враз попритихла, вслушиваясь в мастерские переливы украинской песни. Кое-кто из атаманов подхватил знакомый мотив. Громче всех, выделяясь особой женской задушевной тональностью, пела Марьяна Гайчук:
Небо незмiряне, всипане зорями, – що то за Божа краса!
Перлами ясними, ген пiд тополями грає краплиста роса.
Ти не лякайся, що нiженьки босiї вмочиш в холодну росу.
Я ж тебе, вiрная, аж до хатиноньки сам на руках однесу.
У Матвея Бойченко сами-собой навернулись на глаза слёзы. Он на время напрочь забыл о своей особой миссии в лагере анархистов, о большевицкой ЧК, агентом которой являлся, завербованный красными в харьковских застенках, где сидел с Петром Гавриленко и группой повстанцев. Песня как бы пробудила его душу от зимней медвежьей спячки, напомнила о глубинных корнях, навсегда связавших его с ридной Украйною… Да и как можно предать самое святое, что есть в душе у каждого украинца? И так уж сладка чечевичная похлёбка москалей, и тридцать сребреников за фальшивый Иудин поцелуй Христа-Спасителя!.. И невольно вырвались под конец из уст просветлённого, прозревшего вдруг Бойченко последние строки песни:
Ти не лякайся, що можуть пiдслухати, тиху розмову твою.
Нiчка поклала всiх, соном окутала – анi шелесне в гаю.
Сплять вороги твої, знудженi працею, – нас не сполоха їх смiх.
Чи ж нам, окраденим долею нашею, й хвиля кохання за грiх.
Чи ж нам, окраденим долею нашею, й хвиля кохання за грiх.
В это время в чайную грубо ввалилось несколько вооружённых до зубов красных латышей из личной охраны Фрунзе. Они были специально снаряжены командующим для розыска по городу затерявшихся махновских командиров. Услышав громкое пение на украинской мове, латыши правильно определили, что потерявшиеся махновцы – в чайной. Ворвались в помещение и принялись насильно тащить загулявших анархистов к выходу.
– Гэй, козаки, комиссары своих верных псов прислали. Командиров в каталажку тащат! – по привычке, провокационно, как его обучали в Харькове, закричал тайный чекист Матвей Бойченко.
Поднялся грандиозный галдёжь: в латышей со всех сторон полетели пивные кружки, пустые бутылки, даже стулья и табуретки. Разгорелся настоящий шабаш. Латышей били жестоко, вышвыривали из чайной в двери и окна. На полу под сапогами хрустело битое стекло, воняло разлитой водкой и пивом. Прогремели в потолок первые предупредительные выстрелы.
На шум набежала местная милиция, чекисты, красноармейцы комендантской роты. Махновцев скрутили, заперли в ЧК, под арест. Каретник, узнав, разозлился, хотел поднимать корпус против Фрунзе, на переговорах потребовал отпустить своих людей… Ночевал в глухом притоне на окраине городка, в греческом рыбачьем посёлке, с анархисткой Марьяной Гайчук. Как и все, вызволенные из ЧК командиры, в дымину пьяный. Из всех подробностей совещания в штабе Фрунзе в памяти осталось только одно: Сиваш решено было форсировать вброд, чтобы затем зайти в тыл неприятелю и отчаянно ударить по перекопским позициям белых.
4
Барон Врангель с утра вызвал в Ставку несколько видных военачальников. Необходимо было обсудить некоторые детали предстоящей спешной эвакуации из Крыма армейских частей Русской (бывшей Добровольческой) армии, остатков Донской и Кавказской армий, а также многочисленных беженцев. Заодно пригласил на отдельную беседу и начальника Севастопольского контрразведывательного пункта Штаба главнокомандующего ВСЮР штабс-капитана Филатова с замом. К разведке у него были другие вопросы.
Штабс-капитан Борис Филатов в сопровождении своего заместителя, подъесаула Ермолова, был в Ставке главкома чётко по времени. Высокий, стройный, прямой, как палка, адъютант Врангеля, туго затянутый в безупречно выглаженный французский френч с белыми, щегольскими аксельбантами и погонами поручика на плечах, звонко щёлкнув кавалерийскими шпорами, отдал честь вошедшим в приёмную офицерам. Доложил Врангелю о прибывших. Выйдя из кабинета, галантно попросил немного подождать: у главнокомандующего ранние посетители. Совещание с высшим командованием армии.
Штабс-капитан Филатов присел на стоявший у стены помещения стул, небрежно закинул ногу за ногу. Евгений Ермолов остался стоять у входной двери. Он немного волновался перед входом в кабинет самого Врангеля. Подъесаул ещё никогда его не видел так близко – только иногда, издалека, мельком. Его шеф, напротив, не выказывал никаких чувств: для него посещение ставки главкома – обыденное дело. Правда, слегка клонило ко сну: вчера допоздна засиделся в офицерском клубе – играли в покер. Использовали стандартную колоду из пятидесяти двух листов с равнозначными мастями. За столом было шумно, сильно накурено, многие врангелевцы – подшофе. Компания игроков подобралась знатная: тут были марковцы, корниловцы, дроздовцы, и несколько казачьих чинов. Пара интендантских офицеров. Выпили вчера здорово, одного сильно поддатого прапорщика товарищи унесли на квартиру на руках. В общем, было дело под Полтавой…
Подъесаул Ермолов в офицерском клубе не был, предпочёл уединиться в гостиничном нумере со своей любовницей Ривой Шульман, местной, севастопольской еврейкой. Неизвестно чем занимается, но вечно – при деньгах, причём немалых. Ермолов не доискивался их происхождения, предполагал, что средства, вероятно, – из капиталов богатых родителей. И верно, разве бывают бедные, не имеющие золотой кубышки евреи? Вряд ли таких отыщете, тем более – в Севастополе. Евгений за время их случайного знакомства, крепко привязался к Риве, можно сказать, полюбил. Теперь его мучил неразрешимый вопрос: что делать с ней дальше? О браке, естественно, не могло быть и речи: ему, конечно же, воспрепятствуют богатые родственники девушки, вероятно, фанатичные иудеи. А у них не принято родниться с православными, тем более, – врангелевскими офицерами. Белая армия скоро снимется с места, погрузится на морские и океанские пароходы и с Богом отчалит от родных крымских причалов. Евгений Ермолов со всем многочисленным штатом контрразведывательной службы, естественно, – тоже. Вряд ли Рива Шульман последует вслед за ним. Несомненно, останется в городе. А что делать ему, подъесаулу бывшей Донской казачьей армии? Тоже оставаться на милость победителей-большевиков, чтобы получить свинцовую пулю в лоб? На другое он не рассчитывал, и потому стоял задумчиво грустный, ко всему равнодушный, кроме ближайшей встречи со своим давним кумиром генералом Врангелем, подвигами которого на Кубани и под Царициным искренне восхищался.
– О чём печалитесь, господин подъесаул? – прервал, наконец, тягостное молчание штабс-капитан Филатов. Он с тайной ревностью относился к тому, что его подчинённый имеет такое же звание, как и он. Обижался на высшее руководство, по его мнению, незаслуженно обходившее его очередным чином, не скрывал своего природного пренебрежения казачьими войсками. По его мнению, казаки, особенно кубанские, ни на что не годны, кроме как пограбить в тылах противника интендантские склады, порубить отступающих или вовсе бегущих неприятельских солдат, постоянно митингующие и бунтующие против белого командования.
Ермолов, вздрогнув от внезапного вопроса шефа, быстро вернулся к реальности, подобострастно взглянул на Филатова, вытянулся в струнку.
– Станицу вспомнил, господин штабс-капитан, Дон-батюшку, родных и близких.
– Вы из какой станицы? Не из Старочеркасской, случаем?
– Никак нет. Из грушевского казачьего юрта. Он недалеко от столицы Войска, Новочеркасска.
– Не слыхал о таком, как вы выражаетесь, юрте, – промолвил Филатов. – Я из Великороссии. Кстати, термин юрт, что означает? Похоже на азиатскую юрту. Родственное слово никак.
Евгений Ермолов охотно принялся объяснять:
– Юрт, господин Филатов, это самая мелкая административная единица Области Всевеликого Войска Донского. Включает в себя станицу и прилегающие к ней хутора. Руководит юртом станичный атаман, которому подчиняются все хуторские атаманы. Станичный юрт в свою очередь входит в казачий округ. Руководит им окружной атаман. Станичные и хуторские атаманы – выборные, окружные атаманы назначались наказным атаманом Войска Донского.
– Интересно, – утвердительно кивнул головой штабс-капитан Филатов. – Я, признаться, в этом весьма мало осведомлён. О казачестве Российской империи имел сведения только по институтским лекциям. Исторической наукой вообще мало интересовался. Я всё больше технарь, так сказать, а не гуманитарий. Из дворянского сословия происхожу по батюшке, матушка – сельская поселянка. Род наш, по правде говоря, не очень знаменит. Да и богатством, скажу вам, вовсе не блещет. Обедневшие дворяне, выходит, родственники мои. Тульской губернии рожаки, деревня Новосёловка.
– Вы мне никогда о своей родословной не рассказывали, – подал голос Евгений Ермолов, тронутый откровенностью своего начальника. Это на него совсем не было похоже. По службе он обычно строг и малоразговорчив. А тут, видимо, близкое отступление подействовало. На излияние души потянуло ярого служаку, штабс-капитана…
Главнокомандующий барон Пётр Врангель совещался с генералами Кутеповым, Май-Маевским, донским атаманом Богаевским. На повестке дня всего один животрепещущий вопрос: оборонять Крым до последнего и потерять армию, а значит и единственную территорию, которую ещё занимали белогвардейцы, либо, прекратив всякое сопротивление, спешно уводить войска в крымские порты и начинать немедленную эвакуацию. Грузить на пароходы всех – не только армейские части, но и беженцев.
– Господа, – скорбно, могильным голосом говорил Врангель, – с потерей Крыма у нас ещё останется надежда в недалёком будущем снова вернуться в Россию. Но, положив в бессмысленных боях армию, мы уже никогда сюда не вернёмся.
Барон говорил пылко, эмоционально, чувствуя внутри ясную уверенность в собственной, святой правоте. В пылу ораторской экзальтации даже не заметил, что невольно повторяет легендарные слова Кутузова, сказанные в 1812 году под Москвой, в деревне Фили, правда по другому поводу.
Генералы угрюмо слушали, озабочено переглядывались, тяжело вздыхали. У каждого была своя дума. Кутепов в душе полностью одобрял непопулярное решение главкома. Действительно, если генерал Слащёв не удержит Перекоп, а корпус махновского атамана Каретникова успешно форсирует Сиваш и ударит с правого фланга и тыла по основной линии обороны, дальнейшее сопротивление на полуострове будет совершенно бессмысленным. Нужно пока не поздно уводить уцелевшие части Русской армии к побережью и спешно начинать посадку на корабли. Тем более, что после разгрома белых частей в Северной Таврии красной конницей комкора Жлобы, заменившего на этом посту арестованного Бориса Думенко, большевики немного замедлили свой натиск на полуостров, будто сознательно давая противнику время на эвакуацию из Крыма. Возможно, предвидя большие жертвы с обеих сторон и как бы желая их избежать.
Май-Маевский решил, что всё кончено и жить больше незачем. Смысл жизни он видел в беспощадной борьбе с большевиками и очищении от их власти всей России. И вот планы эти не осуществились, Добровольческая армия, не добившись победы, вынуждена была покинуть многострадальную Россию, укрывшись в Крыму. Генерал Деникин сложил с себя полномочия командующего Вооружёнными силами Юга России и эмигрировал в Европу. Что остаётся честному русскому офицеру?.. Всякий решает сам. Он свой выбор уже сделал. Иного не дано…
Атаман Африкан Богаевский аппатично махнул на всё рукой. Веру в победу он потерял ещё год назад, во время позорного бегства Донской армии из Новороссийска. Кому он теперь нужен, в Крыму или в азиатской дикой Турции – правитель без территории, атаман без казаков, патриот без отечества? Тоска, тоска… Скорее бы за море, в Туретчину, а там – куда глаза глядят! В Париж, Лондон или Соединённые Штаты… Всё равно куда. И всё равно – зачем…
Наконец Врангель пригласил в кабинет штабс-капитана Бориса Филатова и подъесаула Евгения Ермолова. Вначале разговор пошёл о борьбе с партизанской армией Мокроусова, и с его разветвлённой агентурой в Севастополе.
– Когда вы покончите с этими красно-зелёными бандитами, господин штабс-капитан? – деловито осведомился у Филатова главнокомандующий. – Я не имею в виду всю его армию, для борьбы с нею привлечены наши отборные воинские подразделения. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы подпольщики Мокроусова помешали нам здесь, в Севастополе, провести будущую планомерную эвакуацию войск и беженцев. Спросите, почему я так уверенно говорю об эвакуации? Увы, это, к сожалению, неизбежно. Мои генералы считают, что Перекоп наши войска не удержат. У Фрунзе почти десятикратное превосходство в силах, а Русская армия измотана боями, у солдат иссяк боевой дух, а наши офицеры не верят в победу. В тылу – сплошное пьянство, моральное разложение и казнокрадство. К тому же, пришлось оттянуть с Перекопской линии фронта около шести тысяч штыков и сабель на борьбу с Мокроусовым.
– Ваше превосходительство, мы делаем всё, что в наших силах, – заверил, звонко щёлкнув кавалерийскими шпорами, Борис Филатов. – Но у нас, в контрразведке, катастрофически не хватает личного состава. Основные, проверенные кадры – на фронте. Нас пополняют ранеными из госпиталей, увечными, бывшими военнопленными, перебежчиками, недоучившимися студентами и учителями.
– Не только вам одному тяжело, Филатов. У всех свои трудности, – сухо продолжил Врангель. – Напрягитесь, недолго уже осталось. Когда армия и беженцы сядут на корабли, всё само-собой разрешится. Мы покидаем Россию, но уйти нужно организованно, без паники и хаоса, которые были в Новороссийске, при прежнем главнокомандующем Добровольческой армией.
– Я понимаю, ваше превосходительство, – угодливо поддакнул штабс-капитан Филатов.
Барон немного помолчал, как бы собираясь с мыслями, потом снова заговорил, излагая всё, что хотел не только сказать, но и – осуществить:
– Я сегодня, господа, ночью долго не мог заснуть, всё думал о том, что мы оставляем красным? Мало увести из портов корабли и пароходы с регулярной армией. Нужно подготовить почву для будущего возрождения в Крыму да и во всей России белого движения. Для этого считаю необходимым организовать подпольную сеть белой контрразведки, которая бы продолжила работу после ухода Русской армии с полуострова. Нужно создать свою тайную резидентуру не только в Севастополе, но и в других городах Крыма. Не помешает обсудить детали недавних десантных операций Назарова, двух других мелких десантов и последнего, самого значительного – Улагая. Всё это поможет выявить все грубые ошибки, чтобы больше их не повторять, учесть положительные стороны операций… Так же я предлагаю продолжить практику формирования добровольческих партизанских частей по типу партизанского отряда бывшего махновца, атамана Володина.
– Я имею некоторые сведения негативного порядка насчёт этого, так называемого атамана… – поспешил высказаться штабс-капитан Филатов, намекая на его недавний расстрел.
Главнокомандующий согласно кивнул головой.
– Я знаю, штабс-капитан, Володин расстрелян. Но, тем не менее, нам стоит серьёзно подумать о засылке опытных офицеров-контрразведчиков даже в уголовную среду. А что, весьма разумно и осуществимо, господа офицеры! Вполне возможно создать что-то вроде уголовного воровского закона, своеобразного кодекса воровской блатной чести, распространения воровского подполья по всей территории России. Привлечь к белому освободительному движению уголовников, черноморских моряков-анархистов и крымских татар. Из них сформировать в горах партизанские отряды по типу мокроусовских банд. Кстати, покойный Володин именно этим и занимался: вербовал людей, в основном бывших махновцев, в тюрьмах и среди военнопленных.
– Да, ваше превосходительство. Атаман Володин был весьма экстравагантен, – подал голос и молчавший до этого Евгений Ермолов. – Он щеголял в театральном костюме вроде запорожского, и вербовал в свой отряд отчаянных головорезов и уголовных преступников. На этот счёт мы в контрразведке имеем точные сведения.
– В этом нет ничего страшного, господа, – ответил Врангель. – Командующий Южного фронта Красной армии Фрунзе заключил соглашение с батькой Махно о совместной борьбе с нами, а в его Повстанческой армии хлопцы одеваются ничуть не лучше партизан Володина. Смею заметить: на войне форма не имеет какого-либо значения. Это – война гражданская, господа контрразведчики, и здесь всяк одевается, как считает нужным.
– Полностью с вами согласен, – поспешно произнёс Филатов…
Контрразведчики сильно проголодались и, едва покинув Ставку главкома, взяли извозчика и направились в ближайшую ресторацию. Штабс-капитан Филатов сделал заказ, сходил в ватерклозет вымыть руки и освежиться. Подъесаул Ермолов внимательно разглядывал внутренний интерьер помещения и посетителей. В основном, это были всё те же беженцы из центральной России или Украины. Официант галантно принёс на серебряном подносе два подогретых, с лёгким парком, первых блюда и полулитровый графинчик холодной водки. Вернувшийся из клозета Филатов налил водку в бокалы. Он был любитель выпить и никогда не отказывал себе в этом маленьком удовольствии.
– Если бы кто из знакомых господ офицеров нас сейчас видел, спросил бы, как и чем нас потчевали после совещания в Ставке барона Врангеля, – пошутил Евгений Ермолов, поднимая свой бокал.
Штабс-капитан понимающе улыбнулся, чокнулся хрустальным бокалом с замом. Выпив, начал осторожно есть, дуя в ложку с супом.
– Вы, господин Ермолов, хорошо запомнили все пожелания главнокомандующего? – спросил он Евгения. – Заметьте, ведь это не столько лирические отступления, как – программа действия. Особенно, что касается уголовной среды, с которой нам приказано тесно сотрудничать.
Подъесаул ел смело, не опасаясь обжечься. В небольших перерывах вставлял короткие фразы:
– Как я правильно понял мысли его превосходительства барона Врангеля, нам велено, по возможности, наладить связи со многими действующими сейчас антисоветскими движениями. И не только в Крыму, но и за его пределами?
– Вы правы, господин подъесаул, – наливая по второму бокалу водки, ответил штабс-капитан Филатов. – Считаю нужным первой включить в этот список эсеровскую террористическую организацию Бориса Савинкова в союзной нам Польше. Знаете, как она называется: «Союз спасения Родины и Свободы». – Начальник контрразведывательного пункта с удовольствием выпил. Евгений последовал его примеру, в то же время сделав замечание шефу:
– Не «спасения», – «защиты», господин штабс-капитан.
– Конечно, «Союз защиты…» Простите, оговорился, – сконфузился Филатов. – Кстати, вы не слышали о такой подпольном, националистическом, по сути профашистском движении в Москве, как «Орден русских фашистов», некоего поэта Алексея Ганина? Ближайшего друга, ну и конечно кабацкого собутыльника знаменитого поэта Есенина?
– О Сергее Есенине, конечно же, слышал, о Ганине – нет… И что, считаете, что это серьёзно?
– А кто его знает, Ермолов?! – испытующе взглянул в глаза собеседника начальник контрразведки. Он налил себе и Евгению по третьему бокалу, и было видно, что уже начинает хмелеть. Становится слишком разговорчивым и рассудительным. – Это, брат, смотря как и с какой стороны посмотреть… Ведь и петроградскую боевую организацию Владимира Таганцева, учёного секретаря Российской Академии наук, тоже можно признать детскими шалостями… Кстати, туда входит известный путешественник, боевой офицер, поэт Николай Гумилёв, а также поэт-акмеист Георгий Иванов… Сведения вполне проверенные, господин Ермолов. Поступили недавно от наших тайных агентов в бывшей северной столице.
Контрразведчики опять звонко чокнулись бокалами и выпили. Официант принёс вторые блюда и службисты с новым азартом после очередной порции водки принялись за еду. Разговор всё больше и больше интриговал Евгения Ермолова. Многое он слышал от Филатова впервые.
– Не мешало бы подумать о создании крепкой оппозиции среди творческой интеллигенции, – продолжал тот, с аппетитом уплетая говядину Беф-Строганов с картофельным пюре и солёным огурцом. – Привлечь, наконец, в наши ряды казачьих поэтов, я знаю, их достаточно много на полуострове – в воинских частях и так, среди местного, крымского населения. Существует даже сообщество казачьих поэтов. Я, например, располагаю проверенными сведениями, что в одной из казачьих донских частей, в Атаманском полку, кажется, служит Николай Туроверов, известный талантливый поэт. Начальник пулемётной команды, подъесаул. В другой воинской части – Николай Воробьёв, тоже виршеписец, родной племянник атамана Войска Донского, генерал-лейтенанта Африкана Богаевского… Что вы скажете на это, господин Ермолов?
– Очень стоящие идеи, – поддерживая предложения начальника, тут же закивал головой подъесаул Ермолов. – Я знаю, да и в контрразведке известно, что в Крыму, в небольшом поселении Коктебель, вполне легально проживает ныне поэт-символист Максимилиан Волошин. У него периодически бывали находившиеся в Крыму поэты, журналисты, писатели и художники, конкретно Юрий Терапиано, Иван Бунин и прочие… Их весьма много, господин Филатов, контрразведке стоит поработать над этим вопросом, составить подробный список…
Начальник контрразведывательного пункта самодовольно хмыкнул, хвастливо заявил:
– Нам известно не только это, но почитай всё!.. Например, мы располагаем проверенными данными о тесном сотрудничестве в Польше литераторов Дмитрия Сергеевича Мережковского и его супруги Зинаиды Гиппиус с террористом-бомбистом Борисом Савинковым… Так же, думаю, нам не стоит упускать из вида близкого нам по духу прозаика Александра Куприна, бывшего редактора армейской газеты «Приневский край», издававшейся при Северо-Западной белой армии, которой командовал генерал-лейтенант Пётр Владимирович фон Глазенап. Сам Куприн ныне проживает в Париже. Там же обосновался и писатель, дальний родственник знаменитого Льва Толстого, граф Алексей Николаевич Толстой с семейством. Хочу так же напомнить о талантливой поэтессе Марине Цветаевой из Москвы, служащей Центральной коллегии попечения о пленных и беженцах. Законный её супруг, прапорщик Сергей Эфрон – активный участник белого движения, в Добровольческой армии почти с первых дней её создания, во время легендарного «Ледяного» похода был в её рядах, в Офицерском генерала Маркова полку. Ныне – в Русской армии здесь, в Крыму. До начала Второй отечественной войны писал рассказы, пробовал играть в Камерном театре у Таирова, а также организовал собственное книгоиздательство «Оле-Лукойе». Вместе с Мариной Цветаевой неоднократно проводил лето в Крыму на даче Максимилиана Волошина в Коктебеле. К слову сказать, там же они, в мае 1911 года, и свели знакомство…
Подъесаул Ермолов окончательно опьянел и уже перестал следить за культурой своей речи. Услышав о Марине Цветаевой, тут же вставил довольно скабрезную реплику:
– Знаю эту открытую лесбиянку! Вся интеллигентная Москва знает о её однополых предпочтениях… Ну как же, любительница запретной «клубнички» и почитательница древнегреческой поэтессы Сафо! Ей бы – на запретный остров Лесбос, а не в белый, врангелевский полуостров Крым. Так я понимаю, господин Филатов?
– Да слышал я эту нашумевшую, бессовестную историю о любовном романе Цветаевой с Софией Парнок, молоденькой поэтессой из Таганрога, – небрежно махнул рукой тот, как бы отгоняя назойливую муху. – Вас это очень интересует, Ермолов?.. Кто с кем спит и тому подобное… Ну закрутили горячие девчонки эротическую интрижку, что ж тут такого предосудительного? Мы же не в монастыре! Пускай в этом епископ армии и флота Вениамин разбирается… Вы, случаем, не из его компании, подъесаул? Хотя водочку, гляжу, попиваете. Одобряю! Ну, а насчёт матюков как? И всего остального?..
– О монастыре даже и не помышляю, – сказал, как отрезал, Евгений. – Я казак донской, ну и слава Богу! Случай подвернётся – и по матушке выматеришься. Бывает.
– Ну, тогда наливай стремянную, донской козаче! Будем жить! – захохотал начальник контрразведки Филатов и жадно подставил под горло почти пустого графинчика свой бокал.
Гулянка затянулась, как водится, допоздна и осушили они ещё не один графинчик…
5
Вслед за Марком Колпаковым в камеру, где обитал подхорунжий Фёдор Громов, поместили и самого Бориса Думенко. Это случилось ночью, когда многие уже спали. Только трое во главе с вором Манджурой азартно резались на его нарах в карты. Здесь был всё тот же черноморский матрос-анархист в бескозырке с георгиевскими ленточками и тип, похожий на полицейского филёра, в модной шляпе-«котелке» и галстухе-бабочка.
Когда за надзирателем со скрипом захлопнулась дверь камеры, троица картёжников, оставив игру, с нескрываемым любопытством уставилась на пришедшего. Борис Мокеевич по-хозяйски, аккуратно положил на лавку у стола в центре камеры увесистый рулон с постелью, сел сбоку и, порывшись за пазухой, достал припрятанный от охраны кисет, из него – огниво и клочок газеты. Быстро смастерив толстую самокрутку, с наслаждением закурил. Картёжники, жадно потянув носами воздух, заметно взбодрились. Матрос-анархист подсел на лавку к Думенко.
– Слышь, ты, сиделец, угости Манджуру табачком, да и нас с Котелком не позабудь. По всему видать – ловкий ты дядя, кисет умудрился от надзирателя заховать. А это, брат, не так просто. У него, слышь, на такие вещи нюх, как у собаки!
Думенко, равнодушно взглянув на анархиста, протянул кисет и огниво.
– Бумаги, правда, уже нема. Ну, этого добра, думаю, в камере хватает.
– Найдём, – заверил его матрос и метнулся к нижним нарам, на которых почивал батюшка. – Слышь, святой отец, что-то мне приспичило умную книгу на ночь почитать, дай-ка свою Библию.
Сонный священник, позёвывая и с трудом разлепив глаза, сунул матросу Писание. Тот, варварски рванув три страницы, тут же вернул книгу обратно, протянул по листку Манджуре и Котелку.
Презрительно скривившись от подобного варварства, Борис Мокеевич осуждающе покачал головой. Всё же, напоследок поинтересовался у анархиста на всякий случай. Так, даже не надеясь на положительный ответ:
– Думенковцев случаем в хате не имеется? Из штаба его хлопцев?
– Да есть тут один, на днях приблудился, – утвердительно кивнул головой черноморец. – Вон там, у стены на верхних нарах дрыхнет. Марком назвался.
– Марк Колпаков? Да это же начальник разведки моего корпуса, – обрадовался Думенко.
Камерный авторитет Манджура, услыхав ответ вновь прибывшего зэка, вопросительно уставился на новичка.
– Ты что, мил человек? Пошутил никак… Какой разведки? Какого твоего корпуса? Ты что свистишь! За базар отвечаешь?
– А мне, дядька, обманывать тебя никакого резону нема, – ответил Манджуре бывший командир корпуса. – Что сказал, то и повторить могу смело: красной конницей всей я тут заправлял, на Юге. Новочеркасск у беляков отбил, Ростов с Нахичеванью. Думенко я, знаешь… Борис Мокеевич. А веры не даёшь, буди Марко поскорей. Он за меня скажет.
– Вот те на, – присвистнул от изумления вор Манджура. – Кто б подумал, что доведётся мне, фармазону, марвихеру со стажем с самим красным командиром Думенкой в одной хате пожить! Чудеса да и только.
От громких разговоров проснулся и сам Марк Колпаков, свесив голову вниз, недоверчиво разглядывал Бориса Мокеевича.
– Ты, что ли, товарищ командир?! – вырвалось наконец у него радостно. – Борис Мокеич, родной! И тебя к нам угораздило. А все гутарили – бежал будто бы ты, как батько Кочубей на Кубани от Сорокина. В самую Москву за Правдой подался. И адъютант твой верный, с тобою, и Грицько Маслаков, комбриг, и Тимошенко.
Думенко кивнул головой.
– Был такой разговор, Марко, хлопцы собирались вокруг меня сгуртоваться и в Москву проводить. Да я не велел, сказал, чтоб шли дальше белую сволочь на Кубани искоренять, а сам с несколькими штабными товарищами в Ростове задержался. Тут нас вскоре и взяли, всю охрану, что за оружию схватилась, перестреляли, а нас, кто в живых остался – в кутузку! Мало совсем нас тут, всего ничего. Скоро трибунал будет.
Так и зажили после всей своей шумной, героической славы Борис Думенко и Марк Колпаков в тюремной камере с позорным клеймом «враги пролетариата». Общались в основном со своими бывшими врагами, белыми офицерами. Фёдор Громов сочувствовал Борису Мокеевичу. Намекал ему о побеге на волю. Слышавший этот разговор уголовник Манджура доказывал Громову, что это невозможно: ни одна душа ещё из знаменитого ростовского централа не убегала… Думенко резко критиковал «предателя» Будённого, «лизоблюда», калмыка Городовикова, «соглашателя» Шубина, хотевшего усидеть на двух стульях. Особенно возненавидел Жлобу, которого назначили командиром его корпуса. В корне переоценивал прошлую свою жизнь. Стал проявлять искренний интерес к легендарной личности батьки Махно и прославленного, покойного Кочубея.
– Фраернулись вы гарно, защитники народные, – скалясь, подтрунивал над Думенко и Колпаковым марвихер Манджура. – Служили верой и правдой новым властителям, сколько крови человеческий пролили в братоубийственной бойне, а в рузультате и сами на плахе очутились! И каково теперь? Ждать, когда зелёный номерок на лбу нарисуют.
– Дело поганое, что ни говори, – согласился бывший комкор Думенко. – Тут ты, товарищ, окончательно прав. Да кто же знал, что всё эдак повернётся? У нас в народе гутарят, чуешь: знал бы, где упадёшь – соломки бы подстелил. Вот и у нас так вот…
Фёдор Громов и поручик Базарный как всегда посочувствовали знаменитому узнику. Молодой, угрюмый неразговорчивый прапорщик с бронхиальной астмой равнодушно промолчал. Остальные сокамерники занимались своими повседневными делами: кто спал, кто резался в карты, кто стирал в раковине бельё. Преподобный отец молился в углу, стоя на коленях, то и дело отвешивая глубокие поклоны.
– Да-а, поздно снизошло на вас прозрение, господин Думенко, – философски начал поручик Базарный. – Революция – коварная штука! Вспомните, если что-нибудь читали, о великой французской революции в конце XVIII века. Тоже вот, как у нас в России, свергли своего короля, Людовика XVI, отрубили ему голову на гильотине. Вскоре та же участь постигла и его супругу, бывшую королеву Марию-Антуанетту, её тоже казнили на гильотине. И чем же вся эта революционная вакханалия закончилась? Восстановлением монархии, когда Наполеон I провозгласил себя императором Франции.
– Очень занятная история, поручик, – ответил Борис Мокеевич. – Кстати, я вам не господин, у нас в народной Совдепии все подобные сословия отменили. Революционным Ленинским декретом.
– Наслышаны, гражданин Думенко, – согласно кивнул Базарный. Но уж увольте, у меня язык не поворачивается назвать вас своим товарищем. Разве что – по несчастью…
– Что ж, можно и так понимать, – сказал бывший комкор.
Фёдора Громова так и подмывало вступить в беседу, но он, увы, не силён был в истории, и о французской революции почти ничего не знал.
– Тише, ведут кого-то… Слышите, шаги по коридору, – объявил на всю камеру Марк Колпаков.
Картёжники, быстро смешав карты, спрятали колоду под матрас. Все повскакивали с нар, с интересом уставились на железную дверь камеры. За дверью в коридоре громко зазвенели ключи надзирателя. Дверь с мерзким скрипом отворилась и в помещение, с традиционным матрасом в руках, шагнул новый залючённый. Был он в казачьей полевой форме, в длинной расстёгнутой шинели и чёрной овчинной папахе на голове. Всё тот же престарелый надзиратель вошёл вслед за казаком, скептически окинул взором камеру, проговорил:
– Принимайте постояльца, мытари, хитрецы, обманщики… Вопросы есть? Просьбы, жалобы?.. Хворых нема?
– Давай, мил человек, сами без тебя разберёмся. Тут законы наши, волчиные, – усмехнулся в ответ вор Манджура.
Надзиратель, тяжело прокашлявшись, удалился. Манджура недвусмысленно подмигнул своей шестёрке Котелку. Тот, схватив полотенце с нар священника, небрежно скомкал его, с гадливой приблатнёной улыбочкой швырнул под ноги пришедшему казаку. Сидельцы, затаив дыхание, устремили взоры на новенького, с нетерпением ожидая его реакции на происходящее. То, что сделал Котелок по знаку камерного авторитета было одним из элементов прописки всякого вновь прибывшего зэка. Причём проверяли таким образом в основном фраеров или так называемых мужиков. Бывалые все эти тюремные примочки знали и поступали, как требовали уголовные понятия.
Казак, бережливый хозяин, воспитывавшийся в традиционной хлеборобской среде, тотчас подхватил рушник с пола, отряхнул, бережно сложил вдвое и аккуратно положил на край общего деревянного стола. Тут же в камере, среди сидельцев поднялся громкий осуждающий галдёж. Похожий на старорежимного полицейского филёра Котелок, торжествуя, подскочил к нарушевшему понятия пришельцу, схватил со стола полотенце и с силой хлестнул того по лицу.
– Что, бродяга, погорел?! Тут люди авторитетные шамают, а ты половую тряпку – на стол! Да ей на параше самое место. И тебе заодно…
Казак, разозлившись, не раздумывая влепил Котелку кулачищем по физиономии. Тот отлетел на несколько саженей и влип спиной в стенку. В камере поднялся дикий переполох. Новичок покусился на святая святых уголовников – неписанные законы сидельцев. Манджура снова подал знак своим и все трое ростовцев, похожих на матеровых, и нахичеванский армянин из купеческого сословия бросились на казака. Тот, видя такое дело, быстро сбросил на пол шинель, чтобы не мешала. Туда же полетела и папаха. Первому, подлетевшему к нему ростовцу, влепил в скулу такую затрещину, что тот перекувыркнулся назад, через голову. Армянин в это время достал его кулаком в затылок. Двое мастеровых тоже по разу заехали казаку в разные части тела, разодрали защитного цвета гимнастёрку. Станичник, видать опытный кулачный боец, пробился к стене камеры, прижался к ней плотно спиной, метко вырубил махавшего руками армянина. Тот улетел под нары. Но двое ростовцев продолжали наседать на казака, умело отбивая его ответные удары.
Видя такое дело, Фёдор Громов толкнул в плечо поручика Базарного и они, не сговариваясь, дружно накинулись на противников новичка. Ростовцы не удержались против троих, кинулись за подмогой к Манджуре. Тот хотел было вступиться за своих, но на подмогу белым офицерам бросились Думенко и Марк Колпаков. Местный авторитет вовремя смекнул, что дело пахнет керосином, за ростовцев заступаться передумал. Начавшему свару Котелку, от себя довесил в челюсть. На том дело и кончилось.
6
В последние дни бесславной крымской эпопеи, Севастополь, столица так называемой крымской Русской демократической республики, – никем не признанной в мире и теперь уже никем не оберегаемой, заполнился огромными массами беженцев, в основном буржуазного происхождения. Люди забили все городские гостиницы и отели от самых дорогих, блестящих от роскоши, вроде знаменитой гостиницы «Бристоль» на Корниловской площади, на углу с Нахимовским проспектом, «Гранд-отеля» на Екатерининской улице, шикарной гостиницы Ветцеля там же и расположенной рядом на Екатерининской площади гостиницы Киста и прочих редкостей в европейском стиле, до дешёвых ночлежек, постоялых дворов и даже воровских притонов. И всё равно мест на всех не хватало. Беженцы снимали дачи, частные дома, халупы во дворах крымских татар, квартиры, комнатушки и даже углы. Самые бедные ютились в подвалах, сараях и на чердаках, а то и просто – на улицах, в парках на лавочках, на железнодорожном вокзале на «пересыпи» и в морском порту.
В этом кипучем людском море, суматошном человеческом муравейнике болтался, нигде не находя пристанища и бывший грушевский потомственный казак, теперь уже авторитетный марвихер, бродяга со стажем, Герасим Крутогоров по кличке Бабак или Груша, или Гера Грушевский со своими дружками Захаром Пивоваровым (Шнырём) и Петром Синицей (Синим). Промышляли они в основном на местном городском базаре, – севастопольском Центральном рынке, что на восточной набережной в Артиллерийской бухте. Он представлял из себя длинный ряд куч традиционных рыночных припасов, как в любом южном портовом городе: морских ракушек, снетков, устриц, малой и большой кефали, камбалы. Далее тянулась огромная масса лотков с картофелем, капустой, луком, морковью, бураками. Различные другие коренья и зелень навалом располагались на подостланных под ними подстилках, а кое-где и просто на грязной земле. Потом можно было увидеть мелочные лавки, обжорный ряд, мясные ряды. Ночевала компания Крутогорова на одной из прилегающих улиц, в глухой подворотне, забитой таким же неприкаянным, не нашедшим себе места в этом, обрушившемся вдруг до основанья, русско-татарском мире.
После удачного ночного налёта на квартиру богатого харьковского купца, поделив по-братски фартовую добычу, воры обмывали это дело, накупив на рынке всякой всячины из жратвы, отменного крымского вина и убойной малороссийской горилки.
Хлебнув по первой и наспех закусив, фармазоны тут же заговорили, заспорили, горячо перебивая друг друга, переругиваясь и картинно взмахивая руками. Разговор касался извечной глобальной темы всего отчаявшегося человечества: «Что делать»?
Тихо вы, басурманы, – сердито прикрикнул на своих главарь шайки Крутогоров. – Ботай каждый в очерёдку. Неча тут базарный разброд учинять. Толкуй ты, Синий.
– Я и говорю, Груша, красные приканают, – решку нам враз наведут. Нужно в Туретчину подальше от греха подаваться. В гавани шпана талдычит, что, мол, иностранные пароходы из Европы подгребают. Места тум будет навалом. Глядишь, всех заберут.
– А ежели не заберут? – не согласился Герасим. – Я, допустим, к своим могу прибиться, белым казакам. Может даже, станичников отыщу. А вас куды?
Захар Пивоваров тут же встрял, не дожидаясь очереди:
– Вы как хотите, а я никуда не поплыву. Что мне там делать, в Туретчине. Да я и языка не знаю. Пережду большевицкий погром, а посля в Одессу подамся, к тамошним блатнякам. Давно мечтал. Там, по слухам, фартово. Может, Соньку-Золоту Ручку увижу…
– Ты-то сам, Груша, чего язык закусил? Что надумал, озвучь? – напирал недовольный Пётр Синица.
Герасим задумчиво почесал за ухом, пошевелил покатыми казачьими плечами.
– Предлагаю, браты, никуда дуриком не рыпаться, а здеся, у моря синего и обосноваться. Красные конники всё одно город скоро к рукам приберут, свои людоедские порядки устанавливать будут. Тут для фармазонов и честных марвихеров делов – непочатый край. Севастополь-то курортный город, порт к тому же. Будет, поди, чем поживиться.
– Значит, вчистую расходятся, други, наши путя-дорожки, – непритворно вздохнул Синий, в очередной раз наливая всем горилки по полному гранённому стакану. – Вздрогнем в остатний раз на посошок, а назавтра я погребу в порт, поищу подходящий корабль. Эвакуация, гляди, уже началась. Авось где на верхней палубе, посреди простого люда и пристроюсь безбилетным пассажиром. А там, что Бог даст. Поплыву…
* * *
Сообщница Геры Крутогорова, Рива Шульман по кличке Бриллиант, севастопольская воровка на доверии, по просту – мошенница, еврейка, несмотря на скверную, пасмурную погоду прогуливалась по по центру города с небольшой, комнатной собачонкой на поводке чёрного окраса с бежевыми пятнами на мордочке и тоненьких, миниатюрных лапках. Она понятия не имела о породе своего забавного питомца. Просто вчера вечером, возвращаясь домой с удачного воровского дела в ювелирном магазине Кацмана, подобрала её на улице, у продуктовой лавки «Арон Застенкер и Ко», где та выпрашивала у посетителей обрезки колбасы. Собачку либо потеряли рассеянные хозяева, либо бросили беженцы, спеша на отплывающий в Европу пароход, – но сентиментальная Рива не смогла равнодушно пройти мимо несчастной и взяла её с собой, благо та была с поводком, который волочился за ней по мостовой, как тонкая змейка.
Дома прежде всего хорошенько вымыв её в большой чашке и накормив, стала подбирать ей кличку. Перебрав множество вариантов, остановилась на «Найдёныше», но тут же отказалась от неё, рассмотрев, что это не самец, а сучка. Решила пока отложить это занятие до завтра, как говорится – утро вечера мудренее, авось утром придёт в голову что-нибудь стоящее. Стала думать, что делать с животным дальше? Проживала она одна и в её планы не входило заводить в квартире питомицу. Следовательно собачку нужно было срочно куда-нибудь определять. Но после долгих размышлений, не пришло в голову ничего лучшего, кроме как дать объявление в газету. Может, и найдётся хозяин.
С этим решением, поужинав, легла спать. Утром, едва открыв глаза, вскочила с постели, не одеваясь, как была в одних белых, прозрачных кружевных панталонах, направилась в прихожую, где вчера, в углу, постелила собачке.
– А-а, ты ещё спишь? А ну-ка быстренько вставай, соня, пойдём нынче так-таки хозяйку твою искать! Или… хозяина…
Рива на мгновение задумалась: «Стоп! – соня… Соня? – Сонька Золотая Ручка! Нет, просто Сонька! Это же феномен… Вот тебе и кличка»!
Рива обрадовалась удачной, по её мнению, кличке. Стала по-быстрому одеваться. Вывела Соньку на прогулку и, не возвращаясь домой, решила сходить с ней в редакцию городской газеты «Русская Правда», располагавшейся неподалёку. Проходя по улице, женщина держала собачку Соньку на руках, чтобы та, не дай Бог, опять не потерялась. К тому же она, время от времени, громко лаяла на прохожих, а повстречав бродячего уличного пса, – просто захлёбывалась от истерического визга. На Риву осуждающе оглядывалась снующая по улице публика и ей приходилось всё время останавливаться и успокаивать разошедшуюся Соньку. У «Богемского магазина посуды и лампъ» воровка заинтересованно взглянула на витрину, профессионально прикинув, можно ли в нём чем-нибудь поживиться? Заведение вероятно принадлежит иностранцу, немцу или чеху, а они, как правило, богатые люди. Возможно имеют валютные счета в европейских банках…
«Читайте, внимайте и знайте»! – зазывно гласила рекламная вывеска. Дальше шли забавные стихотворные строки: «Много важнаго найдётся и хорошаго. Весь товарецъ продаётся очень дёшево».
– Чушь какая-то. Голубая муть, – презрительно фыркнула разочарованная мошенница и продолжила поход в редакцию.
В помещении редакции газеты было жарко натоплено. Собачке Соньке это явно понравилось. Во время прогулки она тряслась от холода, то и дело приостанавливалась и поджимала передние лапки: сначала одну, потом другую.
– Чем могу быть полезен, мадам? – учтиво встретил её интеллигентный мужчина в возрасте, с чёрной аккуратной бородкой и усами, в пенсне на носу.
– Вы сотрудник издания? – деловито осведомилась Рива Бриллиант.
– Да, я редактор газетя Гинзбург Мендель Осипович. С кем имею честь беседовать?
– Рива Шульман Бриллиант, – пышно отрекомендовалась воровка.
– Вы еврейка? – предположил редактор.
– Это не имеет значения, – обиженным тоном ответила посетительница. – Могу ли я дать в вашу прессу объявление о пропаже данной собачки? Я вчера подобрала её на улице.
– Конечно можете, госпожа Шульман Бриллиант. Какие смутные времена настали в городе! Мы только и занимаемся, что даём различные объявления от частных лиц о пропажах. Кто-то теряет собачку, кто – любимую кошку Мусю, кто, простите за тавтологию – фамильные бриллианты… А недавно в редакцию заходил один знатный московский князь – у него бесследно пропала, извиняюсь, собственная супруга, графиня… Ну, тут, я думаю, дело вовсе не криминальное, а скорее всего амурное… – Мендель Осипович лукаво заулыбался.
Рива всё прекрасно поняла, но распространятся на эту щекотливую тему благоразумно не стала.
– Милейший, запишите мою заметку, у нас с четвероногой подружкой мало времени на посторонние беседы.
– О да, уважаемая Рива, дело – превыше всего, – закивал головой, как китайский болванчик, редактор, доставая из шкафа четвертушку гербовой бумаги, чернильницу и воткнутую в неё ручку. – Диктуйте текстовку, я весь внимание.
Девушка продиктовала.
– У собачонки, моё глубокое почтение, какая кличка?
– Сонька. Порода не выяснена. Пол женский.
– Обратный адрес? Сумма вознаграждения? Особые приметы животного, – продолжил нудный редакционный допрос Гинзбург.
Рива сообщила адрес своего места жительства.
– Приметы пред вашими глазами, если они у вас есть… Смешно! О наличных средствах гонорара подробности ни к чему… Я так полагаю, – всё зависит от материального благосостояния потерпевшего. Об этом мы разберёмся тет-а-тет.
– Весьма разумно, весьма, – согласился редактор…
Через несколько дней на квартиру Ривы Шульман явился хорошо одетый молодой господин в сером, модно скроенном пальто и чёрном цилиндре на голове, с тросточкой в руке, которая оканчивалась рукояткой в виде головы волка с ощеренной пастью. Отрекомендовался Станиславом Квятковским, частным предпринимателем из Варшавы. Говорил он с явным польским акцентом.
– Мадам Шульман Бриллиант? Я по газетному обьявлению. – Он достал из глубокого бокового кармана пальто сложенный втрое свежий номер «Русскй Правды».
Рива пригласила молодого человека в прихожую.
– Ваша собачка к счастью нашлась, – сказала она с обворожительной улыбкой и, оглянувшись, позвала питомицу:
– Сонька, ко мне, за тобой явились!
– Сонька? – удивлённо подгял брови утренний посетитель. – Насколько мне известно, собаку зовут Ветта. Она принадлежит моему компаньону, пану Здиславу Горошек, который не смог придти сам, но поручил это дело мне.
– Чем вам не понравилась кличка, которую придумала собачке я? – поинтересовалась любопытная Рива Шульман.
Станислав Квятковский слегка смутился.
– Я разве говорил, что кличка мне не понравилась?
– Но вы же удивились, пан Квятковский?
– Просто так негласно зовут одну хорошо известную мне пани, – объяснился предприниматель, доставая из внутреннего кармана пальто толстое кожаное портмоне, а из него – карточку красивой молодой госпожи с обворожительной еврейской улыбкой. – Её полное имя Шейндля-Сура Лейбовна Соломониак, а проще – Софья Ивановна.
– Не слыхала, – зачем-то сказала Рива и вдруг, испугавшись, что тем выдаёт себя с головой, извиняющимся тоном добавила. – Вероятно это варшавская достопримечательность, быть может известная театральная актриса?.. Я, к сожалению, никогда не бывала в Царстве Польском.
– Нет, она тоже занимается коммерцией, как и я с моими друзьями, – пояснил посетитель. – Но к делу, Мадам Шульман Бриллиант, мой приятель поручил мне с вами расплатится за находку. Он готов дать вам круглую сумму в золотых николаевских червонцах. – Пан Квятковский вытащил из кармана брюк, не пересчитывая, горсть жёлтых, сверкающих при свете электрической лампы кругляшей и высыпал в поспешно протянутую Ривой лодочку ладони. Глаза её при этом загорелись алчным огнём – сумма была просто баснословная и никак не соотвествовала цене за находку крохотной собачки, цена которой – грош в базарный день! Девушка сильно заволновалась, даже немного испугалась и чуть не выронила червонцы на пол.
– Но это ещё не всё. – не обращая на произведённый эффект, продолжил странный коммерсант. – Я с улицы осмотрел расположение вашей квартиры. Под ней, в цокольном этаже я заметил металлическую дверь. Это, вероятно, ваш подвал? Ведь других квартир в вашем подьезде нет. Они, как я правильно понимаю, – за стеной и имеют свой отдельный парадный вход?
– Вы правильно всё понимаете, пан, – согласно кивнула головой Рива. – А вот я что-то не понимаю куда вы клоните и к чему вам все эти странные вопросы?
Квятковский смущённо откашлялся и продолжил:
– Ничего странного, пани Рива, мы с моими компаньонами по коммерции вознамерились открыть в этом районе пекарню по выпечке булочных изделий, а конкретно, подового, ситного, ржаного и так далее хлеба. По слухам, в город вскорости намечается большой наплыв воинских частей белой армии с фронта. Сейчас он просто забит беженцами из России, и наше коммерческое предприятие гарантирует нам хорошую прибыль… Не смогли бы вы сдать нам в непродолжительную аренду ваш подвал? Он веьма подходит нам под пекарню. А лишние средства, которые внесены вам в виде вознаграждение за находку и возврат Ветты, пусть являются предварительным авансом за аренду помещения. Об остальной сумме и сроке окончательного расчёта мы поговорим отдельно. Итак, вы согласны, пани Шульман Бриллиант?
– Конечно согласная я, – поспешила с положительным ответом Рива, но вовремя вспомнив о Гере Грушевском, тут же спохватилась: – Но мне ещё надлежит посоветоваться… с мужем.
– У вас есть супруг? – почему-то с удивлением поинтересовался Квятковский, оглядывая пустую квартиру.
– Он у меня служит… – быстро нашлась что сказать девушка. – В военном ведомстве. Чиновник по особым поручениям…
– Понятно, – понимающе кивнул посетитель. – Итак, завтра в эти же часы ждите. Явлюсь за окончательным ответом.
Поляк взял за поводок собачку Ветту и, напевая какой-то бодрый мотивчик на своём шипящем языке, направился к выходу…
7
Дом Бойчевских просторно распологался в самом центре хутора Каменнобродского, в нескольких десятка саженей от местной церквушки, что высилась на бугорке, за густыми кустарниками тёрна и прочей зелени. Он стоял как бы на отшибе от соседних хуторских строений, видный со всех сторон и продуваемый всеми ветрами. Едва ои не единственный здесь, добротно выложенный из кирпича, двухэтажный, со множеством просторных окон, с крышей, забранной железом, окрашенной в синий небесный цвет, похожий скорее не на жилище понизового казака, а земскую больницу, полицейскую часть, начальную школу, управу либо ещё какое казённое учреждение.
Оно и не в диковинку, ведь проживал здесь, можно сказать, первый человек не то что в хуторе, но и во всей, растянувшейся по над горою на шесть с лишним вёрст, Грушевке, – Леонтий Афанасьевич Бойчевский с семейством. Богатейший в этих местах потомственный, родовитый казак – единоличный владетель огромных притузловских полевых угодий с посевами до нескольких тысяч десятин всевозможных зерновых культур: яровой пшеницы, ржи, ячменя, овса, гречихи и даже редкостного азиатского риса, посеянного в незинах почитай у самого берега Тузловки, искустно заболоченных отводными каналами, так что под ногами здесь вечно хлюпала сплошь зелёная, густо-волокнистая масса.
К посевам тесно примыкали несчётные степные плошади овощных, в основном картофеля, кукурузы, подсолнечника; многовёрстные, изнывающие от обилия летнего зноя бахчи огромных астраханских арбузов и среднеазиатских, на корню лопающихся медовых дынь, полтавских и тавричанских оранжевых, головастых гарбузов, из которых местные каменнобродские, умелые на все руки казачки варили знаменитую кабачную кашу с крупным, зернистым рисом размешанную. Так что все пальчики оближешь, покуда доешь добрую, глубокую миску.
Длиннющими «войсковыми» шпалерами вытянулись к востоку – насколько хватал глаз – богатые виноградники, отяжелевшие южными, редкостных сортов ягодами винограда, некоторые увесистые кисти которого тянули чуть ли не на полтора фунта и более. По осени непревзойдённые виноградари, под умелым управлением хозяйки всего этого немысленно разнообразного, богатейшего имения, Елены Сидоровны, выжимали и выстаивали редкостной крепости и аромата, красные и белые вина, которые по заключённому договору шли раньше аж в Санкт-Петербург в качестве поставки к столу самого бывшего императора, Николая Александровича Второго.
А взять к примеру огромные площади, засаженные фруктовыми деревьями, и не какой-нибудь степной дикой жердёлой, которой вполне довольствовалась беднота, а чуть ли не с детский кулак величиной, отборной декоративной абрикосой. Невысокими, разлапистыми яблонями «Белый налив», плоды которых так и тают во рту рассыпчатой, медовой неземной сладостью. Есть также посадки «Атоновки», «Ранета» и одного из самых любимых хозяевами зимних сортов крупных, вечнозелёных красавцев «Ренет Симиренко», вызревавших чуть ли не до января. А раскидистые, нарядными купчихами зеленеющие «вышни» – крупной, как на подбор, сочной и сладкой, так и текущей летом, в июне, в самую пору созревания, соком кровяной расцветки. И не зря прозвали её по-казацки «вышней», в пику куцым городским вишням, потому как далёкие предки наши поклонялись не индийскому богу Вишну – охранителю мироздания, а древнеславянскому Вышеню – Богу Покровителю в Светлых Мирах Нави и Слави. Отсюда и продное, православное – Всевышний.
Но не ограничимся только посевами зерновых, овощных; бахчами и садами, – в пользовании у казака, простого урядника Бойчевского было три мельницы, две ветряных и паровая: одна, ветряная, здесь в хуторе и две в соседней Грушевке. Там же, в станице – купеческая лавка с необходимыми продуктами питания, промышленными изделиями, галантереей и различным скобяным товаром, без которых в замысловатом казачьем хозяйстве никак не обойдёшься. Числилась за Леонтием Афанасьевичем в Каменнобродском медовая пасека, в Грушевке – ещё одна. В обширном приусадебном дворе – просторная, на дюжину лошадей лучших донских кровей, конюшня. Отара овец в кошаре. В стойлах – три десятка круторогих пахотных быков, в зимнем коровнике, можно сказать на ферме, – многочисленное стадо дойных и мясных коров. Два стада свиней. А уж прочей хозяйской живности, что помельче, в основном птицы, – так то без счёту. Да и кому бы вздумалось подсчитывать всю эту кишащую под ногами на базу прорву!
Чтобы кругом поспевать, разъезжал Леонтий Афанасьевич на тавричанской рессорной тачанке, которых имелось несколько. На других ездили управляющий казачьим имением и смотрители. Но ежели приходилось смотаться по делам в соседний столичный Новочеркасск или подальше, в армянскую Нахичевань либо в купеческий Ростов, тут уж Бойчевский усаживался в собственный городской мотор американской марки «Ford Model T». Таких в хуторе Каменнобродском никогда ни у кого не водилось. Разве что в Грушевской – кое у кого из тамошних денежных деловых купцов, обделывавших коммерческие, торговые сделки в крупных губернских центрах а то и в самой первопристольной.
Сыновья Леонтия Бойчевского, а их было двое, выучились в Новочеркасске: старший, Иван, – в Новочеркасском Коммерческом училище А. Ф. Абраменкова, окончил ещё до войны, в 1910 году; средний, Павло, – поступил в Донской Императора Александра III кадетский корпус, а после, с 1910, – продолжил военное образование в Новочеркасском казачьем (бывшем юнкерском) училище. Младшая дочь Валентина училась в Новочеркасске, в Мариинской женской гимназии, две другие, совсем ещё маленькие, – бегали в воскресную церковную школу в хуторе…
После памятного побоища, учинённого в Каменнобродском грушевцами, в хутор нагрянул Степан Биндюков с группой милиционеров. Опрашивали потерпевших и свидетелей, составляли протоколы по всей форме, собирали сохранившиеся улики и подробно описывали физическое состояние избитых и покалеченных. Особое внимание заострили на фактах применения холодного и огнестрельного оружия. Несколько молодых казаков, размахивавших шашками, арестовали и под конвоем отправили в Новочеркасск, в уездное отделение ЧК.
К Бойчевским начальник милиции Биндюков направился лично. Его сразу же поразил огромный, двухэтажный особняк местного богатея. Присвистнув от нескрываемого удивления, начальник милиции прошёл на просторный казачий баз. Распугивая кур и уток, гулявших возле дома, постучал в окно. За стеклом, из-за цветастой занавески показалось миловидное девичье лицо молодой казачки, рядом вынырнула улыбающаяся мордашка девочки лет четырёх-пяти, видимо, дочки, увидев незнакомого человека в застиранной военной форме, девица с дочкой мгновенно скрылись. Через время противно заскрипела входная дверь и перед Степаном Биндюковым предстал хозяин.
– Бойчевского Левонтия Афанасьича я могу побачить? – спросил начальник милиции и сделал шаг вперёд, собираясь войти в сени.
– А ты сам-то кто будешь? – неприветливо уставился на пришедшего бородатый пожилой казачина. Протянутую руку он преднамеренно не пожал и на приветствие гостя не ответил.
– Начальник грушевского станичного отделения народной советской милиции Степан Биндюков, – назвал себя пришедший. – А вы, по всем видимостям, и есть доподлинно хозяин Левонтий Бойчевский?
– Ну, допустим.
– В хату зайтить позволительно, товарищ?
– Бирюк тебе степной – товарищ, – с неприязнью фыркнул хозяин. Немного потеснился в поёме двери, пропуская милиционера в сени.
В просторном длинном коридоре две шустрые малолетние девчонки и третья, выглядывавшая недавно в окно, бросив свои игры, с любопытством уставились на незнакомого, непонятного дяденьку. Оправляя неподпоясанную рубаху, из боковой комнаты вышел средних лет мужчина в синих казачьих шароварах с лампасами. Вероятно, сын хозяина. Хозяйка и давешняя молодая казачка шумно возились в стряпке. Вопросительно, не скрывая тревоги, глянули на Биндюкова.
Леонтий провёл того в горницу, заставленную добротной, из редких пород дерева, гнутой тонетовской мебелью, поблёскивающей красным лаком. Указал на «виндзорский» стул. Присел сам, степенно оглаживая пышную, аккуратно подстриженную бороду.
– Я вот по какой надобности, – присаживаясь к круглому столу, начал Биндюков. – Вы об вчерашнем безобразии в хуторе небось наслышаны?
– А как же, – кивнул головой Леонтий. – Нагрянули босяки грушевские – пьянь и рванина подпленёвая. Ну, наши хлопцы хуторские и вломили им!.. Пущай не лезуть. Погнали наши грушевских!
Начальник милиции аккуратно положил на край стола потрёпанную офицеракую полевую сумку, достал несколько чистых листов бумаги и огрызок химического карандаша.
– Мне необходимо узять с вас показанию. Под протокол и личную подпись.
Бойчевский равнодушно пожал плечами.
– Пиши, начальник, коль приспичило. Контора вестимо пишет…
– Гарно, – кивнул Биндюков. – Вы сами-то в анциденте участвовали?
– Бил, что ли кого? Не-е, токмо из-за плетня бачил. А следовало бы кое-кому кровавую юшку пустить! Сколько пакости по хутору развелось…
– Так и запишем, – обрадовался начальник милиции. Занёс показания свидетеля в протокол. Задумался над следующим вопросом.
– Сформулируем так: среди ваших недоброжелателей… скажем прямо – врагов, члены РСДРП (б) наблюдались?
– А я почём знаю, – состроил удивлённую гримасу пожилой казак. – Кто их зараз разберёт кандебовцев энтих… В душу я им не заглядывал чьи они… члены? Может, кто и был.
– Так, так, – продолжал быстро что-то строчить на бумаге начальник. – Очередной вопрос: как вы относитесь к нонешним временам на дворе?
– Да как?.. – удивлённо уставился на Биндюкова Бойчевский, подыскивая «умные» слова. – Как, гутаришь, отношусь? Предосудительно! У клуб вечор, али там в церкву ходют, особливо молодняк, совести не хватает до куреня своего дотерпеть, тут же, под моим плетнём и справют нужду, окаянные! Сидоровне посля приходится по зорьке прибирать ихнюю пакость, прости, Господи, что скажешь… А подтираются-то чем, бессовестные? Лопухом! Вот тебе и великий народ… Богом выбранный. Цавелизация. Газетёнки городской вшивой ни одна душа не выписывает. Подтереться нечем. Лопух, это что?.. Разве он для этих надобностев произрастает.
Начальник милиции почему-то весело глянул на Бойчевского.
– Значит, нонешние времена вы категорически обсуждаете?
– Есть такой грешок, иной раз матюкнёшься, глядючи на всю энту безалаберность нишенскую и неустрой… У иного, как у того цыгана, – хрен в огороде да душа навроде… Виданное ли дело, на базу нужника справного нема! Камышовая загородка за сараями и всё. Срам прикрыть нечем, портки – дыра на дыре! А побаниться? Думаешь, есть где? У Тузловке! – вот тебе, бабушка, и баня у дядьки Вани!
– Да-да, хорошо! Дюже гарно, – довольно поддакивал Биндюков, заполняя мелким, убористым почерком один лист за другим. – Политичные вопросы затрагиваете? Каковые убеждения к лицу? Об чём с соседями гутарите?.. за чаркой на вечор?
– Горилку, чего ж тут скрывать, употребляем… как усе. Ну и толкуем о всякой всячине. Язык-то – что помело, а слово – верабей (жид, значит, по нашему). Иной раз вылетит – не споймаешь. Политикой, ежели начистоту, не очень… Так, ежели по пьяни, – ляпнешь что-небудь не позволительное… супротив миру, обчества нашего хуторского, народного… Это да. Случается. Но чтоб с сердцем, обидчиво, да от всей души – нет… Убеждай-не убеждай, – я как усе… Мне, слышь, парень, что подлецу – любая обнова к лицу!.. Ну что, долго ещё? – резко сменил тему хозяин. – Устал я тебя слухать. Давай, что ли – по махонькой, чем лошадей поют, да – по углам… Доставать? По стопарику на дорожку. Старики раньше всклад гутарили: чтой-то стало морозить, не пора ли сообразить? Не послать ли, брат, гонца да за четвертью винца?..
Биндюков, хорошо выпив и закусив, шёл в полной темноте по пустынной извилистой грунтовке в станицу. С любовью прижимал к тощей груди «драгоценный» офицерский планшет. Пьяно бубнил себе под нос:
– Ну, старик… Всем старикам старик! Сам на себя донос накропал, вестимо ли? На высшую меру протокол тянет – не меньше…
8
К началу ноября военное противостояние частей Красной Армии во главе с Фрунзе и белогвардейцев генерала Врангеля, засевших в Крыму, заметно усилилось. Большевики подтянули все имеющиеся резервы и фронтовые воинские подразделения, в том числе с Польского фронта, заключили временный союз с батькой Махно и, создав подавляющее превосходство в силах, приступили к операции по овладению Перекопом.
Группировка красных войск Южного фронта, вместе с махновским корпусом Каретника, насчитывала более ста сорока тысяч штыков, сорок тысяч сабель, девятьсот восемьдесят пять артиллерийских орудий, четыре тысячи четыреста тридцать пять пулемётов, включая двести махновских пулемётных тачанок, пятьдесят семь бронеавтомобилей, семнадцать бронепоездов и сорок пять аэропланов.
Силы Русской армии генарала Врангеля были не столь велики: более сорок одной тысячи солдат и офицеров, из которых около шести тысяч были брошены на борьбу с партизанами Крымской повстанческой армии, так называемыми «зелёными», которых возглавлял известный анархист Алексей Васильевич Мокроусов, а также – на охрану военных объектов и коммуникаций. В результате, в составе группировки в северной части полуострова имелось всего двадцать три тысячи штыков, до двенадцати тысяч сабель, двести тринадцать артиллерийских орудий, сорок пять английских танков, включая несколько русских бронеавтомобилей, четырнадцать бронепоездов и сорок два аэроплана.
Решительный штурм Перекопа начался в ночь на 3 ноября. На участок Турецкого вала, обороняемый сводной сотней подъесаула Максима Громова, из штаба группировки пришло телефонное сообщение об активизации войск противника. Вскоре поступила команда готовиться к отражению возможной атаки красных. Максим Громов тут же послал сотника Бойчевского на позиции, велел передать приказ, всему личному составу срочно покинуть окопы и спрятаться в землянках и блиндажах. Предстояло ожидать от красных скорой артиллерийской подготовки.
Вскоре всё вокруг загрохотало от близких разрывов снарядов тяжёлой артиллерии. Налёт был настолько мощным, что все, кто находился в прочном командирском блиндаже в четыре наката на время оглохли. Пыль заполнила всё помещение, сверху на головы людей сыпалась высохшая глина и древесная труха. Кто-то из казаков тяжело закашлял, кто-то выругался, посылая проклятья на головы красным канонирам. Артиллерийские батареи врангелевцев в свою очередь ответно ударили по позициям красных войск. Канонада над головами обитателей командирского блиндажа заметно усилилась. Шла настоящая артиллерийская дуэль. Чтобы что-то услышать, казаки переговаривались криками. Максим, отдавая срочные приказы, орал их в самое ухо своему заместителю, сотнику Бойчевскому, адъютанту и ординарцам. Утро словно превратилось в ад, в преисподнюю, из которой, казалось, нет больше выхода.
Огонь взбесившихся красных батарей постепенно стал перемещаться в тыл врангелевской глухой обороны. На линии соприкосновения противных сторон заметно успокаивалось, земля всё реже взметалась вверх, всё реже грохали на казачьих позициях режущие слух разрывы. У людей гудело в ушах, дрожали едва не полопавшиеся барабанные перепонки. Наконец, возможно стало говорить без крика. Максим через расторопного ординарца отдал приказ казакам занять линию обороны, изготовить к огню пулемёты. Ординарец, светловолосый, опытный усач-фронтовик в запылённом, грязнючем металлическом шлеме французского производства, глубоко напяленном поверх форменной казачьей фуражки, помчался выполнять поручение. Максим набожно перекрестился, почему-то по старообрядчески, двумя замусоленными перстами, вытащил из внутреннего кармана русского форменного кителя небольшую складную иконку Иисуса Христа, внутри которой была небольшая, паспортного формата фотография жены, Анфисы, поцеловал изображение божьего сына и дорогой, ненаглядной супруги трижды. Прочитал про себя, по памяти, «Отче наш». Сказал уже без крика, спокойным голосом Павлу Бойчевскому:
– Зараз на приступ пойдут краснопузые, мать их в душу… Готов, Павло? Не дрейфишь?
– К смерти я, Максим Прохорович, завсегда готовый! На то и присягал государю императору, царство ему небесное, и матке-России, – с пафосом, но искренне ответил сотник.
– О смертушке не поминай, брат! О победе токмо, – поморщился, отвечая, Громов. – Должны отбиться от окаянных… Как думаешь, отобьёмся?
– Выстоим, командир! Иначе никак… Отсель пути больше нема никуда. Токмо и остаётся: победа или смерть!
Казачьи офицеры, наспех отряхнув руками запылённую форму и амуницию, выхватив из кобуры револьверы, направились к выходу из блиндажа. На улице уже прекратились разрывы, перестали летать шальные осколки, только взвизгивали то здесь, то там красноармейские пули. Со стороны красных, позиции которых перед Перекопом неясно виднелись в смутной предрассветной темени, вдруг ударило несколько десятков мощных прожекторов, ослепив на мгновение Максима и Павла. Они разом зажмурили глаза и, прижались к земляным стенкам окопов. Казаки их сотни уже заняли свои места, ловя на прицел винтовок кого-то там, далеко впереди, откуда должны были вот-вот показаться густые цепи атакующей вражеской пехоты.
Мимо, задевая плечами стенки траншеи, двое пехотинцев-санитаров пронесли носилки с раненым или убитым казаком, укрытым с головой шинелью. Рядом поспешала, то и дело поправляя сползающую с тела казака шинель, молодая, симпатичная сестра милосердия с белой повязкой с жирным красным крестом на рукаве шинели. В белой косынке с таким же кровяным крестом на голове. Давно не общавшийся с женщинами, Максим Громов невольно залюбовался сестричкой, сладко замер, представив её обнажённой, подумал, что неплохо бы сходить к ней после боя в медсанбат, познакомиться поближе. Или с кем-нибудь из её подружек.
Павел Бойчевский подумал о другом, затронув проходивших санитаров, поинтересовался:
– Хлопцы, постойте малость! Раненый или убитый?
– Живой, ваше благородие, подранили малость паренька красные, а так ничего, – не останавливаясь, бросил на ходу один из санитаров.
– Сестра, казак вроде? Не из нашей ли сотни? Дай поглядеть, – не отставал сотник.
– Казак, так и есть, – кивнула головой женщина в белой косынке. – Глядите, точно ваш. – Она приоткрыла запылённую шинель. Глазам Бойчевского предстал Афанасий Крутогоров, молодой казачок из их сборной сотни.
– Господин подъесаул, ваш никак, одностаничник, говорю, грушевский, – сообщил Громову Павел.
Максим быстро обернулся, запоздало крикнул вслед сестре милосердия:
– Тяжёлый?
– Ранение не тяжкое, в плечо, осколочное, но крови потерял богато, – с акцентом на «о» прокричала, уходя, женщина.
По всей линии передовых укреплений белых захлопали винтовочные и пистолетные выстрелы, зажужжали, как шмели, пули над измятыми форменными фуражками казаков, над лохматыми овчинными папахами, над исцарапанными металлическими шлемами, оставшимися на крымских военных складах ещё со времён Первой мировой войны…
Перекоп войска генерала Слащёва не удержали. Отбив все атаки большевиков, узнали вдруг из сообщения по радиосвязи, что ударная группа 6-й армии красных и корпус махновского атамана Семёна Каретникова успешно форсировали Сиваш и двинулись в тыл Перекопской группировки белых. После ожесточённых боёв на Турецком валу, куда Фрунзе вновь бросил свои дивизии во фронтальную атаку, белые свои окопы удержали. Но чтобы избежать окружения, вынуждены были оставить Перекоп и отступить к Юшуньским позициям. Здесь закрепилась Корниловская дивизия. Остальные мелкие подразделения белых, в том числе донская казачья сотня подъесаула Максима Громова и рота алексеевцев полковника Петра Бузуна последовали дальше на юг, в сторону Симферополя.
В победу никто уже не верил, хотели только скорее добраться до Севастопольского порта и погрузиться на какой-нибудь пароход. Сотник Павел Бойчевский уже почти в открытую приударял за супругой Бузуна Вандой. Полковник прекрасно понимал что происходит, видел своими глазами и бешено ревновал. Глядя на всё это, Максим Громов только осуждающе покачивал головой и чувствовал, что добром этот полевой роман не закончится.
В Симферополе случайно наткнулись на штаб генерала Май-Маевского, временно присоединились к его воинской части. Май-Маевский был хмур, неразговорчив, апатичен, с вновь прибывшими казачьими офицерами Бузуном, Громовым, Бойчевским разговаривал без интереса, не покидая салона авто. Речь в основном шла о постановке на довольствие личного состава сотни и роты алексеевцев. Казачьему вахмистру и ротному старшине алексеевцев велено было сдать начальнику снабжения продовольственные аттестаты. Бузун попросил у генерала запас гранат и патронов для винтовок и пулемётов. Май-Маевский распорядился своим штабным, чтобы сейчас же выписали. После краткой деловой беседы генерал вышел из автомобиля, размял затёкшие ноги в блестящих хромовых сапогах. Походил туда-сюда по двору штаба. Попросил у адъютанта чёрную сапожную ваксу и щётку, аккуратно почистил и без того безупречно сияющие офицерские сапоги. Закрыл баночку, вернул вместе со щёткой расторопному адъютанту. Достал из глубокого кармана светло-серой, голубоватого оттенка, генеральской шинели золотой портсигар, закурил дорогую папиросу. Задумчиво выкурил её, сразу же полез за второй. Прошёл за конюшню в сад, обильно засаженный южными фруктовыми деревьями. Вскоре оттуда раздался громкий пистолетный выстрел… В этот же вечер, когда полковник Бузун был занят разговором со следователем, выяснявшим все детали самоубийства генерала Май-Маевского, Павел Бойчевский пригласил Ванду Иосифовну в небольшой уютный ресторанчик на ужин. Казачка пошла в своём повседневном, боевом кавказском костюме с кинжалом на поясе. Другой одежды у неё не было. Редкие посетители должно быть принимали её за юношу, тем более, белую овчинную кубанку она не снимала, низко надвинув её на глаза.
Павел сделал заказ официанту, заказал себе французский коньяк, осведомился у подруги, что она будет пить?
– То же, что и ты, милый, – ласково, с обворожительной улыбкой, ответила Ванда Иосифовна.
Павел внутренне помертвел от её слов, поняв вдруг, что она его любит! Но что делать дальше совершенно не знал. Что вообще делают в подобных случаях господа офицеры? Уводят любимую от мужа… Но куда? От службы никуда не денешься. Открываются обманутому мужу? Расставляют все точки над «и»… Ну и что это даст? Ванда тоже на службе, Пётр Бузун – её непосредственный командир, и никуда она от него не денется. Да, тяжёлый случай. Павел решил плыть по течению, авось кривая куда-либо выведет…
Официант быстро принёс заказ, аккуратно всё расставил на столике, осведомился, не нужно ли свечу… Для более романтичного, интимного настроения. Ванда, встрепенувшись, как будто её встряхнули за плечо, пожелала свечу. Да-да, именно свечу… и ничего больше. Человек принёс и, галантно поклонившись, пожелав загадочной паре приятного вечера, удалился.
– Павел, у тебя красивое, очень необычное имя, – отпив немного от налитой рюмки, произнесла женщина. – Кто тебя так назвал и в честь кого?
– Мама, в честь всем известного апостола… Мне не очень нравится. Я бы предпочёл – в честь Побенодосца… Георгием.
– Нет, лучше Павел, мне так нравится лучше, – сказала она, смело глядя в его глаза.
– Но у мужа тоже библейское имя, и тоже апостольское, – заметил Бойчевский. Налил себе полную рюмку коньяка, добавил в полупустую рюмку дамы.
– Пётр?.. – смутилась отчего-то Ванда. – Что ж, тоже неплохо. Но – до поры до времени…
– И время, видимо, подошло… – смело намекнул кавалер, поднимая рюмку и слегка касаясь края рюмки женщины.
Они выпили, принялись за еду. Ванда то и дело поглядывала на ухажёра. Каждый взгляд её говорил о многом. Она как бы гипнотизировала его своим невидимым магнетизмом, повергала в смущение доброй, многообещающей улыбкой. Павел ел, совершенно не чувствуя вкуса блюда, машинально, потому что ела она. Потому что принесли заказ, и с ним нужно было что-то делать. Все мысли, устремления, желания были обращены только на неё. Как будто не действовал даже коньяк. Разве что взбадривал, разжигал кровь, воспалял и без того воспалённое воображение. Перед ним была женщина, которую он страстно любил и не менее страстно хотел. Уже были преодолены почти все условности и преграды. Разговаривая, женщина то и дело, не замечая этого, накалывала пищу в тарелке любовника. Заприметив, он делал так же. Они были как муж и жена, хотя кроме любовных поцелуев и дружеских объятий ничего между ними не было. Они не пили ещё даже на брудершафт!
Вспомнив о таком законном и нехитром способе, чтобы поцеловать любимую женщину, сотник призрачно намекнул:
– Ванда, давай, наконец, выпьем с тобой по-нашему, по-офицерски!
– Интересно… – с намёком заметила казачка. Застыла в ожидании, скромно опустив глаза.
– На брудершафт, милая! – нежно обнял её сотник и несильно потянул к себе.
Ванда подалась, покорно погружаясь в его объятия. Скрестив руки кольцами, они выпили налитый в рюмки коньяк. На них никто не обращал внимания, все были заняты своим. Пламя свечи, не дрогнув, продолжало гореть в полутёмном помещении, придавая больше желанного уюта ужинающим. Губы их, ещё влажные от коньяка, неожиданно быстро прижались друг к другу, уста встретились, глаза прикрылись сами собой. Павел почувствовал внеземное, почти божественное наслаждение. Нельзя было дышать полной грудью, оторваться от её рта. Хотелось, чтобы мгновение любовного слияния длилось и длилось. «О Боже, я – в Раю!» – мелькнуло в голове у Павла.
– Любимый, я лечу на небо, – оторвавшись от любовника, как ныряльщица в глубину – вынырнув, – шепнула ему Ванда.
Они тут же встали, Бойчевский, поискав глазами, увидел молодого официанта, которому делал заказ. Поманил пальцем.
– Чего изволите, господа? – подскочил тот.
– Расплатиться, дорогой, – полез за деньгами Павел. – Сколько с нас и поскорей!
Официант назвал сумму. Сотник, не пересчитывая, швырнул купюры ему на поднос.
– Возьми, друг, сдачи не нужно! И вот ещё что… – Бойчевский слегка смутился. – Где тут у вас поблизости какой-нибудь отель или гостиница, или что-нибудь в этом роде… Нумера, что ли?
Молодой человек, всё прекрасно понимая, услужливо назвал несколько адресов.
Павел Бойчевский не стал дожидаться извозчика, по купечески, широким жестом нанял проезжавшее мимо авто.
– Мне кажется, что мы оба враз посходили с ума, – засмеялась ему в лицо Ванда. – Завтра Пётр меня просто убьёт! Но я не жалею… С тобой – хоть к Богу, хоть к дьяволу.
– Молчи, дорогая! Положись на меня, – обнимая и целуя прямо в авто, при водителе, захлёбываясь словами, шептал Бойчевский…
Утром они с Вандой, как ни в чём не бывало прибыли в расположение своих частей.
– Где ты была, стерва?! – не сдерживая свой справедливый гнев, крикнул Пётр Бузун и, сжав кулаки, бросился на супругу. Перед ним тут же вырос сотник Бойчевский. Они сцепились сразу же – мёртвой хваткой, завертелись, заработали кулаками, отвешивая друг другу тяжеловесные удары. Ванда, в негодовании вскрикнув, бросилась на защиту Павла. Поспешил разнять сцепившихся соперников подъесаул Громов. Вдвоём с Вандой им удалось оторвать разгорячённого Бузуна от Бойчевского. Он, отхаркиваясь кровью, крикнул своей любимой:
– Ванда, пошли отсель, неча… Бросай его, выходи за меня замуж!
– Пошли, пошли, сотник, – тащил его в сторону Максим Громов. – Посля поговорите, на трезвую голову. И полковник малость охолонится. Жена ведь она ему как-никак по церковному закону. Венчанные они с Вандой, а это, брат, не шутейно…
9
В октябре из камеры начали «выдёргивать» сидельцев. Как будто какая-то тюремная бюрократическая машина, колёсико которой временно летом застопорилось, вдруг начала свою всегдашнюю скрипучую работу, свершая замкнутый, не суливший никому ничего хорошего, круг. Знатоки сложной каторжанской жизни, вроде знаменитого авторитета Манджуры, сразу внесли в это дело ясность и полное понимание.
– Разумейте, бедолаги, и зарубите себе на носу: ежели вызывают без вещей да при балдохе, днём, короче, – не беда, – говорил богатяновский марвихер, – скорее всего прокурор на допрос кличет. Хуже, когда уводят с вещами, тута две причины: либо трибунал и высшая мера революционной защиты… Вышка одним словом, либо на этап умученика. А это либо Соловки, либо ещё дальше, – Сибирь-матушка, а то и бери дальше – Колыма. Как говорится в одной блатной песенке: «Колыма, Колыма, – чудная планета! Двенадцать месяцев зима, всё остальное – лето»! Ещё гаже, когда без вещей ночью выметают. И в конвое не просто коридорный надзиратель, а ещё двое в кожаных тужурках. Это точняк – зелёнкою лоб мазать. Стрелять значит.
– Невесело тут у вас, батька, – подал голос Борис Думенко. Недовольно провёл ладонью по заросшей густой щетиной щеке. – Оброс-то как, чёрт побери. Хоть бы бритву дали одну на кемеру – хлопцам побриться.
Вор Манджура авторитетно усмехнулся.
– Не положена бритва, командир! Боятся лягавые, что мы им горло поганое бритвой той перережем… Вот как поведут в баню, там и соскоблишь тупой бритвой своё отечество. Там в бане надзиратели за порядком приглядывают, – всё на виду. Не рыпнешься…
– Слышь, Алексей, – назвал авторитетного зэка по имени Борис Мокеевич, – а почто ты «оточество» упомянул? Не к месту, чай… Разговор о бритье касался.
Манджура опять с хитринкою улыбнулся.
– Чую, не большой ты знаток казацких обычаев, хоть на Дону сам народился. А ведомо тебе такое войско казацкое, что на далёкой сибирской речке Урал? Раньше, до Екатерининских времён, она ещё по старому, Яиком, прозывалась… А сказывал мне байку энту родной мой папаша, он из староверов был, по Руси много странствовал. Так гутарил, что на речке Яик все казаки сплошь староверы. Порядки у них, знамо дело, свои. Воины умелые были яицкие молодцы. А воевали тогда сам небось знаешь за что: за веру, царя и отечество… И вот теперь загвоздка в чём: о каком отечестве речь шла? Ответь, командир, коли разумение имеешь?
– Да что ж тут непонятного, Лёша, – удивился Думенко. – Отечество, оно и есть отечество. Родина, значит наша, Россия.
– А вот и не так, брат, не подгадал малость, – отрицательно качнул головой Манджура. – Воевали яицкие казаки за веру свою старую, от известного провидца, протопопа Аввакума-мученика им в дар переданную, за царя истинного, страдальца народного Петра Фёдоровича Третьего и за бороды, кои безбожный царь, ирод на троне, Пётр Первый резать всем исконным русичам повелел. Вот борода и прозывалась у тамошних, яицких казаков «отечеством». А царь Пётр Фёдорович, что на свою неверную супружницу ополчился, в своих ампираторских грамотал жаловал тех казаков, что его поддержали, рекой Яик от истоков до самого каспийского устья, богатыми рыбными промыслами, хлебом, пороховым зельем, крестом старообрядческим и бородами!
– Завернул ты здорово, Манджура, – с восхищением произнёс черноморский матрос-анархист, которого звали Зинец. – Чисто роман тиснул, гадом буду, братва…
Матроса первого и увели. Ночью, без вещей, поспешно. Надзиратель с огромной связкой ключей и двое в кожаных пиджаках и картузах. Больше он в камеру не вернулся.
Фёдор Громов в камере приуныл, как и остальные её обитатели. Сидельцев продолжали уводить на расстрел: престарелого священника в потёртой старой рясе, двоих ростовцев, по виду – мастеровых… Пригоняли новых.
Подхорунжий Громов почти всю ночь проговорил с поручиком Базарным. Того оказывается звали Прокл, и родители его были из крестьянского сословия бывшей Екатеринославской губернии.
– Странно получается, товарищ Прокл, – подивился подобной игре судьбы Фёдор. – Родители, небось, из крепостных крестьян? Можно сказать – смерды по Достоевскому. А сын – поручик, среднее офицерского звание, но как-то «господином» вас кликать, – язык не повертается. Как есть, по пролетарски, – «товарищ». Это больше вам к лицу, чем какому-нибудь Блюхеру и Тухачевскому. Или, скажем, генералу Брусилову, которые напрочь, с потрохами, Иуде Троцкому продались.
– А что тут удивительного, подхорунжий? – взглянул на него грустно Базарный. – Я с первых дней в Добровольческой армии, в её доблестных рядах, где заместо рядовых в ротах и полках – одни кадровые офицеры. А командиры всех полков, бери выше, – сплошь генералы по чину. С ними и в «Ледяной» поход ходил на мятежный красный Екатеринодар. Ну и кто по природе, скажем, бывший главком Лавр Георгиевич Корнилов? Из сибирских казаков выходец, самых что ни наесть простых, – не дворян и не богатеев. А генерал Деникин, сменивший его на посту командующего? Тоже из простых, отец Антона Ивановича – из крепостных крестьян Саратовской губернии, мать – польского происхождения, из семьи обедневших мелких землевладельцев, так называемой дробной шляхты. И ежели сопоставить в процентном отношении, то Антон Иванович более пролетарского происхождения, чем его смертельные противники Ленин, Троцкий и многие другие видные большевики. Отсюда и порядки в Добровольческой армии да и во всём южном белом движении – демократические, можно сказать либеральные. А вот у красных не так. Все рьяные аристократы-монархисты к ним подались. Ну как же, это им намного ближе, главное – понятнее… Да и Троцкий таких же тоталитарных взглядов, оттого и снюхались… Как говорится: рыбак рыбака видит из далека… Признайтесь, что и сами вы, Громов, – какой вы к чёрту офицер? По вашей речи простой, казачьей слыхать, что не из дворян вы, Академий Генерального штаба не заканчивали. Родом из простых станичников, ну, может, из середнячков…
Под утро, перед побудкой и обязательной поверкой случилось ЧП. В их камеру с потолка закапала вода, потом хлыну настоящий потоп, так что вмиг натекло по щиколотку. Сидельцы застучали жестяными кружками в кормушку, подняли страшный переполох, вызвали коридорного. Тот прибежал вместе с надзирателем и охраной, зэков быстро выгнали в коридор, зачем-то пересчитали, надавали тумаков киянками и резиновыми полицейскими дубиналами. После раздали вёдра с белыми инвентарными номерами и куски ветоши, заставили разуться и отжимать с пола камеры воду. Течь с потолка перестало, но вода на полу камеры была холоднючая. Молодой угрюмый прапорщик пожаловался на свою чахотку, но его всё равно грубо заставили работать в холодной воде. И не только надзиратели, но и камерный авторитет Манджура. Сам он, естественно, не работал. Сообщил сокамерникам по секрету, что потоп вверху учинили беспризорники в знак протеста, что их хату за что-то лишили еженедельной бани. Они позатыкали в камере паклей и ветошью все щели и напустили полхаты воды. Сбросили свои лохмотья и стали купаться. Заключённые малолетки вообще были мастаки на всякие выходки и блатные примочки…
После маленького тюремного потопа пришли за сильно кашлявшим, простуженным до противной лёгочной хрипоты прапорщиком. Звали его оказывается пышно.
– Грах Сергей Адлерберг, прапорщик. С котомкой – на выход. Свершилось, брат!
Вызывая заключённого, надзиратель почему-то сделал особый акцент на слове «граф», безграмотно вычитанном по бумажке. Аристократ сильно вздрогнул, услышав свою фамилию, затравленно забегал глазами по камере, как будто ищя защиты у сидельцев. Когда двое конвойных с винтовками подошли вплотную и попытались взять за руки, граф вырвался, дико, взахлёб кашляя, вырвался, быстро нырнул под нары. На полу остались большие сгустки выхарканной им крови.
– Да он чахоточный, Ехвим! – брезгливо смотря на кровавые пятна, выкрикнул один из конвойных. – Тут сам заразишься от энтой паскуды педальной. Не согласный я!
– А кто у тебя согласию спрашивает, товарищ? – спокойно спросил умудрённый каторжанским опытом надзиратель, работавший в тюрьме ещё со времён Александра Третьего, батюшки расстрелянного императора Николая. – Не хочешь вражину вести до стенки, сам становись заместо его. Ди и не чахотка у него вовсе, – лепила сказывал – огневица.
Втроём с горем пополам выволокли «граха» за руки, за ноги на свет божий. Тот по бабьи плакал, катался по полу, униженно цеплялся за сапоги конвойных, за ножки нар.
– Не хочу, пустите меня, не убивайте! Я жить хочу: жить! жить! жить! Я ни в чём не виноватый… Всех выдам! Всё, что прикажете делать буду! Ноги целовать, руки…
Сергей Адлерберг вконец потерял человеческий облик, ползал перед ними на коленях, пытался целовать нечищенные сапоги. Верил, что это поможет, что простят его большевики, возьмут к себе на службу, им ведь нужны офицеры! ОН ведь так много знает и умеет, неужели им это не пригодится? Неужели у них нет души? Нет сердца! Господи помоги, сотвори чудо, Боже!
Увы, чуда не произошло. Его продолжали жёстко тащить к выходу из хаты. Он снова, вырвавшись, упал на колени, стал визжать, как резаный поросёнок. Царапаться, как истеричная девица, кусаться. Вскоре под ним образовалась лужа. Обречённый от страха обмочился…
Поручик Базарный не выдержал, гневно крикнул, брезгливо глядя на ползающего на коленях в мокрых армейских бриджах бывшего аристократа:
– Да будь ты, наконец, мужчиной, прапорщик! Умри как русский офицер! Глядеть на тебя тошно! – Он плюнул в лицо Адлерберга и быстро отошёл к окну.
Надзиратель с конвойными выволокли прапорщика в коридор. Дверь камеры громко хлопнула за ними, как крышка гроба!
10
Рива Шульман сообщила о подозрительном посетителе Крутогорову.
– Господин Квятковский вовсе не похож на человека, желающего открыть собственную пекарню., – сразу же почуял неладное главарь воровской шайки. – Он дал тебе за бездомную уличную собачонку столько золота, сколько стоит вся твоя халупа со всеми потрохами! Тут что-то кроется… И эта непонятная аренда подвального помещения.
Пётр Синица сразу же полез со своими предположениями:
– Гера, зуб даю, это не пекари, а фальшивомонетчики. Они хотят в подвале установить печатные станки и штамповать бумажные гроши.
– Зачем им мастырить непопулярные баронские бумажки? – скептически фыркнул Захар Пивоваров. – Ты, Синий, прикинь, если смалец в башке имеется, – не сегодня-завтра Врангелю конец! Кому будут нужны ничего не стоящие кредитки? Разве что мастеровым по ремонту помещений – оклеивать стенки заместо обоев.
Рива Шульман вопросительно уставилась на Герасима:
– Но что делать в таком разе мне, Гера? Не отказываться же от лёгких денег! Пан Станислав обещал за аренду подвала столько же, сколько отдал сразу. Это так-таки, большая сумма и мы не можем её терять!
– Лёгкие деньги бывают токмо в мышеловке для олухов, – ответил ей Крутогоров. – Треба серьёзно покумекать, прежде чем что-то решить.
– Станислав Квятковский грозился явиться завтра для подписания договора, – сообщила, нервно теребя белую кружевную утирку, взволнованная Рива. – я буду-таки подписывать все сии бумаги, а там будь что будет… Все слыхали, марвихеры? Я сказала, и так будет.
– Не много ли на себя берёшь, профура? – зло глянул на сообщницу главарь. – Тут слова тебе никто не давал. Зараз, моё слово авторитетнее!
– Давно ли их «плугов» вылез, Бабак? – гадюкой зашипела на Герасима известная воровка. – Тебя тут, в очереди, ещё не стояло, когда я уже на весь Крым и Одессу-маму гулеванила. Меня сам Мишка Япончик в богеры поверстал, а ты в эту пору ещё быкам грушевским хвосты крутил.
– Ша, братва! – опасаясь назревающего конфликта, с силой хлопнул по столу кулаком Захар Пивоваров. – Рива, не перечь атаману! Он хоть и не коронованный Иван, но дело наше воровское знает туго! Так я соображаю, Гера?
– Точняк, Шнырь. Вот тебе моя лапа.
Захар крепко пожал протянутую руку Крутогорова. Тот потянулся с рукопожатием к Риве Шульман.
– У тебя соображалка работает, Бриллиант. Признаю. Погорячились и будя. Завтра подмахивай бумагу. А в случае большого шахера-махера, «колокольчики» притырим и – на пароход! И – в землю обетованную… За границей за такой капитал, новую хазу тебе сторгуем. Там этого добра навалом – в Париже, на Алексеевских полях.
* * *
Станислав Квятковский, арендовавший подвал в квартире Ривы Шульман, хорошо знал кто она такая, с кем работает и чем в основном промышляет. Дело в том, что он и сам был варшавским вором-«медвежатником» и в Севастополе появился не случайно. Их в городе было трое марвихеров: он сам, Здислав Горошек и Ян Сандаевский. Их цель – ограбление севастопольского банка, в котором хранились несметные сокровища, принадлежавшие богатейшим людям России.
В своё время, проживая ещё в Варшаве, Станислав слышал от одного известного, местного налётчика об ограблении в Ростове-на-Дону во время Рождественских праздников 25-27 декабря 1918 года стальной подвальной комнаты банка Первого общества взаимного кредита.
Ситуация была схожая: в севастопольском банке тоже имелась в подвальном помещении особая бронированная комната с множеством индивидуальных ячеек для хранения ценностей. Квятковский уже посетил её, чтобы увидеть всё собственными глазами, положил в ячейку довольно крупную сумму в золотых николаевских червонцах. Открывалась ячейка двумя одинаковыми ключами, – один был у хозяина ценностей, другой – у сотрудника банка. Действовали ключи только одновременно…
– Пан Станислав, а тебе не кажется, что это попросту западня? – сразу же скептически подошёл к вопросу Здислав Горошек. – Полицейские ищейки дважды на одни и те же грабли не наступают! В Ростоке на Дону прошлым годом крупно прокололись. Неужели, думаешь, – повторят свою ошибку?
– Не в Ростоке, а Ростове, – поправил компаньона Квятковский. – Город назван в честь святого Димитрия Ростовского. В 1915 году наш Варшавский университет туда эвакуировали, чтоб германцам не достался.
– Ближе к делу, пане воры, – подал голос Ян Сандаевский. – Это всё не столь важно, как что называется и что куда эвакуировали. Главное – есть ли смысл вбухивать в дело огромные средства, не будучи уверенными в успехе намеченного предприятия? Окупятся ли затраты? Будут ли баснословные дивиденды, которые вы, пан Квятковский, обещаете?
– Какая-то доля риска, конечно, есть, – согласился главарь шайки. – Но риск – благородное дело! И я – «за» обеими руками.
– Не слишком ли всё просто, пан Станислав, – усомнился Ян Сандаевский. – И эта хозяйка подвала Рива, как её? – Бриллиант!.. С каких это пор ты, Квятковский, стал доверять еврейским чмарам?
– Но мы и не будем посвящать геверет Риву Шульман в суть нашей концессии, – возразил, как ножом отрезал, Станислав Квятковский. – Основную часть земли из подкопа вывезем легально на крестьянских повозках под видом подвального и строительного мусора. Остальное будем втаптывать в земляной пол помещения… Да, пане, не скрою, придётся попотеть. Но нам ведь к этому не привыкать. Разве это первый наш подкоп под финансовый банк? Вспомните дореволюционные дела: подкоп под харьковский банк, екатеринбургский…
– В Харькове была частная квартира, вернее – меблированный нумер, – уточнил Здислав Горошек. – Мы тогда тоже едва не прокололись… Лягавые ищейки были у нас на хвосте.
– Всё хорошо, что хорошо кончается, – парировал главарь польской шайки. – Свой куш мы в тот раз отхватили, и это здорово! Я верю в нашу воровскую удачу, друзья. Верьте и вы мне! Всё будет фигли-мигли!..
Работа закипела с невиданным прежде азартом и этузиазмом. Ночью поляки копали туннель под уличной мостовой, отделяющей подвал дома от банка, днём якобы вывозили строительный мусор. Это был особый психологический манёвр опытных преступников: ни один жандарм или полицейский не заинтересуется тем, что не прячут, а совершают у всех на виду.
Биндюжники и портовые амбалы, нанятые Квятковским, были довольны щедрым хозяином. Пекарню он хочет открыть или подпольную оружейную мастерскую им было всё равно. Ночью пропив в кабаке очередное жалованье, они вновь плелись наниматься к шляхтичам. И те их брали, дружески похлопывая по плечу и уверяя, что те – классные парни и лучших грузчиков не найти во всём Севастополе!
* * *
Дело продвигалось споро, прокопав определённое расстояние, воры ставили деревянные подпорки, чтобы не обрушился потолок тоннеля, протягивали из подвального помещения электрический провод и вешали лампочку. По схеме города тщательно вымеривали пройденное под землёй расстояние и дальнейшее направление подкопа. Одновременно вели поиски установки для газовой резки-сварки, чтобы проделать отверстие в полу стальной подвальной комнаты банка. С большим трудом грабителям удалось наконец арендовать за три тысячи подержанный ацетиленовый генератор и резак, изготовленный во время Отечественной войны на заводе «Перун» в Екатеринославе. Всё вроде бы складывалось хорошо, и поляки, поверив в свой фарт, заметно воспрянули духом. Тем более, протяжённость подкопа была не столь велика как в Ростове, – всего каких-нибудь 20-25 аршин. Почва податливая, без камней.
Жили предприимчивые поляки в этом же доме, в бывшей дворницкой, которую тоже снимали у какого-то постояльца. Главарь шайки Станислав Квятковский иногда бывал в гостях на верху у Ривы Шульман. Никогда не являлся без пышного букета и бутылки шампанского, под видом ухаживания, старался выяснить, не заподозрила ли хозяйка что-нибудь? Но всё было тихо.
Проведя приятный вечер с галантным, обворожительным кавалером, Рива на следующий день на извозчике спешила к Герасиму Крутогорову, которому удалось снять одноместный номер на троих в одной из дешёвых гостиниц на окраине города. Тот подробно расспрашивал сообщницу об подозрительных арендаторах: чем занимаются? Как идёт дело по созданию хлебопекарни?
– Гера, я думаю, коммерция скоро заработает во всю, – сообщала о своих наблюдениях воровка. – Ремонт пекарни уже произведён, сейчас паны завозят необходимое оборудование для выпечки хлебов. Своими очами видала из окошка, как мужики печку с телеги сгружали и в подвал затаскивали. Всякие коробочки, инструменты. Видать скоро откроются.
– Всё примечай, Рива, это очень важно, – с намёком говорил авторитетный главарь шайки марвихеров. – Боюсь, не шпики ли? Не по нашу ли душу? Очень уж глупо в такое неспокойное время новое доходное дело открывать! Врангель-то в Крыму еле держится. Вот-вот эвакуацию на корабли объявит… Кстати, мы со Шнырём в городе остаёмся. На авось, слышишь… А Синий в Станбул к чучмекам собрался. Думает, там ему мёдом намазано. Заждалися его там персы – как же! Ты, Рива, как? С нами или вслед за Синим – в путь-дорожку?
– Не решилась покель, Бабак… Скорее всего – с вами. Чего я в Турции позабыла? Я – на родине…
Работы в подземелье постепенно подходили к концу, оставалось несколько аршин и – шабаш! Квятковский велел спустить в подкоп ацетиленовый генератор, кислородный баллон, резак и остальные приспособления и инструменты для резки металла. Повозиться пришлось полночи. Была суббота, конец рабочей недели. Завтра выходной, воскресенье. На совещании налётчики решили не тратить ещё неделю на подгтовку. Время неспокойное, каждая минута дорога. Белые в любой момент могут объявить срочную эвакуацию. Главарь даже отменил назавтра свой визит к хозяйке квартиры, два его подельника не пошли отсыпаться в дворницкую, заночевали тут же, в подвале, в мнимой пекарне. Чуть забрезжил рассвет и вышли на линию первые электрические трамваи, которые появились в Севастополе в 1898 году, Квятковский разбудил сообщников. Втроём, как обычно, спустились в подземный тоннель. Главарь сам засыпал карбид кальция в бак-генератор, наполненный водой. В результате реакции выделялся газ, который по шлангу поступал в резак. Сюда же подводился из баллона кислород, выполняющий функцию катализатора. Когда всё было подготовлено и настроено, Станислав дал знак Здиславу Горошек и тот чиркнул зажигалкой. Главарь открутил чуть- чуть кран на резаке, с шипением пошёл ацетиленовый газ, смешанный с кислородом, затем из головки резака ударило пламя. Квятковский опустил со лба на глаза чёрные сварочные очки, неудобно сидя на корточках, принялся резать металлический лист вверху подземного хода – пол банковской бронированной комнаты. Работа шла утомительно долго, несколько часов. Работать было неудобно – вокруг сыпались искры, на пол капал расплавленный металл. Главарь делал небольшой разрез, после другой, третий, оставляя между ними достаточно неразрезанного металла. Затем кто-нибудь из подельников с помошью большого, острого зубила и кувалды, вырубал не разрезанные перемычки. В это время Главарь жадно, с наслаждением пил холодную газированную воду или квас. По лицу его обильно тёк горячий пот, оставляя грязные неровные полосы. Отдохнув и перекурив, он вновь продолжал резать металл. С работой справились только к вечеру. Откинули внутрь комнаты вырезанный квадрат бронированной стали. Стали по одному пролазить в открывшийся проём. Последний подал ярко горящую переноску на длинном проводе. Станислав Квятковский, не тратя времени даром, тут же стал вскрывать «фомкой» собственную ячейку – второго ключа у него, увы, не имелось. При виде хоть и своего, но всё-таки золота, глаза польских громил алчно заблестели. Они стали азартно поторапливать главаря к взлому следующей ячейки. Она оказалась пустая! Третья – тоже. Не веря своим глазам, Ян Сандановский грубо, с матерной руганью по-польски, выхватил ломик из рук Квятковского и стал курочить одну ячейку за другой. Золота и драгоценностей нигде не было!
– Матка боска, я ничего не понимаю, – в истерике заорал Квятковский. – Я же своими глазами видел дюжину клиентов, которые клали в ячейки свои богатства. Была целая очередь и я в ней был самый последний! Кассиров было всего два человека и они больше двух в бронированную комнату не впускали! Это или шарлатанство или предательство! Откуда полицейским ищейкам знать, кто я такой на самом деле, чтобы разыгрывать передо мной этот провинциальный спек…
Закончить фразы он не успел, Сандановский рванул на себя «фомку», ломая дверцу очередной ячейки и в помещении прогремел оглушительный взряв. Комната моментально наполнилась пылью и дымом, сверкнуло пламя, и в тоннеле, один за другим, грохнуло ещё два раза. Взлетели на воздух ацетиленовый аппарат и кислородный баллон…
В понедельник, в утренних газетах вышло экстренное сообщение о том, что при проведении подготовительных к началу отопительного сезона работ взорвался кислородный баллон в подвале севастопольского отделения Соединенного банка (Нахимовский проспект, 33). При аварии никто не пострадал… В этот же день Риву Шульман Бриллиант арестовали органы котрразведки. Герасим Крутогоров, Захар Пивоваров и Пётр Синица скрылись…
11
Командующего Вооружёнными силами Юга России, барона, потомка датских переселенцев, генерал-лейтенанта Петра Николаевича Врангеля большевицкая пропаганда окрестила «Чёрным Бароном». И не потому, что он якобы творил чёрные дела. Всё обстояло гораздо проще. Прозвище это прилипло к нему даже не от красных, которые, вполне вероятно, и в глаза никогда не видели Врангеля. Назвали барона так свои же, белогвардейские офицеры и генералы, потому что он щеголял не в уставной генеральской форме, как Деникин и большинство его соратников, а в чёрной казачьей черкеске с газырями. Таким образом он пытался заручиться поддержкой кубанского и терского казачества в своей борьбе за власть с Антоном Ивановичем Деникиным.
Пётр Николаевич, приняв командование над Кавказской армией, бросил крупные силы кубанской казачьей конницы на штурм неприступного красного Царицина. Это обеспечило ему успех, и город, который до этого безуспешно атаковала Донская казачья армия атамана Краснова, наконец-то пал…
Врангель в эти горячие, судьбоносные дни начала ноября двадцатого года всё ещё пытался удержать ситуацию в Крыму под контролем. Хотя обстановка на севере полуострова была угрожающая! Красные войска Фрунзе, предприняв вначале несколько отчаянных лобовых штурмов Перекопа и получив решительный отпор, резко сменили тактику. Не сумев прорвать оборону белых на Турецком валу, Фрунзе бросил махновскую группировку Каретникова в обход перекопских позиций. Махновцы успешно форсировали Сиваш и вышли на правый фланг белых, создав серьёзную угрозу окружения перекопских позиций.
Генерал-лейтенант Слащёв, руководивший обороной Турецкого вала, срочно послал в штаб Врангеля донесение, что дальнейшее продолжение борьбы на Севере полуострова окончится полным окружением и уничтожением белых войск, и потребовал отвести подразделения южнее.
Врангель сейчас же отдал приказ об отходе белых войск от Перекопа. В то же время бросил крпную группировку своей конницы под руководством генерала Барбовича на Сиваш, с целью одним стремительным, неустрашимым ударом сбросить прорвавшихся махновцев в холодные воды залива.
Одновременно Врангелю сообщили об активизации в горах на востоке полуострова армии красно-зелёных партизан Мокроусова.
Барон обречённо обвёл взглядом затравленного волка окружавших его генералов. Сорвал с головы казачью овчинную папаху, бросил её на карту Крыма, как последний резерв своей измождённой непрерывными боями Русской белой армии.
– Господа, если Барбовичу не удастся разгромить корпус Каретникова – мы обречены! Силы слишком неравные, потери в боевых частях невосполнимы, резервов и боеприпасов нет. Как вам хорошо известно, британцы ведут свою всегдашнюю двойную игру, снюхались с большевиками и до минимума сократили поставки боеприпасов, фуража для лошадей и продовольствия для личного состава нашей армии.
Сейчас же со всех сторон посыпались советы, замечания, предложения и чуть ли не истерические выкрики генралов.
– Пётр Николаевич, нужно сражаться до последнего русского солдата и казака, – твёрдо заявил лихой кубанский генерал Улагай и, картинно выхватил из ножен остро отточенный казачий клинок. – Дайте мне одну кубанскую казачью дивизию и я немедленно атакую красных на Перекопе!
– Поздно, генерал, – удивительно спокойным голосом парировал Пётр Врангель. – Слащёв отступил, оставив всю дальнобойную артиллерию на Турецком валу, в том числе дивизион тяжёлой артиллерии особого назначения (ТАОН). Теперь Фрунзе обязательно воспользуется этой досадной оплошностью генерала Слащёва и развернёт орудия против нас. Огнём многочисленных батарей он покрошит всю вашу конницу в пух и прах! Это не выход.
К главнокомандующему, осторожно, по кошачьи приблизился полноватый генерал Май-Маевский, просительно заглянул в глаза.
– Пётр Николаевич, голубчик, нельзя ли как-нибудь договориться с Махно? Ну, пообещать разбойнику Керченский полуостров, что ли?
– Уже пробовали, – отчаянно махнул рукой генерал Врангель. – Посылали делегацию парламентёров в Гуляй-Поле. Батька приказал поставить их к стенке! Добрые офицеры были, все марковцы и корниловцы.
– А Мокроусов? Неужто так уж силён? – усомнился Донской атаман, генерал Африкан Богаевский. – Атаковать его сброд моими казаками!
– Большая часть донских казачьих полков действует в составе конного корпуса генерала Барбовича, – сухо сообщил Врангель. – Без них Барбовичу ни за что не справиться с Каретниковым.
– Так что же, замкнутый круг получается, господа? – ошалело обвёл взглядом присутствующих генерал Кутепов. – Тогда остаётся только одно… – Он потянул из потёртой фронтовой кобуры старенький, отшлифованный до стальной белизны от долгого употребления револьвер.
– Стреляться ещё рано, генерал, – ободряюще загалдели военачальники. Двое расторопных штабных офицеров с белыми, витыми аксельбантами поспешно метнулись к Кутепову, крепко схватили за руки…
Крымская эпопея заканчивалась полным разгромом всей врангелевской конницы, которой руководил генерал Барбович, на перешейке между Сивашем и озером Безымянным, учинённым полками 2-й Конной армии Филиппа Миронова и пулемётными тачанками махновцев, из группы войск знаменитого комкора Семёна Каретника. Там, 10 – 11 ноября 1920 года, в районе Юшуни, на выходе из Карповой балки, и разыгралось решающее сражение. Отборный, пятитысячный конный корпус генерала Борбовича устремился в решительную атаку на махновскую пехоту, быстро опрокину её и погнал назад, к берегу Сиваша, вода в котором всё прибывала. Там скопилась вся конница Каретника, но страшный удар белых она бы не выдержала. А отступать – некуда, позади холодная вода Сиваша. Тогда Каретник в отчаяньи приказал Фоме Кожину бросить в бой свои двести пулемётных тачанок. Те стремительно рванулись вперёд. Словно бурлящая морская волна, тачанки проскакали несколько сот саженей и, подпустив всадников Барбовича как можно ближе, остановились одна за другой, описав широкий полукруг. Командир полка Фома Кожин, стоя во весь рост на первой тачанке, подал громкую, всегдашнюю команду, которую знала вся повстанческая армия: «Хлопцы! Гашиш – делай грязь»! – Резко взмахнул обнажённой казачьей шашкой и многочисленные «Максимы» дробно застрекотали по всей линии. В несколько минут первая, головная группа атакующей вражеской конницы была сметена огненным ливнем свинца. За ней – вторая. Падали убитые и раненые кони, кувыркались через их головы врангелевские лихие наездники. Шум, гам, визг… взвились на дыбы уцелевшие кони. Ошалевшие от грохота небывалого побоища врангелевцы на полном ходу поворачивали коней, настёгивая их нагайками, устремлялись сквозь третью волну атакующих назад, восвояси. Через каких-нибудь полчаса всё было кончено. Кинувшиеся вдогонку отступающим белогвардейцам конные махновцы Семёна Каретника и кавалеристы Филиппа Миронова безжалостно рубили беглецов шашками, достреливали из укороченных кавалерийских карабинов, ловили безхозных лошадей, которые табунами носились по степи, волоча за собой убитых и раненых всадников.
Таким образом, крымский капкан захлопнулся. Уже на следующий день, 12 ноября 1920 года, главнокомандующий Русской армией генерал Врангель отдал свой знаменитий приказ о начале эвакуации. Дословно он гласил:
«Русские люди. Оставшаяся одна в борьбе с насильниками, Русская армия ведёт неравный бой, защищая последний клочок русской земли, где существуют право и правда.
В сознании лежащей на мне ответственности, я обязан заблаговременно предвидеть все случайности.
По моему приказанию уже приступлено к эвакуации и посадке на суда в портах Крыма всех, кто разделял с армией её крестный путь, семей военнослужащих, чинов гражданского ведомства, с их семьями, и отдельных лиц, которым могла бы грозить опасность в случае прихода врага.
Армия прикроет посадку, памятуя, что необходимые для её эвакуации суда также стоят в полной готовности в портах, согласно установленному расписанию. Для выполнения долга перед армией и населением сделано всё, что в пределах сил человеческих.
Дальнейшие наши пути полны неизвестности.
Другой земли, кроме Крыма, у нас нет. Нет и государственной казны. Откровенно, как всегда, предупреждаю всех о том, что их ожидает.
Да ниспошлёт Господь всем силы и разума одолеть и пережить русское лихолетье.
Генерал Врангель».
Отступающая Русская армия была разделена на две группы: первая – в составе 1-го, 2-го армейских корпусов и остатков разбитого конного корпуса генерала Ивана Гавриловича Барбовича двинулась на Симферополь и дальше к Севастополю и Ялте, а вторая группа, куда вошли 3-й армейский, а так же – Донской и Кубанский конные корпуса, 15-я пехотная дивизия, – устремилась к Керченскому полуострову и Феодосии.
12
Расставшись в Симферополе с полковником Петром Бузуном и его ротой, Подъесаул Максим Громов, Павел Бойчевский, Семён Топорков, Николай Медведев и остальные казаки сводной донской сотни отходили в составе первой группы Русской армии к Севастополю. Всё было кончено, сплошной линии обороны в Крыму больше не существовало. Подразделения белых войск рассыпались, и в одиночку устремились к морским портам на южном и восточном побережье полуострова. Туда же со скрипом потянулись растянувшиеся на много вёрст огромные обозы беженцев, медицинские фуры с ранеными и больными, многочисленные интендантские повозки. По степным шляхам нещадно пылили быстроходные бронеавтомобили и юркие штабные авто. Тихоходные танки, похожие на металлических жуков, ползли вдоль дорог, прямо по целине, подминая под свои гусеницы встреченные на пути у крымских сёл поспевающие виноградники. Артиллерия больше не прикрывала арьергардные части, а, спешно снявшись с передков, проворно поспевала за беженцами…
Казаки сотни подъесаула Громова ехали хмурые, растерявшие уверенность в благополучном исходе начатого дела. Коней не поторапливали, лениво шевелили поводьями. Изредка переругивались, переговаривались между собой о всяком, смеха и всегдашних шуток не слышалось. Всё было покрыто мрачным пологом не понимания, проникнуто духом отверженных, хранило печать печали и обречённости.
Сотник Бойчевский жадно курил одну папиросу за другой, швыряя обуглившиеся бумажные гильзы под копыта уставшего коня на утрамбованную грунтовку. Подъесаул Громов поравнялся с ним, кивнул головой на окружавшую их лавинную массу пеших и конных ратников.
– Слышь, Павло, что гутарю… Драпаем, никак! И где последняя остановка будет? А?.. Не ведаешь? Вот и я тоже не знаю… Скидывается на библейский исход иудеев из Египту. Нет?
– Похоже, – согласно кивнул сотник. – Токмо генерал Врангель не очень на роль Моисея годится. А так, всё один к одному. Как под копирку.
Казаки, услышав их разговор, заулыбались. Семён Топорков шутливо подмигнул своим:
– Вот, нас уже в иудеев господа офицеры поверстали. – Обратился к следовавшему неподалёку земляку Медведеву. – Чуешь, атаманец, об чём глас? Как по твоему?
– Разумею я, Сёмка, одно: поганое дело повсюду, знать, зачинается. Были мы ранее защитниками отечества, а нонче – бродячие путешественники. Бредём по степу не знамо куды… Позади – смерть с косою вострой. Впереди – усё как в тумане. Куды податься? – не ведомо. На самом краю света мы зараз. Вот и решай…
К полудню наткнулись на брошенную интендантскую повозку с лопнувшей задней осью и отломанным колесом. Сиротливо приткнулась она сбоку дороги, лошадей не было. У невысокого карагача, на высохшей от летней печной жарищи, потрескавшейся каменистой земле, сидя дремал часовой. Завидев казаков, проворно вскочил на ноги, взял на изготовку винтовку с примкнутым четырёхгранным штыком.
– Ты кто таков есть? – поинтересовались казаки.
– Давай, служивые, мимо! Не положено мне по Уставу с вами болтать, – сердито гаркнул солдат в отличительной чёрной форме именного корниловского полка.
– Что охраняешь, солдат? – попытался продолжить расспросы Семён Топорков. – Небось, ценный какой груз? Жратва есть? Водка? – Казак тронул коня, намереваясь подъехать к часовому поближе.
Тот угрожающе клацнул затвором, досылая патрон в патронник.
– Не подходь, стой где стоишь, – раздражённо прокричал, потрясая винтовкой. – Без разводящего или начальника караула никто подходить не вправе. Ещё хоть один шаг и стреляю на поражение! Чуешь?
– Вот проклятый служака, – удивлённо бросил Топорков. Принялся вразумлять корниловца. – Пойми ты, голова садовая, – красные на носу! Наша сводная сотня – последняя. Кидай к чертям свой пост и беги в Севастополь, не то на последний пароход опоздаешь. А припасы твои складские мы зараз на всех подуваним и с богом в Туретчину поплывём. Надо же нам на первых порах чем-то питаться.
– Стой, стрелять буду! – не уступал упорный часовой. – Красные, не красные… Меня токмо разводящий и начкар с поста снять могут. А от красных отстреливаться буду, покель патронов хватит!
– Так убьют ведь? – встрял в разговор Николай Медведев.
– Я присягу принимал родину защищать, – горделиво сказал часовой. – Убьют так убьют! Богу, значит, угодно. А вы драпаете! Не дело так воевать. Ещё казаками числитесь… Где ваша казачья честь? Где удаль?.. Бежите поперёд коней, вояки! Тьфу, смотреть тошно.
– А ты не гляди, часовой, сделай видимость, будто ничего не видел, – посоветовал Сёмка Топорков. – А то ведь мы народ упёртый, не отступимся. Сам гутаришь – казаки!
– Изыди, сатана! Не искушай! Ничего у тебя не выйдет, – стоял на своём упрямый корниловец. – Ещё хоть шаг уперёд сделаешь, – пальну так и знай! А я стрелок меткий, с трёх аршин не промахнусь.
Сотнику Бойчевскому надоело выслушивать все эти пустые препирательства. После мордобития с полковником Бузуном и расставания с Вандой настроения у него не было. С плечистым, сильным Бузуном он не справился, Ванду потерял навеки. Хотелось водки, завить горе верёвочкой, но её не было. А этот стоит тут, как огородное пугало, с винтарём. Пужает фронтового казачьего офицера. Мужлан-лапотник, хоть и корниловец. Испугал голую бабу – ёжиком!
Не соображая, что делает, сотник быстро выхватил из деревянной коробки маузер, который купил недавно в селе у одного крымского-татарина, барыги, на барахолке, сбоку, почти не целясь, всадил несколько пуль в висок часового. Тот со стоном повалился на дорогу, бесполезная уже винтовка отлетела далеко в сторону.
– Бери, казаки, всё, что душа пожелает! Конец войне! – с пафосом крикнул подчинённым станичникам. Те с недоумением, ничего не понимая, смотрели то на сотника с дымящимся маузером в руке, то на истекающего кровью, убитого пехотинца.
– Зачем же так-то, ваше благородие? – укоризненно проговорил Николай Медведев, атаманец. – Он же наш, не красный! За что вы его?.. Прав он был, потому как – на посту! Он Устав соблюдал и присягу. А вы его…
– Казак, тебя не поймёшь, – устало пожал плечами Бойчевский. – То лаетесь почём зря, то жалеете… Сами ж хотели табаку, хлеба и водочки. Берите вон теперь – всё ваше!
13
Между тем, закончилась в основном уборка урожая, если не считать садов и огородов, и грушевцы вернулись с полей в станицу. Жизнь продолжалась тревожная и непонятная, – от Прохора Ивановича и Фёдора – ни слуху ни духу. Максима кто-то из служивых казаков видел в Джанкое, на вокзале, перед посадкой на поезд. Сам он был в Грушевке проездом, по каким делам не афишировал и куда дальнейший держал путь не сказал.
Сноха Тамара предположила, что – дезертир. А там кто его знает. Даже фамилии одностаничника они не знали.
Заметно подросший пятнадцатилетний Егор продолжал водиться на улице с соседской детворой. Даже подружки появились у юного казачонка. По вечерам, собравшись весёлой гурьбой у церковной ограды, до полуночи играли в различные игры, шумно резались в лапту и гайданы. Самая частая и любимая из игрищ – в казаки-разбойники. Правда, малость переиначенная, где «казаки», естественно, – белые, а «разбойники» – большевики. В разбойники казачат и коврижкой медовой играть не заманишь. Маркел Крутогоров, верховодивший местной, новосёловской ребятнёй, предложил роль атамана разбойников хохлёнку, старшему из Пивченко, Демиду. В его команде – младший братан Володька и вся остальная босоногая иногордняя компания плюс некоторые природные казаки: Серёжка Лопатин, внучок погибшего станичного кузнеца Дениса, несколько батрацкий сыновей. Те согласились. Всё – какое-то развлечение. И в кулачном недетском бою казачата – серьёзный противник.
Главарь разбойников-большевиков Демид Пивченко ловко придумал, что он – командир красных, прославленный Думенко. Услыхав, Маркел Крутогоров тут же назвался атаманом Калединым, что в Новочеркасске застрелился.
– Маркел, а чё ты не сам Краснов? – простодушно выпытывал Митька Вязов.
– Не, робя, не хОчу, – решительно замотал кудлатой головой Маркел. – Он, сука, немцам продался, врагам. А Каледин за Дон бился. Герой! Настоящий казачина.
Егор Громов был конечно за своих, за казаков. Маркел, атаман – его лучший друг. Не разлей вода. Водился с ним Егор с самого детства. В церковно-приходскую школу вместе бегали. Вечером – на посиделки с девчонками. Нравы были у казачат дюже вольные, не в пример, как у отцов и старших братьев. Девка чуть кому приглянулась на улице, ребята долго не церемонились. Чуть сумерки – перестренут девчонку где, в тихом закутке либо в тернах: «Ну чё, Зойка, целоваться будем?» – «Уходи, дурачок глупый! Тебе ещё в бирюльки играть, а туда же…» – «А что тут такого, слышь? Давай поцелуйкаемся», – скалил щербатые зубы станичный мальчишка. Так и жили…
Сегодня как всегда завязались гонять по плацу в казаки-разбойники. Девчонок в казаки, естаственно, не принимали. Не их это женское дело службу казачью нести пущай в стряпке лучше управляются, маманьке пособляют. Хотя некоторые и рвались, но их всерьёз шуганули, чтоб отлипли. Зато в разбойники, из-за нехватки игроков, в виде исключения двух девчонок приняли, атаман настоял. Посчастливилось Наташке Дубовой – младшей дочке иногороднего батрака Михаила Дубова и Ленке Берёза – казачке, младшей дочке батрака Якова Берёза. Собрали две команды по шесть человек. Разбойники-большевики во главе со своим атаманом Демидом Пивченко – Думенко, сжавшись, как пальцы в ладонь, в тесный кружок, принялись сочинять секретный пароль. Он должен был состоять не меньше чем из семи букв или цифр.
Иосиф Шабельский, паренёк из бедной казачьей семьи, живший неподалёку от Егора Громова, предложил пароль из восьми цифр, все подряд.
– Ну что ты, Шабел, это шибко просто, – воспротивился враз Демид Пивченко. – Позаковыристей трэбо.
Его брат Вовка поскрёб грязными, в застарелых ципках, пальцами стриженый затылок, вопросительно уставился на брата.
– Кобыть, цифирь перемешать, чи шо? И до пятнадцати штук подогнать.
– Помешать можно, а прибавить – ни як, – снова сделал замечание неуступчивый атаман. – Может, слова какие у башке крутются? Ну, балакайте, каторжане.
– Каторга и есть, – торопливо выкрикнула смекалистая Наташка Дубова. – Сам и надоумил, ватаман!
– А чево, Дёмка, гарный пароль, – поддержал девчонку Серёжка Лопатин. – И в счёт укладывется: семь буковок.
– Идёт, Натка, – утвердил пароль атаман. Крикнул толпившимся неполалёку казакам: – Эй, беляки, слышь, – мы свои дела сробыли. Разбегаемся. И чтоб не жульничать мэне и не подглядывать! Придумайте покель иде «темница» будет и як пленных «пытать»? Токмо, чтоб – не больно, у нас в разбойниках побачьте – две девки. Их полегче, если что… На всё про всё вам 15-20 минут. Как по правилам. Посля сразу шукайте!
По Дёмкиной команде разбойники веером сыпанули по плацу. Через пару минут у церковной ограды никого, кроме казаков не осталось. Маркел Крутогоров – атаман Каледин, собрал вкруг своих сподвижников:
– Ну что, атаманы-молодцы, иде будет темница? – спросил он казачат.
– У речки, – первым ляпнул Данила Ушаков.
– Далеко, – покачал головой атаман. – Надоть поближе.
– Ну, тогда за церквой, – предложил Митька Вязов.
– Не-е, бабки нагоняя дадут, – не согласился Ромка Сизокрылов. – Они завсегда как мимо церкви проходют, крестятся. И шепчут что-то себе под нос. Сказывают, молитва.
– Так где же темницу забацаем? – растерянно оглядел казачат Маркел. – Может, шалаш из веток построим?
– А ветки где взять? – усомнился Егор Громов.
– Из чакана, – подсказал, выскалив щербатые зубы, Лёшка Евстигнеев.
– Ты сказал, ты и сделай, – обрадовался атаман Маркел. – Живо мотай на Тузловку и тащи охапку, чтоб хватило. Покель мы разбойников шукать будет, – темница чтоб была готова!
Лёшка бросился исполнять поручение атамана Каледина. Остальные сгрудились ещё теснее и стали придумывать, каким пыткам подвергать пойманных «большевиков».
– Да что тут долго придумывать, снять с каждого шаровары с исподниками и крапивой – по заднице! – предложил «кровожадный» Митька Вязов.
Все сейчас же дружно загалдели «Любо» и «Даёшь»! Предложение утвердили почти единогласно, как тут подал голос Ромка Сизокрылов:
– А девок как же?.. Тоже – крапивой?
– А ты как думал! Конечное дело – тоже, – поддержал своих Маркел Крутогоров. – Нечего в мальчишескую игру встревать. Пусть знают!
– Чур, я первый пороть буду! – обрадовался Жорка Громов.
– Валяй, не жалко, от них не убудет, – разрешил со смехом атаман казаков и продолжил весёлую тему. – Ещё что можно придумать?
– Ужаку за пазуху сунуть, – выпалил Данила Ушаков, и тут же прикусил язык, поняв, что сглупил.
Его тут же высмеяли все ребята:
– Где ты его зараз найдёшь, олух? Поди, нырни у речку, авось чего отморозишь… Вода холоднючая у Тузловке. Страсть!
– На лисапете прокатить, – озвучил что-то новенькое Жорка Громов.
– Как это? – заинтересовался Маркел.
– Очень просто. Разуваешь разбойнику одну ногу, рвёшь лист бумаги на мелкте части, вставляешь вражине между пальцев. Посля серниками поджигаешь. Разбойник так и задрыгает от огню лапой, – точь в точь как на лисопете у городах катаются.
– Ты-то откель про всё это знаешь? – спросил атаман.
– От Бойчевских, старших парней слыхал. Они из Каменнобродского, нам какая-то родня… Оба в гимназиях у Новочеркасском обучались, гутарили про тамошние забавы.
– Эта пытка сгодится, но только для разбойников, – принял решение атаман Крутогоров. – Девок жечь не будем – визгу не оберёшься! Им и крапивой по заднице хватит.
– Девчат ещё щекотать можно, под мышками или за пятки, – предложил очередную пытку Ромка Сизокрылов.
Дружно проголосовали и за это. Пока суть да дело, примчался с берега Тузловки Лёшка Евстигнеев с огромной охапкой чакана, высокие стебли которого нарезал перочинным ножиком на берегу. Маркел дал ему в помощь Данилу Ушакова, чтобы приступали к строительству темницы, остальными кинулся на розыски рассыпавшихся по садам и улицам разбойников. Предупредил о метках, которые должны оставлять на своём пути разбойники. Так должно быть по правилам.
Вскоре везучий Митька Вязов напал на их след – разглядел на земле белую, прочерченную мелом стрелку. Кто-то из разбойников аккуратно оставлял их через каждые 5-10 аршин. На подмогу к Вязову ринулся Жорка Громов, вдвоём, после непродолжительного преследования вслепую, увидели впереди фигуру с двумя косичками, в длинном платье с оборками и светлой кофточке.
– Разбойница. Айда за ней швыдче! – с азартом прокричал Митька Егору и вскоре её «запятнал». Со словами «красная печать, никому не убегать», крепко схватил за руку. Это была Наташка Дубова. Она не по правилам отчаянно вырывалась, отбивалась ногами, царапалась и кусалась.
– Ага, попалась, сорока-белобока! – несильно хлопнул её по плечу Жорка Громов. – Живо пошли до атамана, зараз тебя в темнице пытать будем. Гутарь секретное слово!
– Не скажу, отстаньте, прилипалы! – кричала в ответ языкастая девка.
Вдвоём ребята притащили её на плац, где на самом краю у мостка уже красовалась построенная казачатами темница из чакана. Маркела нигде видно не было, – только двое строителей. Митька Вязов решил взять власть в свои руки.
– Так скажешь пароль или тебе не поздоровится, знай! – снова пригрозил он девчонке.
– А ты сам догадайся! Что, слабо? Ни в жизнь не удумаешь, Полипоныш, – смеялась разбойница, показывая ему язык.
– А ну, пацаны, слётайте побыстрей, нарвите побольше крапивы, – приказал вдруг Митька. – У тётки Параскевы в огородах и под плетнём её прорва.
Казачат как ветром сдуло с плаца. Вскоре они, весело скалясь, притащили, каждый по целому зелёному букету «кусачего» растения. Вывалили у входа в шалаш.
– Так выдашь пароль, Наталка? – осторожно взяв для острастки одну разлапистую ветку, помахал ею перед лицом девчонки Вязов.
– Лицо не жги, дурень, волдырищи будут, – предупредила, отшатнувшись от угрозы Дубова.
– Задирай тогда подол, большевичка. Пытать тебя будем по взрослому, – заулыбался Митька, сам не веря, что Наталка подчинится и выполнит его приказ.
Девка презрительно ухмыльнулась в ответ. С вызовом уточнила:
– Где задирать-то платью, спереду или сзаду?
– Позади, конечно, – нарочито загоготал Наташкин «палач», видя, что его угрозы подействовали и девчонка готова смириться со свей участью.
Разбойница низко наклонилась, уцепилась двумя руками за подол и без всякого стеснения одним махом выпрямилась, оголив полные округлые ягодицы и спину до самых лопаток. Ребята смущённо заулыбались, Митька, от смущения и неожиданности выронил ветку крапивы.
– Что ж ты, герой, не пытаешь? – с упрёком процедила девчонка. – Ваша взяла, секи своей крапивницей! А волшебное слово я всё одно не скажу, хоть досмерти бей, не бывать по вашему, по буржуински!
14
В воскресный день, с утра, вернулась домой, в двухэтажный курень Бойчевских, Валентина. Её не ждали. Мать старший брат Иван и младшие сёстры бросились обнимать. Отец Леонтий Афанасьевич сурово взглянул на блудную дочку.
– И в каких же краях шлялася, Валюша? Гутарят, в городе была, в Ростову аж… В медсёстрах никак обреталась?
– Да, папаня, в госпиталю работала, на войне, – потупив глаза, будто речь шла о чём-то постыдном, предосудительном призналась молодая казачка.
– Павлушу, случаем, не видала? – поспешила с вопросом мать, Елена Сидоровна.
– Встречались с Павлом, – утвердительно кивнула Валя. – Раненый в Ростове лежал. Ухаживала за ним, посля в эвакуацию подались, в Новороссийск. В Крым переплыли.
Старший Бойчевский недовольно хмыкнул. Взбодрил дочку.
– Ты давай, Валя, рассказывай живее. Что у тебя каждое слово, будто клещами изо рта вытаскиваешь?
Валентина вспыхнула, покраснев. Глаза её враз загорелись недобрыми огоньками.
– Что это вы, папаня, нечто навроде допроса следственного учиняете? Я ведь ещё не в каталажке покель. Птица вольная… Что было – поведала, а байки сочинять не гожусь… А что Павел, брат?.. В Крыме, покель пораненый был на излечении, часто видала его в палате. Как выписали – на Перекоп сразу, на линию обороны послали. Я в госпитале осталась. Потом со службы в горы сбежала, к зелёным. Иначе бы меня в Турцию вместе с войском угнали, а всё к этому ишло. Не блазнится мне на чужбину перебираться… Переждала беспощадный белый погром. От врангелевской контрразведки ховалась у татар в сакле. Зараз – в своём хуторе, Каменнобродском. Что ещё?
– С Павлом, значит, больше не зналась, – вздохнул Леонтий Афанасьевич.
– Уплывёт, должно быть, в Турцию, в Константинополь, – предположила Валя. – Он – офицер, а офицеров, кто в Крыму останется, – всех к стенке, конечно, большевики поставят… А врангелевцы самого главного махновского атамана застрелили, Володина. Того, что посля Махно.
– А энтого за какие грехи? – искренне удивился Бойчевский.
– Был бы человек, а грехи завсегда найдутся, – пошутила девушка…
Вскоре Леонтия Бойчевского арестовали. Приехали ночью, как воры, четверо в кожаных тужурках и картузах с красными звёздами, при оружии. Таврическая рессорная тачанка, запряжённая тройкой добрых коней, остановилась напротив ворот, из неё на пыльную грунтовку вышли двое, вытащив из кобуры револьверы, проследовали на баз. Пожилой, седоусый возница в синих казачьих шароварах с лампасами, видимо, грушевский уроженец, остался дожидаться их на козлах. Следом подъехало двое конных. Один спешился и зашёл за угол дома. Другой, не слезая с коня, снял из-за плеча укороченный кавалерийский карабин, направил его на входную дверь, за которой скрылись двое. Спустя время они вывели на улицу арестованного, посадили в повоку, сами разместились по бокам. Тачанка сразу же тронулась и тряско затарахтела по неровной, в колдобинах, дороге. Двое конных конвоиров – следом.
Рыдающая дочь Леонтия, Валентина выбежала из дома на баз, заламывая руки, окликнула уезжающего в неизвестность отца:
– Прощевай, батя! Бог тебе в помощь!
Выскочил, забыв надеть шапку, в накинутой на плечи утеплённой казачьей бекеше, старший сын Иван. За ним – мать, Елена Сидоровна, и жена Зойка. Мать хваталась поминутно за сердце. Она тоже пыталась что-то крикнуть, но не могла – спазмы сдавили горло. Казачка только жалобно открывала рот, как выброшенная на берег из воды рыба, и махала вслед тюремной тачанке шалью…
На следующий день, вечером, едва закатывающийся огненный шар дневного светила позолотил на западе верхушки сбросивших крону тополей, Иван, покопавшись в инструментальном сарае, отыскал старую, заржавленную лопату, зачем-то направился в огород.
– Ты куда, Ваня? – поинтересовалась мать, Елена Сидоровна. – Картошку копать вроде ещё рановато.
Тот, живо обернувшись, ухватился за материны слова.
– Выкопаю малость, погляжу – крупная ли? – пробурчал он негромко. – Будем вечерять, пущай Валька пожарит с салом и луком, как я люблю. Захотелося чтой-то…
Через четверть часа он вернулся, неся в одной руке полцебарки молодой картошки, а в другой – какой-то длинный, замотанный в зелёный брезент предмет. Поставив картошку у летней стряпки, снова заперся в сарае. Елена Сидоровна услышала характерный звук ножёвки по дереву. С одобрением подумала: «Мастерит что-то… По хозяйству видать надобно. Слава Богу, остался хоть один казак в доме. Павло – у Крыму воюет, старик – в каталажке, болезный. На Ивана зараз одна надёжа».
Иван действительно мастерил… Обрез из старой фронтовой винтовки. Решил жестоко отомстить коммунистам за батю. Ножёвкой по дереву напрочь спилил приклад. Ствол тоже хотел укоротить, но не сыскал среди застарелого батиного инструмента пилки по металлу. А без неё как обойтись? Вспомнил: рассказывал как-то на фронте сослуживец по сотне, что ежели заряженное ружьё окунуть в воду и выстрелить – ствол, как ножом срезает в месте соприкосновения с водой! Правда чи брехня, кто его знает? Иван решил этой ночью проверить. Ушёл по берегу Тузловки как можно дальше от хутора, в степь. В глухом месте, густо заросшем камышами, тростником, чаканом и осокой, разулся, новенькие хромовые сапоги крепко связал верёвочкой за боковые хлястики на голенищах, повесил сапоги на шею. Высоко, до колен, подкатил казачьи шаровары, вытащил из брезента винтовку с отпиленным прикладом, морщась от осеннего холода, осторожно вошёл в ледяную воду. До сих пор брало сомнение: получится ли? Но отступать было уже некуда. Иван почти по самое цевьё окунул ствол в воду, мелко перекрестившись, решительно нажал на курок. Раздался звонкий звук выстрела. Бойчевский быстро поднял остаток винтовки над водой, ствола – как не бывало! «Не сбрехал значит землячок. Чистая правда»…
В один из пасмурных, безлунных вечеров середины ноября от берега реки Тузловки, по огородам и садам к хате грушевских казаков Фроловых прокралось трое каких-то людей в башлыках на головах, замотанных так, что лиц совсем не было видно. У каждого в руке – винтовочный обрез. Один осторожно заглянул в тускло освещённое изнутри керосиновой лампой окно, подал условный знак остальным. Налётчики прокрались к куреню, шёпотом перебросились несколькими словами с разведчиком.
– Иван, мильтон Биндюков здеся. Борщ, сука, хлебает деревянною ложкой, – сказал тихо человек, заглядывавший в окно. – Стреляем и сматываемся к Тузловке, а там – на конь, и так они нас и видали!
Человек, которого назвали Иваном, согласно кивнул, стал тщательно прицеливаться в ненавистного Биндюкова.
– Стёпка, стрелять токмо по моему приказу. Да не дыши ты на меня сивухой! Нажрался уже горилки…
– Душа просит, Левонтич! На такое дело идём.
– Мирон, готовсь, – предупредил Иван Бойчевский третьего сообшника и стал медленно поднимат руку. – Пли! – резко рубанул воздух ребром ладони.
Три выстрела прогремели почти одновременно. Степан Биндюков, не донеся ложку с борщём до рта, резко опрокинулся навзничь, упал на пол вместе с табуреткой, на которой сидел. Ногами опрокинул стол, с которого посыпалась посуда, чугунок с борщом, изрезанный гругляш хлеба.
Казаки, пряча за пазухи обрезы, быстро побежали к речке, ловко перемахнули через заскрипевший плетень, спустились к спокойной глади воды, отливающей тёмно-свинцовым цветом. Ожидавший их коновод, молодой парень-кужёнок, шибко подал им лошадей. Разобрав их, соратники Ивана лихо вскочили в сёдла, показывая служивскую казачью выправку. Поддали коням шенкелей. Те резко рванули с места в намёт. Через несколько минут и след их простыл на заросшем, диком берегу Тузловки…
15
Полуденное ноябрьское солнце скупо освещало один из осиротевших после недавней эвакуации причалов Севастопольской бухты. Подъесаул Максим Громов и сотник Павел Бойчевский с уцелевшими в сотне казаками по походному располагались на верхней палубе парохода, уплывающего из оставленного частями Русской армии, поверженного белого Крыма. На молу не было ни одного человека, в гавани ни одного военного или гражданского судна. На пристани тут и там валялись брошенные в спешке винтовки, револьверы, сабли, патронташи, фуражки, офицерские портупеи и прочая военная амуниция. Они никому больше не были нужны, и наглядно свидетельствовали о полнейшем провале белого движения, о том, что в Крыму, на последнем клочке русской императорской России наступает новая эпоха. Перевёрнута последняя страница богатой на исторические события летописи тысячелетнего русского государства, исход всего старого и отжившего за рубежи обновлённого государства полностью завершён.
14 ноября 1920 года, последние корабли белогвардейского флота и вспомогательных судов Франции и Великобритании оставили бухты Керчи и Севастополя. Генералу Врангелю удалось эвакуировать на 126 кораблях с крымского полуострова более 145 тысяч человек, из них около пяти тысяч раненых и больных. Из России эвакуировали 15 тысяч казаков, 12 тысяч офицеров, 4-5 тысяч солдат регулярных частей, более 30 тысяч офицеров и чиновников тыловых учреждений, 10 тысяч юнкеров и более 100 тысяч гражданских лиц. Сам генерал Пётр Врангель последним покинул Крым на крейсере «Генерал Корнилов».
Эвакуация проходила хоть и спешно, но организованно, в полном порядке. Подъесаул Максим Громов с казаками своего подразделения, до конца сдерживавшие на окраине Севастополя прорывавшиеся в порт войска Фрунзе, пристроились к длиннющей очереди последними. Как раз это был единственный оставшийся в порту британский пароход.
Вскоре ни одного регулярного подразделения врангелевцев на крымской земле не осталось. Только дым медленно рассеивался над опустевшими пирсами приморских портовых городов да смутно виднелись далеко в море очертания последних кораблей, увозивших русских людей на чужбину…
Павел Бойчевский в распахнутой офицерской шинели понуро стоял у борта, опираясь локтями о тонкие, невысокие металлические перила. Жадно курил закрутку, всматриваясь в удалявшийся крымский берег. Вспоминал хутор Каменнобродский, оставшуюся там родню, затерявшуюся где-то в тыловых частях с медсанбатом младшую сестру Валентину. Эх, когда он теперь их увидит? Тоска! Тоска!
Подъесаул Максим Громов, обратив внимание на закручинившегося сослуживца, подошёл к нему, пристроился рядом.
– Об чём задумался, господин сотник?
– А рази не об чем?
– Оно-то так, брат… Да что уж теперь? – тяжело вздохнул Громов. – Назад теперя не поворотишь. Хочешь не хочешь – плыви на чужбину и весь сказ. Такова наша судьбина. Вот доплывём до Турции, а там видать будет. Врангель, думаю, нас там не бросит…
– А что он может теперь? – устало спросил Бойчевский и затравлено посмотрел на Громова. – В России мы никому не нужные оказались, а в Туретчине – и подавно. Как у песне поётся, знаешь? «Всё прошло, всё умчалося в невозвратную даль. Ничего не осталося, лишь тоска да печать», – хорошо поставленным голосом пропел он куплет известной в Крыму песни беженцев из центральной России.
– Я думаю, слезами горю не поможешь, – укоризненно упрекнул сослуживца Максим Громов. – Жизня продолжается, сотник, и нам трэба бороться… Жизнь – это борьба! И никуды от этого не денешься. Никуды…
Бойчевский стремительно повернулся к Громову.
– Хорошо, подъесаул, в Крыму мы за Россию боролись. Жизни свои клали в борьбе, думали: победим либо помрём!.. Но нет, не победили, не умерли, на чужбину плывём с остатками армии… Что дальше-то? За что бороться теперь? А главное, – во имя чего?
– А это уж, брат, как отцы-командиры прикажут, – не рассуждая, заученно ответил Максим Громов. – Тут рассуждать не приходится. У нас теперь так: либо пан, либо пропал! Русская рулетка, знаешь? Когда выбирать больше не из чего… Жить и бороться ради самой жизни и самой борьбы. Третьего не дано, понял?
Павел укоризненно, не удовлетворённый его словами, взглянул на командира.
– Это что ж, подъесаул, так генерал Врангель предполагает? Продолжать воевать?
– Думаю, так и полагает Пётр Николаевич, – согласно кивнул Максим Громов. – Отступление из Крыма вынужденное. Мы вовсе не разбиты, а токмо отошли на другие позиции. Армия, хоть и в таком виде, но целиком сохранена. Союзники, чай, помогут. Как и раньше. Пришлют всё, что надо для продолжения борьбы. За это время в России, на покинутой родине многие прозреют! Может, в верхах заговор созреет… Но поверь, Павло, мы ещё сюда вернёмся. Видит Бог! Врангель ещё въедет в Москву на белом коне, как Антон Иванович мечтал…
– Мечтать, оно не вредно, – недоверчиво хмыкнул сотник.
– Пущай не Врангель, – Кутепов, Богаевский, Улагай! – горячился Громов.
– Ну а наш исконный, атаман Пётр Краснов? – подзадоривал земляка Павел Бойчевский.
– Смеёшься? – сердито отвернулся подъесаул, с досадой сплюнул за борт, в набегавшую чёрную морскую волну.
– Не до смешинок уроде.
– Ну и замнём для ясности, – положил конец пререканиям Максим Громов.
Бойчевский что-то невнятно, с чувством протянул, не глядя на собеседника.
– Что вы говорите, сотник? – не расслышав, спросил Громов.
«Сумрак, бедность, тоска, непогода и слякоть,
Вид угрюмый людей, вид печальный земли…»
– Опять не понял, вы об чём?
– Так, ни о чём… Пою я, – смущённо буркнул Павел:
«О, как больно душе, как мне хочется плакать!
Перестаньте рыдать надо мной, журавли!..» – Песня Алексея Жемчужникова «Осенние журавли». Не слыхал?
– Не доводилось покель. У нас на Дону песни всё больше протяжные, хоровые.
– Ну, а я как же… выходит, не с Дону? – обиделся сотник.
– Да нет, это я так, к слову…
Бойчевский вдруг почувствовал на спине чей-то призывный, магнетический взгляд, ощутил его всеми фибрами души и тут же машинально обернулся. Позади, у противоположного борта, в окружении разодетых в богатые кубанские черкески казачьих офицеров, стояла Ванда Бузун. Муж Пётр был рядом с нею, что-то говорил, чуть склонившись к её уху. Павел впервые видел любимую девушку после памятного скандала и драки с полковником Бузуном в Симферополе. Слушая супруга, она в то же время не сводила глаз с Павла, ободряюще улыбнулась ему краешком красиво очерченных губ, слегка кивнула головой в своей неизменной овчинной белой кубанке. Бойчевский улыбнулся ей в ответ, приподнял правую руку в приветствии. И хоть разговаривала она с Бузуном и даже весело смеялась после некоторых его слов, душа и сердце её были с Павлом. Они тоже разговаривали, но без слов, выражением глаз, жестами, мимикой лица и положением тела. Бойчевский понимал, что там, возле Бузуна – только её тело, но вся она, до самого донышка души – с любимым, с ним! Любимая, родная, желанная, покорённая и недоступная! Они общались на расстоянии, но только слепой не мог этого понять. И Павла вдруг осенило, он воочию убедился, что всё окружение Ванды, в том числе и муж – слепые, ничего не видящие люди. Куда они плывут? Зачем? Что их гонит с Родины? Задумывается ли кто-нибудь об этом? Нет, не задумывается, увы… Рады, что плывут на британском пароходе в Турцию, что больше не нужно воевать и рисковать жизнью, что больше не свистят над головой снаряды и пули красных и не грозит больше никому всесильная и жестокая, как африканские дикари-людоеды, Чека!
Бойчевский смотрел на милое, прекрасное и в то же время мужественное лицо казачки Ванды, и все преграды казались преодолимыми, все враги – не страшными, а все друзья – верными и неразлучными. И что отныне они с Вандой – вместе. Больше не нужно ни от кого скрываться, прятать свою любовь и избегать встречи с непримиримым соперником, её законным, формально зарегистрированным мужем. Он, Павел – единственный и неповторимый – муж Ванды Бузун. И больше нет никого в мире, кто бы мог отнять у него любимую девушку, его фронтовую подругу, сражавшуюся с ним – плечо в плечо – за общее дело. И эти краткие молчаливые встречи на палубе всё равно вскоре перерастут в большее, ведь не могут они быть вечно разъединёнными – две половинки единого целого. И там, на Турецком немилом берегу, меж ними всё разъяснится, они обязательно будут вместе. И ничто на свете их больше не разъединит! Ничто и никогда… Павел знал точно… не верил, не мечтал, не фантазировал, а именно – знал, что Ванда бросит в Турции мужа и пойдёт за ним хоть на край света. Они уедут в Берлин, к атаману Краснову. Бойчевскому всегда нравился Берлин, он бредил ночами Германией, в которой никогда не бывал, если не считать краткого времени военных действий, когда их казачий полк в составе 1-й армии генерала Павла Карловича Ренненкампфа вторгся в Восточную Пруссию. Он будет продолжать служить и содержать Ванду. У них обязательно будут дети. Иначе, какая же это семья? Без потомства… Ведь не Иваны они, не помнящие родства, – домовитые природные казаки! Потомки своих легендарных, героических предков. А это – их земля, исчезающая на горизонте. И они обязательно на неё вернутся. И возродят Россию прежнюю, независимую, патриархальную и свободную. Ведь русский дух не истребим, русский народ и его славное, боевое казачество, непобедимы, православная вера – дана свыше Богом, а русский царь – наместник Всевышнего на земле. Пусть слуги Вельзевула безжалостно убили помазанника и всю его семью, надругались над их телами, но ничего не смогли сотворить мерзкого с их православными душами!
На этом стояла, стоит и стоять будет Русь-Матушка.
16
Под вечер, после ужина, когда угомонилась тюрьма, Борис Мокеевич Думенко потребовал у коридорного надзирателя бумагу, чернила и ручку.
– Не положено, – угрюмо бросил, заглянув через кормушку в камеру, сонный страж порядка.
– Товарищ, мне очень надо. Это моё предсмертное пожелание. Нас всех, штаб мой, к высшей мере приговорили.
– Слыхал. Гутарили.
– Мы ни в чём не виноватые, пойми, – голос Мокеевича слегка дрогнул. – Прошу, будь человеком. Доложи начальнику караула.
– Спит. Не велено будить, – равнодушно позёвывая, отвечал служивый.
– Ну сам принеси, что тебе стоит. Мы отблагодарим…
Надзиратель задумался.
– А что у тебя? Гроши есть? Токмо не совдеповские… На что они сейчас? Власть по десять разов в году кувыркается.
– А какие ж тебе, брат? Хвунты стерлинги, что ли? – скупо улыбнулся Думенко.
– Шуткуешь, командир? – хмыкнул охранник. – Я бы на твоём месте без шуточков обошёлся. Смертушка, гляди, на пороге караулит… Бывшие николаевские, может, завалялись? Золотые.
Услыхав слова надзирателя, пахан хаты Манджура удивлённо присвистнул.
– Ты позырь, хлопцы, каков базар. Козлу капусту подавай, а лягавому – рыжьё!
Думенко растерянно пожал плечами.
– Где ж я тебе, добрая душа, золото в тюрьме возьму?
– Мож, на воле где прикопанное осталось? – с надеждой подсказал охранник. – А то б передал весточку своим людям, они бы принесли, откопали заначку…
– Товарищ, я за народ, за свободу, за Советску власть бился, – строго ответил ему Борис Мокеевич. – Мы по купеческим лабазам не шныряли, золоту и брилиянты не грабили. Что я тебе, – разбойник с большой дороги али Махно батька.
– Ну, что тут поделаешь, болезный, знать пойдёшь на встречу с Богом без своей большевицкой исповеди, – закончил разговор надзиратель. – Вона у вас в хате поп имеется, да вы, большевики, не верующие. Так-то страдалец…
Охранник хотел захлопнуть кормушку.
– Погодь, шинельная лямка, – решительно остановил его Манджура. – Как говорится: семи смертям не бывать, а от одной никуда не денешься… Так и быть, помогу твоему горю, бывший красный начальник. Мы, воры, люди с понятиями… Ты, Мокеич, гляжу, мужик правильный! Наш. Бери вот, – завалялось у меня… Твоя фортуна!
Уголовник ловко кинул Думенко золотой кругляш. Тот не менее ловко поймал. Поблагодарил с чувством.
– Не стоит, брат. Пользуйся покель. Останешься живу – вернёшь. А нет – бог тебе судья. Ваш, большевицкий.
Через несколько минут надзиратель сунул в кормушку требуемые арестантом присьменные принадлежности.
Думенко, уединившись на нижних нарах, что-то долго кропотливо писал. Утром отдал всё тому же стражнику написанное.
– Передай по начальству.
Марк Колпаков подсел к командиру.
– Кому послание, Борис Мокеевич? Обжалование в трибунал?
– Бери выше, Марко, – загадочно ответил Думенко.
– Командарму? – предположил Колпаков.
– Опять промах, брат. Самому… написал. Пожаловался. Всё как на духу изложил. До донушка.
– Троцкому?
– Куды там… Он что нам, заглавный судья? Подымай ещё выше, односум: Москва. Кремль. Ленину!..
Через две недели срок ожидания ответа на апелляционную жалобу Думенко истёк, и за ним пришли. Вместе с Борисом Мокеевичем и Марком Колпаковым почему-то вызвали и Фёдора Громова. Тот удивился:
– А меня-то куда? Ты не попутал, батя?
– Иди, иди, белячок, – поторапливал надзиратель с огромной связкой ключей на вытертом до стальной полированной белизны кольце. – Начальству высшему виднее кого выкликать. На то оно и поставлено над вами, бедолагами.
– Чтож, идём с нами, ваше благородие, – приободрил его Колпаков с невесёлой улыбкой. – Гляди, какая честь тебе привалила: с самим Думенко к стенке поставют!
Фёдор скептически ухмыльнулся, собрал небольшой сидор и вышел из камеры. По пути к ним присоединилось ещё с дюжину думенковцев – все члены его бывшего штаба. Они радостно обнимались с Борисом Мокеевичем и Колпаковым, те, узнав, называли соратников по именам. С Громовым не разговаривали, да и он, кроме Думенко и Колпакова, никого из них не знал и фамилий их даже не слышал. В особой комнате на первом этаже ему, как и всем приговорённым, расторопный большевицкий чиновник аккуратно рисовал на лбу зелёнкой личный тюремный номер. Заносил данные в толстую книгу, давал ручку для подписи. Фёдор Громов невольно про себя улыбнулся, глядя на эту глупую процедуру. Получалось, что они расписывались в том, что не имеют ничего против того, что их через несколько минут расстреляют. Но Фёдор ошибся, думая, что исполнят приговор судебной тройки будут здесь же, в тюремном дворе. Их погрузили в два закрытых грузовика-фургона с решётками на маленьких оконцах и повезли куда то из Богатяновского централа. Машины вскоре выехали за город, добрались до старого Братского кладбища, на самом краю на восточной стороне остановились. Охрана открыла дверь первого фургона, велела заключённым выходить. Потом – из второго. Всего приговорённых было тринадцать человек – чёртова дюжина: сам Думенко, начальник штаба Абрамов, начальник разведки Колпаков, начальник оперативного отдела Блехерт, комендант штаба Носов, начальник снабжения 2-й бригады конкорпуса Кравченко, Фёдор Громов и другие.
Их подвели к большой, глубокой яме, представлявшей собой общую на всех могилу, поставили в ряд у самого края. Комиссар в кожанке скучным казённым голосом равнодушно пробубнил смертный приговор. Человек в кожанке отошёл, торопливо суя листок приговора в потрёпанную картонную папку. Начальник расстрельной команды громко объявил, чтобы бойцы зарядили винтовки. При этих звуках Фёдор Громов крепко зажмурил глаза и бегло, тремя перстами перекрестился. Грянул залп и Фёдора какая-то непонятная, убойная сила отбросила назад. Он рухнул навзничь в приготовленную могилу, но удивился, что сознание, вопреки всему, его не покинуло! На него свалился ещё кто-то, забрызгав лицо кровью, тяжестью своего тела крепко придавив к земле. От двойного удара у расстрелянного Фёдора помутилось в голове и он на время лишился сознания. Когда вновь очнулся, услышал стук комьев земли по телам расстрелянных красных командиров. Никто никого не достреливал, конвойные сильно спешили и сразу же схватились за лопаты, чтобы побыстрее покончить с неприятным делом. Закапывали тоже абы как, не приминали ногами землю, старались набросать небольшой могильный холмик и ехать назад в тюрьму. Ни креста, ни звезды на братской могиле не ставили. Зачем? Кому нужны эти враги народа?
Когда всё успокоилось и машины с расстрельной командой уехали, Фёдор стал энергично орудовать руками, выгребая сверху земляной покров. Ему удалось быстро выбраться из ямы, разломав и обсыпав могильный холмик. Только тут, усевшись на его остатки, он почувствовал страшную, смертельную усталость. К тому же – заметил огнестрельную рану в руке, острую боль от которой даже не чувствовал во время работы. Перевязав кое-как рану оторванными от нижней рубашки широкими полосами материи, быстро пошёл в противоположную от страшного, большевицкого города сторону. Рассадника «благородной» коммунистической злобы, ненависти и жестокости. За ночь, проделав вёрст тридцать, поминутно отдыхая в ночной степи, добрался сначала до посёлка иногородних Щепкино, потом до хутора Каменнобродского. Здесь уже были свои, казаки. Двухэтажный особняк родственников Бойчевских нашёл без собого труда. Сомневался: пустят ли хозяева недостреленного узника Богатяновского централа. Ему открыли. И Фёдор понял, что давний принцип казачества: «С Дона выдачи нет!» ещё существует, и здесь, в забытом богом казачьем захолустье, своих действительно не бросают!
2002 – 2012 – 2025
К О Н Е Ц
Крымский капкан. Книга 3. Часть пятая
© Copyright: Павел Малов-Бойчевский, 2012
Свидетельство о публикации №212040200703
Свидетельство о публикации №212040200703
Рецензии
Интересно, Павел.
Пока лишь "цепляюсь" за Вашу работу, чтобы не потерять, но потом обязательно прочитаю про Махно.
Удачи!
С уважением,
Нелли Искандерова 04.04.2012 13:05 • Заявить о нарушении
Пока лишь "цепляюсь" за Вашу работу, чтобы не потерять, но потом обязательно прочитаю про Махно.
Удачи!
С уважением,
Нелли Искандерова 04.04.2012 13:05 • Заявить о нарушении
Если хотите конкретно о махновском движении, то у меня на эту тему отдельный роман http://www.proza.ru/2008/12/02/197
Павел Малов-Бойчевский 04.04.2012 21:01 Заявить о нарушении
Павел Малов-Бойчевский 04.04.2012 21:01 Заявить о нарушении