Молва приписывала ей капризы...

МОЛВА ПРИПИСЫВАЛА ЕЙ КАПРИЗЫ…

Алоказия меня интриговала. Я нарез;ла круги вокруг дорогого экзотического растения, долго не интересуясь ни его названием, ни привычками, ни характером. Необычность рисунка светлых жил на матовых стреловидных листьях снова и снова останавливала меня около этого растения.
Как в картинной галерее невозможно объяснить, чем привлекает внимание какая-нибудь картинка в углу зала, так и алоказия приковывала к себе мой взгляд даже на фоне цветущих азалий и гиппеаструмов. Но о покупке я не задумывалась. Я не покупаю незнакомых растений.
Не помню, откуда появилось название. Потом попалось описание. Вернее, картинка. Так же, как и сам цветок, изображение заставило остановиться, когда я бездумно листала какой-то иллюстрированный справочник комнатных растений. Тогда же мелькнуло: «В гостиной эти влаголюбивые растения плохо себя чувствуют… периодически их надо возвращать в теплицу…»
Стоимость растения заведомо исключала близкое знакомство. Но серо-белая восковая графика листьев упорно не уходила из памяти. Угрозы быстрой гибели от обезвоживания «супервлаголюбивого» растения почему-то не вызывали опасений за жизнь этих кожистых листьев.
Купила я ее случайно. В уценке. За очень смешные деньги. Залитую по самое «Не балуйся!» По это же самое и пришлось ее обрезать при пересадке. Остался один лист с кусочком пяточки, без корней и без надежды на будущее. Посадила я бренные останки в пятисантиметровый горшок, который для равновесия пришлось поставить в высокий стакан, и поймала себя на том, что воспринимаю красивый лист, скорее как одинокий цветок в вазе, нежели как пациента, которому нужна моя помощь.
Лист приказал долго жить примерно в такие же сроки, как вянет срезанная гвоздика. Я его выбросила, а горшочек задвинула в чей-то чужой поддон, обеспечив ему тем самым, как оказалось впоследствии, необходимую влажность.
Да, при пересадке еще высыпались мелкие луковки-детки. Я их посадила куда-то, и даже банкой, кажется, накрыла, но из них ничего тогда не получилось.
Не скажу, что эти неудачи меня расстроили. Алоказия по-прежнему оставалась мне чужой. Ее красота вызывала во мне только эстетические чувства. Но человек слаб. И подвержен стадному чувству. Во мне же любовь к одиночеству и уединению странным образом неразрывна спаена со стадным инстинктом.
Закрывался под реорганизацию рынок «Садовод», по бросовым ценам срочно распродавались и растения. Повинуясь общему ажиотажу, в числе прочих я купила сразу две алоказии – Амазонику и Black Velvet. Они оказались здоровыми, пересадку перенесли стоически и наладились в рост, несмотря на приближавшуюся осень. Из них тоже высыпалась куча деток, которые дружно взошли, угрожая вырасти в целую плантацию.
Но я не обольщалась. Дети голландские, что выкинут, еще неизвестно. Мелкие такие! Они и выкинули. Через некоторое время все благополучно загнулись и отправились на покой, вечный, как мне показалось. За недостатком времени горшочки их я тогда перетряхивать не стала и задвинула сидельцев в тепличку.
А мамки ихние за дело принялись всерьез. Амазонка начала отращивать лист за листом, причем каждый следующий вырастал больше предыдущего. Родные, голландские листы при этом постепенно покрывались ржавчиной, и я их без сожаления удаляла. Новые получались совершенно роскошные, а сами кусты явно раздавались вширь: отчетливо становились видны новые точки роста.
Из вельветовой алоказии очередной лист полез что-то уж очень толстый, а потом оказалось, что это и не лист вовсе. Развернулся он и стал тем, что в семействе ароидных цветком считается. Хоть и напоминает цветок алоказии по форме царственный антуриум, но сходство в них не более, чем у Элен Безуховой и Ипполита. Наверное, за «красоту» свою безмерную и прослыли цветки эти вредными для мамкиного роста и здоровья. Дескать, отдаст мамка все силы-соки гадкому утенку и померкнет сама, скукожится, и сгинет красота диковинных листьев.
Враки все! За первым вылез второй цветок, за ним еще один. Куст только матерел и регулярно отращивал свежие, крупные, совершенно исправные листья и к весне уже не вспоминал о своем голландском прошлом.
В середине зимы меня стали раздражать пустые горшочки, занимавшие место в тепличке, и я устроила ревизию. Ковырнув сухую луковку, я против ожиданий наткнулась на ее твердое, как ядро ореха, белое тело без признаков сухости и гнили. И задвинула горшочки обратно.
Зимой у меня дома тепло и сухо, чтобы не сказать, жарко и душно. По всем правилам в такой атмосфере алоказиям полагалось бы отправиться в мир иной. Ан нет, им, по-видимому, и в этом лучшем из миров оказалось весьма комфортно.
Еще поздней осенью из маленького горшочка с остатком пяточки покойной залитой алоказии вылез и гордо развернулся миниатюрный, ростом не выше десяти сантиметров листик, полностью воспроизводивший все пропорции взрослой Сандерианы. К весне его основание набухло и разродилось вторым листом, пока еще сохранявшим миниатюрные размеры, но обещавшим более крупное потомство.
А большие кусты перезимовали не только без потерь, но и с определенной пользой для себя: и Вельвет, и Амазоника собираются цвести. Из горшка Black Velvet полезли еще какие-то усы: пока непонятно, что из них вырастет, но захват территории уже ведется активно.
А еще я заглянула в тепличку и обнаружила всходы в горшках с «загнувшимися» луковками. Дети проснулись и просятся на волю. Глядишь, плантация-то может и состояться.