Случилась летом неправильная жара...

СЛУЧИЛАСЬ ЛЕТОМ НЕПРАВИЛЬНАЯ ЖАРА…

Можно подумать, что в континентальном климате произошло что-то необычайное! На самом деле необычного в этой жаре была только ее продолжительность. Примерно с месяц особого беспокойства она не вызывала, но потом, видно, количество положительных градусов стало превращаться в непривычное качество окружающей среды, и стала расти тревога.
Плавились асфальт, мозги и мороженое, даже капель кондиционеров, казалось, высыхала, не долетая до земли.

Первыми у меня начали сохнуть плектрантусы, причем, самые выносливые – Эртендаль и австралийский. Колеусовидный – самый пышный и ретивый – молча отлистопадился долыса и вопросительно замер, мол, сушить стебли или есть еще шанс выжить? Потом он малодушно шансом этим не воспользовался, выжили только его укорененные еще весной черенки. Они тоже облысели, но в сентябре стали все-таки уверенно покрываться новой листвой.

Фиалки сначала просто перестали цвести, а потом сварились! Их ботва буквально на глазах превращалась в вареные стебли с завядшими бумажками листиков. Когда жара спала, от них остались скукоженные пенечки. Впрочем, одна уцелела. Самая хиленькая и дохленькая детка с курчавыми листочками. Когда-то я общипала на работе залитую фиалку. Листочки укоренились, один из них даже дал деток два раза. Так вот этот заморыш ни одного листика не потерял, а его жирные коллеги почти полностью расстались со своими шевелюрами.

Эпифиллюмы просто завяли. Один даже истерически процвел в неурочные сроки, но оптимизма это ему не прибавило.

На исходе пекла в один далеко не прекрасный день дружно посыпались все толстянки, хотя их стволы оставались исправны почти до самых кончиков. Это оставляло надежду на последующее возрождение. Так и случилось. В конце сентября уже не оставалось сомнений, что денежное дерево твердо решило остаться в живых. Из всех возможных мест, где существование спящих почек можно было заподозрить только при наличии очень бурного воображения, начали пробиваться новые листья, что обещает в недалеком будущем весьма кудрявую прическу.

Очень трудно пришлось циссусам. Листопад и сохнущие ветки некоторым из них стоили жизни, другим – значительной части кроны.

Ароидные кайфовали. Правда, алоказия схватила клеща. Никак я от нее такого не ожидала. Амазонке пришлось отрезать два самых крупных листа, но в целом в этом семействе никто не пострадал.

Молочаи буйствовали. Треугольники ветвились так сильно и преждевременно, что к началу своей настоящей весны успели превратиться в нечто совершенно кудрявое и пушистое. Беложилковый уже сам не знал, как еще обрадоваться: он и цвел, и кустился, не забывая при этом упиваться водой до бульканья в ушах.

Особо наслаждались фикусы. Этим жарким летом они решили выполнить трехлетний план по увеличению кроны и наращиванию мускулатуры. Росли как никогда. При этом исправно листопадили, вызывая некоторое беспокойство таким странным сочетанием весны и осени «в одном флаконе». При внимательном рассмотрении я убедилась, что желтеют исключительно старшие, нижние листья, а бурный рост веток с лихвой компенсирует утраты.
Робуста сбросил все листья, крепящиеся непосредственно к основному стволу еще со времен его юности. Сдается мне, что при иной погоде они бы еще подержались год-другой, но в это лето хитрый фикус, по-видимому, решил, что пора становиться деревом не только по названию и методично отжелтил все листья в местах крепления веток.
Барокк недвусмысленно заявил о переходе в следующую весовую категорию: его новые листочки выросли значительно крупнее предыдущих поколений, а крона загустела почти до полной непрозрачности.
Но больше всех отличился Бенджамин. Он опушился, кажется, с расчетом на несколько лет вперед, а два мелких пестролистных сафарчика из доходяг-череночков превратились в молоденьких и чудненько разветвленных пушистых фикусят.

Замиокулькасы устроили забег на короткую дистанцию. Проснувшись раньше времени, они так дружно и бурно принялись расти, спутав все карты, что поставили под сомнение весь следующий период вегетации. По крайней мере, к октябрю, когда все «першинги» обычно выстаиваются на стартовой отметке, я разглядела только два задумчивых ростка.

Росли и сансевиерии. Несмотря на то, что они, казалось, больше всех подверглись гонениям и репрессиям уставших от жары уходящих в отпуск и возвращавшихся оттуда горе-цветоводов. Такого количества санс, засушенных и залитых, в окрестных помойках еще не росло. Но эту растень никакими помойками не истребить. И у меня их скопилась целая плантация, благополучно выживших и нахально разрастающихся.

По-другому себя вели аралиевые водохлебы. Фатсия, шеффлера и плющи прекратили всякий рост и как будто втянули в себя точки роста. Листьев, однако, не желтили, листопада не устраивали, только пили, как лошадь Мюнхаузена: сколько ни налей – все стоят сухие. Когда похолодало, они благополучно стали наверстывать упущенное: и рост возобновился, и аппетит пришел в норму.

Стали возвращаться к жизни фиалки. Еще никто из них не собирается цвести, но пеньки уже густо покрылись листочками, и их жизни больше ничего не угрожает.

Колючие кактусы меня удивили. То ли почувствовали они себя в родной стихии, где природа их не балует, то ли проявили высшую мудрость Матери-природы, но вели они себя крайне осторожно. Воду пили маленькими глотками, подолгу сохраняя ее в поддоне. Матерели, но в росте прибавляли очень скромно. Наверное, сказалась генетическая способность беречь силы в экстремальных условиях.

Все проходит. Кончилась и жара. Вышла я из нее почти без потерь. А в количественном отношении так даже с прибылью. Впервые судьба свела меня с эухарисом, кампелией, абутилоном. Нашелся и еще какой-то незнакомый цитрус, разрушивший монополию моих лимонных рощ…